Ловушка для беглецов

                « Соло на скрипке всё оправдает».
                Жозе Гомес Феррейра. Кабаре.

 

     Потом я вспомню, какое это было число, месяц и год. Обязательно. Хотя, может быть, тебе это не важно. Ты веришь. Я знаю. Но  всё равно вспомню. Это нужно мне самой, чтобы знать, когда это было. И сколько прошло с тех пор.

1.

     Я уезжала. Свирепствовал ураган. Могучий ветер, словно шутя сворачивал деревья,   крушил и ломал всё, что подворачивалось на его пути.

 И ещё – дождь. Ливень. Мощным потоком хлещет, бьёт, впивается в землю.

 Каким чудом самолёт? Откуда?

«Внимание! Объявляется посадка на рейс №…»   Ах да.. это же мой рейс. Мне лететь.

«Пристегните ремни…»

Загудели двигатели. Над землёй. Над ураганом. Мирная безжизненная  пустота. Лунный свет заливает всё ровным сиянием.

Почему-то  так грустно…  И больно…

Ни спать…. Ни читать… День уже ушёл. Ночь ещё не началась. Где-то между… И время  остановилось. Никакого движения за стеклом. Висим под острыми точками  звёзд.  Крупные сияют невозмутимой яркостью. Мелкой, чтобы стать замеченной, надо упасть и сгореть.

Густые сумерки  плотно обняли  самолёт, будто проглотили. И мы все – внутри синего гудящего пространства, в этой явной неподвижности одинаково верим в то, что летим… И я верю… Хотя вижу…  А что если…

- Простите, вам не холодно?

Отступило… Отстранилось…

- Нет!

Нахлынула обыденная реальность. И та щемящая боль сжалась до маленькой точки… спряталась… Откуда она вообще взялась? Может…

- Мне всё-таки кажется, что вам холодно, вы же вся дрожите!

Жаль, что нельзя лететь вообще без пассажиров-попутчиков. Ускользнуло… Что-то исчезло в попытке проявления… Не успела понять, что…

- Может, Вам принести плед?

Какой надоедливый мужчина. В чёрном мундире. Подводник, наверное. Густая седая шевелюра.  Вкрадчивая бархатистость голоса. Бабник. Точно.

- Не надо.

2.

Голос какой-то знакомый. Будто где-то виделись раньше. И ей точно холодно. Огни уже приглушили. Выбираю плед на ощупь, самый толстый, и, должно быть, тёплый.

- Разрешите? - Укрываю её. – Вот так-то лучше!

Девушка открывает глаза и внимательно смотрит. Лет двадцать. Не больше.

- Спасибо.  Что-то и, правда, холодновато…

Мне вдруг захотелось поцеловать её. Как ребёнка. От неё исходила тёплая нежность. И какая-то незащищённость. Свернулась одиноким комочком в кресле. Куда летит… Зачем…

- Куда вы летите?..  Зачем?..

Удивлённая полуулыбка:

- Вы как-то странно спрашиваете…

- Мне и самому странно…

- Что именно?

- Как вас зовут?

- Допустим, Нина… и что?

- Нина… Мне кажется, я знаю вас… и давно…

- Даже так?.. – Она бросила это с такой усталой усмешкой, что было ясно – принимает меня за обычного дорожного ухажёра.

- А с вами такого не бывало? Чтобы сразу узнали человека? Как будто давно знали… потом забыли.. . а вот встретили и вспомнили?

Она посмотрела на меня уже с любопытством, но не ответила. Прислонилась к иллюминатору и задремала. Или сделала вид. И дрожит от холода.

- Вы не заболели? Вас так сильно знобит.

- Наверное. Промёрзла на вокзале. И этот дождь… ещё…

- Вам надо сейчас обязательно горячего чая. Хорошо бы с малинкой.

- Ага… Ещё скажите в баньке попариться.

- Ну, баньку не обещаю, а кипяточек мы сейчас сообразим.

Когда ходил за пледом, видел, как стюардесса пила чай. С вареньем. Не откажет. На мне чёрная форма морского офицера, и я нравлюсь женщинам.

Стюардесса попалась заботливая и припасливая. Положила в бокал аж пять ложечек варенья ( и вправду малиновое). Оказалось - ей «болеть некогда, Колька-паразит всю получку пропивает, а куда уйдёшь с двумя детьми и без квартиры... Спасибо, Петрович по старой дружбе держит, хотя вон сколько молоденьких кругом, так и порхают…»

В благодарность я восторженно окинул взглядом её ладную фигурку и заверил:

-Ну никогда бы не подумал, что двое детей и муж-пьяница!

Нина так и сидела с закрытыми глазами. В этом голубоватом полумраке, закутанная в одеяло до подбородка, она стойко охраняла свою отчуждённость. И казалось, что тот мир, который рядом: этот самолёт, наполненный сонными людьми и гулом моторов, я, со своим вниманием и кружкой горячего чая в руках – весь этот мир для неё просто не существовал. Через пару часов и забудет, что летела рядом со мной. Маленькие тонкие губы. Прямой носик. На подбородке – ямочка. И эти пышные волосы золотисто-белым наплывом до плеч. Наверное, мягкие.

- Нина! – я не удержался и прикоснулся. Странно – сухие и жёсткие.

Она вздрогнула и резко вскинула брови:

-Что такое?

 - Я принёс тебе чай!

- Мы уже на ты?

- А разве нет? – Я будто и не заметил её уничижительной иронии. – Давай грейся. Вот тебе чай с малиной.

- Неужели с малиной? – она недоверчиво глянула в кружку.

- Давай пей, пока не остыл.

- Горячий… - недовольно протянула она и капризно сжала губки.

- Пей…Пей… и без разговоров!

Я смотрел, как она маленькими глотками, морщась, пила этот чай – ей нравилось подчиняться мне – и сознавал в удивлении, что давно не был так глупо счастлив.

- Куда же ты, всё-таки летишь?

Видимо, чай с малиной понравился:

- Я лечу на совещание молодых писателей.

Было заметно, что каждое слово этой фразы доставляло ей удовольствие. И теперь она ждала от меня какой-то вполне определённой реакции.

А я рассмеялся.

Она вдруг показалась мне маленькой забавной девочкой, которая только что играла «в дом», а теперь, отложив куклы, начала играть «в писательницу».

- Что же это вас так рассмешило? – Она немножко покраснела, подчёркнуто вежливо сказала «спасибо за чай», вернула  пустую чашку и, закрыв глаза, опять отгородилась.

- Ну вот, ни за что ни про что обидел, да? – я погладил её по плечу.

- Послушайте, не знаю, как вас зовут…

- Аркадий!

- Так вот, Аркадий, оставьте меня, пожалуйста, в покое и не трогайте руками.

Её тон царапнул. Но я удивился, меня отчитали, как мальчишку, а я готов плюхнуться на колени и умолять, чтобы она не отворачивалась, не молчала и не вычёркивала меня из своей жизни. Я вдруг сознаю, что самолёт не будет лететь вечно, Наступит момент, когда она встанет и уйдёт. А я опять останусь один.

Монотонно гудят двигатели. Под этот звук хорошо спать. «На совещание» - как серьёзно. А сама, уверен, первым делом помчится по магазинам.

- Почему вы всё время на меня смотрите? – она произнесла это не открывая глаз, так, будто не спрашивала, а размышляла вслух. В её голосе уже не было ни обиды, ни раздражения.

- Первый раз сижу рядом с живым писателем.

Она повернулась и пристально посмотрела, желая понять, какой смысл я вкладываю в эти слова. Уж я постарался произнести их как можно бесстрастно.

- И что, это, действительно, так смешно?

- Да нет… Это я от неожиданности. Прости. Ты пишешь книги?

- Книги издают, - тоном учительницы пояснила она, - а пишут прозу или стихи.

- И ты, конечно, пишешь стихи. Угадал?

- Нисколечко. Повести, рассказы.

- Как интересно. И о чём же эти повести и рассказы?

Она помолчала, будто решая говорить - не говорить, и вдруг торжественно произнесла:

- Все произведения на свете об одном. Тема – от сказки про Курочку Рябу до последнего изданного рассказа – жизнь! Идея – как она прекрасна!

- Это ты приготовила говорить на совещании?

- Почему? – вдруг опять обиделась она. – Там это и без меня знают.

- А зачем тогда совещаться?

Она демонстративно вздохнула:

- Что вам от меня надо?

- Боюсь упустить счастливый случай. Ты вот мне разъясни, ты среди них бываешь, чего это они всех учат?

- Кто?

- Ну, писатели ваши? Учат всех, как надо жить, как не надо. А сами между собой разобраться не могут. Я вот всё не могу решить, кому из них верить?

Сегодня читаешь одного – фамилии названы, отчества, и написано убедительно. Веришь –  настоящие герои. Завтра – про те же фамилии всё совсем наоборот – враги и предатели. И опять убедительно.

- Вы бы их лучше повести читали, романы…

- А как узнать, кого надо читать, а кого и не обязательно? Кому верить-то? Вот ты за кого?

- Я за народ! – это прозвучало у неё слишком высокопарно. И она опять покраснела.

Мне стало вдруг её жалко. Куда собралась? Сидела бы дома, борщи варила, с подружками сплетничала. А то – «народ». И, ведь, полагает, что понимает этот «народ» и непременно «любит».

- И у тебя есть, что сказать ему… народу?

- Каждому человеку есть, что сказать.

 Похоже, что разговор становился ей неприятным. Ладно, что я к ней, действительно, пристал с дурацкими вопросами. Адрес она, конечно, теперь не даст. И телефон тоже.

- Нина, дай мне твой адрес. Или телефон.

- Это ещё зачем? Никаких адресов.

- Тогда запиши на всякий случай мой. Я многое могу. Кто знает, что в жизни случится. А для тебя  сделаю всё. И не смотри на меня так, а бери и записывай.

Она нехотя достала блокнотик и протянула:

- Пишите сами. Только разборчиво.

- Ну а ты мне хотя бы автограф на память оставь, - я подал ей записную книжку, - Вот тут, на букву «Н». Буду читать и помнить.

Она немножко подумала и вывела аккуратными крупными буквами:

« Любите жизнь, Аркадий! И да здравствует Добро! Истина и Красота!»

Во мне зреет уверенность, что мы с ней обязательно встретимся. Должны встретиться.

Ну вот и всё:

- Пристегните ремни! Внимание, наш самолёт приступил к снижению.

Внизу оранжевым облаком всплывал город.

3.

Эти весёленькие огоньки внизу – город? Или звёздное небо теперь внизу? Упала ночь и звёзды, наконец, проявились ярко и остро? Или это я падаю ввысь?

Нет. Это – город! Огни тёплые живые, человеческие огни.

Гулко смешались голоса, ветер, снег…

- Прощай, Нина! Я тебя не забуду! Мы обязательно встретимся!

Он махнул рукой и затерялся среди пассажиров, густым потоком устремившихся к вокзалу.

И меня подтолкнули, понесли, я даже не успела заметить, как очутилась в этом огромном высоком, железобетонном здании, со всех сторон сдавленная и оттого потерявшая возможность самостоятельно продвигаться.

Чьи-то локти, коленки, спины толкали меня внутрь, в эту душную глубину. Нужно выбираться, или меня сейчас раздавят.

