Бездна. Глава 5-7. Дневник морского путешествия

     На рассвете я вынимал из ящика плотно закрытую металлическую банку, бережно доставал полиэтиленовый пакет с часами и добросовестно заводил хронометр.
     Потом записывал в тетрадь то, что я назвал гимном наступающему дню.

     “Всё или ничего! Победа или смерть! Так я думал, отплывая от Камчатки. Эйфория от осознания полной свободы сделала своё дело: теперь я думаю только о победе, только о блаженстве на райском острове. И уже не хочу поражения или гибели”, — писал я в тетради, на которой жирными буквами вывел: “ДНЕВНИК МОРСКОГО ПУТЕШЕСТВИЯ”. На обложке тетради были нарисованы всего-то лес и речка, но для меня этот рисунок был наполнен огромным смыслом: на острове я найду свою новую родину!

     Я поставил дату начала путешествия на первой странице и закрыл тетрадь. Чтобы ещё более тщательно вывести волшебные буквы: “ ДНЕВНИК МОРСКОГО ПУТЕШЕСТВИЯ”. Потом с наслаждением перевернул страницу и благоговейно продолжил:

     “И вот началась новая жизнь! Новая жизнь! НОВАЯ ЖИЗНЬ!!!
     Передо мною открыты все пути!!!
     Если не считать маленького маленького НО: передо мною открыт лишь один путь, над которым я даже не властен. И все открытые передо мною дороги открыты лишь в возможности, в перспективе; они где-то там, за горизонтом, к которому я плыву, но не могу достичь… Пока…
     Но достигну! Достигну непременно!!!
     Нет такого закона, что б остановил меня на пути к свободе!”


     После третьего дня впечатлений было столь много, что я открывал “Дневник морского путешествия” бессчётное число раз: читал записанное ранее, чиркал, переписывал. Чаще просто писал:

     “Плот — плод моей устремлённости в неизведанное — с каждым днём становится роднее и уютнее. На борту или парусе рисую ручкой украшения, символы или просто делаю зарубки для счёта прожитых в океане дней. Всё время вношу какое-нибудь новшество в конструкцию плота. Удивляюсь своей изобретательности и пляшу вместе с Мишкой буйный танец торжества новой жизни!”


     “Каждый человек хочет оставить после себя след. Один открывает законы природы, другой изобретает самолёт, третий ставит на ноги несчастных инвалидов, четвёртый воспитывает хороших детей. А кто-то хочет оставить после себя кучи мусора, битого стекла и дерьма — и гордится этим.
     Открыть всемирный закон и изобрести космический корабль мне не дано. (На меньшее я не согласен!) Детей при моём-то инфантилизме у меня не будет. Самому бы подрасти… Оставлять после себя кучу хлама не хочу. Выход — уйти, уплыть, сбежать. И не мешать обывателю счастливо жить! Но вдруг так случится, что оставлю след на иной земле? Например, превращу бесплодный каменистый остров в райский сад. Спасу дикарей от вечного прозябания, сделаю осмысленным их существование. Или открою новый материк… Поди-ка не все острова и материки ещё открыты…”


     “Несоизмеримость плота и океана, меня и целого мира рождает во мне цепкое желание видеть в моём судёнышке родной дом — уютный замкнутым мир. Ещё больше эта несоразмерность обострила жажду взрастить в своей душе всю вселенную. Но как?!
     Как в ответ жадно читаю все книги, что есть в моей библиотечке на плоту. Я по-новому оцениваю наших классиков. Читаю все стихотворения, хоть чем-то волнующие мой охваченный томлением, бурлящий ум, учу наизусть стихи про русскую зиму, трудолюбивых крестьян, верных жен и красных девиц. Брезгливо пропускаю описания балов и светских приёмов. С благоговением читаю стихи Хименеса, поминая Виталия добрым словом…”


     “Лежу на скрипучем диване, гляжу на звёзды. Моряки раньше знали все созвездия — для них это было жизненно необходимо. Для меня небо — это более или менее хаотичная россыпь украшений. Или даже мусора. Пусть сверкающего, манящего и драгоценного, но хлама…”


