Мадлен - часть XIII

XIII

- Анюта, доченька, компотику выпей... - голос Ирины Аня не спутала бы ни с чьим.
   Сон, поначалу показавшийся окончанием предыдущего сна... Такое в жизни Ани случилось впервые. Желание больше никогда не спать становилось одним из самых главных, уступающих по своим силам лишь мечте вновь погладить, вновь взять на руки и вновь повести на поводке по скверу йорка Мадленку.
- ...Анюта, тебе сейчас надо выздоравливать...
   Температура тела была достаточно высокой, но зато она окончательно убеждала Аню в том, что очередной кошмарный сон точно закончился. Как бы теперь сделать, чтобы этот сон стал не очередным, а последним? Правый глаз ещё болел, но уже не сильно, не сильно и першило в горле, слабость потихоньку исчезала, можно было бы даже слегка приподняться на локтях - а мама, наверное, будет протестовать и заставит снова лечь, сославшись на температуру. Самочувствие было хоть и похуже, чем во сне, окончившемся борьбой со стеклянными снеговиками, но всё-таки получше, чем в четыре часа ночи, когда Аня начала вспоминать обо всех отцовских машинах. И какое время суток сейчас? Ночь или день? И какой день на календаре? При болезни и постельном режиме счёт дням и часам легко теряется.
- ...Компотик из вишни, надо пить...
   Левый глаз открылся сразу же, правый хоть и с трудом, но открылся тоже. Перед глазами оказался прозрачный стеклянный кувшинчик, из которого Ирина поила Аню ягодным компотом, за скользкое стекло кувшинчика Аня схватилась руками. Часть компота пролилась мимо аниного рта и потекла по подбородку, но на шею девочке было предусмотрительно повязано полотенце.
- Мама, а ты в детстве мёртвых собак и щенков боялась?
- ?
- Мама, помнишь, как ты про какой-то страшный двор рассказывала?
- А... Да, помню. Но давай я тебе о нём как-нибудь потом расскажу, ты сейчас болеешь, тебе нельзя волноваться.

   Страхов в детстве Ирины Елисеевой - Лещинской в девичестве - было предостаточно.
   Прошло её детство в центре города, в одной из жёлтых блочных пятиэтажек, построенных при Хрущёве, выстроившихся в ряд друг за другом и торцами выходивших на совершенно неприметную прямую улицу, спускающуюся от психиатрической больницы к бульвару. Если на улице было тихо, то внизу, на бульваре, до вечера шумел центральный рынок, грохотали несущиеся в сторону вокзала трамваи, а в летние месяцы из-за растущих вдоль бульвара деревьев виднелся полосатый купол циркового шатра, натянутого чуть поодаль, на заасфальтированном пустыре.
   В цирке было скорее страшно, чем смешно. Стоящие амфитеатром деревянные ступени со скамьями на входе казались бортом корабля, на палубах которого уселись все, кто собрался в трансцендентное плавание - прочь от привычного восприятия уже прожитой жизни и её смысла. Из-под купола летели на парашютах зайцы, накаченные транквилизаторами, с жутким свистом выходил воздух, выпускаемый толстым клоуном из надувной резиновой балалайки, ржала лишь четверть зрителей, но их смех был истерическим. Взрослые, покупая детям билеты в цирк, рассказывали легенду о воздушном гимнасте, сорвавшемся с каната и разбившемся в лепёшку об асфальт арены, слегка присыпанный песком. Сама душа Иеронима Босха, наверное, не вознеслась в Рай, навсегда застряла на земле и помогала натягивать шатёр над скамьями, напоминающими о корабле с его картины.
   Показывая маленькой Ире на зарешёченные окна психушки, родители говорили, что туда, за решётки, на всю жизнь сажают тех, кто хочет стать генеральным секретарём. Ира часто капризничала, когда её отводили в детский садик, и чуть ли не каждый день уговаривала родителей бросить работу и сидеть с ней дома. А как-то раз, услышав от родителей об уголовной ответственности за тунеядство, она сначала спросила у них, кто в стране самый главный и всё запрещает, узнала, что это генеральный секретарь Андропов, и тут же сказала, что когда она вырастет, она убьёт генсека, займёт его место и сразу же разрешит всем родителям побросать свои работы. Лещинских-старших, к диссидентству не склонных, это слегка шокировало.