Я попыталась оглядеться. Ни единого свободного местечка. Кругом люди – на полу, на креслах, на отопительных решётках, у колонн, на лестницах, на площадках, в проходах – кругом люди. Кажется, подними голову –  и на потолке, и в пространстве высоты тоже люди… С мешками, с узлами, с сумками, баулами, чемоданами, с какими-то аккуратно упакованными предметами, с ящиками, коробками…

Куда они все? Зачем? И почему их столько?

Боже мой, где тут кассы? Быстро купить билет и вырваться.

Вдруг наступила тишина. Как будто лопнула звуковая дорожка, по которой неслось это дикое звучание. Лица всех устремились вверх, и над очумелой внимательностью торжественно и значительно поплыл голос:

- Внимание! Уважаемые товарищи пассажиры! Рейсы № 223, 224, 225 и 227 отменяются по причине неприбытия самолёта.

Ещё мгновение висела тишина, потом пронёсся коллективный выдох, и опять рухнул поток смешанных звуков возбуждённой массы.

Женский голос пронзительно вопил: « А 226!? А 226!?..» Но никто ей не отвечал. Каждый торопился выкрикнуть что-то своё, изливая вслух свою горечь и своё раздражение.

Я ещё не знала, какой номер будет у моего рейса, но мне стало тревожно. Женский голос : «А 226!?.. А 226!?..» - ещё одиноко выбивался из общего гула, и мне захотелось подхватить её отчаяние и тоже закричать, обращаясь к тому, кто вверху – «А 226?»..

Но кто здесь слышит? И кто отвечает?

Нет, надо скорее ехать дальше. Где продают билеты?

Ни указателей. Ни объявлений. Куда идти? Где искать? Стоп. А это что? – Прямо напротив меня на стене распластался белый по красному лозунг: «Да здравствует Добро! Истина! И красота!»

Я уставилась на этот пылающий кусок материи, на эти квадратные буквы и не могла понять – что это? И зачем – здесь?

- Ты последняя?

- А?

- Спрашиваю, последняя?

Что он от меня хочет? Красный, потный. В обеих руках по раздутой сумке и через плечо – связка сумок. От него тошнотворно пахнет колбасой.

- Стоишь или не стоишь? – заорал он неожиданно.

- Стою… А куда?

- Сказилась что ли?.. За билетами!

- Ой, конечно, стою. Я последняя, да!

Оказывается, как-то незаметно я пристроилась к очереди, которая вела к маленькому стеклянному окошечку в серой облупленной стене. Значит, билеты продают здесь.

- А ты за кем?

- Вот! – Я обрадовано ткнула в спину передо мной. – За ним!

Спина быстренько оглянулась. Блеснули очки в тоненькой круглой оправе, мелькнул пирожок, судорожно зажатый у рта. После этого испуганного движения, спина снова напряженно застыла.

Интересно, сколько придётся стоять? Посмотрела на часы – остановились? Нет. Идут. Но на них – половина десятого – время прибытия в аэропорт. Сколько же сейчас?

- Вы не скажете, который час? – обернулась я к мужчине, пахнущему колбасой. Он тупо смотрел на меня и не слышал.

- Который сейчас час, скажите, пожалуйста, - тронула я за рукав мужчину впереди. Дожёвывая пирожок, он пробубнил: «Пятнадцать тридцать»

И вдруг откуда-то из-под ног: « Ничего подобного. Ровно шесть вечера» На полу тщетно пытаясь встать, возился лысый мужчина в полосатой рубашке.

- Вам плохо? – наклонилась я к нему.

- Мне очень плохо, - выдохнул он жалобно.

- Да расступитесь же! Человек упал! Ему плохо!

Очередь застыла в упорной неподвижности.

 - Ну, вставайте! Вставайте, а то вас затопчут! – пыталась я его поднять. Опираясь на меня мужчина встал, но казалось, мгновение, и он снова рухнет на этот замызганный пол.

- Уступите, пожалуйста, место – человеку плохо, обратилась я к девушке, которая сидела, уткнувшись в газету. Но тут же поняла, что  она не слышит, - спит, делая вид, что читает.

-Уступите же кто-нибудь! – почти крикнула я. Все молча таращились. Никто даже не шевельнулся.

Человек в очках брезгливо прошипел:

- Да это же пьяница. Что вы с ним возитесь? Он тут всем надоел уже. Пора  милицию вызывать.

- Хм, милицию, - ехидно скривился колбасный мужчина, - так он им и нужен. Что с него взять? Бросить и всё тут.

- Вот люди! – Возмутилась я, - Пойдёмте,  хотя бы выведу вас из этой толкучки.  Еле - как мы выбрались из очереди. Я подтащила его к стене, где оставался ещё крохотный кусочек свободного пространства. – Пока тут побудьте. Куплю билет и помогу вам. Если не полегчает.

И снова втиснулась на своё место в очереди.

- Куда? – встрепенулся мужчина с сумками.

- Да вы же за мной стоите. Забыли?

Мужчина подозрительно скользнул по мне взглядом и, вздохнув, отвернулся.

Мне вдруг захотелось его утешить:

- Ничего, очередь, вроде, двигается быстро, скоро купим. – И улыбнулась. – Да поставьте сумки-то, тяжело ведь!

- Ишь ты, поста-а-а-вьте! А сама схватишь, да шнырк в толпу! Ищи потом! – он пробормотал это с такой злой уверенностью, что мне стало не по себе.

- Да вы что?! Зачем мне ваша колбаса?!

- А тебе какое дело? Ну колбаса! Ну и что? Я тут двое суток мотался, пока отоварился! А теперь вот который день уехать не могу! А у меня дома скотина, жена с тремя  пацанами, да мать инвалидка. Ишь ты, колбаса… Не боись, своё ем, не ворованное! Я вот этими руками, - он бросил сумки и затряс скорченными ладонями у меня перед глазами, - каждую копеечку  из дерьма выковыриваю! Ишь ты, как ей чужое-то добро глаз колет!

- Дед, ты что, сдурел?

- Какой я тебе дед? Тамбовский волк тебе дед! Ишь, внучка нашлась! – мужик не на шутку разбушевался. – Вчера вон такая же у тётки кошелёк тяпнула. Та и пикнуть не успела.

- Да меня вчера тут не было. Я только что прилетела!

- Не смеши народ – «только что» ! Да сюда уже который день транспорту нет. Знаем мы вас. Он пристально оглядывал меня, будто сравнивая с той, которая тяпнула. Вокруг нас сгрудились.

В толпе резко выделялся высокий парень с бритой головой. Лицо его уродовала заячья губа. Вдруг вверху раздался металлический щелчок. Я подумала, что за ним, наверное, последует объявление. И точно. Все, как по команде, притихли. Вероятно, этот щелчок и служил сигналом к тишине. Тот же волевой голос широко и свободно поплыл над задранными кверху головами:

- Внимание! Уважаемые товарищи пассажиры! Спать в креслах категорически запрещается. Нарушивших порядок ожидает штраф!

И опять зашумел-загудел народ, бурно обсуждая услышанное. А сердитый мужчина вдруг как-то истерически всхлюпнул и, выпучив глаза, вцепился в меня. Рот у него беззвучно затрясся, а лицо вспыхнуло такой неукротимой злобой, что я решила – точно, передо мной сумасшедший!

Через мгновение у сошедшего с ума, наконец, прорезался голос. И он, оглядываясь по сторонам, оглушительно-остро заверещал:

- Гра-а-абят!!! Люди добрые, средь бела дня гра-а-абят!!!

Народ зашевелился, расступился, образовав маленький пятачок, на котором этот чокнутый тряс меня в диком исступлении:

- Где мои сумки, гадина такая, где мои сумки? Отдавай! Отдавай! Отдавай, говорю!!!»

Я перестала что-либо понимать. Весь этот вокзал,  до отказа напичканный какой-то выморочной сущностью, вдруг закружился, плавно поплыл куда-то, я почувствовала, что падаю, и потеряла сознание.

4.

В поиске идеи Любка металась по вокзалу с упорством крысы, засунутой в лабиринт. Её не обидело бы такое сравнение. Эти маленькие хищники вызывали в ней дрожь восхищения. Они так сумели приноровиться к этой жизни, что безвыходных ситуаций для них не существовало.

Вот и сегодня в её железке мелькнули две толстенные крысы.  Что же они, сволочи, жрут, коль такие жирные? В чемодане у Любки уже давно пусто. Она продала всё до ниточки. И чемодан предусмотрительно весила на крюк. По скользким стенам не подняться даже крысам. Дверцу в стене Любка замыкала на ключ. И крысы сидели в этом железном мешке безвылазно. Но всё-таки чем-то питались.

А Любка уже весь день слоняется по этому, нафаршированному всякой всячиной вокзалу и всё никак не может сообразить, чем ей сегодня заманить к себе Шпиякина. Последняя бутылка выпита вчера. Загнать больше нечего. Барыга в долг не даёт. А без интереса Лёвушка и ногой не дрыгнет.

О, Лёвушка Шпиякин цену себе знал. И Любка на подарки не скупилась. «Такие мужики рождаются раз в сто лет» - любила похвалиться она, стоя в очереди.

 Но сегодня ей угрожала одинокая ночь, и Любка чувствовала, как адский холод её уже шевелился в кишках.

Она залезла в самую гущу толпы и шарилась, в надежде урвать хоть что-то, и вдруг наткнулась! Вцепившись в какую-то девчонку, захлёбываясь, визжал Барыга. Любка полезла поближе.

- Я тебя выведу на чистую воду! Ишь, зенки-то закатила!

Толпа беззвучно пялилась. Барыга, не выпуская девушку из рук, оглянулся и, перехватив воздуху, призывно заорал:

- Товарищ милиционер! Товарищ милиционер!

Увидев девушку вблизи, Любка мгновенно поняла: «Вот она, удача!» - И с криком «Товарищ милиционер» - вывалилась из толпы.

Барыга обрадовался неожиданной поддержке. «Говорит, сумки, дедушка поставь. Поставил, раззява!» - ожидая сочувствия, обратился он к Любке. Но та восторженно кричала, перекрывая своим неожиданно басовитым звучанием и Барыгу и, зависший над вокзала гул: «Товарищ милиционер!»

Через минуту возник человек в милицейской шинели.

- Что здесь происходит?

Барыга наконец-то разжал руки и, если б не Любка,  девушка рухнула бы на пол. Подхватив её и не дав Барыге сосредоточиться, Любка начала со значительной серьёзностью:

- Вот, товарищ милиционер, порядок нарушают!

- Кто нарушают? – нахмурился человек в шинели.

Любка культурно выгнув руку, ткнула в Барыгу:

- Вот этот гражданин нарушают!

- Чего?! – взвизгнул Барыга и подпрыгнул. – Это у меня украли сумки! Говорит поставь , дедушка…

- А это что? – перебил его старшина, прикасаясь к тем, что висели у Барыги через плечо.

- Так это не те! Эти не успели ещё!

- А что в них? – принюхиваясь, продолжал опрос старшина.

- Колбаса в них была, товарищ лейтенант.

- Старшина, - поправил его милиционер и недовольно повысил голос. – Я спрашиваю, что в этих?

- Колбаска, гражданин начальник, колбаска, - заюлил Барыга. – Их тут целая шайка, ворюг-то. Вчера у дамы в очереди кошелёк тяпнули. А сегодня на меня накинулись. А эту я успел, так сказать, задержать.

Любка возмущённо вздёрнула брови:

- Товарищ милиционер, эта девушка только что прилетела. Я видела!

Нина вдруг открыла глаза и прошептала:

- Ничего не понимаю… - а увидев рядом сочувственное лицо Любки, добавила – У меня горло болит!

