Блюз Чеширского кота. Фантазия в ретро-тонах-15

Такт ХI

ПОЛ КОРК – БЫВШИЙ ОРКЕСТРАНТ ТЕАТРА «ЛИЛИПУТ»

Бордовая «Тойота», прокалывая ежечасно около ста миль пространства, мчалась на север. Свет дня постепенно сменился ночным мраком, потом справа забрезжил новый рассвет и набрал силу новый день...

Пол Корк совсем не чувствовал проведенного за рулем времени.

Несколько раз он притормаживал на пару минут у бензоколонок, чтобы напоить горючим машину. Несколько раз заглядывал в придорожные забегаловки, чтобы перекусить самому. А потом снова садился за руль и, словно не было за плечами многочасовой непрерывной гонки с самим собой, резко давил на акселератор.

Чувство усталости, казалось, отныне умерло в нем. За всю дорогу ни разу не возникло желания хоть на минуту вздремнуть, и Пол Корк был уверен, что продлись поездка хоть пять, хоть десять дней, спать все так же не захочется.

Он сидел, крепко впившись руками в руль и устремив взгляд в одну точку, бесстрастный, как механизм. Он не ощущал, жарко ему или холодно, не помнил, что брал со стойки в последней закусочной и не думал, что будет спрашивать в следующей.

За дверцами «Тойоты» бушующая пышность вечнозеленых субтропиков сменилась промозглой слякотью южной зимы. Еще несколько часов спустя вдоль дороги стали постепенно расширяться снежные полосы.

Уходящий год отсчитывал свои последние дни. Страна готовилась к встрече Рождества – города и поселки, мимо которых пролетала «Тойота» Корка, весело сверкали разноцветной иллюминацией, улицы и площади пестрели всевозможной предрождественской мишурой. Сумерки спускались рано, но еще раньше вспыхивали, прогоняя ночь, мириады огней, ярко освещая по-праздничному оживленные толпы.

Корка и раньше тяготила предшествующая большому празднику атмосфера всеобщей суматохи. Попадая в такие дни в уличную толчею, он смотрел на всех этих людей, снующих в разные стороны со свертками и коробками, как европейский путешественник давних веков на восторженные пляски одариваемых грошовыми побрякушками дикарей.

Заботы, охватывающие в эту пору чуть не всех поголовно, казались Полу смешными и нелепыми. Он был не в силах понять, почему ожидание праздника вдруг делает солидных мужчин и женщин похожими на детей, не мог постичь, что толкает их тратить столько времени и усилий ради абсолютно бесполезных хлопот.

Перед ним подобные проблемы просто не возникали. Он никогда не замирал в смятении перед буйствующим изобилием прилавков, мучительно отыскивая в этом изобилии нечто, единственно подходящее в качестве подарка близкому человеку. Он никогда не колдовал у праздничного стола, готовясь поразить приглашенных совершенно невообразимым кулинарным чудом и предвкушая восторг гостей, когда они это чудо наконец отведают.

Да, он никогда не любил легкомысленного мельтешения. А сейчас вид погруженной в предпраздничную суету радостной человечьей массы раздражал Корка еще сильнее. Его застывший взгляд становился еще более беспощадно-стеклянным. Еще крепче впивались пальцы в руль. Еще яростнее вдавливала нога в пол педаль акселератора...

Он мчался вперед, с каждым часом все яснее ощущая: ему теперь наплевать на все, что осталось в прошлом. Постоянно преследовавшего его страха перед неопределенностью предстоящего больше не было! Впервые в жизни он не вглядывался с ужасом в грядущую неизвестность, не мучился мыслью о том, что с ним станется завтра, как он будет жить через месяц, через год... Он чувствовал, что наконец просто начал жить – жить, как не жил еще никогда, упиваясь вдруг открывшимся ему блаженством жить сегодня, словно завтрашнего дня не будет вообще.

...Когда «Тойота» второй раз утонула в чернильном сумраке надвигающейся ночи, впереди на горизонте возник светящийся остров – огни большого города. Очень большого города. Одного из самых больших городов на планете...

...Спать по-прежнему не хотелось. Непонятная сила вот уже почти двое суток поддерживала Корка все в том же экзальтированно-возбужденном состоянии. Усталости все так же не чувствовалось, мозг работал четко и ясно.

Знакомых здесь у него не было, следовательно, не было и конкретного адреса, куда следовало бы стремиться. Поэтому поколесив изрядно по растекшимся на огромном пространстве кварталам уютных коттеджей пригорода, он направил машину в центральную часть города – туда, где могучими хребтами возвышались ряды небоскребов, – предоставив событиям развиваться так, как будет угодно судьбе.

*  *  *

Судьбе оказалось угодно, чтобы он остановился около какого-то кафе, ничем не отличающегося от тысяч других таких же заведений, и зашел туда.

Здесь у него впервые с начала путешествия возникла мысль пересчитать имеющуюся наличность. Наличность эта сложилась от сэкономленного из тех сумм, которые Гудвилл и Уиннитски после возвращения Пола время от времени выдавали на карманные расходы.

