Мой отец

              28 апреля умер мой папа. Мы, близкие, уже знали, что ему осталось совсем недолго. Четвертая стадия рака правого легкого (опухоль более семи сантиметров в диаметре), метастазы в печени, на ребрах. Да и возраст – восемьдесят четвертый год, к тому же инвалидность второй степени по сердцу. С февраля пошло резкое ухудшение состояния здоровья – слабость, сильная одышка, спать мог только полулежа – задыхался. Но все же смерть, как это обычно бывает, оказалась внезапной, неожиданной. В те минуты как он умирал, я занималась восточными танцами в клубе «Солнечный город». После занятий в десятом часу вечера неторопливо возвращалась домой, по пути зашла к родителям. Папа лежал на диване, мама над ним читала молитву, мне сделала знак рукой: войди. Я сразу поняла – папа умер. Я не застала его какие-то несколько минут, может быть, три –пять. Если бы я не пошла в этот вечер на эти дурацкие танцы... Если бы я быстро шла, когда возвращалась оттуда... Если бы...
              А знаки были. Такие очевидные, прозрачные. Даже не намеки, которые надо расшифровывать, а явные сигналы. За два дня до его смерти в наш отдел утром впорхнула птица. Моя напарница Галина была на больничном вторую неделю, прихватило поясницу. Я работала одна. Утром, как вошла, приоткрыла окно сантиметров на десять, больше не позволяет несущая балка. Пошла вешать пальто в шкаф в соседней комнате, возвращаюсь – птица носится по комнате, не может выпорхнуть в небольшую щелку, еле её выпроводила. Вопрос: а как же она догадалась в нее влететь? Сразу резануло по сердцу: птица влетает или стучит клювом в окошко – к смерти.
              В обеденный перерыв рассказала сестренке, с которой работаем на одном заводе, а в обеденный перерыв вместе делаем моцион. «Если бы она домой влетела, - сказала Светка, - а то она к тебе в отдел. Ты ведь сейчас одна работаешь?» «И что? Не дождетесь!» - показала я Светке кукиш. Про птицу родителям говорить не стала. В этот же день папины часы, с которыми он много лет не расставался, постоянно носил на руке, а на ночь клал себе под подушку – остановились. Мама понесла их в мастерскую, подумала, что батарейка села. «Сломались», - сказал часовщик. «Это знак к смерти», - сделала вывод мама. Я в тот же день купила точно такие же часы, но служить отцу им оставалось менее двух суток.
              - Подстриги меня, - попросил меня отец за три дня до своего ухода.
              - Может, потом? Тебе же тяжело сидеть, - сказала я ему.
              - Подстриги. – Я стригла быстро-быстро, он сидел на табурете, маленький, сгорбившийся, придерживался рукой за край стола. Рука сильно дрожала от усилия. Накануне так получилось, что мама попросила батюшку причастить отца. Тот, зная состояние отца, сразу согласился, пришел домой к ним, совершил обряд причастия.
                В день его смерти после обеда мне на работу позвонила мама: «Зайди сразу после работы. Он с одиннадцати часов ждет тебя. Хочет, чтобы мы его вымыли в ванной». Я зашла. Ванна уже была готова. С двух сторон под руки вдвоем с мамой мы тихонько довели его до ванной. Он сидел на табурете в ванной, полной воды, худой, но с сильно опухшими ногами, пошатывался от слабости. Мы мыли его. Он помогал нам в меру своих сил. Потом вытерли его, накинули на него большое полотенце, довели до дивана. Переодели в чистое. «Буду спать», - сказал папа. Вид у него был такой, как будто он сделал что-то очень важное для себя. Теперь я понимаю, что он готовил себя к уходу. Подложили под его голову две большие подушки и одну маленькую. Когда я уходила, он вроде задремал. «Ну все, теперь будет спать», - сказала я маме и ушла домой готовить ужин семье. Потом побежала на восточные танцы. Оттуда к родителям. Папа уснул. Навсегда.

