Байки дяди Фёдора

У их тут чо-то машинка спортилась... вместо Ё точку с запятой печатат....               

Самы, што ни есть,
взаправдашны случаи
из житейской прахтихи
дяди Фёдора,
рассказанные им
с тивилизеря
и другие.
 
Рисунки все мои.

ПЕРЬВО ПЕРЬВОСЛОВИЕ

Все говорят: запиши да запиши свои байки… Ну просто обида берёт! Ну каки байки!? Самы што ни есть житейски случаи!
Записать-то, конешно, можно, потому и для вопше человечесва опыт по-лезной… Но, легко сказать! А сам кто-нить попробуй запиши! Возьми у мо;й мнучки тятьрадку и карандаш, втуручку не бери – с непривычки измажисся… Ну дак и чо?.. В коленках слабось проступила? Карандашик поднять силов нету-ка? То-то и оно! Это тебе не печку сложить… По мне, дак легше ишшо три жисти с моёю старухой прожить (хошь оно тожа не сахирь), чем свою житейску прахтиху на гумагу положить.
Вот думы – ето можно. Знай сыпь вперемешку, народ разберёт! Оне ж из слов состоят – думы-то! Одна труднось – гумаги много ид;т… А для случаев жи-тейских, настояшших слова подбирать надо, штоб народу понятно было… А где их теперя подбер;шь? Раньче-то оне повсе рассыпаны были: во дворах, на избах, при дорогах, в лесу – в траве да по деревьям, на небесах больше чем зв;зд, на облоках… Бывало, глядишь, человек ид;т – весь словесами увешаной, а другой – весь имя утыканной. Да што и говорить… Теперь-то благодать кончилася – все слова по книжкам распяхали, все как есть… А где ишшо малось оставалось, асва-литом закатали… Добро-то слово теперь нигде и не купишь… рази токо в газе-тах…
Но, всё-шки, не буду здря говорить, некоторы находят как-то слова…
Вот у меня один друг есть… дивный друг… вопше-то у меня не один друг, но такого больше нет, дак вот он отродясь со втуручкой, прям с ей и на свет наро-дился. С тех пор и пишет, и пишет… Ино выхватишь у его втуручку, поговорить-то охота, дак он из роту слова сыпать начинат! И сыпет, и сыпет… опять же не по-говоришь. И так, зараза, споро сыпет – монетофонь за им записывать не успеват! И до той поры сыпет, пока обратно ему втуручку не вставишь. И где человек слова берёт? Его прям распират от слов-то! Туго имя набит, даром што росточком невелик…
Давал мне етот друг куль слов в долг… Дак ить отдавать, а чем? Книжкой? Он их отродясь не читат, ему свои-то читать время нету-ка…
И не взялся бы я никогда за это непривышное мне дело, кабы не другой мой друг. Прихожу к ему етим летом, он на крылечке сидит, дым пускат из трубки. Увидал меня, буркнул чо-то и дальше дым пускат.
– Здорово, – говорю, – Пятрович! Пошто, – спрашиваю, – сердитой такой? Опеть с жинкой не поладил?
Сидит, молчит, сопит в обе завёртки и дальше дым пускат… Чисто Бугай-гунак – бык трехлеток, Пятрович его с самого рождения воспитыват. Дак тот тоже стал – чуть што не по ём, ноздри раздуват, копытами елозит и хошь бы мыкнул разок! Такой вредной, точь в точь Пятрович!
Ну, я дальше к ему подступаю:
– Чо надулся как мышь на крупу? Скажи хошь слово…
Тут Пятрович гляделки выкатил и закипел:
– Ты, Федька, с годик в тивилизере поторчал, дак таким Свиньидзей стал… тебя ж там и не видал никто! Ишь – Клок-Вам-Дам нашёлся! Цельной год язык мо-золил, а чо мозолил никто и не понял, а понял, дак не упомнил. Стояшши-то люди не дураки, они всё в книжки складывают, ишшо и с картинькама! Так што, сиди, Федька, дуй в ноздрю махоркой и про тивилизерь свой молчи в тряпку. Ты же ничё тоньше колуна да лопаты совковой с ломом в руках не держал, где тебе со втуручкой управиться…
Тут меня страшная обида взяла, просто всяка могота терпёжна кончилась!               
– Ну, Пятрович, – в сердцах ему отвечаю, – не знай, за што уж ты меня эдак невзлюбил, а токо попомнишь ты ети свои неподумавши слова! Придёт времечко, попомнишь и горькима слезьми умоесся над нашей, теперя навек разбитой, друж-бой!
Сказал так-то и ушёл, и калиткой хлопнул!.. Уйтить-то ушёл… и даже кра-сиво!.. но вить надо ишшо и всю вопияшшу облыжну петровичеву неправоту ему предъявить. Вот и другой уж месяц сижу, втуручкой гумагу колупаю… все табаретьки отсидел… котору пеньзию, и старухину, и свою, на писательску принадлёжнось извёл… друзьёв-товаришшев позабыл, огородец мой без меня сохнет, старуха ругат, но не очень – понимат поликическу ответсвеннось мумента!
Наколупал, правдыть, не очень – токо-токо перьво перьвословие завершаю…