   Спустя несколько месяцев Андропова действительно кто-то убил.
   Наверху, сразу же за соседней пятиэтажкой была детская площадка, огороженная продырявленной в нескольких местах сеткой-рабицей. Через эту площадку Ира ходила в школу, слегка срезая путь. За площадкой улица пересекалась с дорогой, ведущей в сторону автовокзала, по другую сторону дороги краснело старинное двухэтажное кирпичное здание психбольницы и белел шлакоблочный забор больничного двора с колючей проволокой по периметру.
   Учась в первой и второй четверти второго класса во вторую смену и возвращаясь из школы домой ближе к вечеру, Ира часто видела на детской площадке странную компанию молодых людей, то ли старшеклассников, то ли студентов младших курсов. Трое патлатых парней расстилали на скамейке газетку, доставали бутылку дешёвого порошкового винища и какие-то рыбные консервы, а в четвёртого своего приятеля, коротко стриженного и стеснительного, они заливали винище чуть ли не силой. Родители Иры говорили, что этот коротко стриженный и по-ботански скромный парень - нечистый на руку продавец из магазина «Мелодия», а трое остальных - вообще отъявленные негодяи, спаивающие его. Однажды Ира поневоле стала свидетелем, как продавец напился вдрабадан и блевал размокшим хлебным мякишем с жёваной дешёвой «чайной» колбасой в песочницу, а патлатые медленно расходились прочь.
   О товаре того продавца, припрятанном под прилавком для блатных и знакомых, родительские отзывы тоже были не самыми лестными. Одна из полупрозрачных зелёных пластиночек югославского производства, с парой песен Битлов на каждой стороне, содержала короткие ультразвуковые сигналы после песен: эти сигналы, которые не мог расслышать человек и которые при этом отлично воспринимались ушами многих животных, один из участников «ливерпульской четвёрки» зачем-то записывал для собак. Дочери, собирающейся в гости к подругам, настоятельно рекомендовалось не слушать там пластинки, приобретённые в «Мелодии» из-под прилавка - неизвестно ещё, что записано там.
   В девятилетнем возрасте Ире довелось весь вечер успокаивать подругу, чей отец угодил в отделение милиции: день ВДВ в городе окончился массовым побоищем, несколько ментовских УАЗ’иков - «бобиков» было перевёрнуто подвыпившей десантурой, а самых активных участники драки, среди которых был и отец подруги, кое-как скрутили и арестовали. Но если сказанные вслух слова предполагали благополучный исход - всё-таки отец подруги отслужил в десантных войсках и врят ли с ним что-то случится, даже в обезьяннике - то внутри и в мыслях всё сжимало неведомым доселе страхом. «Как же мы будем жить дальше?!» - человека, ещё в детстве впервые задавшегося этим вопросом, никогда не поймут другие, но есть ли надобность в этом?
   В третьем классе мальчик, два раза предлагавший Ире донести её портфель от школы до двора, нарисовал на портрете Ленина свастику. В пионерской комнате кто-то снял со стены красное знамя, намотал его на швабру и сунул в ведро, а завуч, говоря о произошедшем на классном часу, заикалась и отворачивалась.
   «Быть беде!» - говорил иркин отец - «Есть у наших соседей - китайцев старинное китайское проклятие: «Чтоб тебе жить в эпоху перемен!»...» В локомотивном депо, где он работал, намечалась первая за всю историю существования депо забастовка - из солидарности с кузбасскими и воркутинскими шахтёрами.