- Ничего, миленькая моя, ничего, - встряхнула её Любка. – Товарищ милиционер, девушке дышать нечем, а этот тут со своей колбасой! Задохнуться можно!

Барыга разинул было рот, но милиционер жёстко взял его за рукав:

- Пройдёмте, гражданин!

- За что?! – дёрнулся Барыга.

- Там разберутся! Пройдёмте! И без разговоров!

Любка ликовала – Барыгу удалили, а девушка, этот спелый розовый персик, тёпленький и живой, у неё в руках.

- Ах ты моя, мармышечка! – умилённо прижала её Любка, - пойдём ко мне, очухаешься немножко, отдышишься.

Вверху опять металлически щёлкнуло. Все оцепенели, уставившись в потолок. И Нина подняла голову. Ей показалось, что сейчас она услышит что-то очень важное, и сразу всё, что окружает её здесь, станет простым и понятным.

- Внимание! Уважаемые товарищи пассажиры! – вещал голос, - рейсы      № 344, 335, 336 и 338 задерживаются до 12 часов. Время местное.

И снова отчаянно взвился крик: « А 347?..А 347?»

Нине захотелось сесть на пол и тоже закричать. Такая охватила её тоскливая безнадёжность.  В горле комом застряла боль.

Кто эти люди? Что им всем от меня нужно? Куда ведёт её эта грязная рыхлая баба, от которой приторно несёт вонью давно немытого тела. Она попыталась отцепиться от неё:

- Куда вы меня тащите? Мне надо лететь!

Женщина хихикнула:

- Всем надо лететь!

- Но у меня там очередь пройдёт!

-Милочка. – женщина остановилась, - на сегодня билетов уже не будет. Было два – отдали. По телеграммам.

- По каким телеграммам?

- По смертным. – Любка снова вцепилась ей в руку и повела. – Люди-то мрут, голубушка, кому-то хоронить надо. Вот им билеты и дают.

- Ничего не понимаю, - вздохнула Нина.

- Поймёшь, - усмехнулась Любка.

- Подождите, - пыталась освободиться Нина, - тут помочь надо! – Но Любка держала её цепко и властно.

- Кому помочь? - насторожилась Любка, продолжая крепко держать её за рукав.

- Мужчина тут был… в полосатой рубашке… - проговорила, оглядываясь Нина.

- Лысый, как пряник?

Нина кивнула.

- Нашла кому помогать, - Любка вдруг захохотала, - да это же Пьяница! Кому он нужен! Пожалела. Да ты на себя посмотри! Тебя-то кто пожалеет? На тебе лица нет. Это хорошо, что я рядом оказалась, а то, ведь, пропала бы.. Вон дрожишь вся.

- Да здесь душно, но холодно. Я, и вправду, замёрзла. Наверное, простыла. Нина покорно потянулась за женщиной.

- Ну вот и хорошо, - бормотала Любка, - сейчас придём, согреемся. А там видно будет.

Они долго шли длинными путанными коридорами, вдоль стен которых выстроились молчаливые шеренги людей с вещами в руках. Приходилось переступать через какие-то комочки тряпья. Присмотревшись к одному из них, Нина вдруг поняла – перед ней, завёрнутый в лохмотья, ребёнок. Она хотела наклониться потрогать его. Но почему-то испугалась. И потом мелькнуло: «Наверное, ничего странного нет. Может просто устали держать. Ведь, рядом люди. Они же видят, что он лежит, значит ничего страшного. Так надо».

И потом ей самой плохо. Горло распухло и, казалось, вот-вот наступит удушье. Скорее бы куда-нибудь лечь, уснуть. Да она просто не выспалась. Конечно, оттого всё вокруг такое мучительно-странное. Сейчас она придёт к этой доброй женщине и немного поспит. А потом купит билет, и уедет от этого чумного вокзала далеко-далеко.

Они шли сквозь бесконечные ряды кресел, плотно забитых людьми. И потом снова – сквозь коридоры. И снова -  сквозь ряды.

Дорогой Любка привычно пихала, толкала всё, что мешало их продвижению вперёд.

Несколько раз вверху аккуратненько щёлкало. И тогда Любка замирала, уставившись в потолок. Нина повторяла за ней это движение, ставшее уже и для неё привычно-обязательным.

Голос всё так же что-то вещал, и толпа всё так же потом взвинчивала свой монотонный гул.

Наконец они остановились возле круглой ржавой дверцы в стене.  Сунув руку за пазуху, Любка вынула ключ. Проскрипел замок.

- Пожалуйста! – Любка гостеприимно распахнула дверь и пропустила девушку.

Нина перешагнула высокий порожек и очутилась в круглой комнате, похожей на устремлённую вверх, трубу. Её железные стены сочились рыжей влагой, а спёртый воздух был так насыщен вязкой сыростью, что казался огромным куском кислого студня, засунутого в эту трубу, как начинка.

В стене ярко торчала голая синяя лампа. Свет её струился ровно и безжизненно.

- Да ты не стой, голубушка, - засуетилась Любка, - садись!

Она неожиданно легко сорвала с крючка объёмный фанерный чемодан:

- Вот тебе и стул, и стол! Отдохни. А сумочку мы повесим на стенку, а то мои квартиранты мигом сожрут. – Она хихикнула. – Меня прямо мучает. Всё хочу проследить, чем они, твари, питаются? Сама видишь – шаром покати. А вот нет, чего- то жрут! И толстые, как поросята.

- О ком это вы?

- Да крысы у меня тут две. Хитрые, заразы, прям, завидно! Но ничего, выслежу! Свободная минутка выпадет и выслежу.

Нина ошарашено огляделась. Ближе к полу синий мрак сгущался. Но стены проглядывали. Крыс она не разглядела. Видимо, где-то притаились.

- Как же вы тут живёте? – ужаснулась девушка.

- Да ты что! – расхохоталась Любка. Её смех, многократно отражённый железными стенами, гулко завис в воздухе. – Разве здесь можно жить? В этой дыре? Нет. – Она подсела с краешку на чемодан, - Я здесь жду.

- Чего? – не поняла Нина.

- Когда самолёт объявят. Мне-то, слава Богу, есть куда лететь.

Он с прищуром впилась в Нину маленькими глубокими глазками.

- Что ж ты думаешь, что Любка Амергулова недостойна большего? Думаешь, я  такая же, как все здесь? Ты их видела? За пустое место горло перегрызут.

А, знаешь, - она злорадно усмехнулась, - их  никто нигде и не ждёт! Некуда им лететь! И ты думаешь, они не знают об этом? Как бы не так. Все знают. А всё равно притворяются. Врут. Ох, как я их ненавижу! Из-за них приходится давиться в очередях. А билетов нет! Ну не хватает на всех! Понимаешь? Вот и изворачиваются, как могут. Родственников живьём хоронят.

- Как это? – пролепетала Нина.

- А так. По телеграммам-то можно ещё улететь. Не сразу, конечно, но можно. А если разобраться, так куда же им лететь, если они сами не знают, куда им надо?

Нина оцепенело слушала Амергулову и мало помалу лихорадочное бормотание Любки затягивало её в какое-то оглушённое состояние покоя. С каждой минутой в ней росла уверенность в том, что всё это она слышит уже не впервые. И сама хорошо знает. И уже ничего не пугало, не удивляло. Окружающий мир не казался уже ни омерзительным, ни диким.

Только неожиданно чётко вдруг всплыли перед глазами те белые буквы на красном. Они кружились, сливались в странные здесь слова: «Добро… Истина…Красота…». Они выпадали из общей гармонии вокзальной жизни, как фальшивые ноты.

Амергулова замолчала. В трубе стало тихо. Сюда не доносился звук вокзала.  Только казалось, что где-то вверху посвистывал ветер.

- Там на стене висит.. Читали? – уронила Нина, - Интересно, кто это повесил?

- Да я тут ничего не читаю, - небрежно отмахнулась Любка. – Мало ли что напишут. Ты им не верь, голубушка. На этом вокзале ни одной граммульки правды не сыщешь, Знаю, кто мог бы тут написать. Есть тут один. Да ты видела его - этот, лысый! Ходит, - она ехидно скривилась, - учит. А Любку Амергулову незачем учить! Любка Амергулова сама кого хошь научит. И ты ему не верь! Не верь! – она задышала тяжело и жарко. – Ух, ненавижу! Его так больше всех ненавижу! Любит он, видите ли, всех нас. Ходит по вокзалу и так, задарма всех любит! А вся любовь-то – одни слова! И те не разобрать о чём. И никто его здесь не слушает. Тоже мне, учитель. Спился. Выгнали его отовсюду. Занесло на вокзал, тут и пригрелся. Кто кусок хлеба, кто стакашек. Мне вот, хоть разорвись, никто даром ничего не даст. А его жалеют. За что спрашивается? Конечно, начнёт выступать - мигом милицию зовут. Вернётся оттуда шёлковый. Долго ползает молча, никому не мешает. А они опять – стакашек. Опять жалеют. А он снова про душу, которую спасти можно только всем вместе, сообща, значит.

А что она, душа? Душа, она - пук! Так, только порча воздуха. А он не продавайте, говорит, свои души. Да где такого дурака найти, который бы купил то, чего нет! Тоже мне, спасатель. Это от смерти можно спасти. А от жизни никого не спасёшь. – Амергулова помолчала и хихикнула: - Это подыхать вместе хорошо! Не страшно! И не обидно. А то я –  червякам на прокорм? А этот пьяница – со старухой на койке валяться? Не-е-е… не справедливо это.

Любка говорила уже сама с собой. Ей было всё равно, слушают её или нет.

- И чего он с этой старухой возится? Дряхлая, как пень, слепая, да ещё и сумасшедшая. – Любка толкнула локтём Нину и подмигнула с ухмылкой.- Вот бы подглядеть, как он на неё со своей любовью полезет! Я уж выследила, где их гнёздышко. Тут, недалеко, в картонном ящике. И дырочку уже проковыряла. Только вот застать их вместе никак не могу.  Вечно она одна сидит. Лбом упрётся в угол и бормочет что-то. А что про что –  не понять! Тут всякое про неё говорят. Будто  бабка эта почти легендарная. А я не верю. Наболтать-то всё, что угодно можно. Тут бы она и кисла тут, если б героиня-то. Да и не похожа она на такую. Аппетит уж больно у неё зверский. Как ни загляну в дырку – жуёт и жует. А зубы-то все как один на месте, целёхонькие. Вот тебе и старуха.

- Замёрзла? Дрожишь как, - заметила вдруг Амергулова. – Ничего, сейчас Лёвушка придёт, согреешься. А давай-ка ложись! - Она заботливо подняла Нину и распахнула чемодан. – Укладывайся, а я тут рядышком, на крышечке посижу.

- Что, прямо сюда? Да я тут и не помещусь, - Нина разглядывала этот фанерный ящик с удивлением. Таких чемоданов она не видела. Длинный, глубокий, с внутренней стороны весь обклеенный журнальными картинками.

- Поместишься! Тут целая рота поместится! – захохотала Любка.

Нина забралась в чемодан и легла. На удивление в нём оказалось тепло и удобно. Она закрыла глаза и погрузилась в дремоту.