ВТОРО ПЕРЬВОСЛОВИЕ

Уважаемой сибиряк, ли сибирка, ли другого роду-племени читатель ли чи-тателка!
Кланяяся низко, очень прошу, перьво-наперьво, как раскрыть ету книжку, подумай – а больша ли тебе надобнось и; читать-то? Може, лучче кашу мужу сва-рить, или жинке помогчи… Може, в магазин сходить требоватца.., може, дров наколоть да баню истопить… А може, грядку вскопать время приспело? А може, бель; в тазу третий день тухнет, а може, жинка ласки хочет… Може, табаретьки в дому скрыпят да шатаются – ремонту просят, а може, муж заскучал и в окошко глядит… А може, друзья-товарышшы ждут не дождутся откупорить заветну буты-лочку, котора вот-вот закипит в изнаношном кармане спинжака об горяшше жаж-дою обшения сердце…
Но ежели ты принимашь жись, как она есть во вс;й е; прекрасности, и по-читашь думу за большу для головы важнось, то не сумлевайся и открывай мою книжку поскорей, а я не буду тебе мешать, потому она, ета книжка, тебе в самый раз.
Однако, дам  важной  совет: перед тем, прими поболе валерьяновки, штоба от некоторых местов волоса не встали дыбом, как уже было с париком  суседки – сама говорила!
Картиньки, которы ты здесь увидишь, все срисованы с мо;й памяти точь в точь как было, так што – будь в полной уверенности.
Вот и начинаю я, матушкой нареч;ный Ф;дором, взаправдашны истории, которым сам был свидетель и прямой участник. Все в книжку не вошли, больно мала, да и ценьзюря много повыч;ркивала – старуха  моя.
Ну, кажись, и всё, што нашёл я сказать в напутсвие своёму дорогому читателю, ежели такой найдётца.
               



Бурёнкин прогноз
или как я стал синоптиком

Довелося мне, робяты, и к синоптике даровитось свою приложить… Не-хватка неучности у их там обнаружилась. Ну и, конешным делом, скликали меня и просют слёзно:
– Ты, дядя Фёдор, из всех башковитой, давай выручай…
Нам выручать не привыкать, да и к синоптике талан мне от деда моёва до-стался. Он тожа, чуть косточки захныкают, тут жа и предсказыват:
– Завтре, Фёдор, ишшо с ночи дожжик пойдёт. – И точно, как в воду глядел!
Ну, чо… дал согласию. Правдыть, условию поставил:
– Токо, – говорю, – мне ваших штук со стрелкама да разны фульгура не нать, я и без их чую откуда ветер дует. А вот градус мерять, будьте, – говорю, – ласковы, струмент оставьте. Тут особа точнось требуетца, на палец не определишь. У меня, – говорю, – на кажной руке по пяти пальцев, и кажный сво; чувство имет! Ежели, к плимерю, большой палец хошь вари, он вс; одно боле сорока градусов не покажет, то мизинцу, те же сорок, што твой кипяток.
Ну, дали они мне етот терпимометр и… етот… как жа… вот был на памяти, да выскочил… хорошо, старуха моя, даром што безграмотна, зато дюже памятна, подсказыват – ратутнай столб, и ушли, оставили один на один с погодой…       Сидю за всюю синоптику!
По перьвости-то ладно шло, дело осеннее – ни зноя, ни комаров, ни мух… Но, не то хорошо, што хорошо, а то, што к чему идёт! К зиме поворотило, чую – не справляюся – знаниев не хватат. Куда дяватца, надо к Пятровичу, болше неку-ды… Ить пошто к ему-то?  Пятрович – кум мой, друг закадышный, в погоде – как в сво;м огороде, лучче любой синоптики понимат! Пятрович в погоде любую Востродаму за пояс заткн;т! Переда;т, скажем, синоптика на завтре страшну грозу и вседневношной дожжик: мол, на улицу даже и с зонтом носа лучче не высовы-вать – дюже мокро будет. Пятрович крякнет, на Бур;нку свою глянет – ето  корова евойная, а  та лежит и еле дышет…
– Не-а, – скажет Пятрович, – никак того быть не мог;т! На дожжик Бур;нка моя завсе бодрая – травку жу;т, ляп;шки клад;т…
Тут и говорить нечего, стали Пятрович с Бур;нкой моими первеюшшими помошниками по синоптической части.
Но, грех правду утаить, нынче не токо синоптика ошибатца, а и Бур;нка, быват, подводит Пятровича под монастырь – не знат, то ли ей на бок лечь, то ли ляп;шки печь. Опять же и не и; тут виноватось – глупальны изьмены в климакте.

