Химера Борея. Глава XVII

                ПЛЕНЕННЫЙ ОДИССЕЙ



  Завороженный Чезаре машинально вернул Свифта на место и, забыв о нем, прижался щекой к холодным книжным переплетам. Он весь обратился в слух. Рассудком его завладел ядовитый дурман, имя которого было ему неведомо. Наверное, Одиссей, привязанный к мачте своего корабля, должен был чувствовать нечто схожее – внимая песням сирен, он не мог развязать веревки и бросится к ним, в смертоносную бездну океана.
   Голос плел мрачную нить странно притягательной и пугающе безнадежной баллады, звучавшей так:

    Ах, мне помнится так ясно: был декабрь и день ненастный,
    Был как призрак – отсвет красный от камина моего.
    Ждал зари я в нетерпенье, в книгах тщетно утешенье
     Я искал в ту ночь мученья, - бденья ночь, без той, кого
     Звали здесь Линор. То имя…Шепчут ангелы его,
     На земле же – нет его.

     Растворил свое окно я, и влетел во глубь покоя
    Статный, древний Ворон, шумом крыльев славя торжество.
     Поклониться не хотел он, не колеблясь, полетел он,
    Словно лорд иль леди, сел он, сел у входа моего,
     Там, на белый бюст Паллады, сел у входа моего.
    Сел – и больше ничего.

    «Ради неба, что над нами, часа Страшного суда,
     Отвечай душе печальной: я в раю, в отчизне дальней,
     Встречу ль образ идеальный, что меж ангелов всегда?
     Ту Линор мою, чье имя шепчут ангелы всегда?»
     Ворон: «Больше никогда!»

    И, как будто с бюстом слит он, все сидит он, все сидит он,
     Там, над входом. Ворон черный, с бюстом белым слит всегда!
     Светом лампы озаренный, смотрит, словно демон сонный.
    Тень ложится удлиненно, на полу лежит года, -
     И душе не встать из тени, пусть идут, идут года, -
     Знаю, - больше никогда!
(«Ворон», Эдгар Алан По в переводе В.Брюсова).
    