- Вот, если бы не Лёвушка, так бы я по сей день и корчилась бы в этом чемодане. Как мумия в саркофаге. – Любка улыбнулась- Уснула, а крышечка-то и захлопнулась. И никак. Замок, паразит, крепкий оказался. А Лёвушка как раз в это время маялся. Да ты, ведь, не знаешь, - Лёвушка у нас знаменитость! У него природа необычная.Представляешь, он без бабы совсем уснуть не может. Его даже профессора всякие изучали. Симпозиумы устраивали. А толку? Так человек и мучается. Вот он по коридорчику, значит, двигался и услыхал, как я пытаюсь на свет выбраться. Заглянул в мою каморку, и, представляешь, подарочек - чемодан с бабой! - И опять металлические стены задрожали от её хохота. Потом она успокоилась и вздохнула - Славные были денёчки. Я вот только здесь, в чемоданчике, эту любовь и распробовала. – Любка тихо улыбнулась.

Если б Нина сейчас посмотрела на неё – не узнала бы.  Сморщенное Любкино лицо, похожее на спущенный воздушный шарик, вдруг разгладилось, будто кто дунул изнутри, заполнив его тугой порцией свежего воздуха. Но Нина дремала.

- Знаешь, – продолжала Амергулова, - он заснёт, а я лежу рядом и кажется мне, будто я в поле. Чистом-чистом. Широком  до горизонта. И в небо смотрю. А оно высокое. Синее. И звёздочки в нём перемигиваются.

Лёвушке сказала, а он не верит. Какие, говорит, дура, на потолке звёзды? Он хороший. Сама увидишь. Он скоро придёт. А я у тебя много не прошу, - голос у Любки металлически зашелестел. – Кофточка у тебя там в сумочке славненькая. Кофточкой и расплатишься. А то у него на меня уже усталость. Боюсь. Совсем уйдёт. А мне без него теперь как? Да и пропадёт он тут без меня. Звери кругом, а не люди. Загрызут. Знаешь, я бы давно отсюда смоталась, если б не Лёвушка. А ты меня выручишь. Поживёшь немножко. А как он уснёт, так и ступай, куда захочешь. Он потом долго спать будет.

Нина вдруг всё поняла. Вскочила:

- Да как  вы можете!? Меня… ему… Это же грязно! Подло!

Она пыталась вылезти из чемодана, Любка ловко скользнула и придавила её.

- Да если б не я, Барыга сожрал бы тебя со всеми потрохами! Что? Не нравится? Нос воротим? А ты не жмурься! Не жмурься! Жизнь-то она не задарма даётся. Платить, голубушка, надо. Ничего, заплатишь. Отсюда ещё никто просто так не выбирался. Кофточку пожалела! Да я, ведь, для тебя, дура, стараюсь! За барахло тут всё достать можно. Я тебе – билет. А ты мне – Лёвушку.

Нина хотела закричать, но ужас перехватил горло ледяной удавкой.

Вдруг скрипнула дверь и Любка обрадовано подскочила:

- Лёвушка!

В комнате появился коротенький сухой человек. Нина застыла в неподвижности.

У Шпиякина было узкое аккуратное личико с сильно выпирающим лбом и угловатым подбородком. Глаза тёмные. Глухие. Без блеска. Какие-то сосредоточенно-печальные. Тоненькие чёрные волосы гладко распадались на прямой прибор. На худой шее судорожно дёргался кадык. Длинные пальцы Лёвушки тихонечко шевелились.

Увидев Нину, он мгновенно вспотел и, затаив дыхание, стал медленно приближаться.

- Пожалуйста! Отпустите меня! – Нина опустилась на колени. – Пожалуйста! У меня в сумке вещи! Возьмите! Там деньги, много, на обратную дорогу. Возьмите. Пожалуйста!

Шпиякин прыгнул. Нина успела увернуться и закричала:

- Помогите! Помогите!

- Ах ты, тварь! – взвизгнула Любка, - Лёвушка, я подержу её. Не бойся, Лёвушка, не уйдёт!

И они оба накинулись на  свою жертву.

Нина кричала не переставая. Вдруг дверь с грохотом распахнулась – в дверях возник лысый мужчина в полосатой рубашке. Нина мигом выскочила из ящика и спряталась за мужчину.

- Тебя кто звал? – ощерилась Любка.

Шпиякин тупо уставясь в пустой чемодан, тоненько заскулил.

- Убирайтесь! – вдруг с ненавистью выкрикнула Любка. – Вон отсюда! Убирайтесь!

Мужчина взял Нину за руку, как ребёнка, вывел из этой железной комнаты и повёл за собой.

4.

С меня мигом слетела полусонная дремота. Где я? Почему вокруг меня этот мир, чужой и непонятный?

Гудит вокзальная суета. Сумасшедше-огромное скопище народа. Я чувствую, как по мне острыми волнами скользит живое электричество этого человеческого сгустка. И начинаю их всех медленно ненавидеть.

Это правильно – никому здесь верить нельзя. Стоило мне расслабиться, как меня чуть не сожрали.

А этот человек, за которым я сейчас иду, куда он ведёт ? Нет, он меня спас. И у него такой жалеющий взгляд и сухая, тёплая ладонь. Его рука уверенно тянет меня за собой.

Мы перешагиваем через людей, которые лежат в обнимку на полу. Переступаем. Перепрыгиваем. Мне кажется, что сейчас кто-нибудь из них схватит меня за ногу. Я вся в напряжении. Боюсь упасть. Боюсь утонуть в этой шевелящейся массе. И ещё крепче сжимаю руку человека, который меня ведёт.

И вдруг вспоминаю – там, у Любки, я оставила сумку. А в ней – документы и деньги. Меня снова начинает трясти. Но я ни за что не вернусь. Ну должен же кто-то мне помочь. Вот хоть этот человек. Он меня нашёл. Он и теперь поможет. Обязательно поможет. Он сильный. И всё тут знает. А я устала. И ничего не могу. У меня опять кружится голова. И – бум, бум, бум – падают сверху слова:

- Внимание Уважаемые товарищи пассажиры! Рейсы №761, 762, 763… отменяются…»

По какой причине существует эта мучительная невозможность улететь. Я уже не  расслышала. Меня вдруг обожгло открытие! – Всему виной этот голос, который откладывает или задерживает рейсы, возвращает самолёты, устанавливает погоду и диктует правила поведения в этой жизни.

Неужели, кроме меня, никто этого не знает? Я остановилась и высвободила руку. Мужчина обернулся на меня-

- Устала? Ну давай, отдохнём.

Он заглянул в угол между колонной и стеной. Оказалось, - там ещё можно было примоститься. Достал из кармана сложенную газетку, развернул её и постелил на пол – Садись!

Я опустилась рядом с ним и почувствовала, что, действительно, смертельно устала продираться сквозь толпы людей, похожих на беженцев.

- Как вас зовут? – спросила я своего спасителя.

- Да кто как хочет, тот так и зовёт: Иваном Петровичем, учителем, пьяницей… Я не обижаюсь. Всё верно. Я, ведь, действительно, когда-то учительствовал. Давненько, правда. Но было такое, было,… - замолчал он задумчиво.

- Иван Петрович, - а я сумку свою с документами там…оставила…

- У Любки?

- Ага…

- Ничего. Заберём. Не бойся. – Он утешительно погладил меня по руке и продолжил задумчиво - А на Любку ты не обижайся. И зла на неё не держи. Несчастная она. Сама не ведает, что творит. Как собачонка, бывают такие, перед всеми вертится, юлит. Внимание к себе почувствует особое – бряк на спину, брюшко розовое выпятит бесстыдно, лапки в сторону – поладьте. Мол, пощекочите, сделайте приятное. Вот я какая вся перед вами. Ничего не скрываю, какая есть. Её погладят, а она ту же руку через мгновение возьми да цапни. Злобно, с наслаждением. И умей такая собачонка говорить, она бы ещё и недоумевала – почему вы не принимаете меня такой, какая я есть? Почему меня все не любят? И ненавидела бы тот мир. И тявкала бы на него, брехала бы из-за угла. Ну скажи, можно ли на неё обиду держать? У неё и соображения-то не имеется.  Так, пожалеть только.

Я слушала этого человека и удивлялась – Любка Амергулова показалась мне совсем другой. Но спорить  с ним не хотелось. Не всё ли рано, на кого похожа та женщина, от которой я еле вырвалась. Главное, я теперь знаю, кто виноват.

- Иван Петрович, а я знаю, то во всём этом виноват!

- Кто?

Я указала пальцем вверх:

- Он.

- Кто?! – удивлённо переспросил Петрович.

- Тот, который всё объявляет!   

Иван Петрович грустно улыбнулся - если бы… - а потом вдруг спросил-

- А сама-то что тут делаешь? Ты кто?

Не знаю почему, но после его слов я, вдруг расплакалась, да так сильно, что еле произнесла:

- Я домой хочу! Я тут совершенно случайно! Проездом! Я хочу домой! – ревела я во весь голос, громко, никого не стесняясь. Да и кто тут обращал на меня внимание. Кому я была нужна со своей бедой.

Иван Петрович тихонько похлопывал меня по плечу:

-Ну ладно…  ладно… будет тебе…

Я успокоилась.

- Говоришь проездом, - достал помятую пачку сигарет и протянул мне-

- Будешь?

- Нет, что вы. Я не курю.

- Здесь все проездом, – он пыхнул  голубоватым клубком дыма,- никто не скажет, что он здесь живёт.  Все живут где-то там. Будто бы. А на самом деле здесь. Здесь любят друг друга, рожают детей. Стоят в очередях, ссорятся, дерутся, мирятся. И будто бы едут куда-то. Играют в дорогу. И, ведь, с каким увлечением! Даже билеты себе придумали, без которых их будто отсюда никуда не пустят. А на самом-то деле, здесь никто никого не держит.

- Как? – не поверила я, - а тот голос? – я кивнула вверх.

- А что голос, он такой, как все. Тоже отсюда. Это у него  работа такая.

- Невероятно, - прошептала я. – Этого не может быть.

- Раньше я тоже был таким, - он кивнул на людей, которые сидели у своих вещей, - И билет вымаливал, клянчил, унижался, на креслах спал, правила нарушая. Ну потому, что положено человеку где-то спать! Он, ведь, не деревяшка. А кроватей нигде не нашёл. Все деньги на штрафы ухлопал, пока ждал, когда мой рейс объявят. А его всё откладывали, откладывали. Пошёл узнать, что к чему. Кресло моё мигом заняли: семья с двумя детишками. Влезли, поместились. А мне, вроде, одному ноги некуда было девать. Походил, посмотрел – никто ничего не знает. Все  ждут.

Пытался наверх пробраться. К тому, кто вещает. Не вышло. Говорят – не положено. Ждите. Объявят. И самое страшное, что в этом вечном ожидании, я уже и забыл, куда мне ехать. Понимаешь?

 Будто оттяпали кусок моего сознания, где эта память у меня присутствовала. Чувствую, что больно, а почему – не знаю. Ничего не понимаю. И от жалости к себе вот так же носом хлюпал. Мне казалось, что никого на свете несчастнее меня нет и быть не может. Куда ни ткнись – везде стены. И как выбраться – не знаю. И за что страдаю – тоже не ясно.

Вот как-то бродил я по этому дремучему вокзалу, шарахался, и, как споткнулся – старуху увидел. Нищенку. Каких только за свою жизнь не видел, но такую – впервые.

Маленькая.. нет, не маленькая, росту невысокого, а так – широкая. Но не толстая, крепкая на вид. Шла она как-то с трудом, будто что-то тяжёлое на ней. Пальто замусоленное, и не понять, какого цвета было, и видать, с чужого плеча – мешком висит. Платок на голове рваный. Из дыр седые комья торчат.