Итог оказался малоутешительным: почти все, что скопилось за месяц с лишним, было потрачено за минувшие сутки на бензин. Того, что еще оставалось, хватило бы разве что на один ночлег в какой-нибудь совсем захудалой дыре. Но и такое печальное открытие нисколько не повлияло на настроение Пола. Ему по-прежнему было наплевать на то, что принесет завтрашний день. Он просто забыл сейчас о том, что завтрашний день наступит...

Потом судьбе оказалось угодно, чтобы взобравшись на высокую круглую табуретку, Пол спросил у негра-бармена бокал виски.

Судьбе оказалось угодно, чтобы водруженный над стойкой телевизор был настроен сейчас именно на тот канал, по которому шел концерт несравненного Джима Лэммона.

Время от времени поглядывая на экран, Пол определил, что телевизор показывает прямую трансляцию. Следовательно, концерт, который звучит в эфире, этот баловень судьбы Лэммон дает где-то именно сейчас...

И тут судьбе оказалось угодно, чтобы, глядя на Лэммона, Пол ни с того ни с сего вдруг представил на миг на его месте себя – перед тысячами восхищенных поклонников, пронзенного лучами бесчисленных прожекторов и поддерживаемого мощью многотонной акустической аппаратуры.

Сначала такой поворот мысли слегка озадачил Пола. Но потом он сказал себе: «А что особенного, парень? Он музыкант, и ты – музыкант. И ты вполне мог бы пройти дорогой его судьбы».

«Но ведь почему-то же не прошел!» – вдруг вступил в мысленный спор другой голос.

Пол удивился: раньше спорить с самим собой, пусть даже мысленно, ему не доводилось. Когда он выстраивал в голове какие-то доводы, конечно, возникали и контраргументы. Но и то, и другое шло от него самого. Это было логично. А прозвучавший сейчас голос вызывал ощущение, что Пол перестал быть единоличным хозяином собственной плоти, извилин собственного мозга, что отныне приходится разделять их с каким-то неизвестным нахалом, который вселился туда без разрешения, помимо желания законного владельца.

Это ощущение раздражало, сбивало с мысли. Но сказанное неведомым голосом засело в башке и обидно сверлило мозг.

А в самом деле, ну почему не прошел? С какого момента жизненного пути судьба предопределила для одного невиданное богатство и всемирную славу, а для другого – безрадостное прозябание сверчка на жестко – раз и навсегда – отмеренном шестке?

Ведь, по идее, все должно было произойти как раз наоборот.

В городке, где Пол родился и провел детство, его отец был уважаемым человеком, с которым на улице здоровались все встречные. Родители Пола слыли дружной счастливой парой. Они крепко стояли на земле и жили вполне безбедно, но в семье знали цену каждой заработанной монете и не возводили воздушных замков. Настроенные на то, что жизнь очень редко дарит праздники, они не пускались в рискованные авантюры, создавая свое благополучие на умеренности и бережливости. Сами воспитанные в строгих правилах, отец с матерью и Пола учили не прекословить старшим и чтить церковь. В школе он изо всех сил старался не дать учителям повода для недовольства и часто поощрялся за примерное поведение и прилежание. А когда в его жизнь вошла музыка, он с упоением играл красивые мелодии, которые так нравились взрослым...

Ни в детстве, ни потом, когда он был уже самостоятельным человеком, в его биографии невозможно отыскать хоть какой-нибудь эпизод, которого следовало бы стыдиться. Да, судьба не пожелала сделать его своим баловнем, но, несмотря ни на что, он был упорен и трудолюбив. И упрекнуть себя ему не в чем.

А что такое эта звезда Лэммон?

Любому известно – об этом писалось сотни раз: когда он появился на свет, его мать, билетерша из кинотеатра, даже не знала, где искать отца своего ребенка. Впрочем, через три года и она исчезла из его жизни, бросив сына на попечение тетки.

Конечно, в этом Джима Лэммона нельзя упрекать – это не его грех. В «Лилипуте» тоже есть люди с похожей судьбой. Но они – добропорядочные ребята, и никто из них не стал бы трезвонить налево и направо о таком пятне в своем прошлом. А Лэммон в бесчисленных интервью чуть ли не гордится, что с ним такое произошло, со смаком рассказывает об этом. Ну разве станет так делать человек с нормальными моральными установками?

Да и откуда им у него взяться – нормальным моральным установкам, если с раннего детства он был испорченным ребенком, о чем также рассказывает всем безо всякого стеснения... Он и не думает скрывать, что постоянно проваливался на экзаменах, прогуливал уроки, безобразничал, а однажды даже попытался спустить с рельсов трамвай. Очень любопытно, кстати, кого бы боготворили сейчас все эти толпы поклонников, если бы тогда ему все-таки удалось устроить это трамвайное крушение?

Нет, Пола такой стиль жизни никогда не привлекал. Он вспомнил, как загоняя себя до седьмого пота, постигал музыкальную премудрость.

