К дню Победы. Таганка. ч. 3

К 69-й годовщине Великой Победы

 Приключения бравого сержанта Юрьевой
 в Великую отечественную войну

Судьбоносный поход в военкомат и райком комсомола почти ничего не изменил в жизни Людочки, но все же принес ей некоторое успокоение. По справке ее освободили с 1-го декабря от занятий в институте — до окончания войны. Начались курсы, на которых к набившим уже оскомину артериям и жгутам присоединились некоторые военные предметы: строевая подготовка, уставы, инструкции. При выпуске ее заставили продемонстрировать навык пользования носилочной лямкой и перечислить содержимое санитарной сумки; получив правильные ответы, выдали справку об успешном окончании. Курсы как курсы, тот же институт, только полегче.

А между тем все случилось так, как обещал райкомовский инструктор: немцев разбили под Москвой и два месяца подряд безостановочно гнали на Запад, колотили и в хвост, и в гриву. Наступила весна, а с ней — небольшая передышка в военных действиях. На юге стойко держался Севастополь, на севере — героический Ленинград, а на остальном протяжении гитлеровский фронт сотрясался под могучими ударами Красной Армии. Сто тысяч фрицев попали в окружение под Демянском, и еще несколько тысяч под Холмом; со дня на день ожидалось окончание боев под Ржевом, обещавших образование еще более крупного «котла». На юге все попытки фашистов захватить Севастополь разбились о стойкое сопротивление защитников города, а после успешной высадки советского десанта в Керчи стало ясно, что осада долго не продлится. На фоне страшных поражений 1941 года эти неожиданные успехи заставляли верить, что война почти выиграна — одно могучее усилие, и фашистская нечисть побежит, роняя винтовки — точь-в-точь, как на плакатах Кукрыниксов. По всему выходило, что новый, 1942 год станет годом Победы.

Немного тревожило отсутствие известий от таганских лыжбатовцев. С февраля от не было ни слуху, ни духу, словно этот сугубо зимний батальон растаял в предчувствие весны, из деликатности, чтобы не морочить голову командованию своей неуместностью в теплое время года. В ту зиму куда-то пропали и все учителя-мужчины из Людочкиной школы: и рассеянный смешной Паганель, и трудовик, и географ; даже директор. Поговаривали, что собрались еще в ноябре в учительской, сговорились — и ушли в ополчение; Люде было недосуг узнать точно. Школа овдовела, обабилась, а после войны такой и осталась, — навсегда. В ту зиму похоронки приходили редко, потому что части сгорали очень быстро, вместе со штабами, некому было составить документы. Что касается лыжбата, Людочка наивно объясняла отсутствие известий о нем какой-нибудь секретной миссией в тылу врага или просто занятостью военными делами, не допуская и тени возможности, что с теми ребятами, с их широченными плечами и железными ладонями, могло что-то случиться. Да стоило таким людям, как Александр Иванович взяться за дело, и все — смерть фашизму! Это они отогнали немцев от Москвы, они и до Берлина дойдут. А Людочка кого-нибудь из них еще обязательно перевяжет и вылечит — она уже снесла заявление в военкомат и получила наказ сидеть дома и ждать повестки.

Ждать пришлось почти два месяца, проведенных в оцепенелой праздности, в тревожном ожидании подвига. На фронте творилось что-то непонятное, какое-то безрезультатное бодание в немецкую оборону, под общим названием «тяжелые бои». И Люда тоже ничего не делала, даже посуду мыла неохотно. Мать отнеслась к ее решению уйти на фронт молчаливо-обреченно, сестры — покрутили пальцами у виска, а потом расцеловали, расплакались и стали расспрашивать — что, как, а их возьмут? Но так и не решились — как же работа, кто с родителями останется? Отец… Отец, сгорбленный, кашляющий, вдруг стал каким-то особенно добрым и мягким. Он начал говорить с ней вечерами на темы, которые никогда ранее не поднимались — про империалистическую войну, про окопы, про артобстрелы. Научил мотать портянки, на пальцах пояснил принцип действия затвора трехлинейной винтовки. Как будто признал вдруг за долгожданного сына и теперь наслаждался возможностью поговорить с ней по-мужски, да на мужские темы. Люда слушала жадно, запоминая каждое слово — как страшную сказку, но, если честно, почти ничего не воспринимала всерьез. Уж очень странная жизнь была в этих империалистических окопах, сейчас наверняка все не так.

Наконец, в середине апреля, в почтовом ящике обнаружился заветный серый листок. Мать молча положила его на стол, закрыла лицо руками и тихо ушла плакать на кухню. Валька читала через плечо, переспрашивая: «Что, это повестка? Во-о-от они какие… А где печать? Что, разве не надо печати?». Справившись с волнением, Люда поднялась, подхватила заранее подготовленный чемоданчик, коротко поцеловала отчаянно, как раненый зверь, взревевшую мать и, не имея сил выдержать ни секунды, не дожидаясь отца и сестер, выскочила из дому, пошла, сбиваясь на бег, торопливо стуча каблучками по весеннему асфальту. Началось… Началось… Солнце жарило почти по-летнему и было непонятно, что надеть. Так и не разобравшись, она перекинула через левую руку осеннее пальтишко.