Глянул я ей в лицо, и так меня болью хлестнуло, чуть не задохнулся – вылитая матушка моя, покойница. Не успел я тогда попрощаться. Мне писали, что плохая она. Да время всё никак не мог найти. Собирался, правда, каждое лето собирался. Так без меня и схоронили.

А глаза у этой нищенки голубые и чистые-чистые, как у ребёнка. Смотрит она невидяще в этот мир и такая в её глазах мука плещется, такое горе невыплаканное, что душа моя замерла.

Идёт она, руки как-то в  сторону слегка отвела, будто несёт что-то Вот, веришь – нет, но почудилось мне что на старухе – крест. Идёт она, и крест этот на себе тащит.

Я по сторонам  - неужели никто не видит, как идёт эта старуха, на кресте распятая?.. Не видят!

Вот тогда-то я и понял. - Это не страшно, когда тебя не жалеют. Страшнее, когда тебе такое дитя утешить нечем. И от собственного бессилия такая тоска меня сжала, что попадись под руку верёвка – удавился бы.

Так и шли мы: старуха впереди, я - чуть сзади. Оторваться сил не было. И вдруг смотрю – перед старухой дверь. Толкнула она её, дверь открылась.

Бог ты мой, я уж и забыл, как ветер пахнет, забыл, что есть небо, трава и птицы! Шагнул,  и меня встретило утро! Оказывается, это на вокзале – ночь, а здесь – утро красит нежным светом…

Смотрю – самолёты садятся один за другим. Как же так? Ведь только что объявление было, что все рейсы откладываются. Подхожу ближе – выгружают из этих самолётов тех – узлы. Пакеты огромные, чемоданы, коробки, короче, вещи одни. А люди-то где?

Оказывается, эти самолёты туда-сюда вещи перевозят. А для людей билетов нет.

Ладно, вижу – поезд подошёл. Прямо к вокзалу. Старуха села в него. Я – за ней. Кругом люди. О чём-то говорят, обсуждают что-то, спорят. И никто на нас внимания не обращает. И билетов никаких не спрашивают.

Поезд привёз нас в город. Старуха вышла. И я следом. Идём.  Мимо нас бегут люди. Все собранные, деловитые. Аккуратно одетые, чистенькие. Но все как-то на одно лицо.

Иду следом за нищенкой. И вывела она меня на площадь. Пустую. Ничего на ней. Только голуби сидели. Большая стая белых голубей. Посреди площади старуха вдруг опустилась на колени. Оказывается, раньше на этом месте был храм. И теперь она приезжала сюда молиться.-  Сигаретка у него давно потухла. Иван Петрович сидел не шевелясь. Мне вдруг показалось, что ему для того и нужно моё присутствие, чтобы было кому всё это рассказать. - Я тогда решил, что спасён, - так же погружено в себя продолжал он. – Старуха вытащила меня из этой бетонной ловушки, и я теперь свободен, могу идти, куда хочу и делать, что хочу. Но радости во мне не было. Пустота какая-то, будто этот вокзал высосал из меня всё нутро. И куда мне теперь такому? А старуха помолилась и повернула обратно. Ну и я следом. Слепая, а дорогу находит безошибочно. Я сначала думал по нюху. А потом понял.

Я тут неплохо устроился. Пустую коробку нашёл, из-под чего не знаю, но жить можно, вместительная. Шёл обратно, думал – займут. Ничего, пронесло, не заметили. Привёл я эту старуху к себе. Она всё бормочет, бормочет, вроде, говорит с кем-то. Прислушался я как-то по серьёзному и выстроилась передо мной вся судьба её горькая.

Старуха-то, выходит, совсем историческая. Один сын у неё, оказывается, был за красных, другой за белых. Отец – царский генерал. А муж – петлюровец. Такой вот винегрет. Они друг дружку-то и не пожалели. Порешили друг друга. А она с горя ума лишилась. Как я всю её историю вызнал, так сразу догадался, почему она здесь на этом вокзале обитает. Ведь, от этого скопища народа такие волны сиротства исходят, что я полагаю они и до звёзд достают. А у старухи душа на страдание настроена. Потому как это единственное, что она в этой жизни, отгороженной от неё безумием, различить и понять может.

Так на меня через эту старуху просветление нашло. Совсем другими глазами посмотрел я на этот вокзал. И понял – надо их всех отсюда извлекать. Иначе мне покоя не будет. Этот вокзал меня везде найдёт.

Иван Петрович прислонился к стене и, мне показалось, задремал. Лицо его стало утомлённым, как после тяжёлой работы.

Боже мой, какое счастье, - найти старуху и прочь отсюда.

- Иван Петрович, а вы меня к ней отведёте? Я уже не могу тут оставаться нисколечко! Пойдёмте скорее.

- Пойдём – Петрович поднялся, - только бумагу вот занесём и пойдём.

- Какую бумагу? Куда?

Он хлопнул по карману:

- Я ведь, к Музыканту шёл. Бумага у него кончается. Я ему бумагу ношу. Вот к нему и шёл, когда тебя услышал.

- А далеко это?

- Да нет, рядышком. Он тут в подвале.

- В подвале? Почему?

- Оставили его.

- Как оставили? Кто? – Мы спускались по узенькому коридору с низком потолком.

- Их оркестр в турне отправлялся. Народу много, чемоданов – куча, уйму тележек везли. Суеты знаешь сколько было! В спешке его и оставили. Не заметили. Он заснул ненароком. Все улетели, а его забыли. Неделю потом сидел и плакал. И с места не сходил: «Вернутся, а меня нет?» Всё ждал, что обязательно за ним вернутся. Он и сейчас ждёт.

А мужик настырный. Выбил себе помещение. Я, говорит, - музыкант! И не могу долго не работать. Мне репетировать надо!-  Он, ведь, скрипач, а скрипка, сама понимаешь, дело тонкое.

Вокруг нас становилось всё безлюднее. И чем дальше мы спускались, тем глуше становился гул вокзала. С потолка низко свисали маленькие тусклые лампочки. Приходилось нагибаться, чтобы не задеть их.

Возле двери с табличкой «Убежище» мы остановились. Здесь уже никого не было. Снимая большой амбарный замок, который был просто захлёстнут за дужку, Петрович объяснил:

- Сюда комиссия частенько наведывается. Здесь посторонним не положено. Потому и пусто. Да и не особо сюда рвутся. Тут ничего не слышно, что вверху объявляют. А они привыкли ждать, и без этих объявлений уже не могут.

- А почему он под замком?

 – Только с таким условием разрешили ему здесь находиться. А он и не против. Говорит, - так спокойнее работать. Никто, мол, не мешает.

Подвал был заставлен рыжими от ржавчины контейнерами, видимо, с ценным грузом, потому что на дверцах висели пломбы из сургуча с печатями.

Один угол этого тяжёлого душного помещения слабо освещался дрожащим пламенем свечи. На стене вздрагивала сутулая тень человека.

- Тише! – предупредил Петрович.  - Он не любит, когда громко.

Мы подошли ближе. За ящиком сидел на корточках неопределённых лет мужчина. И нервно покусывая ногти, что-то лихорадочно писал.

- Что такое? Кто тут? – он поднял голову и близоруко сощурился. – Здравствуйте! – почти шёпотом произнёс Петрович. – Я принёс вам бумагу.

- Хорошо, хорошо, - торопливо пробормотал Музыкант. – Положите. Спасибо. Я сейчас закончу. Подождите немного.

Петрович вынул из кармана несколько газет и тихонько положил их на край ящика. Музыкант продолжал строчить. Его лицо было голубоватым с черными  провалами глаз. Неровно заросшее редкой светлой бородёнкой, оно светилось каким-то взволнованным нетерпением.

Я огляделась. Где он спал? – Только куча щебня, расколотых кирпичей и битого стекла. Свободная от контейнеров стена затянута зеленоватыми пятнами плесени. В глубокой тишине – чёткое звучание мерно падающих капель. Рядом с ящиком, на земле, - раскрытый футляр от скрипки. В нём загадочно мерцая, чернела вода. Сюда и падали эти мягко - звонкие капли.

- Всё! – облегчённо выдохнул музыкант и гордо, не спеша, поднялся. – Друзья мои! Всё!!! – глаза его влажно сверкнули. – Я закончил симфонию! Вы только что наблюдали, как я поставил точку.

Он стоял перед нами тонкий, сутулый настолько, что казалось – у него горб, и счастливо улыбался. Я разглядела, что на нём тёмный бархатный фрак, совершенно мятый и запачканный штукатуркой, но – фрак. А под ним – ничего. Музыкант взмахнул рукой, будто обращаясь к большой толпе, и срывающимся шёпотом выкрикнул:

- Да, я  неизвестный! Никому! Меня ещё не знают. Но я создал гениальное произведение! Даю слово, друзья мои, вы ещё никогда не слышали ничего подобного! Пришло моё время. Теперь меня будет слушать весь мир!

Я их заставлю! Они меня услышат! – он вдруг яростно затряс маленьким кулачком – Они услышат! Они не выдержат- взорвутся, как только зазвучит моя симфония.

- Друзья мои! – Музыкант подскочил и резко обнял нас. – Я сейчас вам её исполню. Покажу! Прямо сейчас!

Он повернулся к ящику, достал из-под него скрипку и смычок. - А где -же струны? - вырвалось у меня – Она же совсем без струн, ваша скрипка.

Петрович нахмурился, а музыкант как-то болезненно сжался и зашептал:

- Ну как вы не понимаете? Здесь нельзя шуметь. По технике безопасности. Видите? – Он ткнул смычком в стену, - Трещина! Она появилась, как только  я начал играть. Меня предупредили, что если опять – выселят! Ну а я музыкант! Я должен где-то репетировать! Без работы мои руки завянут. Я разучусь чувствовать скрипку. Понимаете?

Они сняли струны… Ну и что? Паганини играл на одной струне. А я исполню свою симфонию совсем без струн!

Он вдруг перестал шептать, голос его резко взлетел вверх:

- Ля-ля-ля –лям! Ля-ля-ля-лям! Вы слышите? Это медленно начинает гобой. Он звучит как предвестник. Он взрывает тишину ожиданием. И вот – ля-ля-ля-лям! Ля-ля-ля –лям! – подхватывают мелодию скрипки. Вы слышите? Ля-ля-ля-лям- звучит тема свободы. Она льётся пронзительно, больно, она ширится. Плывёт. Вступают трубы – Ля-ля-ля-лям! Ля-ля-ля-лям! Мелодия звучит всё громче! Громче!

Музыкант крутился, подскакивал, взмахивая руками, как птица, которая пытается взлететь. Каждая жилка в нём трепетала. Он морщился – «ля-ля-ля лям», расплывался - «ля-ля-ля-лям!  Он весь звучал, как симфонический оркестр. Только звуки эти мучительно теснились в нём, рвались наружу и не могли…

Вдруг он умолк, как-то весь опал, прислушиваясь к той невыразимо прекрасной мелодии, которая жила  нём.

-Кап-кап – падали капельки в наполненный водой футляр. – Кап-кап.

- Нет, здесь нужен фа-диез. Конечно, фа-диез. – Опять прошептал он. Надо исправить. Флейта начнёт с фа-диез. Друзья, минуточку, сейчас я исправлю.

Музыкант подскочил к ящику. Вытащил новые газеты и принялся быстро черкать их, что-то бормоча и вздыхая.

- Пойдём - шепнул Петрович.