   На одном из островов посреди реки, протекающей мимо города, у Лещинских были стандартные «шесть соток», с дачным домиком и огородом. Во время открытия очередного дачного сезона выяснилось, что в их домике зимой или ранней весной кто-то жил: окошко мансарды было выбито, постели на кроватях были завязаны узлом и вымазаны каким-то мазутом, по полу был рассыпан пепел и валялись окурки странных папирос, ни разу не виденных Лещинскими на прилавках, несколько окурков было затушено об туловище пластмассового Чипполино, с незапамятных времён сидящего на подоконнике и уже воспринимаемого Ирой как члена семьи, «присматривающего» за дачей в межсезонье, в углу обнаружилась прокопчённая кастрюлька с засохшей бурдой из растений, непонятно где и как найденных по зиме, а стены мансарды были исписаны и изрисованы углём. Один из рисунков изображал паука, наткнутого на иглу шприца.
   «Присмотрел ты за нашей дачей в последний раз, бедненький...» - в паре сотен метров от дачи Лещинских был заброшенный участок некого профессора мединститута, попавшего под поезд ещё в позапозапрошлом году, на этом участке Ира похоронила прожжённого окурками Чипполино и поставила на могилке крестик, связанный из двух дощечек. Закапывая могилу, десятилетняя девочка то и дело оглядывалась: сзади над ней нависал двухэтажный дом с облупившейся зелёной краской на стенах, слегка провалившейся крышей и треснутыми стеклами веранды, за одним из этих стёкол виднелась старая деревянная вешалка для шляп и пальто, похожая на скрюченное человеческое тело без рук. Ещё более зловещим выглядел коричневый бак для воды, некогда бывший прицепом - цистерной на двух колёсах, но потом снятый с колёс, вывезенный на дачу и теперь едва виднеющийся из-за зарослей полыни и лебеды. Бак напоминал ржавое, но всё ещё сильное и кровожадное чудовище из железа, внутри бака в зеленоватой воде вверх брюхом плавала дохлая древесная квакша и чем-то затхлым от этой воды веяло.
   В мае на речном трамвайчике «Москва», поздним вечером возвращающемся с островов в город, произошла драка, несколько человек вывалилось за борт и вразмашку поплыло к длинной песчаной косе, намытой у устья речной протоки. Оттуда, с косы, отлично просматривался город на другом берегу, в сгущающихся сумерках красноватые огоньки загорались на трубах ТЭЦ-1, а сине-жёлтые - в окнах девятиэтажек, стоящих на скалистом берегу. Бушующие на корме речного трамвайчика люди швыряли друг в друга вёдра из-под рассады, в салоне кто-то пытался поджечь кресла, орущий мужик со всклокоченной чёрной бородой вынес стекло в буфете чьим-то алюминиевым рюкзаком - горбовиком, а Ира ни жива ни мертва наблюдала за всем этим из толпы визжащих, причитающих и шепчущих дачниц - пенсионерок. Махачу предшествовал улетевший за борт импортный магнитофон одного из дерущихся, с громыхающей из динамиков песней Боярского про коня - «Иго-го-го-го!»
   В другой раз пол-салона взахлёб рассказывало о взрыве контейнера со сжиженным хлором на водозаборной станции, облако хлора, по слухам, накрыло нескольких купающихся на ближайшем пляже.
   К середине лета вода в реке начинала прибывать, а в августе уже многие участки оказывались затопленными. Тому лету повезло на тайфун Джуди, пришедший с юга: под водой оказались все острова, дачный домик Лещинских был залит по самые окна первого этажа, в комнате и на веранде воды было по пояс, а на огороде вместе с урожаем репчатого лука, розового картофана, дырявой редиски, горьких огурцов, зелёных помидоров, морковки с мышиный хвост и куцей петрушки погибли и ценные кусты фламандской смородины. 