                Мой отец родился в чувашской деревне в бедной крестьянской семье. Деревня сейчас практически сошла на нет, осталось три-четыре обитаемых дома. Эта же деревня указана и в моем свидетельстве о рождении – д.Большие Крышки. Вот такое странное название. Рядом, через овраг была деревня Малые Крышки. Откуда такие названия чувашских деревень мне неведомо. Крышки в обеих деревнях были абсолютно одинаковыми и ничем не отличались от крышек других деревень.
                Папина мама, моя бабушка Екатерина была старше своего мужа, папиного отца, на несколько лет. Это был ее второй муж, Емельян. От первого был сын Владимир. Во втором замужестве родилось трое детей – Ферапонт, Зинаида и самый младший мой отец – Геннадий. Имена в те времена выбирались не родителями, а назначались батюшками при крещении. Когда везли своего первого общего сына после крещения домой, моя бабушка спросила мужа (по-чувашски, естественно): «А как назвали сына? Я забыла». «Кажется, Хрипун», - ответил муж, мой дед. Диковинное имя и ему не запомнилось. Так много лет мой дядя, которого я и не помню, звался в своей деревне Хрипуном.
               Судьба у Хрипуна-Ферапонта оказалась не везучей. Он окончил девятый класс, когда началась война. В феврале 1942 года, когда положение на фронте было критическим, десятый класс выпустили досрочно, выдав выпускникам документ об окончании школы. И тут же под диктовку все мальчишки написали заявление о желании идти добровольцами на фронт. Так мой дядя Павлов Ферапонт Емельянович в семнадцать лет стал солдатом. Не знаю где и как он воевал, но знаю, что получил он серьезнейшее ранение, в результате которого одно легкое в госпитале ему удалили. С наркозом и обезболивающими были проблемы. Почти год он пролежал в госпитале, из обезболивающих – только медицинский спирт. Комиссовали Ферапонта глубоким инвалидом и безнадежным алкоголиком. Он прожил еще довольно долго, женился, правда, детей не было. Помогал нянчить меня, маленькую. Мама говорит, что он был добрейшим души человеком. Смеялся над собою: «Хорошо, что я не родился бабой. С моей безотказностью, я бы обязательно стал гулящей  женщиной». Я его не помню совершенно. До того времени, когда я научилась твердо запоминать, он не дожил. 
              А вот старшего папиного брата Владимира я помню хорошо. Был он дядькой нахрапистым, прижимистым, свою выгоду не упускал. Впрочем, его уже несколько лет нет среди живых, а о покойнике или хорошо, или ничего. Тетя Зина умерла в прошлом году, чуть не дожив до своего восьмидесятипятилетия.   
              Надо упомянуть и о том, что и деду моему Емельяну тоже довелось воевать в Великой Отечественной. Был он мужик практически не грамотный, в политической обстановке не разбирался совершенно, по-русски не говорил, каково ему пришлось на фронте можно только догадываться. К тому же, «повезло» воевать под руководством человека, сдавшего своих солдат в плен немцам. Дед хлебнул ужасов плена сполна – голод, холод, побои, издевательства. Однажды втроем удалось бежать из плена. Поймали, заперли в сарай, били жестко. Дед спасся тем, что пил собственную мочу. Второй из беглецов, кажется, башкир, тоже этим же выжил. Третий, русский, пить мочу не смог, был брезгливый. Умер. Второй раз побег удался. Кстати, всю оставшуюся жизнь, а дожил дедушка до семидесяти шести лет, когда серьезно заболевал, брал большую алюминиевую кружку и шел с нею в уборную – лечиться. (Реклама уринотерапие). Другие лекарства, за исключением самогонки, никогда не признавал.
               Папе моему было десять, когда началась война. Все тяготы военного времени он на себе испытал – хроническое недоедание, тяжкий труд наравне со взрослыми. Рассказывал: «Мне двенадцать лет. Везем за много километров обозы с мешками с зерном, сдавать в заготконтору. Я один управляю своей телегой. Остальные взрослые. Я за ними не поспеваю, лошадь меня не слушается. Отстаю. Остаюсь один. Реву. Страшно – и зерно могут отнять, если узнают что везу, и заблудиться боюсь. Приходится ночевать одному в поле. На следующий день все же довез все в целости и сохранности. Но страху натерпелся – ужас».