     “С утра ветерок то усиливается, то полностью стихает. Или вдруг меняет направление. Я готов молиться на парус. Натягиваю старое одеяло на каркас “каюты”, чтобы сделать подобие ещё одного паруса. Используя свои детские знания о мореходстве, я пытаюсь корректировать положение мачты и орудовать кормовым веслом, чтобы продолжать двигаться в южном направлении, максимально отдаваясь воле северо-восточного ветерка, как я его ласково называю…”


     “Сегодня утром неосторожно облокотился о борт. Сломалась небольшая доска. Внимательно изучив место надлома, обнаружил плесень. Видно, доска долго лежала в сырости. Она пойдёт на дрова.
     Я распилил неверную доску, но не стал сразу бросать в костёр. Долго смотрел на изъеденную грибком древесину. И думал о плесени.
     Смысл жизни плесени известен: всё схавать, чтобы насытить себя (честнее сказать: нажраться до предельного разбухания), дать жизнь новым поколениям всё подряд хавающей плесени.
     Человечество — не та ли плесень? Тот же смысл без понимания смысла. Тогда я — оторванный от всей колонии, не желающий дать начало новой колонии плесени — не отвечаю смыслу жизни плесени. Следовательно, я — абсурдная плесень. Или наоборот? В защиту этого “наоборот” я смогу развить такое лукавство ума, такую апологию абсурда, безумия, извращения…”


     “Что такое свобода?
     Я заперт в маленькой клеточке худых бортов, я — безвольно отданная всем ураганам пушинка. Я зависим от всего, что только можно придумать на свете. От ветра, погоды, течения, температуры воды, палящего солнца, атмосферного давления, от голода, жажды, тревожусь из-за отсутствия привычных сенсорных стимулов и неопределённости…
     Но я ликую от неведомой ранее свободы!”


     “На завтрак и обед я с аппетитом жую вяленую рыбу и доедаю остатки геркулеса. С хрустом пережёвываю хлебные сухарики, которыми меня обильно снабдил Виталий (ах, как здорово, что он на камбузе работает!). Резервной воды во флягах осталось две трети, зато в жару значительно повысилась производительность опреснителей…”


     “Днём всё доверчивое и ручное. Даже ветерок с морскою волною. Ночью тоже… Но этой ночью я испытал беспредельную оторванность от мира. Я так желал оторваться от всего коммунистического, демократического, экономического, суетного, пищедобывательного. И вдруг испугался… Чего испугался? — всего-то темноты и одиночества в беспредельной дали… Я отрывался от человеческого, а теперь тоскую по нему — человеческому…”


     “Ругаю себя, что пожалел денег на третий опреснитель. Что не взял третью флягу для пресной воды. Теперь кажется кощунством тратить пресную воду, чтобы смыть с себя соль океана. А как без этого?”


     “Цель моего плавания — остров. Не материк с изобилием всех ресурсов, не свободное государство с высоким уровнем благосостояния.
     Почему остров? — так это модель “моего рая”. Где я — полновластный властелин. Что ж, рай так рай. Заселю свой рай благами цивилизации. Всё будет на острове: самолёт, неограниченные запасы бензина, громадные библиотеки с книгами на все возможные темы и словарями на всех языках, полные тазы варенья… Не слишком ли много лишнего, избыточного? Но модель она и есть модель… Модель удовлетворения моей алчности.
     И у Философа с Шимпанзюлькой есть идеал счастья. Модель их рая — всецелое торжество вечного коммунизма?! Только сами-то они верят ли в свой вечный коммунизм? — скорее они верят в маленький комфортный коммунизмик-коммунизмичек в собственных хоромах за высоким заборчиком. А то и на необитаемом острове! Философ тоже может мечтать о своём коммунистическом острове, где у него в коробке сидят маленькие безропотные студенты, а он им ставит в зачётках двойки, — ха-ха-ха, если бы не было грустно…
     Аквариум с маленькими человечками — тоже модель рая, только другого: в нашем жестоком мире островок радости и счастья. И мои горные вершины — это тоже рай. Что же такое рай? Надо предложить Николаю Васильевичу тему диспута на уроке этики. Если вернусь… Если не вернусь — конечно, не вернусь! — придётся дискутировать с Мишкой…”