   Скромный инженер-технолог из локомотивного депо, работающий вместе с иркиным отцом, продал Лещинским свою синюю «копейку». «Я теперь совершенно другие деньги имею» - сказал он - «Буду американский «Кадиллак» или «Шевроле Каприс» покупать, да и квартиру поменяю скоро, на что-нибудь поприличнее...» Как и на чём ему удалось разбогатеть в депо, Лещинские так и не узнали. Год спустя Лещинский-старший забирал на его «копендосе» из роддома жену с новорожденной Светкой - иркиной младшей сестрой, а девять лет спустя по телевизору Лещинские увидят тело этого бывшего инженера - облачённое в камуфляж, прошитое автоматной очередью и лежащее на дне кавказского ущелья бок об бок с телами убитых боевиков.
   Новое слово - «инфляция»: всех имеющихся на сберкнижке сбережений, по крупицам начисляемых туда со времён брежневского застоя, хватило лишь на пару бутылок кефира. Соседка с верхнего этажа уговаривала продать ей старые занавески - из них перешивали детскую одежду. Ирке, растущей в относительно зажиточной семье и не знавшей подобных ноу-хау поздних перестроечных годов, купили коричневый свитер на рынке: поношенные, изрядно помятые и не стираные, но симпатичные импортные шмотки продавали с экзотического для тех времён микроавтобуса с правым рулём. Темнокожий водитель - продавец с огромным шнобелем, золотыми зубами, узкими глазами, рыжими волосами и рыжей бородой набивал вырученными с продажи деньгами мешок, лежащий на пассажирском сидении, а свитера, выбираемые для старшей дочери, чета Лещинских выворачивала наизнанку и просматривала под солнцем: соседи поведали о рубашке из того микроавтобуса, слегка испачканной чьей-то кровью. На балконах родной пятиэтажки стучали молотки и сколачивались дощатые ящики, в которых прорастала репа или брюква, вся растительность с бульварных газонов срезалась под корень, уносилась в подвалы и скармливалась содержащимся там кроликам, а в локомотивном депо замерла вся работа - озлобленные слесаря сыпали в бочки со смазочными маслами алюминиевую пудру, тавотили механизмы резиновым клеем, жгли автомобильные покрышки напротив приточных вентиляционных установок, вбивали в силовые кабеля гвозди, колошматили камнями лампочки, мазали дёгтем реле в щитовых и лили болотную воду в трансформаторные шахты, очередным вечером Ира даже застала своего отца плачущим на кухне...
   На аллеях, сразу же за микроавтобусом с темнокожим рыжим продавцом, пересчитывающим деньги и размахивающим футболкой с драконами, раскинулся ещё один рынок, соседствующий с центральным - птичий. Там ругалась матом толстозадая бабища в оренбургском пуховом платке, торгующая хомяками, в фанерном ящичке для почтовых посылок друг на друге сидели еле-еле подающие признаки жизни среднеазиатские черепашки, не менее вяло копошились в трёхлитровой банке раки, наловленные в озёрах за городом, а в помятой клетке вполголоса трещал нахохлившийся попугай, в картонном тубусе ввезённый в страну контрабандой.
   Но это всё была прелюдия.
   Однажды Ира и двое её подруг, зайдя на птичий рынок чисто ради интереса, увидели там среди прочих торговцев умученной живностью старика, продающего свою собаку - уже взрослую сибирскую лайку. Где-то в тайге американским капканом последнего поколения «Кливленд» несчастной собаке оторвало обе левые лапы - и переднюю, и заднюю, охотиться и вообще ходить собака больше не могла, калеки в тайге не нужны, а усыпить горемыку в ветеринарке у старика рука не поднималась: «Устрой, внучка, ей её приют последний, или убей хотя бы, ну я не могу...» Еле-еле держа себя в руках, чтобы не разреветься прямо посреди птичьего рынка, девчонки договорились сходить во двор за старшим братом одной из иркиных подруг, который, может быть, согласится моментально убить собаку одним ударом кухонного ножа в сердце - этот способ прекращения страданий животного им показался наиболее гуманным, а после собаку решено было похоронить у бездействующей водонапорной башни между школой и железной дорогой. «Я тоже не смогу лаечку убить» - сказала Ирка - «Галя, ты брата уговори, он же режет кур и поросят в деревне... Нельзя, чтобы она так мучилась!..» Но когда они нашли во дворах брата и вернулись рынок, ни старика, ни его покалеченной лайки там уже не было.