За солью

Было дело, отправила меня старуха моя в сельпо за солью. Уж дело к вече-ру, а в лавку через всюю деревню идтить… да и ладно бы, а на дворе-то – зима! Доброй-то хозяин и собаки на улицу не выгонит.
Но, треух нахлобучил, тулуп напялил, ноги в катанки обул и отправился. Шагаю браво – коло меня градусы тают! Везде мороз, а мне хошь разоболакайся! Да ить зима – не положено, потому терплю. У нас деревня до-о-олга, с утреца еже-ли, дак от краю до краю зараз с солнышком дойд;шь. По дороге, штоб веселье в нутре не спортилось, на небо гляжу, больше не на што, остатне-то уж глаза обмо-золило – кажну изб;нку, кажно деревце, кажной камушок в деревне нашей ишшо с ребячесва обсмотрены! А небеса – оне завсе разны…
Шагаю, значить, бород;нку задрамши, вдруг снег густо-прегусто повалил, да кажна снежинка – с курицу – ни зги не видать! Валил, валил и разом кончил. Зв;зды зажигатца стали… я их шшитаю и дальше шагаю. А зв;здочки-то низко-низко весяца, да таки бляскучи – просто красота! Дай, думаю, старухе своёй на лоб подарю, будет она у меня Царевна-лебыдь… Дернул одну, саму большу, небо за-шаталося, зв;здочки друг об дружку застукалися – такой звон пош;л! Как на Пас-ху! А зв;здочка-то не оторвалась, шибко оне там все ладно прикручены. Хотел ишшо раз д;рнуть, да не стал, больно холодная, ажно жж;тца – рукам невтерпёж! Рукавицы-то дома забыл…
И чего зв;зды ноне так низко?..
Ладно… Тут на ум пришло – сельпу-то, однако, уж быть пора!  Бород;нку опускаю – ах, ядр;но коромысло, деревни-то нету-ка!!! По трубы снегом завали-ло!!! А вон и сельповска дымит… Но да мы долго не думам, подхожу туда, где над крыльцом, катанки скидаю, портянки сматываю, всё в подмышки беру и махом на крыльцо вытаиваю! Горячи жа ноги-то от ходьбы!   
На крыльце мужики папир;сы курют, мозгуют, как выйти из етого положе-ния. Поздоровкались, я в мангазин зашёл, там бабы с ребят;шкама в голос воют. Меня увидали, поутихли – раз дядя Фёдор тут, всё будет как надо! Ну, чо?.. Соль мне сразу без очереди выдали! Я соль взял, портянки вдругорядь намотал, обратно катанки натянул и на крыльцо вышел… Мужики глядят, чего я дальше делать бу-ду. А я што, махорочку свернул, запалил и домой пош;л…
Ась?.. Да мохра-то не папир;са, такой жар да;т – ид;шь, а впереди улица от е; вытаиват! Народ повеселел и следом по домам отправился.

Зима

Наша зима длинна… Ко вралю-февралю так уж сибиряку надоест – хуже горькой редьки. Три месяца в тулупе, валенках, в шапке-ушанке да меховы вареги! А впереди ишшо добрых полтора… потаскай-ка на себе эдаку тяжесь… А дрова, а воду из пролуби поноси-ка?! А тут ишшо ребятня хныкат: ну када жа, деда Федя, летичко-то?.. Уж и забыли, как радовались первому снежку…
А по мне, дак пусть е;… пусть вс; своим чередом ид;т, токо бы не остано-вилось… И зимушку люблю – уж така кудесница! Удивительны чудесы ино, бы-ват, выделыват! Утресь глянешь в окошко, а на ;м за ночь таки узоры понакрутит, да так-то хитро, што и художному умельцу за весь год не сработать! А в узорах-то етих чего токо не вплет;но! И поля хлебны, и леса богаты да дремучи, звери див-ны, окияны буйны с корабляма! И пташки небесны… Любуисся и думашь – и по-што зимушка на окнах завсегда лето рисует?..
А со двора выйдешь, дак там и того краше – вс; в мелки кольца куржаком завито! И пушисто, и белым-бело… и тихо-тихо… токо птички пересвистывают-ца... И так-то сладко станет, што наперво в нутре всё замр;т… а вслед така умиль-нось разоль;тца, што хошь и морозец, а дышать жарко!
Всем зимушка хороша, токо уж больно склизко – народ на ногах не доржи-ца, летат кто вверьх, кто вниз, без всякого карасину – при полной слободе! Ино быват, правда, которой нос расквасит, али которой р;бро сломит… Штоба л;тать-то тоже навык нужон. Шибко тонкое, паря, дело… Здеся главно – ветру внимать, а ето ить не кажный мог;т, на особицу чуйство требоватца… нюх, паря! Я-то шибко навострился – чуть мало-мало откуль поддует, уж слышу – в синоптике насоба-чился, да и р;бры ломал, и нос квасил, так што, ветруознось приобр;л, опыт имет-ца!
Чего?… Как впервой-то полетел? Аккурат в пересройку. Зима тада выдала-ся оченно склизкая. Однова дажа р;бро тресьнуло. Ну и чо?.. Тресьнуло, не тресьнуло, а дома-то вс; одно не усидишь – то хлебушка надо, то соли, то ишшо чего… Старуха-то у меня не шибко ходяча. Ну и вышел раз поутру в мангазин – чаю взять, лампасеек ишшо, жинке-то… Ну, иду… пташки распелися… красота! Нос задрал, заслушался… А у нас там в горку… Вдруг, ноги назадь поехали, а сам-то обличностью вниз! Ий-ех-х-х, думаю, плохо дело! Р;бро ишшо не зажило, а те-перя, однако, и нос опеть лемонтировать прид;тца!..
А смекалка-то на чо?!
Тулуп свой распазил поширше, ветерок спымал и полетел! Нос-то, вс;-шки, покарябал малось, но не расквасил. Лечу, паря! Правдыть, задом напер;д… Зна-чить, обратно к дому. Ну и чо?.. Одну-то полу тулупа попридяржал, через голову кувырнулся, и уже в другую сторону лечу, прямиком к мангазину! Лечу, значить, рядушком пташки туда-сюда порхают… Хорошо! Ворона кака-то на столбу сиде-ла, увидала меня летячего, в омморок упала, прям на мужика! Мужик посклизнул-ся, но полететь не вышло… 
Ладно…
Вдруг, гляжу, сусед на обгон пош;л!
– Чо, – спрашиваю, – давно л;тать-то выучился?
– Да не, – отвечат, – меня чичас токо жинка на рынок отправила!.. Вишь, каку скорось придала-а-а-а!..
Прокричал и скрылся вдалеке…
Да-а-а… Теперя, паря, много народу л;тат… Кто куда… Опасно, конешно, но да зиме-то, вс; одно, конец прид;т.