     “Я привязан к плоту, как дворняжка к своей будке. Как канарейка в клетке, я ограничен мизерным пространством своего плота. Из-за акул я боюсь сунуться за пределы бортика и бассейна — границы обжитого мною мира. Я в полной власти ветра и течения.
     Но я свободен так, как никогда свободен не был. А свободен ли? Вот смотрю на безбрежные дали и нудно рассуждаю: свободен я ли нет…”


     “Радуюсь усилению жары. Вероятно, чуточку приблизился экватор! Очень хотел бы этого.
     В любом случае, я горжусь собой. Я, молодой человек из провинциального городка, бросил вызов самому Тихому океану!”
     Я перечитал последнюю фразу и, чтобы осадить спесь, ниже написал:
     “Но что гордиться? Я — безвольная пылинка в прихотливых изгибах океанской волны. Усиливающаяся жара даёт надежду, что движение идёт. Но вдруг это лишь антициклон?”


     “Ночь обманом выманила меня из-под одеяла. Так ярко светила полная луна, что я принял её за восходящее солнце”, — писал я в дневнике при свете луны.
     Я лежал и смотрел на лунную дорожку. Вместо эйфории я испытывал тревогу: вдруг океанские течения действуют мощнее ветров, плот в полной власти Северо-Тихоокеанского течения, и меня влечёт к Америке. Даже физически ощутил, как плот несётся на северо-восток. Я вскочил и принялся искать компас, которого почему-то не оказалось на обычном месте. Ах да, перед сном я любовался фосфорическим мерцанием стрелок…
     Ветер почти совсем утих. Паруса обвисли и своей унылостью больше походили на высушенные половые тряпки на швабре.
     Глядя на компас, я не мог понять, в какую сторону направляюсь. Нос повёрнут на север… Чтобы вернуть уверенность, я развернул плот носом к югу. Но разве этим изменить направление движения? Пусть иллюзия, зато спокойнее…”


     “Сколько километров я проплыл?
     Зачем так? Спрошу иначе: сколько тысяч километров позади?
     Этого я никогда не узнаю. Но впечатление такое: я стою на месте, я не сдвинулся ни на километр. Чуть подует ветер с юга, увижу Камчатку, Авачинскую сопку и Авачинскую бухту.
     На земле каждый шаг прохожу ногами, каждый шаг — шлепок планеты по моей стопе. Каждый миг меняется пейзаж вокруг меня. Я впечатываю ступню в землю — и безсомненно вижу передвижение. И здесь всё меняется, течёт, но нет даже одного ориентира, если не считать повышающейся с каждым днём температуры. Может ли температура быть ориентиром? Видно, нет: вдруг просто повысилось атмосферное давление, и в районе Курил поднялась почти тропическая жара…”


     “Ветерок послушно занимается своим излюбленным вечным ремеслом, изредка давая себе краткую передышку. Иногда он начинает шалить: дёргает и шлёпает паруса со всех сторон, давая понять, что он не нанимался безропотно прислуживать, что хозяин здесь — он, и делает свою работу просто из снисхождения к малюсенькой щепочке — моему плоту.
     — Да-да, я знаю, кто здесь властелин, — говорю я необузданному ветру.
     Он успокаивается и снова неторопливо-размеренно несёт мой плот в счастливую даль…”


     “Новое развлечение: наблюдаем за полётом летучих рыб. Мишка не может понять принципы их аэродинамики. Разве смогу объяснить, если сам не понимаю. Изредка одна из каскадёрш падает на плот — пожалте к нам на обед!”