Тогда Пол уже знал, что судьба навсегда обделила его, что ему никогда не будет суждено обрести нормальный рост. И тут музыка стала для него возможностью не только самому противостоять постигшей его участи, но еще и дарить радость другим.

Назло судьбе он решил, что будет играть в их городке лучше всех – и разве он не добился своего? Кроме него, никому не известно, каких трудов это стоило. Но, как и во всем прочем, он был прилежен, не тратил времени напрасно, подобно сверстникам, слонявшимся из вечера в вечер по танцулькам и лапавшим девчонок.

«Все как раз наоборот, приятель, – вновь напомнил о себе тот же неизвестно откуда взявшийся голос. – Вспомни, как ты потел и дрожал летними вечерами, воображая всякие соблазнительные сценки с твоим участием. А воображение у тебя было богатое... Ты же все время завидовал своим одноклассникам! Завидовал до одури за то, что для них такие сценки были реальностью. Для них – да, для тебя – нет.

Так что не надо насчет прилежания и упорства. И тем более – насчет радости для других. Вовсе не из-за этого и даже не судьбе назло – скорее, назло знакомым мальчишкам, единственной виной которых был нормальный рост, ты решил во что бы то ни стало выделиться – безразлично в чем, лишь бы иметь возможность демонстрировать свое превосходство.

И времени на прилежание и упорство у тебя было вполне достаточно – того самого времени, которое ты страстно желал потратить точно так же «напрасно», как ровесники, но просто вынужден был тратить его по-другому...»

Пол слушал этот становящийся невыносимым голос, но был почему-то не в силах прервать его.

Больше всего обижало, что неведомый оппонент так беспардонно все передергивает.

В конце концов, разве дело в том, что было или чего не было много лет назад в мыслях у подростка! Ведь Пол, рассуждая сейчас об усердии и прилежании, думал совсем о другом – о несправедливости жизни, в которой одному приходится добиваться каждого малейшего успеха ценой неимоверных усилий, а к другому все, что только можно пожелать, словно само падает с неба, пока он бренчит в каких-то сомнительных пабах. Во всяком случае, себе Пол никогда бы не позволил выступать в тех портовых притонах, с которых началась слава этого выскочки Лэммона.

А какую музыку тот принес в мир! Когда его режущие слух гармонии, невиданные ритмические построения, вызывающий вокальный стиль (если, разумеется, кто-нибудь осмелился бы в те годы назвать такое вокалом) начали завоевывать популярность, все, кто хоть сколько-нибудь разбирался в музыке, восприняли это как самый настоящий бунт самоуверенного и неразборчивого в средствах бездаря.

Каждой новой композицией Лэммон потрясал устои не только сложившихся музыкальных вкусов. Любая его песня становилась бесовским покушением на все, чем столетиями держался мир – на добропорядочную мораль, на уважаемые всеми святыни, на всеобщее представление о прекрасном, в конце концов. Не случайно же поначалу не нашлось ни одной фирмы звукозаписи или телерадиокомпании, ни одного уважающего себя музыкального критика, которые бы ни проклинали дружно Лэммона.

Ну и что? Прошло совсем немного времени – и все они так же дружно уже доили из него золото. Конечно, деньги не пахнут!..

Но как, как смел он вознестись на недоступный десятый этаж, как ему удалось обратить полпланеты в свою музыкальную веру?

*  *  *

На экране телевизора после короткой паузы между номерами юпитеры вновь выплеснули сверху и снизу снопы нестерпимо яркого пламени. Тысячи поклонников перекрыли свистом и аплодисментами первые аккорды вступления и, как бы купаясь в лучах славы, собравшихся снова осчастливил своим появлением Джим Лэммон – блистательный и всемогущий, как бог.

На этот раз он запел какую-то новую балладу.

Музыка теперь лилась спокойно и печально, зал притих, и Пол невольно вслушался в слова.

В устах всеобщего кумира они были неожиданны. Певец пел о том, как напрасно упустил он свою жизнь, гоняясь за переменчивым успехом, жаловался на одиночество и тоску – единственных спутников, с которыми ему суждено разделять заключение за золотыми решетками в тюрьме своей славы.

Корк изумился. Одиночество, тоска... О них, скорее, пристало сокрушаться ему, Полу, а не этому баловню судьбы. Какое там к чертям у него одиночество! Какая тоска, когда доступны все соблазны мира! Нет, неправда все это. Вовсе не душу раскрывает кумир – кокетничает.

Черт возьми, да Лэммон же никогда не был искренним, вдруг осенило Пола. Всю жизнь он вот так кокетничал, притворялся, создавая свой имидж.

Вот какой лифт затащил его на десятый этаж!

Миллионы двуногих баранов устремились за ним, привлеченные его экстравагантными протестами против всего и вся: вьетнамской войны, английских войск в Северной Ирландии, ущемления прав индейцев... Смешно! Ну к чему ему с его миллионами болячки каких-то вьетнамцев, индейцев... Что они ему – братья родные?