                Голодное военное детство сменилось голодной послевоенной юностью. Окончил десятилетку, что было по тем временам значительным достижением. Пошел в армию. Служил на флоте четыре года. На фотографиях – молоденький парнишка с пухлыми губами и серьезным взглядом в бескозырке, на бескозырке надпись «Балтийский флот». Последний год, уж не знаю каким образом получилось, но дослуживал в Германии. Был штурманом, готовил к полету самолеты. Когда отслужил, вернулся в родную деревню, как раз начиналась эпопея с поднятием целины. На лето на три месяца был направлен в Казахстан. Пробыл фактически там четыре месяца. Работали, ясное дело, от зари до зари. Иногда оставались спать прямо в поле, в кабине комбайнов.
Вернулся домой. Работал механизатором, комбайнером, трактористом. Решил учиться. Поступил в Цивильский сельскохозяйственный техникум. Деревня Большие Крышки – Цивильского района. От деревни до Цивильска километров двадцать пять. К тому времени был уже взрослым не столько по годам (было ему в ту пору всего двадцать четыре), сколько по житейскому опыту. По-русски говорил уже хорошо, был парнем видным, не робким. С ходу поступил учиться, учился хорошо, был активистом, вроде бы, комсомольским вожаком. Ходил на хор, на спортивные занятия. Одевался по моде – на фотографиях той поры брюки у него широченные, плечи у пиджаков необъятные. Маму мою при встрече с ним поразило, что парень душится одеколоном. Для нее это был шок, чтобы парень – и душился. Там, в техникуме, они и познакомились. Мама моя поступила туда учиться после девятого и в отличие от отца ничего кроме своей деревни в своей пятнадцатилетней жизни еще не видела.
               Теперь о маме. Родилась в чувашской деревне Хоруй, километрах в тридцати от папиной деревни, в другом районе. В семье было девять детей, она вторая по старшинству. Один ребенок умер в младенчестве, остальные все выжили, выросли, обзавелись семьями. В живых сейчас осталось четверо. Мамин отец, мой дед Терентий, был мужиком вспыльчивым, с характером несдержанным. Был старшиной в деревне. По этой причине приходилось ему участвовать в операциях раскулачивания. А какие кулаки могли быть в глухой бедной чувашской деревне? Чуть покрепче хозяйство – ты и кулак. Приезжала комиссия из райцентра с указанием раскулачить такого-то. Что делать? Дед шел с комиссией в дом «кулака». А ни хозяина, ни членов его семьи дома нет. Искали по всей деревне где они прячутся, не находили. Комиссия уезжала. А семья «кулака» в это время отсиживалась в доме старосты, заранее им же предупрежденная о готовящейся акции. Уж к нему-то с обыском не заходили.
               Но дед погорел не на этом, а на своем несдержанном характере. Перед самой войной поехал в Цивильск на базар за каким-то товаров. На оставшиеся медяки захотел ребятишкам своим купить пряники. С кем-то в очереди сцепился. Вполне возможно, что хотел влезть без очереди. Получился скандал. Забрали в кутузку. А времена были жесткие. В общем, посадили деда. Кажется, на год. А тут как раз и война началась. И оказался мой дед Терентий вскоре в штрафбате. В рядах тех, кого первыми в атаку на немцев пускали. Порой при дефиците оружия, единственным оружием штрафбатовцев был отборный русский мат. С тем и выскакивали из окопов на фашистов. Я не знаю где и сколько воевал мой дед. Вернулся живым, но с искалеченной ногою. В госпитале хирург хотел ногу отнять, но дед, поняв в чем дело, этой же ногой хирургу и дал со всей силы. Ногу оставили, но она до колена высохла, была не живой и какой-то вывернутой. Умер он в пятьдесят четыре года. От цирроза печени. Да, выпивал и сильно. И все же человек был незаурядный. Когда жена его после войны умирала от воспаления, он неким невероятным образом сумел выписать из Москвы какого-то профессора, медицинское светило, который приехал в чувашскую деревню и бабушку на ноги поставил. Вроде,  чудодейственный пенициллин колол, великое чудо того времени. Кстати, у профессора кто-то из деревенских украл великолепные кожаные перчатки, отчего профессор очень сокрушался.