Кого запягать?

Ох и зима – ни колесу,  ни полозьям… А вс;-шки тулуп, валенки, шапка, рукавицы – должны быть! Э-э-эх-хе-хе, тулуп-то опеть заплаты требоват… он ить мне ишшо от деда достался. Где жа он веситца?.. Валенки тожа снову подшивать… а допреж их ишшо найтить надоть, могет, оне где на чердаке? В сундуке? Бабка могла их там сложить… ить ничегошеньки не помнит! Али за ларь в сенцах убра-ла? Рукавицы-то я по весне в дровяннике за стреху заткнул да там и оставил лето-вать, но их-то, конешным делом, старуха заштопат… А шапка?.. Ех-х-хх, бабкина голова дырява моим ногам покою не да;т – ишши теперя! И ни на кого никакой над;жи…
Чего?.. Говорит, достала уже вс; и в куфне на лавке сложила, лемонтируй! Во как… Не потребовашь хорошо, ничо и не будет!
Чего?.. Рукавицы изгнили?.. Теперя новы надо шить?.. Ну дак шей!.. Да, брат ты мой, баба без мужика што дитятко малое – ничо не могет!.. Ить ни об ч;м не думат! Ей вс; зараз надо! Чичас опеть про дрова… Ето ж тебе не кашу сварить! Оммозговать требоватца!..
Дрова, оно конешно… Хоша зима ни туда, ни сюда, а вс;-шки  не Ахрика – без печки пропад;шь, и никако глупально потепленне не помогет… Ить понимать же-ж надо!.. Лемонти-и-ируй…   
В прошлом годе мы с Пятровичем по дрова собралися ишшо до снегу. Пи-лу двурушну развели, наточили – сама пилит! Телегу поправили, кол;сы смазали… Телега хороша, больша – еле в улицу входит. Пятрович сам делал! А коней-то нет… Но да были ба кол;сы, а кони найдутца! Для начала решили на жинку евойну хомут одеть – она девка больно ловка. Ну, запрягли… Выежжать стала – в воротах застряла… Не привышна она к етому делу. Решили Пятровича – он мужик ничего себе, в животе плечист и разворотлив. Разворачиваца стал – угол избы разворотил! Ну не я ли ему талдычил, када он ишшо строился, штоб под свой размер двор де-лал? Ладно. Решили дядю Ф;дора запрячь – меня, значить. Ты, Ф;дор, про погоду рассуждашь, – говорят, – значить, рассудительной. А раз так, полезай в хомут!
Ну, чо ?.. Запрягли… Меня хлебом не корми,  дай порассуждать… Пока рассуждал, как из етого положения выехать, день к концу приш;л. Рапрягли. Сели на крылечке, пустили дыму колечки, стали гадать, кого завтре запрягать…