   Неожиданно голос смолк, и воцарилась звенящая тишина, нарушаемая только волчьим воем ветра за окном. Тяжело дыша и шатаясь, точно пьяный, Чезаре пересек библиотеку и прижался пылающим лбом ко льду оконного стекла. Он был совершенно опустошен, слаб, как беспомощный старик, он потерялся в себе и во времени. Чезаре тяжело опустился на кресло, случайно задев каминный экран. Тот с грохотом упал. Выругавшись, Чезаре бросился поднимать его.
   Вдруг дверь открылась, и в библиотеку шаркающей походкой вошел писатель. Видимо, он находился поблизости, раз среагировал так стремительно. Взгляды Чезаре и Гринвуда скрестились, точно дуэльные рапиры. Трясущаяся голова старика была склонена набок, в вечной ухмылке чудилось что-то демоническое. На крупном носу Гринвуда, смахивающем на вороний клюв, блестела капелька. На руках у него, как и вчерашним вечером, лежал гибкий Визирь.
   Чезаре медленно поднялся. Неожиданно жгучий яд ревности захлестнул его. Гринвуд, которого еще ночью ему было так жаль, которого еще вечером он был так рад видеть, теперь вызывал только жестокую насмешку и ненависть. Старик, эта Синяя Борода без бороды, владел изумительным сокровищем – Габриэль! Он держал ее здесь и, возможно, даже насильно. Чезаре с трудом сдерживался, чтобы тут же не разобраться с немощным стариком.
- Ба, так вы у нас читатель! – иронично заметил Гринвуд, поглаживая Визиря.
- Любовь к чтению – неотъемлемая часть писательского мастерства, не правда ли? – с холодной улыбкой парировал Чезаре.
- Не могу поспорить, - кивнул Гринвуд, - Надеюсь, вы уже приступили к моему списку?
- Я начал с «Дон Кихота», - несколько вызывающе заявил Чезаре, вздернув подбородок. Ему почему-то было тепло от мысли, что Габриэль слышит их разговор. Гринвуд оживился и быстро спросил:
- С «Дон Кихота»? Вы принялись за тот экземпляр, что стоит в вашей комнате?
- Да. А что?
- «Смешно и страшно при мысли, что Дон Кихот – мое точное отражение» - вдруг продекламировал Гринвуд и усмехнулся. Чезаре вздрогнул: он узнал ту единственную пометку на полях романа Сервантеса, что ему удалось разобрать.
- Разве это вы делали пометки? – с сомнением спросил Чезаре.
- Все книги в вашей комнате принадлежали Ральфу, - пожал плечами Гринвуд, - И все они исчерканы – он не мог удержаться и не тиснуть пару-тройку своих мыслишек на полях. Я распорядился убрать эти книги из библиотеки и расставить по гостевым спальням. Исчерканная книга – все равно, что оскверненный алтарь, а?
- Не думаю. Мне не по вкусу такие…пышные сравнения. При всем уважении, - прохладно заметил Чезаре. «Смешно и страшно при мысли, что Дон Кихот – мое точное отражение». Смешно и странно при мысли, что Дон Кихот и Ральф Гордон могли быть похожи. Неужели отец и в самом деле полагал себя двойником несчастного безумца из Ламанчи?
   Гринвуд пожал плечами:
- Ваше дело. В любом случае, вы молодец – в первый же вечер приняться за Сервантеса. Не ожидал от вас такой прыти. Как вам?
- Недурно, - ответил Чезаре, - Дон Кихот – очаровательный идеалист, а Санчо Панса – не менее очаровательный циник. Правда, не понимаю, почему пятидесятилетнему идальго вздумалось заняться рыцарскими похождениями, но смотрится это забавно – когда старик борется с мельницами…
- Забавно проходить инициацию в пятьдесят, - фыркнул Гринвуд, - Ну а зачем ему Дульсинея – это-то вы понимаете?
   Чезаре засмеялся:
- Разумеется. Есть люди, которым необходимо жить иллюзиями – инфантильность их вторая натура. Они не знают слова сегодня.  Психологи называют их фантазии об окружающем мире проекциями.
- Короче говоря, есть ослы, которым необходимо жевать розы иллюзий, да, господин Камю? – скривился Гринвуд, - А что, если на секунду допустить, что все мы живем иллюзиями – и только химеры делают нас людьми, м?
- Послушайте, я не из тех, кто склонен тешиться самообманом. Я нахожу привлекательной только реальность, - твердо сказал Чезаре.
- Вы находите привлекательным бессилие? Импотенция воображения – вот что такое ваша реальность.  В ней мы все – участники игры, пешки и шестерки. Зато в своем собственном мире каждый – творец, стоящий над игрой.
- Вот именно – в собственном мире. В собственных иллюзиях, - перебил Чезаре Гринвуда. Тот взглянул на него, точно на умирающего.
- Нет, вы все-таки весьма заурядная личность,- разочарованно вздохнул Гринвуд, - Неужели вам нравится так жить?
- Жить как? – вздернул брови Чезаре, - Жизнью взрослого, здравомыслящего человека, осознающего границы своей личности и своего времени?
- Вы похожи на двоечника, пытающегося убедить учителя, что заданный урок был выучен, -  Гринвуд страдальчески сморщился, однако Чезаре прекрасно понимал, что эта гримаса досады – шутовской прием. Старик обожал играть.
- Все имеет свою цену, мистер Марчелли. Если хотите быть талантливым, придется порвать с реальностью и не тратить на нее драгоценную энергию. Копите, преумножайте – и станете творцом, как Монтень в своей башне из слоновой кости.
 - А как же Байрон? Я слышал, он обожал балы и пьянки.
   Раздраженно покачав головой, Гринвуд взглянул на часы и произнес:
- Еще пятнадцать минут – и вы пропустите завтрак. Предупреждаю вас, мистер Марчелли – это ваш последний спокойный завтрак в этом доме. Сегодня возвращается юный мистер Вулф – на несколько дней раньше, чем планировалось.
  Шаркая ногами, он покинул библиотеку. Чезаре притворился, что рассматривает книги, и, убедившись, что писатель уже не может его видеть, обследовал стену с французской литературой. Он пробовал доставать книги, ощупывал стены стеллажей и внутреннюю поверхность полок – ничего. Тайного рычага или кнопки, открывшей бы дверь в тайную комнату  за пределами библиотеки, нигде не было.
   Убедившись, что Гринвуда нет поблизости, Чезаре прижался щекой к стеллажу и тихонько позвал:
- Габриэль…Габриэль, вы слышите меня?
   Ему никто не ответил.
- Я знаю, что вы там. Не бойтесь меня, я ваш друг.  Если хотите, мы можем поговорить…Об этом никто не узнает, уверяю вас.
   И вновь ответа не последовало. Казалось, за стеллажом нет ничего, кроме настороженно прислушивающейся тишины. Чезаре постоял еще немного в библиотеке, безучастно наблюдая за белым лучом утреннего солнца, лениво растянувшимся на полу. Он надеялся услышать шорох, движение, неосторожный вздох – все, что угодно. Ничего.
   Напоследок Чезаре еще раз оглянулся на безмолвную библиотеку. Топ Уизенс был очень старым домом. А старые дома надежно хранят свои тайны.