               Итак, мама моя, окончив девять классов, поехала поступать в Цивильский сельхозтехникум. Первое далекое путешествие в ее юной жизни. По такому случаю тщательно приоделась: лучшее и единственное платье надела (к платью иногда булавкой прикалывались разноцветные лоскутки, типа – другое платье), где-то туфли отыскались, вот только размер не её, но на шерстяные носки как раз оказались, поверх платья – китель немецкий, отцом с войны привезенный. Правда, китель великоват был. Видно, немец был крупным мужчиной, а мама моя, напротив, росточку полтора метра и худенькая. Но если рукава три раза подвернуть и китель веревкой потуже затянуть, то почти впору получается. На голове платочек ситцевый, красный, в белый горошек, отцов подарок. Вот в таком ослепительном виде и поехала учиться. Такую красотку отец мой не приметить никак не мог. Приметил. Три года ухаживал, ждал, когда повзрослеет. А уж когда восемнадцать исполнилось, стал по взрослому ухаживать. Едва ей девятнадцать исполнилось, расписались. Отцу уже было двадцать семь – взрослый мужчина. Свадьба веселая получилось, подарили молодым кучу подарков – кто зеркальце, кто расческу, а от правления колхоза, куда по распределению работать приехали – и вовсе шикарнейший подарок: целое ведро куриных яиц. Так и жили: весело, голодно, шумно. А через полтора года и я родилась.
               А дальше случился в жизни отца неожиданный поворот. Летом в отпуск решил он съездить на далекий Урал навестить родственника, тот давно зазывал в гости. И поехал. В город Орск Оренбургской области. Как потом рассказывал: «Приехал. Встретили хорошо. Просто отлично. Жена у него внимательная такая оказалась. Каждый день стол накрывает шикарно: тут тебе и колбаса, и хлеб, и рюмка водки, и к чаю чего-нибудь вкусного – пряники или печенье. В общем, пожил я там с недельку, с родственником поговорил о том, о сем, по городу погулял. Пора домой собираться. А жена его и говорит мне: вкусно пили – ели, извольте рассчитаться, вы должны столько-то мне. А у меня денег только на обратный билет. Что делать? Неудобно получилось. Отдал ей все деньги, что были. Вышел от них с чемоданчиком и думаю: что теперь делать?»
                В общем, устроился отец в соседнем Новотроицке работать на металлургический комбинат. Денег на билет себе заработать. Устроился, да и остался там работать. Должность дали хорошую – мастер, заработок тоже неплохой. Написал жене: приезжай. Та мигом приехала. Мне меньше года было, оставили пока у бабушки Феклы, маминой мамы. Так я прожила без родителей два года. Лопотала только на чувашском, бабушку звала «анне», то есть мама. Через два года родители приехали за мной, а я их знать не знаю и не желаю, дичусь. Мама в слезы. Отец меня в охапку и увез в далекий Новотроицк. Там до десяти лет и жила с ними. Сначала в бараке без удобств, потом двухкомнатную квартиру нам дали в пятиэтажном кирпичном доме. До сих пор помню свой адрес: переулок Металлургов, дом 3, квартира 9. Там и сестренка Света родилась. Самые мои светлые воспоминания. На горизонте куда ни посмотришь – цепь гор в синей дымке. За городом ковыльные степи. Река Урал, на высоком берегу которой отец построил кирпичную дачу, мне настоящие качели установил. Кстати, по Уралу в том месте как раз граница проходила между Европой и Азией. Получается, что мы жили в Азии, но иногда в выходные переправлялись в Европу. Папа купил мотороллер. Построил гараж. Каждый Новый год ставил елку – огромную, пушистую, под потолок, а то и макушку приходилось немного срезать – не помещалась. Помню, в бочках в подвале солили... нет, не огурцы, а небольшие арбузы, которые выращивали на бахче, участке в несколько соток, выдаваемых за городом специально под арбузы. Все было хорошо, дела шли потихоньку в гору, крепко и весело дружили с соседями, первыми в подъезде купили телевизор, и каждый вечер ровно в семь весь подъезд собирался в нашей квартире смотреть художественный фильм.