Ляп;шки

Приключилася раз беда больша – бросила меня жинка… Меня и кота Вась-ку… Двух стариков на произвол судьбы… На трои дни!!! В город сквозанула… Сестренница у е; там. Да уж знаю, оне наши с Васяткой косточки языкама своими перемывают… А, пушшай, хошь отдохн;т малось. И то сказать, кажной Божий день с перьвых петухов и до ночи вс; на ногах и на ногах, ить не присядет! То од-но, то друго… Ладно, трои-то дни как-нить прожив;м одне, нам не в тягось…
Ну чо?.. Хозяйничам помаленьку… Ваське-то хорошо, у печки куфайку бросил и пол;живат, захребетник старой, а мне об завтрем думать! Но, думай не думай, а исти-то чо-то надо… А тут ишшо, как назло, ляп;шек захотелось! На сметане… Да штоб поболе, штоб на трои дни хватило! Дак и выход из положения: однова настряпал, и Васька не чешись, токо чай заваривай, не ленись! У нас дума от дела недал;ко жив;т, взял я каструлю вед;рну, зав;л опару, не то, что бабка – заведёт на раз… всё муки жалет! А потомака-то ишшо охота, а нету! Опару в печ-ку поставил (у нас руська печь-то)… Уж к ночи шло, так што мы с Васькой спать залегли, он на печку, я в койку…
Ночью просыпаюсь, дай, думаю, на двор выйду, погоду проверю (я тогда ишшо в синоптике мантулил). Ноги на пол скинул, туда, где тапки стоять долж-ны… ;шкин кот!.. Под ногами-то мягко!.. Наклоняюся разглядеть, што за тапки таки ловки, т;мно жа… Гляжу, чо-то белетца… Ну, думаю, старушонка моя воз-вернулася, и нас с Васяткой жалеючи тревожить, на полу улеглась… Рукам-то тро-гаю и;, штоб разбудить и на постелю уложить – не моя ето старуха, больно габа-ритна, на суседку смахиват! Я вопше мушшина обшительной, но таких безобразиев не терплю! Што люди скажут?! И жона моя на етот шшот строга! Но, нет – у су-седки мужик намедни с рыбалки вернулся… Ой, мнеченьки!!! Он жеж у её дюже ревнучий!!!  Оборони Бог!!! Придушил как Дездемон Отелу и мне подбросил, на, мол, теперь, мол, твоя, мол!!!
Тёпла ишшо… Токо што!!! Може, и сам тут ишшо, у печки хоронитца… с топором…
– Э-э-эй, слышь, сусе-е-ед, – ти-и-ихо так шепчу, чтоб не занервничал, – мне она и в живых-то даром не нать была, а таперича и подавно, я габаритныих-то не очень…   
Тишина… А Васька-дармоед спит и горя нету! Ничо не думат, а хозяина щас жисти ни прошто лишат!... Ох!!! А Васятка-то!... – живой ли ишшо?! Он его первого и… штоб шуму не поднял… Тут с меня разом всю боязь как рукой сняло! Зараз ляктричесво возжигаю, штоб прекратить непотребсво!.. Батюшки светы… ето ж опара моя с каструли выползла! Уже всюю избу заполонила и к койке мо;й подбиратца! Я на постелю запрыгнул и давай раздумчивать, куды её таперича дявать, опару-то… Васька тоже проснулся на печке, глядит оттудава на её и тоже размышлят… Пока прикидывали куда-чего, солнышко поднялось, припекать ста-ло, опара шибче пошла, уж на койку взбираца...
Хорошо, старуха моя чего-то со своёю сестренницей не поделила, до вре-мени возвернулася, не дала нам с Васькой совсем утопнуть – напекла ляп;шек… Полну каструлю, два ведра, ларь в сенцах, да чердак весь кулями заставили… Ни-чо не ругалася, токо сказала:
– Пока не съядитя, варить ня стану! – Сказала и молчок, как в рот воды набрала. И молчала, пока вс; не съели!
Хорошо, Пятрович три куля взял, да по соседям с куль роздали, так што всего месячишко  мы с Васяткой над имя трудилися…
Люблю, грешным делом, ляп;шки, токо теперя я на их и глядеть не могу!

Колядовшички

Было ето в прошлом годе, в ночь под Рожжесво. К мо;му суседу коля-довшички Христа славить пожаловали. Славили, славили, но да ничо не выслави-ли.
– Нам со жаной, – сусед-то имя отвечат, – самим мало!
Потопталися колядовшички у ворот, да так ни с чем и ушли.
Тута на суседску жану дума нашла:
– Давай-ко и мы с тобою Христа славить пойд;м, дело-то выгодно! – Жана-то мужу говорит. – Токо мяшков надо поболе взять!
Ну, чо?.. Собрали оне все кули крапивны, которы в дому были, с десяток, на обличности себе хари свинны натянули и подалися. Жулька, собач;нка ихня, тожа, морду в муку сунула, обрядилася, значить, миську свою зубама зажала и за имя побежала – колядовать.
Деревня наша до-о-о-олга – вдоль речки вытянулася. Но да за ночь суседи и; из конца в конец прошарстили… Наши деревеньски, вопше-то, не скареды – к утру суседи полны мяшки наколядовали, под завязку набили! А обратно-то как пе-реть? Но дак оне переб;жками – сперьва один малось проташшут, потом другой. Работа чижола – мяшки-то нел;гки! Сопрели суседи под харями-то! А с утреца морозец жахнул! Вот хари и прикипели к обличностям, свинны-то! Отдирать больно, дак оне до сих так и ходют в етих харях… Не верите? Приходитя погля-деть.
Одной токо Жульке выгода и вышла – полну миську сахарных косточек наколядовала!