Бараны не догадывались, что на самом деле ему на все это глубоко плевать, что организовывая очередную свою выходку вроде прогремевшей на весь свет устроенной в постели демонстрации за мир, он думает только о том, насколько эта выходка сумеет умножить стадо его поклонников. О, надо признать, это у Лэммона получается блестяще! Даже собственный арест за курение индийской конопли ему удалось превратить в великолепную рекламу... Какая же это все-таки дешевка! И он, и все другие такие...

Озарение, внезапно снизошедшее на Пола, заставило его крохотную фигурку съежиться еще больше. Он почувствовал, как начинают набухать в уголках глаз две слезинки, а лицо искривляется в горькой-горькой гримасе, и никаких сил нет противостоять охватывающему все его существо чувству острой обиды на очередную несправедливость жизни. Он быстро уронил голову на руки, чтобы никто не заметил происшедшей с ним перемены, не начал назойливо расспрашивать, что произошло. Иначе Корк вообще разрыдался бы сейчас – совсем как маленький ребенок.

Так вот в чем причина! Дело, выходит, вовсе не в масштабах таланта! Весь секрет в умении превратить свою жизнь в круглосуточный спектакль без антрактов! Стать фигляром не только для публики, но и для самого себя! Нет, он, Пол, такого себе не позволит! Пусть уж тогда толпы поклонников и миллионные счета в банках достаются другим, а ему важнее сохранить душу, по которой не позволено топтаться кому ни попадя.

Такой поворот в мыслях немного успокоил Пола. Лицо его просветлело и разгладилось, глаза снова стали сухими. Чтобы окончательно прийти в норму, он взял еще бокал виски. И в этот момент невидимый собеседник вновь вступил в беззвучный спор с ним.

«Ну хорошо, пусть этот Лэммон и все другие становятся кумирами, превращая свою жизнь в дешевый и грязный спектакль. Но ведь прежде чем спектакль начнется, надо чтобы было кому стоять на сцене. Не так ли, парень?»

На этот раз у Пола не появилось желания возразить. То ли он уже устал спорить со своим внутренним оппонентом, то ли в самом деле собственные доводы показались ему здесь слабоватыми...

И тут его вновь озарило. Он понял, что судьбе сейчас угодно дать ему шанс добиться ответа на мучивший вопрос. Шанс крохотный, почти призрачный, но упускать этот шанс, может быть, единственный в жизни, ни в коем случае нельзя! И ни о чем не придется спрашивать – только смотреть. Только смотреть – все будет понятно и так. Если, конечно, удастся увидеть.

– Прошу прощения, вы не в курсе, откуда это транслируют? – обратился он к бармену, как можно небрежнее ткнув рукой в сторону телевизора.

– Хочешь поглазеть на живого Лэммона? – сообразил тот. – Ну попытайся. Это совсем рядом. Квартала четыре в ту сторону. Шоу-центр сразу увидишь – его ни с чем не спутать... Может, и повезет. Сам-то издалека будешь?

«Не твое дело, черномазый, – мысленно буркнул Пол, направляясь к выходу. – Занимайся своими бокалами – это все, что тебя касается...»

*  *  *

Он действительно еще издали увидел внушительное здание, в назначении которого сомневаться не приходилось. В сплошном ряду стоявших у тротуара машин Корк с трудом отыскал свободное местечко, втиснул туда свою «Тойоту» и стал дожидаться окончания концерта.

Теперь уже ждать пришлось недолго. Из многочисленных дверей как-то разом повалили зрители. Они садились в застоявшиеся машины, которые, почуяв хозяйскую руку, радостно всфыркивали, срывались с места и быстро растворялись в глубине ночных улиц.

Подъехав как можно ближе к той части здания, где внутри располагалась сцена – сильно поредевший строй автомобилей уже не мешал сделать это, – Пол снова затормозил. Он увидел, что довольно много людей не торопятся разъехаться, столпившись у одного из служебных выходов. На нижней ступеньке крыльца, возвышаясь над головами обступивших выход, выстроилась шеренга полицейских, готовых мгновенно охладить пыл чрезмерно рьяных поклонников, когда в дверях покажется их кумир.

По своей работе в «Лилипуте» Корк знал, что не бывает почти ни одного спектакля, после которого хоть несколько любопытствующих не оставалось бы у дверей дожидаться актеров, стремясь увидеть без грима и в повседневной одежде тех, кто только что изображал королей и великосветских красавиц. И не бывает артистов, которых бы такое наивное выражение человечьего любопытства не пьянило бы радостно и одновременно не удивляло: ну чего ради требуется этой публике на них, артистов, глазеть? Как будто они не такие же точно люди, к тому же уставшие после нелегкой работы на сцене...

Правда, у залов, где давал спектакли «Лилипут», такого количества любопытствующих ни разу не собиралось, так же как ни разу не потребовалось участия полиции. Но это уже, как говорится, результат разницы в весовых категориях «Лилипута» и Джима Лэммона.

Пол вышел из машины и присоединился к ожидающим. Он думал о том, как прореагирует Лэммон на это людское любопытство, бросит в толпу хоть несколько слов или нет. Если он заговорит, каждое его слово скажет сейчас Полу очень много...