   Во главе обеденного стола сидел Гринвуд. По правую руку – Ричард. Оба уже повязали салфетки и приступили к завтраку, никого не дожидаясь. Чезаре смерил удивленным взглядом невозмутимого Ричарда: он никогда не видел дворецких, занимающих в доме практически равное положение с хозяином. Впрочем, он вообще до приезда к Гринвуду не видел дворецких – так что не мог считать себя экспертом в этом вопросе.
   После ночи, проведенной в машине, Ричард выглядел потрепанным и отекшим. Его руки со вздутыми венами, некогда, видимо, довольно красивые, заметно дрожали. Чезаре пришел к заключению, что одиночество в джипе скрашивала бутылка с крепким успокоительным.
    Однако безобразное состояние Ричарда совсем не волновало Гринвуда. Его занимал только Чезаре. Старик неотрывно следил за ним. Холодный взгляд хищных глаз напрочь отбил аппетит, и Чезаре жевал тост чисто автоматически.
    Днем столовая казалась не такой мрачной, как в неярком свете утра. Темный стол был застелен белой скатертью. Судя по сероватому оттенку ткани, она не была в стирке уже давно. На ней приглушенно сверкали серебряные приборы и фарфоровые тарелки с щедрыми порциями кровяной колбасы, ломтиками бекона и помидорами. Рядом с каждой порцией стояло по яйцу и по прозрачному бокалу с апельсиновым соком.
- А миссис Вулф к нам не присоединится? – спросил Чезаре.
- Женский вопрос никак не отпускает вас, а, мистер Марчелли? – проворчал Гринвуд, - Она, если угодно, готовится к приезду сына. И ей сейчас не до вас.
- Что плохого, что мистер Марчелли спросил о Хелен? – пожал плечами Ричард. Гринвуд фыркнул:
- Если мистер Марчелли нуждается в адвокате, пусть сам об этом сообщит.
   Ричард раздраженно передернул плечом, но ничего не ответил. Встав из-за стола, он убрал опустевшие стаканы из-под сока и принес дымящийся кофе. В полнейшем молчании все взяли по чашке и приступили к заключительному этапу трапезы.
   Чезаре исподтишка поглядывал на Ричарда и Гринвуда. Должно быть, трое чужих людей, волей случая сошедшихся за одним столом, со стороны выглядят довольно уныло. Высокие часы в виде готической башни мерно считали секунды и минуты, точно перебирая невидимые четки времени.
   У Гринвуда совершенно не было представления о том, как обыкновенные люди ведут спокойные разговоры за завтраком. Без прелюдий и объяснений, он вдруг спросил у Чезаре в лоб:
- Зачем вы стали журналистом, мистер Марчелли? Когда мы виделись в последний раз, вы мечтали о карьере актера.
- Как видите, я вернулся к перепутью и пошел по пути писательства, - уклончиво заметил Чезаре.
- Решили обвести меня вокруг пальца и не отвечать, да? А вы не так безнадежны, как кажетесь.
   Писатель рассмеялся. Его хриплый смех напоминал воронье карканье.
- У вас в руках самое смертоносное из всех оружий – слово, - произнес он, - А вы даже не догадываетесь об этом. Оно действует исподволь, незаметно, оно проникает глубже яда – в самую душу. Оно создает иллюзию, которую мы называем произведением искусства. А вы думали когда-нибудь, что иллюзия может исцелять?
   Чезаре усмехнулся. Старик явно собирался отыграться за поражение в библиотеке.
- Вы превосходный проповедник, мистер Гринвуд, - покачал головой Чезаре, - Но я – дотошный оппонент. Давайте отойдем от теории и обратимся к действительности – назовите мне хоть кого-нибудь, кого иллюзия излечила?
- С легкостью. Дон Кихота, к примеру, иллюзия излечила от старости и смерти. Как только он расстался с ней и понял, что возлюбленная – плод его воображения, - он погиб.
- Простите, но вы путаете божий дар с яичницей. Я имел в виду реальных людей.
   Гринвуд подался вперед. Его глаза сверкали фосфорическим блеском, и Чезаре подумалось на мгновение, что таким и должен быть взгляд фанатика.
- Знаете, в чем различие между вами и гением?– спросил Гринвуд, - Вы пишете для себя. Творчество для вас - психотерапия. А гений пишет потому, что не может не писать. Вы – раб мгновения. Гений – раб вечности. Поэтому ему глубоко наплевать на ваше расчудесное сегодня.