     “Сегодня всё утро выводил ручкой на борту и на парусе слово “Виктория”. Так я назвал свой плот — в честь корабля Магеллана, благополучно завершившего плавание.
     Мне, как и Магеллану, пока везёт: Тихий океан до сей поры оправдывает своё благородное название. Сколько дней плыву, погода спокойная, дует умеренный попутный ветер. Мне везёт даже больше, чем Магеллану. Из-за полного штиля паруса на кораблях Магеллана обвисли на много дней. Паруса моей “Виктории” наполнены движением, энергией, жизнью. Ветерок достаточно слабый и не вызывает качки, однако его напора вполне хватает преисполнить парус упругостью…
     Но Океан великодушен лишь до поры, пока не выведу его из благородного покоя своей дерзостью. Тогда он с усмешкой легонько опрокинет плот вверх дном,
     Я по-язычески суеверно задабриваю Океан заведомо неисполнимыми обещаниями, пою ему песни — что ни сделаешь от вечного соседства с непредсказуемой стихией! — и очень стыжусь, что вынужден загрязнять его чистые воды.
     С Океаном спорю, извиняюсь перед ним, глажу его нежную кожицу.
     Кстати, Мишка не знает, что песни я пою для Океана. А то засмеял бы…”


     “Выдумал невесть что про океан. Кубокилометры солёной жижи, не больше!
     А буря?! Пусть только попробует!”


     “Эк я про бурю… На словах и в радужных мыслях я жажду бури, но я её боюсь! Буревестником хорошо быть на суше…”


     “Я настолько сроднился со своим плотом, что забываю, где нахожусь. Блаженно закрываю глаза и ощущаю себя настолько уютно — полная иллюзия, будто нахожусь в родном доме, точнее, плот — это и есть родной дом. И всегда им был. А я вечно был путником…
     Ведь вся моя жизнь от самого рождения до сего мига в моём ограниченном измерении и есть вечность! Я сам — вечный странник!”


     “Я — песчинка, слепленная из плоти и костей, даже не подозреваю, насколько громаден океан. Сколько дней плыву, а впечатление, будто я в самом начале нескончаемого пути…”


     “Я почти уверовал в “Дао плота”. В Дао парусов и рулевого весла… Перед тем, как лечь спать, пытаюсь напитаться свободным дуновением ветра. По наитию внезапного вдохновения поворачиваю и закрепляю паруса под определённым углом.
     По наитию чуточку поворачиваю парус, ещё чуть-чуть. Потом долго хохочу: Мишка! вот дурак же я!”


     “Всё чаще изнываю от нетерпения; это томление в груди заставило бы меня действовать, рубить дрова, на худой случай, бегать, будь я на суше. Но здесь бежать некуда, переводить плот на дрова негоже. Отжаться от пола, присесть три десятка раз, сплясать с Мишкой дикий танец…
     Возможно, это лишь физиологическая реакция на смену климата, малоподвижность и неопределённость. Я уговариваю себя разными словами потерпеть. Чаще всего я говорю себе: неважно, сколько я проплыл. Главное, с каждым днём я ближе к цели…”


     “Порой днём наступает полнейшее безветрие. Но, судя по усиливающейся с каждым днём жаре, я приближаюсь к тропикам…”


     “Я почти не страдаю от дневной жары — провожу большую часть времени в “плавательном загоне”.
     Но вечер ожидаю как пору благословенную. Я бросаю бушлат на середину плота, чтобы ни парус, ни крыша не заслоняли от меня звёздного неба, ложусь поудобнее и жду, когда наступит тёплая лунная ночь…
     Я стараюсь не пропустить ни одного плеска волны о борт плота, ни одной звёздочки не потерять из вида. С благоговением глажу ладонью тёплую воду, любуюсь неверным отражением звёзд, вдыхаю свежесть моря и благодарю его за спокойную погоду и лёгкий попутный ветер.
     Потом вспоминаю о Мишке и делюсь с ним впечатлениями о прошедшем дне.
     Мы с Мишкой молча смотрим в небо. Мечтаем об острове, фантазируем, какие там будут лагуны, пальмы, водопады… Непременная гора в центре острова, с вершины которой можно будет увидеть весь остров и даже соседние острова…
     — Тридцать тысяч островов в Тихом океане… Вдруг один из них — мой?! Точнее, наш…
     — Вдруг мы никогда не наткнёмся на остров?
     — Я готов бы вечно плыть и плыть, лишь бы шторма не было, — думаю я вслух…”