Прошло десять минут, пятнадцать, двадцать. Так же терпеливо, не редея, продолжала стоять толпа. Так же до поры до времени безучастно возвышался над головами строй полицейских.

Минута за минутой неслышно растворялись в окружающей вечности. Время шло, а вокруг настолько ничего не происходило, что Пол даже не уловил самого главного момента. И только по тому, как подалось вдруг тело толпы вперед, как разом встрепенулись и подобрались полицейские, Корк понял и лишь вслед за этим увидел: ожидаемое свершилось – дверь распахнулась, и на крыльце появился он, Джим Лэммон, живой бог миллионов и миллионов.

*  *  *

Пол вдруг ощутил, что его существо как бы разделилось надвое. Одна половина оставалась прежним Полом, все замечающим и оценивающим. Но словно со стороны наблюдала эта половина за другой, утратившей все индивидуальные ощущения, безраздельно подчинившейся гипнозу толпы, наэлектризованной появлением кумира.

Лэммон остановился, глядя поверх окружившей крыльцо массы людей, закурил.

Он был одновременно и похож, и совсем не похож на миллионы своих сверкающих глянцем изображений в журналах и на конвертах пластинок. Его лицо, поза, в которой он стоял, сразу же сказали Полу, что Лэммону так и не удалось стряхнуть до конца усталость, хотя после концерта прошло уже достаточно много времени.

Пол подумал, что лет десять назад Лэммон вряд ли решился бы стоять вот так перед толпой поклонников. В те годы они запросто могли бы, невзирая на охрану, кинуться на свое божество, чтобы разодрать всю его одежду на сувениры. Нет, его популярность и слава с тех пор вовсе не уменьшились. Но те, кто с трепетом взирал на него сейчас, были уже отнюдь не прежними юнцами, которые на его концертах в экстазе крушили стулья в зале, срывали с себя рубашки и платья, а потом шагали в рядах демонстрантов, протестуя против вьетнамской войны, и вершили сексуальную революцию.

Нынешние почитатели Лэммона стали респектабельнее и старше. И его музыкальный язык принят теперь вовсе не среди наглотавшихся «колес» тинейджеров – он весьма популярен в приличных домах: бунт, вчера шокировавший всех нормальных людей, сегодня воспринимается как хороший тон!

Стало быть, и бунту конец? И Лэммон – уже не кривляющийся изгой музыкального истэблишмента, а чуть ли не увенчанный лаврами академичности гений?

...Видимо, сегодня судьбе было угодно до конца благоприятствовать Полу Корку. Лэммон не спешил уходить. Стоя на крыльце, он продолжал неторопливо курить.

– Мистер Лэммон, вы – счастливый человек? – вдруг громко раздался в скованной молчанием толпе чей-то голос. К числу умных вопрос никак не относился. Но в таких ситуациях умных вопросов обычно и не задают.

Лэммон устало улыбнулся.

– Вы знаете кого-нибудь, кто был бы доволен жизнью? – негромко сказал он. – Я – нет. Счастье – это... Это свобода. А мы не свободны, как бы сильно нам иногда ни казалось обратное...

Нечаянная возможность узнать из уст живого бога истину в последней инстанции мгновенно преобразила толпу. Людей словно прорвало. Каждый кричал ему о чем-то своем.

А Лэммон со странной для всеобщего кумира растерянностью стоял, близоруко щуря глаза за толстыми стеклами маленьких и круглых, под старину, очков. Он выглядел сейчас трогательно-беззащитным, совершенно обычным человеком, задерганным, как и все, повседневной житейской суетой.

– Вы верите, что люди смогут избежать ядерной войны? – снова очень громко (или Полу только так показалось?) прозвучал тот же голос.

Но, очевидно, все же не показалось, потому что из всего хора вопросов Лэммон начал отвечать именно на этот.

Толпа мгновенно смолкла.

– Если не смогут, то вся Земля превратится в ад. Там окажутся и грешники, и праведники – не спасется никто... Как-то я спросил своего ударника: «Ты думаешь, что атомную бомбу все же взорвут?» Он ответил: «Джим, не было еще на свете ружья, из которого бы не выстрелили сгоряча!» И я подумал: «Ты прав, черт возьми!» Всеобщая несвобода, сковавшая всех одной цепью, в душе человека оборачивается нетерпимостью. Людей просто переполнила агрессивность. Весь мир как будто свихнулся... Когда я начинал петь, я видел, как на моих концертах людские души очищались от скверны. И я точно знал: когда наступит время выходить из зала, почти никто не сможет сделать зла даже мухе – сердца их распахнутся навстречу любви, добру и справедливости. Потому что я давал им ощутить вкус свободы. Возможно, это и было самым важным из всего, что я мог сделать для них... Но сейчас меня воспринимают уже по-иному – почти как какого-нибудь классика, чей гроб давно истлел в земле. И мне это страшно не нравится. Видно, опять надо что-нибудь придумать, надо снова, как в добрые прежние времена, заставить публику крушить в зале стулья! Это будет замечательно – утрамбованная в душах злоба сорвет свои пружины на моих концертах, и ей уже не нужно будет прорываться через пушечные стволы... Каждый борется со злом по-своему, как может. Я – так...