   Куда, куда же могут отправиться те, кто умер на птичьем?
   Бульвар тянется от вокзала до набережной. Если идти в сторону набережной - мимо центрального рынка, мимо птичьего, мимо расплодившихся в последние годы, осмелевших, отовсюду повылазивших в центр и лежащих на газетках под соснами бомжей - то вскоре трамвайная линия, тянущаяся вдоль бульвара, разветвится. Более новые трамваи квадратных форм, везущие пассажиров чуть поприличнее, сворачивали влево в сторону английской гимназии и дальше поднимались к главной улице города, а старые, скрипящие, громыхающие, под завязку набитые неопрятными людьми с перекошенными лицами и раздолбанные двухдверные трамваи округлых форм, собранные рижским вагоностроительным заводом, сворачивали вправо и ползли в гору в сторону следственного изолятора, футбольного стадиона, задворок нефтебазы, колхозного сада с кислыми вишнями и грушами... Между трамвайной развилкой и следственным изолятором раскинулся квартал из двухэтажных деревянных бараков.
   Под досками деревянных тротуаров квартала что-то хлюпает. Посреди дворов мужики перебирают, бензолят и гужонят двигатель мотороллера «Муравей», перевёрнутого вверх колёсами, в тазике с водой, стоящем над костром на треноге, разогревается жестянка с гусиным жиром. Кипятком из чайников шпарится диван с клопами, вынесенный на улицу. В деревянные очковые туалеты выплёскивается зловонное содержимое ночных горшков и эмалированных вёдер. За приоткрытыми дверьми подъездов видны сваленные в кучу удочки и рыболовные сети, днище деревянной лодочки - душегубочки, прислонённой к стене одного из бараков, проломлено и обмазано смолой лишь частично. Под ступеньками каждого крыльца пищат крысы. Половина окон запотело, несмотря на приоткрытые форточки, за окнами что-то жарится и варится. Из чего и кем?!
   Извилистая тропинка, уходя вглубь квартала и петляя между гаражами, упирается в огромный деревянный ящик с откидной крышкой, покрашенный киноварью. Именно в этом ящик выбрасывалось большинство дохлых животных с птичьего рынка, вперемешку с бытовыми мусором из бараков: разложившийся в покрытую коричневой шерстью слизь, дохлый хомячок утекает под рукав драного и промасленного зоновского ватника, дохлые щенки дворняг, наскоро завёрнутые в газеты, лежат на осколках разбитого десятилитрового жбана, а из-под горы какой-то овощной гнили высунулась, широко раскрыл клювик, голова дохлого щегла. Трупы взрослых собак, оказывающиеся в этом ящике, чаще всего обливаются известью, изредка здесь можно увидеть даже дохлого попугая или расколотый черепаший панцирь. Над ящиком кружатся осы, от них отмахиваются кепками жители бараков, с мусорными вёдрами подходящие к ящику, некоторые осы садятся на трупики белых крыс, вповалку валяющихся в мятой картонной коробке из-под ёлочных игрушек, ползут от хвостов к головам, толпятся у пустых глазниц и выедают оттуда остатки крысиных глаз. В дохлом еже с прогнившим насквозь брюхом, упавшем на истлевшую и скомканную наволочку кверху лапками, пируют белые черви, кисло-сероводородно-затхлый запах витает вокруг ящика.
   Но где лайка без двух лап? Может, она всё-таки жива? Но может быть, и...
   Не все попадают в покрашенный киноварью ящик, некоторые сбрасываются в канавы или под доски тротуара. Хлюпает что-то под досками, то чёрная, то бурая грязь выдавливается из-под досок в дождливую погоду.
   Быть может, потому не стоит окончательно задуматься над собственной смертью, что хлюпает под подошвами обуви и досками тротуаров лишь то, что было телом нашего четвероногого друга и не было его душой?