     “Всё чаще испытываю особенное чувство. Я называю его блаженным ожиданием решения судьбы. Это чувство томительно. Но оно особо сладко. Предвкушение счастья не менее блаженно, чем само счастье…”


     “Приснился сон. Даже не знаю, хороший или плохой. Плот прибило к красивому острову. Но на острове чуть дальше кромки прибоя огромное количество ядовитых змей. От воды отойти невозможно.
     А я просто взял, да оттолкнул плот от берега. И поплыл дальше — к новым островам!
     Плохой сон или хороший? — конечно, хороший. Я вполне ощутил момент своей СВОБОДЫ!”


     “Всё, что я вижу — это поверхность океана, небо, солнце, звёзды, мой плот, свои руки-ноги, Мишку… А ещё вижу горизонт! Вот Горизонт и стал последние три дня предметом моих наблюдений. Иногда Горизонт теряется в туманной зыби. В иные дни он чёток до предела. Порой мне кажется, что я сейчас приближусь к нему, к его последнему краю и увижу Нечто!… А что дальше? Дальше опять он — Горизонт! Зыбкий, убегающий, сверкающий в лучах заката, покоящийся на чешуе солнечной дорожки… Иногда хочется подпрыгнуть, заглянуть ТУДА, за эту грань! Или отвернуться… но взгляд упирается туда же — в бесконечно-бесконечную линию!
     Порой вдруг меняются системы координат: пространство принимает все свойства времени… И горизонт становится… каждый раз разным… безграничным и столь же неподвластным бумаге и чернилам…”


     “Первая эйфория прошла. Что осталось? Я ограничен в движениях, не волен в своём движении к цели. Живу лишь надеждой на лучший исход плавания. Именно сейчас начал пережевывать старые обиды: на Философа, на мать, на Алексея.
     Тут же говорю себе: хватит! Я больше никогда их не увижу. Они сами себя наказали, что меня там нет!
     Но сам продолжаю бузить…”


     “Часто вспоминаю последний урок этики. Тогда был задан главный вопрос: в чём смысл деятельности человечества на протяжении всей истории? В чём смысл жизни любого человека во все времена?
     Я сказал тогда: РЕВАНШ!
     Но бы ли я прав? Действительно ли — Реванш? — Да! Но что после реванша?
     Зачем реванш, если это — рубеж, стенка, пропасть?! Что-то после этого должно же быть!
     Теперь я начинаю понимать, что будет в завершение всего! В финале, в итоге может быть только счастье! Сейчас, обозрев всю прожитую жизнь, сравнив всех виденных мною людей, я сделал потрясающее открытие — все люди удивительно похожи тем, что все, как один, стремятся к счастью. Несчастные революционеры, простые обыватели, даже Философ, Шимпанзюлька и Аэлита стремятся к счастью. Люди отличаются лишь пониманием счастья. Для одних это — напиться-нажраться, нацепить на себя ярких тряпочек, собрать коллекцию монеточек или спичечных этикеточек. Для других — открыть законы антропогенеза или вылечить всех людей от поноса. А к чему стремлюсь я? К чему приведёт меня погоня?
     К чему бы ни вела — вперёд — к счастью!”


     “Н-да… Сколь всего понаписал, а САМУЮ ГЛАВНУЮ МЫСЛЬ, не отпускающую меня ни на час, даже вскользь не упомянул.
     Что я оставил?
     К чему стремлюсь?
     Что делаю сейчас, что я делал вчера, неделю назад?
     О чём-то ещё читаю…
     Какое-то неземное счастье ждёт меня впереди…
     Но МЫСЛЬ-то эта не выходит из головы ни на минуту.
     Зачем? К чему остров?
     Если там нет ГЛАВНОГО!!!
     Дома-то мог хоть издали наблюдать за хорошенькими девчонками. А здесь…
     Вдруг это навсегда…”