Он вдруг замолчал, кажется, досадуя на внезапный порыв, заставивший его сказать своим случайным слушателям то, что он сказал.

У Пола возникло ощущение, будто все, что происходит вокруг, моментально перестало существовать для Лэммона. Бросив в урну недокуренную сигарету, кумир шагнул вперед. Строй полицейских тотчас плотным кольцом сомкнулся вокруг него и двинулся, разрезая толпу, туда, где окруженная другими полицейскими дожидалась своего хозяина роскошная машина.

*  *  *

Корк вернулся к своей «Тойоте». Он опять понятия не имел, что будет делать дальше, опять был готов, не ощущая усталости, мчаться неведомо куда сквозь ночь, выжимая предельную скорость, пока не замолкнет окончательно уставший двигатель, допивший до конца свой бензин.

И только плюхнувшись на сиденье, Пол почувствовал, как чертовски замерз. Еще бы! Выскочить сгоряча из машины без куртки и простоять так на холоде около часа. Странно, что он вообще не превратился в сосульку!..

Не глядя, он потянулся за курткой.

Рука ткнулась в мягкую матовость черной замши, скользнула по карману и неожиданно для Пола ощутила там холодную тяжесть металла.

Пистолет?!

«Зачем он здесь? – вздрогнул Пол. – Ведь он мне совсем не нужен. Я о нем вовсе и не думал...»

А рука между тем оставила куртку, легла на руль... Мягко заурчал двигатель, «Тойота» круто развернулась и устремилась туда, где уже почти скрылись габаритные огни машины Лэммона.

«Видишь, ты был не прав, – вновь начал донимать Пола неведомый внутренний собеседник. – На десятый этаж его вознесло вовсе не притворство лицедея. Этот человек не фальшивит. Да, его искренность шокирует. Но это не маска, это – суть. Сейчас ты сам во всем убедился...»

«Тойота» неслась по ярко освещенной ночной улице незнакомого города. Огоньки машины Лэммона немного приблизились. В свете мощных фонарей и сверкающих реклам уже можно было разглядеть силуэт его автомобиля.

Да, пожалуй, Пол действительно был не прав. Но тогда чем же еще, недоступным Полу, объясняется такой немыслимо крутой взлет Лэммона к вершинам успеха?

Корк даже не успел толком задуматься над этим, как вдруг понял, что каким-то непостижимым всплеском интуиции цепко ухватил ответ. И главное – он был совершенно уверен: на этот раз ответ абсолютно правильный.

Бунт! Вот лифт, вознесший Лэммона на десятый этаж!

Тот самый бунт, который когда-то поверг в шок все общество. Бунт, который Лэммон без устали вершил ежедневно и ежечасно: в музыке – против баюкающего сладкоголосия, надушенного и аккуратно причесанного, в жизни – против всего устоявшегося порядка вещей, ибо во многом это был несправедливый порядок.

Он бунтовал, потому что не взбунтоваться просто не мог, потому что сама судьба еще в детстве предопределила ему участь еретика и бунтаря и с тех пор долго и старательно учила неприятию всего, с чем безжалостно и жестоко сталкивала его жизнь.

Именно этот могучий бунт, помноженный на талант Лэммона, породил, по существу, особый мир: не только с новым музыкальным языком, но и с новыми отношениями, новыми ценностями.

И новое поколение, тоже не сумевшее вписаться в заданную существующей жизнью систему координат, услышало в этом бунте созвучие той тональности, в которой само мучительно искало свое место под солнцем. И с восторгом устремилось за бунтарем, обращая ересь своего кумира в заповеди собственного бытия.

Да, тому, кто этого не понимал, Лэммон казался эпатирующе безнравственным. А на самом деле он только тем и занимался, что насаждал в мир нравственность. Только нравственность его была другого порядка...

А он, Пол, способен ли был стать таким бунтарем?

«Тойота» мчалась по бесконечной улице. Она уже почти настигла машину Лэммона. Пол не думал, зачем это ему нужно – катиться за кумиром толпы неизвестно куда. Раз уж так получилось, почему бы не довести дело до конца? Он только проводит его до дома – и все. В этом ведь ничего такого нет...

Мысли взвихрились в голове Корка. За какие-то полчаса-час ему открылось столько истин, сколько не открыла, может быть, вся прошедшая жизнь.

Так вот как, значит, устроен мир: достичь вершины может только еретик, у которого хватит безрассудства на то, чтобы низвергнуть в своем деле все общепризнанные каноны, и хватит таланта, чтобы вместо них утвердить новые. Другого пропуска на десятый этаж нет. И никогда не будет...

А он, Пол, мог бы стать таким еретиком?

...Он уже догнал машину Лэммона и теперь катил за ней, не переставая думать об открывшихся ему вещах.

Итак, Лэммон сумел вознестись на самый верх. Но времена меняются. И для нового поколения он уже никакой не еретик, а сам теперь то устоявшееся, что неминуемо должен разрушить очередной бунтарь, прокладывая собственный путь на десятый этаж.

