Пепельная богиня

Это было похоже на наваждение. Весь мой мир окрасился в пепельный цвет. Не тот, в котором предстаёт всё тебя окружающее, когда умирает кто-то близкий или вообще случается что-то ужасное. Это был тот пепел, который тонкой сетью ложится на землю при лёгком дуновении ветра, тот, который неуловимым туманом забивался в поры, проникал в лёгкие, под кожу, оседал на костях. Как инфекция, передающаяся воздушно-капельным путём, совершенно неизлечимая болезнь.
Моя пепельная богиня. Я не мог спать, когда она была рядом. Не мог есть, не мог говорить и думать. Я не мог ни-че-го. Всё, что я делал – это смотрел, слушал, вдыхал. Я дышал этим ядом, как самоубийца. Меня обдавало то жаром, то холодом, когда я смотрел на её острые коленки, режущие тонкие простыни, я сходил с ума от осознания того, что могу беспрепятственно нарушить её личное пространство, коснуться выглядывающего из-под тонкой задравшейся футболки родимого пятна на боку. Это было ни с чем несравнимое ощущение права на близость. Запретную, непонятную многим. Ведь все думали, что я делал с ней то, что делал с другими девушками, когда из моего дома улетучивалась она, забирая с собой так нужный мне пепел невесомости. Но я не смел. Она была слишком хрупкой и эфемерной, чтобы творить с ней нечто подобное. К тому же без её согласия, без её позволения. А она была непреклонна, совершенно несгибаема. Это так не вязалось с её внешностью. Передо мной лежала маленькая нимфа, дитя эльфов… Такая нежная, тонкая, почти болезненно худая. Только смольная копна, скрывающая её спину говорила о том, что даже в этом светлом существе есть нечто тёмное, делающее её более реальной. И я был рад этому. Рад, что её хмурые ласточки-брови и подрагивающие во сне тёмные ресницы были такими мрачными. Я был счастлив. Ведь её мрак делал её живой. Реальной. Осязаемой. Существенной. Но всё это было лишь ночами. С наступление утра и восходом солнца всё моё счастье исчезало. Потому что исчезала она. Моя юная богиня распахивала глаза, затянутые пеленой отрешения, подрагивая под лучами солнца, направлялась в ванную и давала мне ровно одиннадцать минут, чтобы надышаться её пеплом. Ровно одиннадцать, ни больше, ни меньше. Спустя отмеренное время, она выходила, уже причёсанная, наполненная персиковым оттенком наливающегося дня за окном, готовая уйти от меня. Она накидывала поверх надетой ранее в ванной одежды какую-нибудь длинную, несоразмерно широкую вязанную тряпку с пуговицами, закрывала свои огромные глаза дорогими очками и, хрипло попрощавшись, оставляла меня наедине с жалкими остатками пепла. И на этом пепелище я, остервенелый от накатывающей ломки, брал какую-нибудь до одури пластиковую дамочку, которой назначал «встречу» за день до сего действа. Я жрал этих богиня-заменителей, не запивая. Но это мало чем помогало. В них не было и капли её очарования, её детскости, её мудрости, её горького и в то же время свежего аромата, в них не было души. Ни одна из них не могла дать мне покой. Только ей было это под силу… моей богине. Но эта жрица не позволяла мне переступать грань. Всё, что я мог себе позволить – это лишь временами проводить большой рукой по её густым волосам, большим пальцем оглаживать едва выступающие скулы, робко обнимать худые плечи, пальцами «отсчитывать» позвонки на спине, подставлять свою шею для её вздёрнутого носа. Я мог лишь то, что позволяла она. Эта низкорослая, вредная, не по возрасту мудрая и аномально переменчивая в настроении богиня.
Никогда я не просил большего. Изнывал, плакал от головной боли при нехватке её ядовитого пепла, скрежетал отбеленными в лучшей клинике зубами, доводил до эйфории сотню ненужных мне женщин, имен которых не то, что не помнил, даже не знал. Я делал что угодно, но не просил её о большем. Ведь я знал, она не согласится. То, что я имел уже было непозволительной роскошью. Никому больше она не позволяла такого и даже отдалённо напоминающего что-то подобное. Слишком была горда, слишком уважала себя и свой выбор, чтобы окунать его в мерзкую жижу неверности.
И я был благодарен ей. Я любил её и её гордость. Я любил их обеих.

Между нами была пропасть. Она начиналась цифрами (восемь лет разницы в возрасте) и продолжалась ещё миллионом факторов, конца которым не было. Национальность, менталитет, традиции, семья, страна, всё.
Мы были словно вырваны из разных историй, депортированы с разных планет, чтобы по ошибке встретиться и не суметь отпустить друг друга.
Я был богат, ужасно богат. Она же была в этом плане посредственна. Нужды ни в чём не испытывала, но и счёта в швейцарском банке не имела. Для меня это значения не имело, для неё – тем более. Но наше окружение, а вернее её круг и мой – все недоумевали.
Я был зрел. Сравнительно. Мои двадцать шесть лет, карьера и деньги в совокупности делали меня рано выросшим, уже совершенно независимым и не нуждающимся в малолетней девчонке. Её почти-восемнадцать, по идее, ставили в тупик наше будущее, но не тут то было. Стоило мне найти её и я понял, что сделаю что угодно, лишь бы она не исчезала. Возраст как понятие я готов был упразднить во всём мире, только бы она была рядом.
Я был востребован. Это прозвучало, как факт о товаре на прилавке, но вся суть отражается именно в этом выражении. Женщины хотели меня, хотят и будут хотеть. В этом не было никакого секрета, особенно для неё. Для той, которая, впервые услышав мою пошлую шутку с постельным предложением, сощурилась по-лисьи и выдала своим язвительным тоном: «Знаешь, что в первую очередь отличает меня от прочих особей женского пола? Целомудрие. Так что засунь себе в самую подноготную свои предложения, пока я не стала убивать во имя девственности».
Она сквернословила от случая к случаю. Но всегда делала это сладко, сочно, так, словно рождена, чтобы осквернять свой святой образ грехоподобными выражениями. Я хмурился и ругал её, мысленно жмурясь от удовольствия, когда она в очередной раз звала меня мудаком.
Между нами были реки, горы, озёра, овраги и лощины. Таких ублюдков, как я – она всю жизнь осуждала. Таких умудренных и зацикленных на внутреннем мире зануд, как она – я всю жизнь оскорблял. Но всё изменилось в один вечер, когда она упала в реку с теплохода. С того, который принадлежал моей компании. Я нашёл её на причале – мокрую, маленькую, укутанную в тонкий плед, едва ли скрывающий это беззащитное существо от безжалостного ветра. Кто же знал, что это на первый взгляд беззубое чудо окажется падшим ангелом и за пять минут превратит мою жизнь в погоню за ней, безудержной и неуловимой, ускользающей с неизменной ухмылкой.
В тот день я проклял её за то, что она оказалась тогда на том теплоходе, за то, что упала в реку, за то, что потребовала разбирательств, уличив мой персонал в "непрофессионализме", за то, что вообще родилась.
Сейчас я проклинаю себя, ведь её проклятием стал я сам. А она, обозлившись, обрушилась очередным проклятьем на мою голову.
Мы живём день за днём, ожидая ночи, когда сможем встретиться вновь и, проклиная друг друга, лечь спать. Я буду всю ночь исступлённо пить глазами её всю, а она ангельски дремать, угрожающе выставляя острые лопатки.

В своём несчастье одному я рад,
Что ты – мой грех и ты – мой вечный ад.