                Но... Опять жизненный поворот. У отца начались проблемы со здоровьем. Что-то с желудком, и под мышками стали вырастать какие-то большие наросты. В больнице их срезали, а они опять росли. «Волчье вымя» или «сучье вымя» - так назывались в простонародье эти наросты. Врачи сказали: не климат, надо уезжать, а то дальше будет хуже. Погоревали, а что делать. Все оставили – квартиру, дачу, друзей – и уехали на родину, чтобы все начинать с нуля.
                На родине, в Чувашии все начинали заново. Обосноваться решили в столице, в Чебоксарах. Первый год снимали комнатку в двухкомнатной квартире. В другой, большой комнате – семья хозяйки. Тесно, неудобно, да и хозяйка с норовом. Съехали. Еще год жили в бараке у пожилой женщины тети Маруси. Тетя Маруся – женщина добрейшая, но удобств никаких. Фактически, халупа, за водой – на колонку, готовить на керосинке, идти в школу – далече, да и поселок этот в городе звали Шанхай за полное отсутствие цивилизации и хлипкие самодельные домишки, сооруженные из подручных средств, которые нещадно горели.
                Через год  повезло – дали комнату в одиннадцать метров в коммуналке. Сейчас я думаю – как мы там размещались вчетвером, да еще и мебели полно – диван, кровать, сервант, на котором стоял громоздкий телевизор, большой стол посередине, трюмо. Холодильник установили в коридоре. Мы со Светой учились, родители работали. Отец – сначала мастером на ремонтно-механическом заводе, потом заместителем начальника цеха, да еще секретарь партийной организации. Постоянно сверхурочные, постоянно собрания. Отец приходил домой только спать, часто я засыпала его не дождавшись. А утром просыпалась – его уже нет. А в выходные обязательно в деревню, навещать родителей. Там же, то в одной, то в другой деревне, проходили наши со Светой школьные каникулы. Родители еще умудрялись и дачу содержать, огород растить. Отец выстроил дачный домик в два этажа, баньку. Все сам, и мебель тоже сам смастерил. Сейчас думаю – как они, родители мои, умудрялись все успевать? Удивительно. Разное бывало, конечно. И скандалы случались, и вспышки ревности. Праздники и горести шли рука об руку. Но жили как-то широко, в целом весело, хотя и очень бедно. И при том постоянно работали – на заводе, на даче, в деревнях, дома.
                Потом отец получил от завода двухкомнатную квартиру на пятом, последнем этаже панельного дома. Сейчас там живет Света со своей семьей. Закончил отец трудовую деятельность главным инженером лесоторговой базы, был секретарем партийной организации. В последний рабочий день, когда провожали его на пенсию, вручили ему ордер на однокомнатную квартиру, которую ждали в  порядке расширения много лет и уже не чаяли получить. Будучи пенсионером много лет потом работал вахтером в Доме профсоюзов. Куча грамот и медалей лежит в ящике шкафа. Но дело не в них. Был он всю жизнь величайшим тружеником. Строил дома, делал мебель, стеклил окна, всегда сам ремонтировал обувь, мастерил рамки для икон. Был крайне деликатен, стеснялся обременять других своими просьбами и проблемами. До последнего часа своего через силу и боль сам ходил, сам ухаживал за собою, мылся, брился, терпел свою боль, хотя было ему очень тяжко в последние его дни. Понимал, что осталось ему немного, но не плакался, не ныл, не жаловался на жизнь. Только грустный был, задумчивый. Словно вспоминал прожитую жизнь свою, в которой было так много всего. И которую он прожил достойно, честно и очень порядочно. Оставив светлейшую память о себе.
                Прощай, папа. Пусть земля тебе будет пухом.