Лэммон это прекрасно чувствует, и слава канонизированного авторитета его совсем не прельщает. Он никак не хочет смириться с тем, что его бунт давно закончился. Он, как выяснилось, готовит новый бунт!

Конечно, в истории всякое бывало. Случалось, что победивший бунтарь какое-то время спустя снова поднимался против того, что ранее воздвиг. Только неужели Лэммону неизвестно, что еще ни одному бунтарю на свете не удавалось победить два раза подряд?

Это же очевидно: новый бунт станет для него концом, худшим, чем собственная гибель!

*  *  *

«Тойота» Корка летела след в след за лимузином Лэммона. Улица, по которой они ехали, все никак не кончалась. Только реклам и огней стало вроде поменьше.

Наконец, поравнявшись с домом, стоящим чуть в стороне от улицы, Лэммон притормозил.

Ну вот и приехали, подумал Корк. Здесь, наверно, он живет. Сейчас свернет в боковой проезд, подкатит к крыльцу, а я отсюда посмотрю, как захлопнется за ним дверь.

Дверь, ведущая в мир, куда мне вход навсегда воспрещен...

Я посмотрю – и поеду куда-нибудь дальше. Посмотреть, как Джим Лэммон заходит домой, просто посмотреть, ничего больше – ведь в этом же нет чего-либо предосудительного...

Корк вдруг захотел, чтобы Лэммон остановился как можно ближе к подъезду – тогда он смог бы быстрее оказаться за спасительной дверью. Там, должно быть, такая удобная дорожка до самого крыльца...

Но Лэммон почему-то пропустил поворот и остановил машину у бордюра проезжей части. Теперь, чтобы войти в дверь, ему предстояло преодолеть около полусотни шагов в глубь квартала.

Зачем он это сделал, чуть не вскрикнул Корк. Целых пятьдесят шагов пешком – если не торопиться, это ведь почти минута!..

Бордовая «Тойота» замерла у тротуара следом, едва не ткнувшись в бампер первой машины, из которой в этот момент выходил человек, чье имя так много значило для миллионов и миллионов. Он стоял сейчас совсем близко от Корка, а вокруг в этот поздний час не было ни души.

Секунды растягивались для Пола в часы. Крепко ухватившись за руль, он неотрывно смотрел на Лэммона.

Какого черта он тянет? Ведь скоро у Корка уже не хватит сил удерживать себя в кабине! Как можно так непомерно медленно захлопывать дверцу! Как можно так бесконечно долго оглядываться! Скорее же, скорее, тебя же там заждались!

Наконец Лэммон зашагал к подъезду – Корку показалось, так же немыслимо медленно.

Значит, пропуск на десятый этаж – это бунт, мысленно подвел итог сегодняшним размышлениям Корк, а мне бунтарем стать не суждено. Ладно...

Сил оставаться в машине больше не было.

Он схватил куртку, быстро влез в рукава и выскочил на улицу. Тяжелый холодный металл через карман куртки и брюки буквально жег бедро, словно был раскален докрасна. Корк засунул руку в карман, сжал пальцами рукоятку... Сразу стало легче.

Я ничего ему не сделаю, как молитву повторял он про себя, я ничего ему не сделаю, я только дойду за ним до подъезда – и все. Это ведь не карается законом...

Половина расстояния от машин до подъезда, слава Богу, была уже позади.

Лэммон шел не оглядываясь и не замечая, как в нескольких шагах за ним, не вынимая правой руки из кармана куртки, молча трусит маленькая тень.

Но, Боже, как медленно он шел! Еще на десять шагов приблизилось крыльцо, еще на пять...

Моцарт и Сальери, вдруг промелькнуло в голове у Корка. Играли в «Лилипуте» одно время такой спектакль какого-то русского автора... Но он же не сделает этого, он ни за что не сделает этого!

Теперь до двери оставалось совсем немного. И еще ступеньки крыльца. Сколько их там – пять, семь? В темноте не разберешь...

Через несколько секунд Лэммон минует их, а Корк вернется к своей «Тойоте». Ничего не произойдет. И никто в мире никогда не узнает о капризе судьбы, которая однажды ночью на несколько мгновений так близко свела Пола Корка со всеобщим кумиром. Свела, чтобы тотчас же вновь развести бесконечно далеко друг от друга.

*  *  *

А если я сейчас окликну его, вздрогнул Пол. Я, маленький и ничтожный, заговорю, а он, достигший невозможного величия, должен будет ответить мне...

– Маэстро!

Лэммон уже занес ногу на первую ступеньку крыльца. Он остановился, повернулся к Корку.

Гром не грянул и земля не разверзлась. Просто в ночном городе лицом к лицу встали два человека.

Короля играет свита, всплыла в сознании Корка старая театральная аксиома. Но сейчас свиты не было. Следовательно, не было и короля. Остался просто человек средних лет по имени Джим Лэммон, ничем, кроме внешности, не отличающийся в этот момент от человека средних лет по имени Пол Корк.