Перетак

Аккурат как глупально потепленне пошло, сидю, в окошко глядю. А за ём изьмена климакта… Вдруг, Пятрович вбегат, глаза выпучил, паровозом дышит!
– Ну, братка, началось!!!
– Чего, – спрашиваю спокойно, – началось?
– Перетак!
Я-то знал, што добром не кончица! Но виду не подаю.
– Ладно, – говорю, – Пятрович, сиди отдыхивайся, чайку похлебай, а то и полежи чуток, а я пойду на твой перетак погляжу…
Прихожу на евойну ферьму. Тишина… Вроде, вс; так… как было… Хозяй-ки дома нет, она ишшо зараньше в город укатила.
Ладно… Присел на крылечко… хорошо… снежок лежит, кругом белым-бело…
Вдруг, из конуры Бур;нка выскочила и ну на меня тявкать!!! Батюшки све-ты! Добро, на цепь посажена! Дай-ко, в хлев загляну… Подхожу, слышу – там вздыхиват чижало и хрумкат… Ну, думаю себе, хошь тут-то так… Смотрю в шшолку, а тама… собаки сено жуют, пофыркивают и меня не чуют! Я перекре-стился и в снег и повалился – ноги-ти не сдяржали… Гляжу, кот на крыльце ко-рочку хлебну грыз;т и попискиват – пи-пи-пи… Тут мне вовсе нехорошо стало, белый свет меркнуть начал! Вдруг, мимо мышак знакомый крад;тца, мы с ;м бесе-довали как-то. Я к ему:
– Слышь, друг, – говорю, – скажи ты мне, чо тут у вас, а?
– Тише, дядя Федя, – отвечат, – перетаковка у нас. Щас кота спымаю, поба-лакаем…
Да-а-а… Климакт дело сурь;зное – ежели уж в погоде перетак, то везде пойд;т не так…
Но да мы и не такие перетаки перетаковывали!
            
По дрова

Уж така жись пошла – вс; на себе да на себе… Коней-то нет! А по дрова мы вс;-шки с Петровичем съездили  –  хошь сани и большеваты, да сами-то тороваты! На другой день снег выпал, дак Петрович кол;сы снял, на полозья телегу поставил. Ну ето жа вовсе дело друго – по снежку-то махом из ворот высклизнули! Но Пет-рович, мудра башка, кол;сы с собой прихватил – зима-то могет к вечеру растаит… Ну, ид;м… Снегу наворотило – по самы коленки!.. Но дружно шагам, Петрович кол;сы ташшит, я сани за вожжи тяну. Вдруг, Ушаковка дорогу перебежала… Шустра така, никак не м;рзнет! Ну, чо?.. Хорошо, кол;сы есть! Связали их на ма-нер плота, сверьху поставили сани, забралися в их сами… Ох, ты! А кто ж в речку-то спихивать будет?! Но да я кого хошь объежжу,  так вожжама стеганул – сани с места в скок пошли! А там ишшо с горки было, дак таку скорось набрали – нам;том ид;м! Ушаковка речка быстра, а нам нипоч;м! На тот берег выскочили и дальше катим, вс; быстре и быстре!    
Пятрович кричит:
– Стой! Прибыли!
Ну, прибыли так прибыли, наше дело второ… Вожжи тяну, никакого лезур-тату… Опеть ташшу, опеть ничего… Опямятовался, кричу – тпрру-у-у!!! Встали как вкопаны…
Чего?.. Вот егоза старая! Дрова ей привези!.. А я про чо?! Ей вс; – вынь да полож! С маху, бабка, нич; не делатца. Ето ты у нас на руку скора, сперьва отло-мишь, а потом глядишь – не здря ли отломила?.. Подумать-то лень!
А про дрова, значить, вот што. Встали мы как вкопаны и думам… А чо ду-мать? Думай, не думай, а дрова надоть… Но да у нас пила сама пилит! Токо дер-жись за и; крепше – так и норовит вприсядку пойтить да со звоном! Но ништо, д;ржимся… А она старатца! Глазом не моргнул, она уже цельну поляну выкосила!
– Вяжи и;, зубасту! – кричу Пятровичу…
Повязали.
У меня топор тожа самоходной и дюже вострой, за ;м глаз да глаз нужон – ничо на пути не замечат, как по маслу ходит! Вмиг ветки все отмахал, будто не бывало!
Бр;вны мы с Пятровичем сами погрузили, тута у нас, окромя руковиц, по-моганцев не было, но тожа ничего… Обешшал один знакомой ведмедь с братовья-ми подойтить… Можа и подходил, да мы с телегой проваландались…
Погрузили бр;вны – добра вязанка получилася. Верь, не верь, верьха не ви-дать! Забралися на верьх… Ах, ты-ы-ы! До вожжей-то не достать… Пока спорили кому за вожжама слезать, туча накатила густа прегуста – друг друга не видим… Вдруг чую, поехали… Ну, думаю, Петрович слез, вожжи взял. Ехали, ехали соко-то, остановились… Ага! По времени – должны уж приехать. Туча вс; тут, не ухо-дит. Ладно, давай слезать… Слезаю и слышу, рядом тожа пыхтит кто-то… Ну, сле-зам, значить, с етим пыхтуном, слезам, тут туча кончилася, гляжу – Пятрович! Мы глаза  на друг дружку вытарашшыли:
– Ты? – спрашивам…
– Я, – отвечам…               
Слезли с дров на землю, смотрим – дома! Аккурат во дворе! И снег валит… Ась?.. Но, конешно, она! Туча! За дрова зацепилася и до дому доташшила! Дажи во двор завернула!..
Да, братцы, худо без коней… Но ничо, жить можно…
…Чего?!.. Вот уж сколь вместях жив;м, а вс; старая мне не верит!..