Мы тихонько вышли. Музыкант даже не поднял головы.

-Вот так каждый раз объявляет, что закончил эту свою симфонию. А сам потом опять переписывает, исправляет, добавляет что-то.

- Иван Петрович, а который сейчас час? Что-то мои часы барахлят.

- Да  кто его знает, - ответил он, – тут у каждого своё время. Попробуй разобраться. Да ты не бойся, старуха знает, когда этот поезд приходит. Загодя готовиться начинает.

Я уже подметил. Тревожная становится, бормочет громче обычного. Ничего. Успеем. Есть ещё время. Тебе согреться бы надо, вон как трясёт тебя. А знаешь что, - он остановился, - тут есть одно приличное местечко. Пойдём, заглянем

- А это надолго?

- Да на минуточку только забежим, обогреемся.

Мы снова продирались сквозь сопение очередей, сквозь капризные крики детей и раздражённые их родителей.

Но вот удивительно, окружающее как-то перестало казаться мне чудовищно-нелепым, опять захотелось улыбнуться и подбодрить их.

 В конце концов, они не виноваты, что я очутилась здесь. И Любка Амергулова меня уже не пугала. И даже Шпиякина вдруг стало почему-то жалко.

- Там лозунг висит, - вдруг вспомнила я, - странный такой. Это вы придумали?

- Не знаю. Не помню. А что толку писать? Они же головы вверх только после щелчка поднимают. Думаешь, читать будут? Нет. Тут надо иначе. Тут растолковывать надо, как на пальцах.

- Ну и почему же вы не растолковываете? Почему они до сих пор все здесь, если так всё просто?

- Сам не знаю, - голос у него жалобно дрогнул - Не хотят. Ничего не хотят. Притворяются, что не понимают. Смеются зачем-то, и не слушают. Главное, что не слушают! Вот если б слушали. Они, ведь, даже – он кивнул вверх – голос этот не слушают. Делают вид только.

И он обиженно замолчал.

Остановились мы около громоздкой железной лестницы, которая уходила высоко вверх.

- Ну вот и пришли!

 5.

Пространство под лестницей было загорожено куском фанеры, замусоленным до черноты. Он постучал:

- Вера Павловна, к вам можно? – И, не дождавшись ответа, юркнул в рваную дыру у пола, затянутую серой тряпкой. Через мгновение оттуда высунулась его рука – залазь!

Нагнувшись, я пролезла и очутилась в стиснутом узком помещении. Меня обняла тёплая смесь запахов стирки, колбасы и туалета. Над потолком, образованным кованными ступеньками лестницы, провисла верёвка с мокрым бельём.

Посреди комнаты, согнувшись над корытом, похожим на оцинкованный чемодан, стояла по локоть в мыльной пене сухопарая женщина. На голове у неё сиял голубизной чистенький белый платочек. А под влажным клеёнчатым фартуком тупо торчал большой яйцеобразный  живот.

- Вера Павловна! – представил её Иван Петрович и, кашлянув, указал на меня – А это вот…

- Нина – подсказала я

 - Ага… Это вот Нина.

Женщина подняла голову:

- Очень приятно, - голос у неё дрожал тонко и натянуто.

– Мы, Вера Павловна, к вам в гости, - пояснил Иван Петрович, и смущённо погладил лысину. – Дай-ка, думаю, к Вере Павловне зайду, давненько не был. Как вы тут?

- Да ничего – смиренно вздохнула женщина, - как все. Так и мы. Помаленьку. Вчерась вот опять тараканов морили. Уж как я за чистотой слежу, ты, Петрович, знаешь, ведь кажную крошечку с полу вылизываю А всё никак не переведётся эта нечисть. И знаешь, - она тожественно округлила глаза – это какие-то ненашенские! С крыльями! Видать, завезли откуда-то. Может, слыхал, чем их травят?

- Нет, не знаю, - сочувственно качнул головой Петрович, - вот про муравьёв фараоновых слышал, говорят, будто на помойках прижились, тоже говорят завезли, а про этих с крыльями не слышал. А что так прямо и летают?

- Да – поскучнела Вера Павловна, - так и летают. Я утречком со сна зевнула, а он, окаянный, так в рот мне и нырнул с лёту.

Меня передёрнуло.

- Ты, Вера Павловна, эт…самое… для сугрева не найдётся? А то вон девушку знобит, никак не отойдёт.

Вера Павловна окинула меня оценивающе, потянула паузу и озабоченно вздохнула:

- Дорого всё нонче. Прям, концы с концами еле сводим. А слыхал, - у неё опять глаза округлились, - говорят, мыло с завтрашнего дня будут давать по три куска в руки.

Вдруг над головами у нас загрохотало.

- Это что ж, опять к Барыге кланяться идти? – заорала Вера Павловна, перекрикивая уходящий вверх грохот. – Мне на день и пяти кусков не хватает. А три куска – это ж издевательство над людьми!

Иван Петрович сочувственно кивал.

Лестница успокоилась, и было слышно, как за стенкой в туалетном бачке журчала вода . Вера Павловна опять склонилась над корытом.

- Говорят, - с особой значительностью, зашептал Иван Петрович, будто с завтрашнего дня вообще всё по талонам будет. Говорят, такое объявление было, что б значит, всем по справедливости.

И я опять вздрогнула. - Потолок снова задрожал от грохота. Кто-то резво поднимался вверх. Показалось, что лестница сейчас не выдержит,  рухнет.

- Да ты не обращай внимания, - заметил мой испуг Иван Петрович, - Это с бронёй, - говорил он про шаги. – Такие не задерживаются. Бронь выставят и - вперёд, наверх. И никаких проблем. Проскочит мимо и не разглядеть его.

  Он усмехнулся.

- А мы  не замечаем, - похвасталась Вера Павловна. – Привыкли. Да и некогда замечать-то. Всё замечать  жизни не хватит. Ладно, - вдруг решила она, - я тебе там крестик ещё приплюсую. Потом за всё сразу расплатишься.

- Спасибо, Вера Павловна, спасибо, родная, - обрадовался Иван Петрович. – Да, ведь, и не для себя прошу. Сама видишь, девчонка совсем промёрзла. Жалко.

Вера Павловна продолжала стирать:

- Посидите пока в уголочке. Я вот только стирку закончу, а то вода стынет.

- Ну что я тебе говорил, - зашептал оживлённо Иван Петрович, - Вера Павловна добрейшей души человек. Никогда не откажет, всегда выручит. А мы, это, по граммульке примем, тебя трясучка-то и отпустит.

Сели мы с ним на пустые ящики из-под бутылок, и я почувствовала, как во мне закипает нетерпение. Эта беременная баба и не торопилась – кидала в пушистую пену всё новые и новые тряпки. Петровича держал тут особый интерес, а мне что здесь торчать? Мне старуха нужна. Но самой мне её в этой людской куче не найти, приходилось терпеть.

Ничего, подождём, - успокаивала я себя, - осталось немного.

- Мать, - вдруг хрипло раздалось из кучи тряпья в углу, - Обезьяна не приходил?

- Нет, - Зайчонок,- отозвалась Вера Павловна.

- А Шакал?

- Спи, детка, никто не приходил.

- Придут, разбудишь.

- Сын! – с гордостью пояснила Вера Павловна, - только ради него и живём.

- А что это за имена такие странные? – не выдержала я.

- Это они играют так. Имена себе сами придумали: Волк, Обезьяна, Шакал. Мой, вон, Заяц. И всем велели себя так называть. А что тут такого? Пусть шалят, пока дети. Друзья у него хорошие. Никуда друг без друга. Прямь, не разлей вода! Я за него спокойна - с такими друзьями не пропадёт. А как там они себя называют, это их дело.

Наконец, она отжала последнюю тряпку, расправила её на верёвке, а воду из корыта выплеснула прямо на пол. Хлюпнуло отверстие, служившее сливом. На скользком полу осталась только шипучая пена. Скоро и она погасла.

- Ну вот и всё, - Вера Павловна вытерла руки о подол и, не снимая мокрого фартука, подсела к нам. – Уж который день улететь не можем, - она пристально посмотрела на меня, будто разгадывая, верю ли я. Глаза у неё были какие-то прозрачно-бесцветные - Обещали на завтра дополнительный рейс. Мой с утра в очереди. А знаешь, Петрович, - голос у неё задрожал, - сон мне нынче приснился. Не пойму к чему. Будто иду я по лесу, такому дремучему, даже тропки нет, блуждаю, значит, и вдруг – поляна. Вся в ромашках! Прямо усеяна ромашками! А на поляне-то ребёночек, хорошенький такой, румяный, кучерявенький. Прям, ангелочек! Сидит и хохочет! Ну прямо заливается от смеха. – Вера Павловна вздохнула, - Наверное, мёртвенького рожу. -  И погладила выпирающий живот.

Наверху опять прогрохотало. И под этот грохот в каморку залез рыжий, весь усыпанный веснушками мужчина в круглых очках.

Мужчина из очереди! Точно, я за ним стояла!

- Верунчик! Готовь вещи! Завтра обещали дополнительный рейс! – подчёркнуто радостно закричал он сквозь грохот. А увидев нас, театрально вскинул руки – О! У нас гости! Верунчик, у нас гости?

Вера Петровна шустренько оказалась рядом:

- Что принёс?

- Верунчик, - сконфуженно осадил её мужчина, - ну что ты… у нас гости, а ты…

- Я спрашиваю… - голос Веры Павловны приобрёл угрожающую тональность.

- На сегодняшний день я пуст, как осенний парк, из которого вымели последний опавший лист! – подвывая продекламировал мужчина.

- Хватит балаболить, - сощурилась Вера Павловна и сдёрнула с верёвки мокрую тряпку. – Весь день где-то шлялся и как осенний парк? – она замахнулась.

- Замолчь, женщина! Я принёс тебе известие!

- Ты мне такие известия кажный день носишь! Я такие известия в карман не положу! – она хлестала его мокрой тряпкой, стараясь попасть по очкам. Мужчина, уворачиваясь, повизгивал:

- Прекрати! Я не позволю!

Встретив таким образом мужа, Вера Павловна успокоилась, вернула тряпку на верёвку.

- Вот так кажный день, Петрович! Ну, прям, кажный! Хошь бы ты ему что сказал!

Муж Веры Павловны пообтряхнулся и замурлыкал-

- Сердце красавицы, что  ветер мая… - и вдруг, ткнув пальцем в картинку, выдранную из «Огонька» и прилепленную к стене, прочеканил:

- Карл Брюллов! Последний день Помпеи! - И свысока глянул на нас с Петровичем. - Весь мир в восторге, только не я. Я нахожу её самой неудачной работой этого живописца! – говорил он, явно рисуясь, демонстрируя нам свою эрудицию. – А эта тёмная женщина прицепила картинку на обозрение и любуется. Да это же безнравственно – любоваться чужими страданиями! А она  любуется! – его как бы нарочно вспухшие губы свесились в иронической ухмылке.

- Ещё чего – любуюсь! Я кресты на ём ставлю, на твоём Карле. Безнра-а-авственно! – передразнила Вера Павловна мужа. – А денежки мои тащить, и пирожки тайком жрать? Это не безнравственно?

- Твои? – глазки у него вздрогнули и суетливо зашарили по углам. – Твои?

- А что ты думаешь, - подбоченилась Вера Павловна, - я даром тебя обстирывать должна?

- Перепрятала! Пока я в очереди для неё же, паразитки, торчал, перепрятала, - стонал хозяин клетушки, оглядывая каморку – Верка, отдавай!