Но если это так, значит, их обоих могла ждать в жизни равная участь!

Круг замкнулся: Корк снова пришел к тому, с чего начиналась сегодня горя-чечная пляска его мыслей.

Выходит, судьба прекрасно знала, что она делает! Ведя их сквозь жизнь по разным дорогам, она позаботилась, чтобы воздать им равной мерой хотя бы в финале! Значит, то, неизбежности чего так страшился в эти мгновения Корк, предопределено судьбой?

– Вам, конечно, автограф? – не очень дружелюбно нарушил молчание Лэммон. – Все почему-то думают, что я должен раздавать автографы круглые сутки... Ладно, давайте что там у вас есть, я подпишу.

Пол вдруг опять начал воспринимать себя в виде двух независимых половин. «Беги, скорей беги и прячься за своей дверью, неужели ты не чувствуешь, что сейчас произойдет!» – хотела закричать одна его половина. Но другая половина опередила уже готовый сорваться крик. Палец в кармане стремительно нажал на спусковой крючок, потом еще раз и еще – и так до тех пор, пока не кончились патроны в обойме.

Лэммон странно дернулся, как-то неестественно наклонился и начал оседать на асфальт – сначала очень медленно, потом быстрее и, наконец, плоским пятном весь распластался на нем.

Пол вытащил руку из кармана, кисть его разжалась, и пистолет выпал на землю. Корку показалось, что на побелевшей ладони остался след от него в виде какой-то омерзительно-липкой субстанции, которую теперь никогда в жизни не отмыть никаким мылом.

Оказывается, это так просто – убить человека...

Не в силах оторвать взгляд от того, что еще минуту назад было кумиром планеты Джимом Лэммоном, Корк уселся на угол нижней ступеньки крыльца, скрючившись и подперев подбородок руками.

Вверху хлопнула дверь. Разбуженный выстрелами, выскочил из дома могучий швейцар и одним прыжком обрушился с крыльца вниз.

Наклонившись над лежащим, он окликнул его – сначала тихо, потом погромче, потом попытался приподнять. Но налитое тяжестью смерти туловище и неживой стук об асфальт соскользнувшей руки открыли ему истину. Осторожно опустив тело обратно на землю, он выпрямился и встал неподвижно, осваивая сознанием то, о чем уже знали его чувства.

– Боже, Боже! За что? – бормотали его губы.

– Ну что вы стали как пень? – злобно проговорил Корк. – Идите вызывайте полицию...

Только теперь швейцар обратил внимание на крохотную фигурку Корка на ступеньке крыльца и повернулся к нему.

– И это сделал ты? – в его голосе даже не было угрозы и гнева, лишь безмерное удивление.

– Да. Это я убил Джима Лэммона. Отныне он бессмертен. А за это теперь должны убить меня...

Отшатнувшись от Корка, как от чумного, швейцар поднялся на крыльцо и скрылся за дверьми. Корк вновь остался в одиночестве.

Он сидел, тупо уставившись в одну точку и ничего не видя перед собой. В голове одна за другой возникали, набирали силу и гасли волны какого-то монотонного раздражающего звона.

И вдруг – Корк не поверил себе – на фоне этого звона начала звучать музыка.

Сперва тихая и несмелая, она с каждой секундой становилась все громче и уверенней... Это была та самая необъяснимая музыка, которая так долго не приходила к нему! Вот уж чего сейчас Корк никак не ожидал – в такое время, в таком месте... Но музыка наперекор всему продолжала звучать, складываясь в сказочно прекрасную мелодию – может быть, самую прекрасную из всех, какие когда-либо возникали в его душе.

Мелодия нарастала и ширилась, словно воскрешая те времена, когда живых лошадей было гораздо больше, чем лошадиных сил, когда грибы вырастали на земле, а не в небе, когда никто не думал, за сколько лет исчерпает человечество свои ресурсы, когда еще даже не был изобретен стриптиз, а верхом непристойности считался наивный и невинный канкан...

Надо было задавить льющийся из души голос, заставить его замолчать – слишком уж несовместимой была эта феерическая музыка рядом с мертвым телом, распростершимся у крыльца во мраке ночи.

Стиснув зубы, Корк приказал себе думать о другом – о чем угодно: о судьбе, о жизни, о смерти... Только не об этой дьявольской музыке!

Но музыка уже завладела им целиком. И о чем бы ни пытался думать Корк, мысли все равно неизменно возвращались лишь к ней. Потому что она сама была и судьбой его, и жизнью, и смертью...

Ну почему она явилась к нему только сейчас, так непоправимо поздно? Эх, на день бы раньше!..

Стремительно подлетели и замерли как вкопанные два фургона. Из них повыскакивали люди и со скоростью хорошо выдресированных пожарных начали тянуть свои кабели, устанавливать свет. В глаза Корка уставились немигающие зрачки телекамер.

Вот это работают, механически отметил он. Раньше полицейских!

Впрочем, полицию тоже оставалось ждать совсем недолго: вдалеке уже слышался вой сирены.

(Продолжение http://www.proza.ru/2014/05/11/1913)