- Ну а вы сами? – резко спросил Чезаре, - Люди, верные своим принципам, живут в домах куда скромнее.
- Верно. Свои тридцать серебряников я получил сполна, - спокойно сказал писатель, но глаза его по-прежнему лихорадочно блестели, - Поэтому я не гений. Однако мог бы им быть.
   Ричард зло усмехнулся и отбросил скомканную салфетку. Гринвуд же говорил, смотря невидящим взглядом на стол, а не на Чезаре; Гринвуд явно беседовал сам с собой:
 - Один китайский философ сказал: «Прошлой ночью мне снилось, что я бабочка, и теперь я не знаю, то ли я человек, которому приснилось, что он бабочка, то ли бабочка, которой снится, что она - человек». Откуда мы знаем, что иллюзорно – наши сны или так называемая «реальность», окружающая нас? Одно опровергает другое.
- Думаю, мы все были бы здоровее и психически, и физически, если бы искусства вообще не существовало, - заметил Чезаре, - Я не сомневаюсь, что искусство - опасная…
- Химера? Браво, мистер Марчелли! – Гринвуд победно хлопнул в ладоши, - Знаете-ка что: единственный способ освободиться от плена иллюзии – ее уничтожить. А? Сжечь дотла. Вы это предлагаете?
- Я ничего не предлагаю. Я знаю, что человек устроен так, как устроен, и искусство – органичная часть нашей жи…
   Гринвуд перебил его и заговорил о своем, возбужденно жестикулируя:
- Вам никогда не казалось, что ваша жизнь слишком абсурдна, чтобы быть правдой? Что вы точно блуждаете в страшном, мучительно-долгом сне? Нет, никогда не чувствовали это?..
    Гринвуд поднялся, прошелся по столовой и вновь опустился на стул, дрожа всем телом. Он был в величайшем нервном возбуждении. Его скуластое лицо покрылось пунцовыми пятнами. Чезаре тревожно переглянулся с Ричардом. Кивнув в сторону Гринвуда, дворецкий шепнул одними губами: «Болен.» Чезаре понимающе покачал головой.
     Гринвуд начал вновь говорить, захлебываясь словами, точно боясь не успеть сказать чего-то очень важного:
- Знаете, я начал писать еще в Оксфорде. Там был изумительный сквер со старыми каштанами…Кэро обожала каштаны. В сухую погоду мы садились прямо на землю и там, в тени каштановых листьев, а я редактировал, переписывал и тут же зачитывал ей свой первый роман. Первый роман…Это как первое причастие. Кажется, он был моей лучшей книгой.
- Был? – поднял брови Чезаре.
- Был, именно – был. Я уничтожил его. Сжег, - Гринвуд снова засмеялся, - Как-то утром я выбросил старые черновики в мусорный бак рядом с моим домом. А днем, возвращаясь из университета, вдруг увидел растерзанные страницы черновиков с моими пометками и исправлениями…Они лежали на дорожке, подле бака. Кто-то прочел их. И этот кто-то, возможно, хохотал в голос, читая чей-то чужой, кропотливый труд…Тогда-то я и сжег все материалы к роману. И не писал ничего несколько лет. Вам, видимо, это все кажется нелепым, смешным. Глупым, да?– внезапно блеск в глазах Гринвуда потух, и старик обессиленно откинулся на спинку кресла, - Впрочем, оставим эту тему. Да, да – оставим до лучших времен.
   Он еле шевелил сизыми губами. Грудь его тяжело вздымалась. Ричард с облегчением выдохнул и поднялся.
 - Все, финита ля комедия. Надеюсь, с диспутами на сегодня покончено. И, кстати, мистер Марчелли – через десять минут я выезжаю в город, будьте готовы,  - грубовато заметил он и начал собирать тарелки. Гринвуд дождался, пока тот уйдет с очередной стопкой посуды, и тихо сказал Чезаре, кивнув в сторону Ричарда:
- Неотесанное животное. Он – философ от отчаяния. Не обращайте на него внимания.
- Странно, что вы просите прошения  за своего дворецкого,- шепотом ответил Чезаре. Губы Гринвуда искривились в подобии улыбки:
- Вы многого не знаете, молодой человек, - и потом прибавил, отвернувшись от Чезаре и всем своим видом показывая, что разговор закончен, - Думаю, сейчас каждому из нас нужно уединение.
   Гринвуд прикрыл дрожащие веки. Чезаре понимающе кивнул и отправился наверх за курткой. Через десять минут он уже сидел в машине вместе с Ричардом.