Как кот Васька меня женил

Не, што ни говори, а домашня животина человеку друг! Ты с ей по-хорошему, и она к тебе со всей лаской и заботой… Она, заради разлюбезного хо-зяина, на много могет пойтить… Вот взять, хошь, мо;ва кота…
Как супруга перьва моя Марья Ивановна, Царсвие ей небесно, Богу преста-вилася, повелев нам с Васей долго жить и хозяйство сторожить, я сколь годков в бобылях ходил, пока свою теперешню жинку не стренул… А хозяйство немалое: кот Васька да тороканы… Но последни не в шшот, так – квамтираны… Ну и ого-родец ишшо, а на ;м капустенской да картофанской, а на кой бобылю разны мор-ковки?
Но, скажу, и опостылела мне ета жись!.. Слово молвить не с кем, с Васькой-то уж вс; давно обговорено. Сидим на табуретьках, молчим да друг на друга та-рашшимся… Ино подойд;т ко мне, об штанину башкой потр;тся, али на коленкии запрыгнет и давай песни жалосливы петь… Шибко за меня переживал…
И чо ты думашь? Васка же меня от етой жисти и спас!               
Раз, к ночи уж, Васька с гулянки петушка приводит – живого! Петушок-то, слышь, сам ид;т, не противится. Прям старо-давни приятели! Ладно, думаю, зав-тре найд;м хозяина. А назавтре, с утреца петушок таку консерту задал – на всю де-ревню! Хотел его тут же и снесть, люди бы подсказали чей, да хозяйсво мо;, хошь и не большо, а тоже надоть и торокана пнуть, и в носу поковырять, вот и прово-зился до обеда…
Вдруг, в вороты стучат, на всю улицу кричат:
– Воры, разбойники, отдайте петушка! Вольно ж вам одиноку женчину за-бижать!
А голосок-то ничего, приятсвенный… Открываю вороты, глянул – судьба моя!.. Шасть во двор, хвать петушка и была такова…
Я после цельный день с табуретки в угол смотрел – занедужил…
И што ты думашь? К ночи Васятка опеть того же петушка приводит! Сго-ворилися, видать… видать, петушку-то хозяйкина бобылья жись тоже не в моготу стала…
Трои дни она за ;м прибегала ругалася, на четв;ртой решили обженица – побегай-ка кажной день через всюю деревню!
И што ты думашь? Сколь уж жив;м, так о сю пору и ругатца… Боевита женчина… Но да я привык.