- На-ка, выкуси!

- Змеюга!

- Мошенник!

Они мутузили друг друга, не стесняясь нас. Петрович взирал на всё это молча.

Увернувшись, Вера Павловна залезла в карман мужа и вытащила оттуда скомканный рубль.

- Ага-а!!! – торжествен завопила она.

- Верунчик, - сразу успокоился мужчина, - А давай мы с тобой сейчас посчитаем, сколько у нас там уже. А? Давай?

- Давай! – азартно выдохнула Вера Павловна и полезла под ящики. Через минуту у неё с рук свисал толстый чулок, набитый чем-то хрустящим.

И в этот момент они остолбенело уставились на нас.

- Ой, что это мы, - Вера Павловна пихнула мужа, - совсем про гостей-то забыли. Гости же у нас, - она опять его пихнула.

- Ага, Верунчик, гости!

- А мы вот только что перед вами отужинали. – Извиняясь развела руками Вера Павловна. Чулок зашелестел. – Ну, ежели желаете, могу вам рожки отварить. – Она засунула чулок под фартук, отчего тот совсем стал дыбом.

- Да нет, Вера Павловна, - встрепенулся Иван Петрович, - мы только по маленькой.

Вера Павловна, не зная, куда деть чулок, который  всё не переставал шуршать, прикрикнула на мужа -  Давай, неси, вишь, люди ждут!

А сама, помуслюкав карандашный огрызок, поставила на картонке два жирных креста.

-Пожалте! – муж Веры Павловны выставил на ящик два стакана с мутной жидкостью на донце. И опять любезно улыбнулся - Пожалте!

- Я не буду.

Иван Петрович уговаривать меня не стал, перелил содержимое в один стакан и судорожно заглотнул.

Вдруг в дыре у пола показалось остренькое личико:

- Заяц!

- А-а, это ты Шакальчик, - обернулась Вера Павловна, - Ну заходи, дружок, заходи!

Тот, кого назвали Шакальчиком, вдруг вперился в меня:

- Это кто?

 И залез. Следом за ним ещё двое. Высокие, бритоголовые, в чёрных рубашках, стянутые джинсами. У каждого на шее металлически поблескивала цепь. Они чинно представились:

- Волк!

-Шакал!

- Обезьяна

- Ах, какие культурные мальчики, - от умиления Вера Павловна пустила слезу. – Зайчонок! Твои друзья пришли!

Из кучи тряпья, зевая и потягиваясь, вылез её сын с безобразно рассечённой верхней губой. Парни в упор разглядывали меня.

- Иван Петрович, я уже согрелась пойдёмте! – тронула я своего друга за плечо.

- А? -  Он соловело улыбнулся.

- Пойдёмте, говорю, а то времени уже много.

- Ты думаешь, я забыл? – поднимаясь, он качнулся, - Нет, Петрович всё помнит.

Парни переглянулись и один из них процедил:

-Оставь девчонку нам, мы у тебя её покупаем. Сколько?

- Вот, черти мохнатые, - добродушно засмеялся Иван Петрович, - Да ты не бойся, это он шутят. Говоришь, пора? Ну, пойдём. Спасибо вам, добрые люди, - он раскланялся.  - До свидания.

И мы вылезли наружу.

6.

Вокзал жил обычной жизнью. А может,  мне всё это просто снится? Бывают же такие мучительно длинные сны, похожие на жизнь? И может, хватит кружить по этим путаным тропам, пытаясь догнать не известно что. Может, надо сесть и подождать, пока наступит пробуждение? Ведь, не может всё это длиться вечно? Всему приходит конец. Хочешь – не хочешь. Сам. И ничего делать не надо.

Вдруг в толпе мелькнула чёрная морская форма, седая шевелюра. Сердце прыгнуло - Аркадий! Ну конечно же! Как я могла забыть, ведь, он тоже попал сюда.

- Аркадий! – выкрикнула я, приподнявшись на цыпочках.

Аркадий оглянулся, но меня не увидел. Уверенно и бодро он приближался к той железной лестнице.

-Аркадий, - завопила я и, отталкиваясь от чьих-то голов, пыталась высунуться из толпы.

Аркадий поднимался по грохочущим ступенькам.

- Аркадий! Аркадий! – махала я вскинутыми вверх руками.

Уже на полпути он остановился, ещё раз поглядел по сторонам и нырнул вверх. Резко хлопнула дверь. И всё. Он меня не увидел.

Рядом кто-то истерически захохотал. Я догнала Ивана Петровича, пошла рядом. Смех тянулся следом. Прошла целая вечность, пока я сообразила, что это мой собственный смех. Это я смеюсь. Взахлёб. Так, что кажется, ещё минута и лопнет моё вспухшее ангиной горло.

Нет, надо ни о чём не думать. Иначе, сойду с ума. Надо всё из головы выбросить. А что там в этой голове? Там единственный вопрос: «А что, если никакой старухи и нет?»

«Тогда я убью этого человека», - вдруг трезво осознала я, поглядывая сбоку на Петровича.

Он шёл с пьяненькой улыбкой и что-то бормотал. Постепенно его бормотание становилось громче.

- Ну не толкайтесь, родненькие, - всхлипывал, улыбаясь Петрович. – Не толкайтесь.

Он старался остановить, удержать мелькавших мимо людей, жалостливо заглядывая им в лица. Но те отпихивались и продолжали идти своей дорогой.

- Да подождите, же! – он вдруг вскипел. – Послушайте!

Голос его дрожал от слёз.

- Милые мои, послушайте! – но никто вокруг внимания не проявлял.

Тогда Иван Петрович протиснулся к бетонной урне, кое- как взгромоздился на неё и застыл над толпой.

Я испугалась, что он может упасть, но Петрович держался на удивление крепко на этом, подвернувшемся  кстати постаменте.

Его заметили, подтянулись поближе.

- Граждане мои! Друзья! Соотечественники! – Голос у него зазвенел. – Я снова обращаюсь к вам. Послушайте! Посмотрите друг на друга. Как вы живёте? Зачем? Чего ждёте?

Народ притих. Сидящие в креслах развернулись, чтобы им было лучше видно.

- Да это же Пьяница! – выстрелил чей-то смех – Опять бесплатная комедь!

 - Эх вы.. смеётесь… Над кем смеётесь? – Иван Петрович укоризненно качнул головой. – Ну и ладно, смейтесь. А я всё равно вас люблю. Всех до единого. – У него покатились пьяные слёзы.

И опять кто-то выкрикнул:

- Откуда силы на всех хватит? Что у тебя там, в мошне, вечный двигатель?

Грохнул гогот.

А Пьяница, не обращая внимания продолжал:

- Я знаю, что надо делать. Послушайте! Надо всем сразу встать и – уйти! Тогда он рухнет. Мы сами подпираем его стены. Милые! Вы хотите здесь спрятаться? Отсидеться? Думали – можно чуток переждать? А вокзал-то хитрее. Он засосал вас в себя. И теперь переваривает. А переварит – и в сортир!

- Но-но! Ты там поосторожнее! – угрожающе загудела толпа.

- А кто вырваться захотел, душу готов продать, чтобы билет получить! Милые, не продавайте свои души! Никаких билетов не нужно. Нужно только всем вместе! Не бывает счастья поодиночке. Поодиночке – это гибель! Я там видел таких. Живут, улыбаются, жареных цыплят жуют. А внутри пустота сосёт… А они пихают, суют, забивают её, а всё – никак! И в глазах у них – печать вокзала, и в душе – печать, или – вместо.

- Хватит его слушать! – раздались гневные голоса.

- Сдёрните его оттуда!

- Закройте ему рот!

- Что он такое говорит?- Резко взлетел женский крик . – Опять нарушает! Вы слышите?... Товарищ милиционер!

Появился человек в милицейской форме. Толпа расступилась. Пьяница сидел на урне и плакал.

- Что здесь происходит?

- Вот этот гражданин, - захлёбываясь тараторила женщина, - порядок нарушает! Кричит! Выражается! Слова всякие произносит! Разобраться с ним надо.

- Разберёмся.  Ну-ка гражданин, пройдёмте! – он стянул Пьяницу с урны и потащил.

Довольно урча, толпа стала расходиться.

Вот так. А мне что теперь делать? Куда идти?

Петрович будто услышал:

- Ищи старуху! Она знает… - крикнул он, обернувшись, и утонул в гудящей массе.

Я бессильно опустилась на пол. Закрыла глаза.

«Пусть они все исчезнут, Господи! Что им делать на этой земле? Какая от них польза? Кому? Их отсутствия никто не заметит. Ну, сделай чудо, Господи! Пусть я открою глаза, и  - никого! Пусть – в пустыне,  в тайге, на северном полюсе, только  пусть эти все вокруг меня исчезнут!»

Я открыла глаза. Напротив меня, прикусив в ухмылочке губы, стояла Любка Амергулова.

7.

Волк, Шакал, Обезьяна и Заяц сидели, развалившись, в креслах и отдыхали. Пришлось хорошо поработать, прежде чем эти кресла оказались свободными.

Шакал мечтательно вздохнул:

- А девочка-то была – смак! Зря отпустили.

Обезьяна сплюнул на пол:

- Где ты здесь девочек видел? Одни швабры. Надоело. Всё надоело.

- Мои говорят - завтра дополнительный рейс будет, - вяло прогундел Заяц.

- Будет, - скривился Обезьяна, - только не для тебя. С твоим рылом к самолёту и близко не подпустят.

- Что?! – взвился Заяц. – А твоя харя лучше?

-Тише, братики, не вспугните, - угрожающе прорычал Волк. – В моей голове мысль шевелится.

Парни мгновенно затихли. Волк повернулся к Зайцу:

- А что ещё твои говорили?

- Не знаю, - затрясся Заяц, - я за них не отвечаю, мало ли что они могут ляпнуть.

- Не дрожи. – Волк медленно произнёс: - Они говорили, что Барыга готов мать живьём закопать, чтобы билет получить. Верно?

- Не знаю – лепетал Заяц, - раз ты говоришь, значит, верно.

Обезьяна оживился:

- Ты что, придумал, как нам улизнуть отсюда?

- Придумал! – захохотал Волк. – Ура! Придумал!

Заражаясь его весельем, парни загоготали.

- Слушайте, - Волк улыбался, - по вокзалу нищенка бродит. Если мы эту старуху закопаем, нам каждому по билету дадут!

Шакал восторженно таращился:

- Во даёт! Я бы ни за что не догадался!

- Поэтому ты и Шакал, а он – Волк! – льстиво пробубнил Заяц.

- А ты, Заяц, не суетись, - процедил Обезьяна – выследил, где твои хмыри деньги прячут?

- Ха, а это что?! – Заяц задрал рубаху.  На животе у него болтался раздутый чулок.

- Давай сюда!

- Моментом, - отозвался Заяц, только шнурок развяжу

- Значит, так братья, - рыкнул Волк, - если не хотим дышать одним воздухом с этим быдлом,  пора начинать. Нас ждут серьёзные дела. Поиграли – и будет.

Неподалёку толпа как-то необычно загудела, зашевелилась, и над ней возвысился Пьяница.

- Учитель выступает! – взвизгнул Шакал. – Айда, послушаем! Опять про любовь начнёт.

Парни заржали, подскочили с кресел и нырнули в толпу.

8.

На Амергуловой была моя голубая кофточка с вышитой розочкой на кармашке. А в руках сумочка, которую я оставила у неё.