Из-за непереносимых материнских слез и боязни прощания с отцом Люда явилась в военкомат задолго до назначенного времени. К счастью, на этот раз ей не пришлось общаться с кислым старым капитаном, который давно куда-то делся… а, бог с ним. Изучив повестку, дежурный направил ее в кабинет, где вдоль стен уже сидело два десятка девчонок, разумеется, уже перезнакомившихся друг с другом и возбужденно галдевших. Очень скоро Людочка влилась в коллектив и присоединилась к беседе, вращавшейся вокруг живо интересовавшей всех темы о допустимой в армии длине прически. Мнения разделились: одни пугали стрижкой под ноль, другие утверждали, что можно даже косы заплетать, лишь бы не видно было из-под пилотки. Ждали «купца», то есть представителя той части, которой вдруг потребовалось сразу столько санинструкторов — или, может быть, много не нужно, будут выбирать по конкурсу? При известии о конкурсе все инстинктивно приосанились. Наконец, минута в минуту, дверь распахнулась, и в нее бодрым шагом влетел молодой, красивый, с иголочки обмундированный, скрипящий новенькими ремнями военфельдшер; изумленно остановился в дверях, увидев девушек, смешался — кто это? Санинструкторы? За его плечом маячила хмурая, загодя приготовленная к неприятному разговору физиономия одного из военкоматских. «Купец» круто развернулся, грозно посмотрел на своего спутника и медленно процедил:

— Эт-то что такое?

Военкоматский тяжело вздохнул и предложил выйти в коридор, но так как разговор велся на повышенных тонах, девушки все слышали из-за неплотно захлопнутой двери.

— Вы кого нам суете? Эти пигалицы, что ли — ваши лучшие кадры? Вам же ясно сказали — новый род войск, приказ Ставки! У нас даже сержанты все из кадрового состава, а вы мне баб несовершеннолетних впариваете!

— Не горячитесь, товарищ военфельдшер — устало бубнил военкоматский, привыкший к «купеческим» капризам — есть распоряжение мужчин-санинструкторов направлять в пехоту, а в артиллерию — женский контингент.

— Это по какой такой дискриминации такое дурацкое распоряжение? Мы, между прочим, артиллерия, бог войны!

— Да причем тут бог, не бог? Артиллерия в атаки не ходит, лучше оснащена транспортом, условия для эвакуации раненых гораздо легче, порожняк постоянно туда-сюда мотается. На батареях на каждую пушку по десять-двадцать человек сверх расчетов, всегда можно в носильщики кого-нибудь выделить. И вообще не факт, что санинструкторы в батареях нужны — можно и с полкового медпункта помощь оказать, все рядом, позиция стационарная. Короче, есть такое распоряжение, и точка.

— Какое, к черту, распоряжение! Вы хоть понимаете, что у нас не обычная артиллерия, мы на самой кромке фронта будем работать, в боевых порядках пехоты?!

— Понимаю, и вы меня поймите, у меня приказ военкома — в артиллерию только баб давать. Не знаю, какие вы там необыкновенные, мне четко указано, мужчин — в пехоту. По вашей бригаде, верно, просили самые лучшие кадры. Я и дал вам лучшие кадры — комсомолки, доброволки, значкистки ГТО, курсы окончили «на отлично». Боевые девчонки, лучше не бывает. Ьерите, других не будет.

Военфельдшер продолжал кипятиться и потребовал начальника; военкоматский не стал возражать и они куда-то ушли по коридору, продолжая спорить. Девчонки, перевели дыхание и разом загалдели — надо же, какая-то особенная артиллерия; они, оказывается, лучшие кадры; а лейтенантик-то какой симпатичный; словом, обнаружилась добрая дюжина новых тем для разговора. Через полчаса злой и хмурый военфельдшер вернулся, и сухо велел следовать за ним. Во дворе девушки кое-как разобрались по росту, построились — пестрая, смешная шеренга, трогательная пародия на воинский строй. Заложив большие пальцы за ремень, «купец» согнал складки гимнастерки за спину, выпрямился, и громким голосом объявил:

— Товарищи бойцы! Представлюсь: военфельдшер Ермаков, Антон Игоревич, начальник медслужбы артполка 3-й истребительной бригады. Поздравляю Вас со вступлением в ряды Красной Армии! По результатам обучения вам присвоено звание «сержант», так что вы теперь — младшие командиры, со всей ответственностью. Вам оказана честь… — тут он сделал паузу и повторил с чувством, — …большая честь служить в медико-санитарных подразделениях нашей бригады, в особом соединении, специально созданном для борьбы с танками противника. Вы теперь противотанковая гвардия, стальной щит Родины! Ваша задача — своей грудью …

Речь была заготовлена для мужчин, и военфельдшер, оглядев замершую перед ним шеренгу, вдруг испугался двусмысленности упоминания груди в дальнейшем контексте. В частности, грудь рослой девушки, стоявшей точно напротив него, выдавалась вперед столь дерзко, что ей впору было служить метафорой решительного наступления, а не стойкой обороны, предполагающей непоколебимую мужественную плоскость. Невольно увлекшись возникшими ассоциациями, оратор замешкался, забыл текст и принялся импровизировать:

— … послужить… (ну что за дурь, как можно послужить грудью?)… заслонить… — тут он подумал, что девушка напротив способна заслонить своей грудью довольно большую площадь, и совсем потерял нить речи, вспыхнул, как маков цвет, соображая, что же все-таки лучше — «послужить» или «заслонить» и, поняв, что придумать ничего не получится, отчаянно разрубил гордиев узел уставной фразой:

— Служу Советскому Союзу!

Два десятка звонких девичьих голосов задорно повторили:

— Служу Советскому Союзу!

Напрасно краснел военфельдшер Ермаков — его поняли совершенно правильно, серьезно, все были готовы заслонить Родину грудью, без шуток. Девушки даже не заметили заминки, такой волнующей и торжественной показалась речь. Особое впечатление произвели слова «большая честь» и «младшие командиры».

— Равняйсь! Смирно! Напра-во! Левое плечо вперед! Шагом марш!

Новоиспеченные младшие командиры залихватски развернулись и, весело отстукивая каблучками лаковых туфель, замаршировали к крытой брезентом полуторке.