- Ну что? – Любка смотрела сверху вниз. – Я тебе говорила, что этот Пьяница всё врёт. Не верила. Бросила меня. А ничего, Любка не пропала. Как видишь, цвету и пахну, - Она хихикнула.

Я вдруг вспомнила, что Любка знает, где живёт Пьяница.

- Люба! – Амергулова насторожилась. – Покажи мне, пожалуйста, где жил Пьяница.

- А зачем  тебе? – она внимательно смотрела исподлобья. – Его всё равно выпустят нескоро.

- Мне надо, Люба.

- А что я за это «надо» иметь буду?- усмехнулась Любка.

Ответить ей мне было нечем.

Амергулова вдруг резко захохотала, а потом так же резко прервала смех:

- Я знаю, ты думаешь, Любка - гнида! Любка – вошь! Ты думаешь, у меня ничего святого? Тебе старуха нужна? Пойдём!

Она поволокла меня за собой. Я еле успевала перешагивать через узлы, мешки и чемоданы. Один раз наступила на спящего человека, но он даже не пошевелился.

Идти оказалось недалеко. Возле кучи картонных коробок мы остановились.

- Вон там твоя старуха. Бери! Даром бери! Да помни Любку Амергулову!

Она, вроде, хотела уйти, но, вдруг  приникнув ко мне, жарко задышала в ухо:

- А я ведь, выследила, чем они, гады, питаются. Они так быстро плодятся, что жрут собственных крысят. Слепых и голеньких. Жрут и снова плодятся. Плодятся и жрут.

Она сунула мне в руки сумочку и, повернувшись, исчезла в толпе.

9.

С этой минуты вокзал перестал для меня существовать. Я ждала, когда из-за картонного угла появится старуха. Не знаю, сколько прошло. Час? День? Два?

Всё равно старуха появилась неожиданно. Он оказалась обыкновенной сморщенной бабкой. Да, она что-то бормотала, и по лицу её гуляла глуповатая улыбка. Но  никакого креста.

Я даже засомневалась, а та ли это старуха? Ладно. Пойдём, посмотрим, куда она направляется.

Задрав слепую голову, старуха шла ей одной знакомой дорогой. Мне показалось, что за ней скользнули какие-то тени.

Старуха спешила. Меня охватило волнение. Неужели я скоро буду свободна? И кончится это выморочное существование?

Как я очутилась за стенами вокзала,  даже  не заметила. Только вдруг на меня посыпал сверху снег. Густой. Пушистый. Я подставила ладошку. Снежинки  падали и сворачивались в блестящие капельки.

Да, действительно, здесь было утро. Розовое. Снежное. Бодрое.

К вокзалу приблизился поезд. Мне вдруг захотелось вернуться, найти Любку и затащить её в этот поезд.

Но ничего. Потом. Я вернусь. Обязательно. Только съезжу, посмотрю дорогу и вернусь. Мне поверят. Я же не Пьяница. Возьму их за руки и выведу. Пусть сами увидят. И это утро. И этот снег.

Старуха забралась в вагон.

И теперь я чётко увидела - за ней следом нырнули четыре тени. Опять подступила муторная тошнота.

Я еле успела войти  в вагон, как поезд тронулся. За окнами поплыли деревья, столбы. Я думала, - буду хохотать, кричать, плакать от радости, но всё оказалось обыденно просто.

Вагон оказался полон людьми. Но это были совершенно иные люди. Не вокзальные. Это были настоящие, живые люди. Что там Пьяница говорил про их лица? Ничего подобного. Нормальные человеческие лица.

Скоро поезд остановился. Старуха вышла. И тут я разглядела, кто шёл за ней. Их было четверо.  За старухой, крадучись, вышли Волк, Шакал, Обезьяна и Заяц.

Во мне пробудился ужас. Что им нужно от этой бедной женщины?

- Пожалуйста, скажите, где здесь милиция? – обратилась я к мужчине в меховой шапке и кожаном пальто.

 Оловянно блеснули глаза в круглой золотистой оправе. Мужчина что-то сосредоточенно жевал и не расслышал меня.

- Где здесь милиция? – догнала я высокую женщину в кроличьей шубке.

Шубка скользнула мимо.

Боясь упустить старуху, побежала в том направлении, куда она скрылась, надеясь на то, что может быть, парни повернут в другую сторону.

Скоро я их догнала. Они шли след в след за старухой.

Солнце жгло, топило сосульки, и воздух весело звенел.

Вдруг я остолбенела: мимо меня, еле волоча своё брюхо, протащилась через дорогу толстая крыса и не спеша завернула в подъезд высокого дома.

«Плодятся и жрут!»  - ожил во мне Любкин голос

Старуха всё шла длинными узкими улочками. За ней – четверо парней с вокзала. А я – за ними. И никто не обращал на нас внимания. Кажется, упади один из нас, и эти деловые  собранные люди, перешагнут и пойдут дальше.

Наконец, впереди, в просветах между домами, показалась площадь, вымощенная серым булыжниками. По площади носился ветер, он сдувал с неё лёгкие снежинки. А Пьяница говорил – белые голуби. Нет, голубей не было. Выйти на площадь не решилась. Постою здесь, за углом, и посмотрю. Если что – закричу. Уж на крик-то сбегутся.

Дойдя до середины, старуха опустилась на колени и начала креститься. Парни сгрудились, о чём-то быстро заговорили. Потом окружили старуху. Волк пнул её, и она завалилась на спину. Парни плюхнулись на землю. Обезьяна скрутил ей руки над головой, Шакал и Заяц схватили за ноги. Волк, наклонившись, задрал юбку, сорвал какие-то тряпки, потом хрюкнул, дёрнул замок на джинсах и упал на неё.

Старуха пыталась вырваться. Она неожиданно резво извивалась, дёргалась. Обезьяна вдруг затряс рукой и завизжал: «Ах ты, сука, кусаться!» Он надавил ей на голову,  что-то хрустнуло. Старуха затихла.

И так они менялись трижды.

В небе беззвучно кружилось вороньё. Казалось, что это огромными хлопьями валит чёрный снег. Он падал, падал, и всё не мог коснуться земли.

Наконец, парни встали. Волк сплюнул, и они разошлись в разные стороны.

Старуха, раскинув ноги и выгнув руки над головой, осталась лежать на площади. Её голые ноги были обуты в разные сапоги. Одна – в коричневый почти целый, только слегка потёртый. Другая – в серый, с порванным замком. Сапог несколько раз был перехвачен куском бельевой верёвки и оттого сморщился. Замок на нём щерился, казалось, сапог улыбался.

Пьяница не мог найти верёвку, чтобы удавиться. Этого обрывка хватило бы. Наверняка.

Я почувствовала около себя возню. Опустила голову и увидела: смешно шевеля носиками, меня деловито обнюхивали чёрные крысы. Одна задрала  мордочку и с любопытством уставилась блестящими бусинками глаз.

Я закричала и не услышала свой крик.

10.

Самое страшное – умереть во сне. И не знать, что ты умер.

11.

Я бежала прочь. Мимо людей, которые шли. Мимо домов, в которых эти люди жили. Мимо машин, в которых они куда-то ехали.

Опомнилась на перроне. Стоял поезд. Нет, это был не тот поезд. Другой. Совершенно. Я прочитала на нём название того города, где меня ждали. Автоматически купила билет.

«Забыть-забыть…» - стучали колёса - «забыть-забыть…»

Меня почему-то вдруг очень заинтересовало, кто будет моим попутчиком. Если женщина, - во что она будет одета? Вроде, зима, но тепло. Шубу надевать всё-таки ещё рано. Лучше полупальто и муфта. Мне вдруг очень захотелось муфту. Приеду, посмотрю в магазинах. Сейчас модно ретро.

А если мужчина, что он скажет? Как посмотрит на меня? Главное – выглядеть естественно. Просто, но с достоинством.

«В глазах – печать, в душе – печать, или – вместо…»

Неправда. Всё неправда. Или мне выпал счастливый билет?

Мне не хочется заходить в купе. Я постою рядышком.

«… По одиночке… не отпускает»

Вот она я. Я еду. Неправда. Со мной ничего не случилось.

«Забыть-забыть»

Сейчас я открою дверь и скажу» « Здравствуйте, нам вместе ехать»

- Здравствуйте, - мой голос дрогнул.

В купе, в слегка приспущенное окно врывался на лету солнечный ветер. Он игриво шевелил густые седые волосы мужчины в форме морского офицера. Аркадий.

Напротив него – блондинка в прозрачно-белой капроновой блузке, сквозь которую просвечивала майка в голубых цветочках.

Кажется, они меня и не заметили.

- А у вас так не бывает, чтобы давно-давно знали, а потом встретили и сразу узнали, - Аркадий говорил с нескрываемой радостью. Блондинка смущённо ёрзнула, потом достала платочек и, извинившись, высморкалась.

- Я вам не помешаю? Я тоже в этом купе еду.

Аркадий оторвался от блондинки и всмотрелся в меня:

- А что это вы, девушка, такая грустная?

Я молча села. Блондинка быстренько осмотрела меня и, успокоившись, улыбнулась Аркадию.

«Забыть-забыть… забыть-забыть»

На столике в пустом стакане подрагивала роза. Мне показалось, что она бумажная.

Аркадий посмотрел на часы:

- Время обеда! Следовательно, я объявляю обед.

Блондинка смущённо потупилась:

- А я ещё не хочу.

- Я тоже не хочу. Но раз обед - положено питаться.

Аркадий достал из чемодана свёрток. Развернул. В нём оказалась курица. Она так аккуратно была покрыта ровной янтарной корочкой, что казалась деревянным муляжом.

Взяв курицу за ножки, Аркадий дёрнул. С хрустящим треском она развалилась пополам. Одну половинку Аркадий протянул блондинке. Она помедлила.

- Ну-ка без разговоров.

Подчиняясь, блондинка взяла курицу и понюхала её. Улыбаясь, они впились в лакированную курицу. Они совсем не хотели есть. Но грызли розовое мясо, слизывая проступавший жир.

Меня затошнило. Едва сдерживая дурноту,  выскочила из купе, успела добежать до двери вагона и дёрнуть её. Меня вывернуло.

Прислонившись к стенке, я подставила лицо солнцу, дышала свежим, рвущимся с небес ветром, и постепенно возвращалась к жизни.

Поезд подъезжал к маленькой, заваленной снегом до крыш деревеньке. Бабы в ярких платках, мужики в телогрейках фанерными лопатами весело разгребали снег, расчищали дорожки. Раскрасневшиеся ребятишки, облепленные снегом, кувыркались в сугробах. Между ними, взвизгивая, носились лохматые собачонки.

Девочка в беленькой шапке встретила поезд улыбкой. Увидев меня, что-то вскрикнула, замахала рукой.

И сколько видна была, так и махала маленькой ручонкой в красной варежке.

Поезд будет идти ещё долго. Потом на маленькой станции остановится. Я сойду. Пойду вдоль ровного берега моря. Оно будет лежать спокойно. И ярко, до слёз в глазах, отражать солнце.

Я подойду к высокому зданию. Меня там ждут. Я знаю, что  сказать. А это уже не мало. Это совсем не мало.

 

Потом я вспомню. Какое это было число, месяц и год. Обязательно вспомню. Хотя, может быть, это и не важно. Ты мне веришь и так.

Веришь, потому что любишь. И это – главное.

Спасибо!

1989 г. (написана). (*** утеряна***)  2012 г. (нашлась)