Конькурны девки

Ноне на Руси красивны конькуры проводют… На саму добру девку. Штоб не хуже Умерики-Еропы. Мол, и у нас таки есть! После, быват, етих девок по теве-лизерю спонируют.., кажут, значить, в ч;м мама родила. Вот я раз и подсмотрел их, пока старухи мо;й дома небыло… Она, вишь ли, серчат, када я на молоденьках гляжу, да ишшо и которы голышом… А чо серчать-то? Я мушшина строгой, меня поглядом нипоч;м не возьм;шь!   
Ну и подсмотрел себе на беду… Через ету красоту чуть было жисти не ли-шился… Со смеху и жалости чуть весь слезой не изош;л… По всей Руси не знай, а у нас по Сибири отродяся такой красы не бывало! А ежели и случалося, дак и; брали девичью честь сторожить… Не, могет, где в Умериках ето и красота, нич; не скажу, но наши ба никто ба не обзарился… Оне жа, поглядеть, особо со спины, ни дать ни взять — мужики! В плечах касая сажень! В самой раз грушшиком на скла-ду робить. Правдыть, ножки тонковаты — ежели, к плимерю, мяшок с картошкой поташшит, акурат, в коленках и переломитца... Точь-в-точь как Ванька-дурак в «Коньке-горбунке» про Царь-девицу сказывал: «…а ножонка-то, ножонка, тьфу ты, словно у цапл;нка! Пусть полюбица кому, я и даром не возьму!» А вс;-шки, хошь и дурак, а взя-а-ал… Придано-то добро было — цело царсво! Мне ба давали, я ба тоже взял… Токо бабка не попустит… Да и на кого е; бросишь немошну?.. Опеть жа, за хозяйсвом догляд нужон… Хорошо, старуха моя до времени возвер-нулася, дак выключила яшшик и меня в чуйство привела, а то ба кондратий ба хва-тил от етой красоты.
А вопше сказать, ети красивны конькура у нас в деревне ишшо зараньше Еропы и всякой Умерики завели. Называлося, правдыть, по другому. Смотрины называлося. Понимай, за просто на девок-то не пялилися. Чо на их за просто-то пялица? Невесту выбирали! Вот уж были конькура дак конькура!
Ежели теперешну жинку мне кот Василий наш;л, то перьву — Марью Ива-новну мои дед с бабкой… Девчата-то у нас все как на подбор — одна другой кра-ше, потому выбирать завсегда затруднително было. Все белы, румяны, бровки ду-гой, носик прямой, губки алы, шея лебединна, грудь высока, станом стройна!.. А глянет — ох, брат ты мой, — мир в копеечку! А пели-то как! Заслушашься! И пля-сать мастерицы, и в работе горячи да умелы!.. А ети, тевелизерны-то, чо могут? Токо нагишом скакать, да надутой титькой страшшать…
Но да конькур-то… Наперьво поставили длинну лавку. У нас девчат много, все не уселися, остатни в сторонке очереди дожидают… А перед тем, насыпали на ету лавку орехов кедровых… Значить, под которой затрешшит браво, та – сама раскрасавица и есть! Под первыма хорошо трешшало, но не очень. Под вторыма тоже славно, а среди треттих была моя будушша супруга… Как уселися девки, во пальба пошла!!! Орехи трешшат, как из пулем;та строчат! А под мо;й бойче всех! Я, ету музыку услыхамши, влюбился в и; без памяти…
Почитай, всюю жись вместях и прожили…

Верьно средьсво

Чего спрашивашь?.. Жинка-то?… Да жинка-то у меня хороша! С утра до ночи по хозяйсву – и еду готовит, и стират, и штопат, и в избе прибират… Золото, не жинка!… Ну дак што, што криклива… Золото тоже вон – кричит… Так и вопит: я золото, я золото, а вы, мол, – не золото!.. И чо-то ничо, никто не жмурица, наоборот ишшо глаза пялют…
Ну, криклива… а я вот – затычки сделал… Верьно средьсво! Чуть чего, сразу вставил в уши и ничо не слыхать – кричи, не кричи… Как-то начала ругатца, я их и вставил…
Гляжу на и;, а она по избе бегат, рукам машет, будто лебыдь по поднебе-сью плыв;т… Ротик-то открыват, будто песню спеват… А глазыньки, хошь бровки и насуропила, добры, ласковы, уставши…
А сковородником-то дала – у мене затычки-ти и выскочили!…
И-йех-х-х!!! Таку картину спортила!
 
Про любов

Любов така зараза, хуже лихорадки! Кто не знат? Кого хошь спроси – все изведали… И нет жа, штоб без и; спокойно жить, ишшо нарошно кажна живнось ишшет себе етой муки! И кака она токо не быват, любов-то ета … Быват от телес-ной красивности, быват от душевной…
Быват, и не знашь пошто страдашь… Люди жа не здря сказали: любов, мол, зла – полюбишь и козла. К плимерю, есть у мо;ва суседа п;с. Уж так-то он сво;ва хозяина любит! Загрыз ба любого за его, кабы не цепь. Воем воет, ежели тот куда уйд;т. А воротица, п;с прыгат, скачет, хвостом вилят, подвизгиват от радости… Да был ба ишшо хозяин доброй, а то ить и кормить забыват, и палкой, быват, огрет, а п;с, вс; одно, хвост подожм;т, на брюхо лягет и ползком к хозяину – сапоги ли-зать…
А ишшо быват любов от иськусьва… Посмотришь иной раз, мужич;нко ид;т неприметнинькой, весь из себя полное ничего: низенькой, корявенькой, мож-но дажа сказать, плюгавенькой… А кака женчина рядом с ;м под ручку! Глазок своих с его не сводит, и ровно никого не замечат, будто одне оне в белом свете! Дак я тебе скажу – мужич;нко етот али стишки сочинят, али картиньки красит, али в каку музыку играт, ежели, конешно, он не муливоншик… Етот-то точно не му-ливоншик – на ;м и спинжачишко пот;ртой и башмаки ись просют. Но да ето иш-шо ладно… Иськусьво, брат, ишшо не то мог;т…Вот случай был. Порешили мы с Пятровичем, ишшо в позатом годе, сохатого добыть… по разрешению.    
Не заводя долги говори, пришли на место, залегли, Пятрович дудку достал и давай по сохачьему выводить… У его, вопше, талан к музыке. И гармошка дома есть. Жинка-то евйна сколь уж и; прятала, а он по нюху найд;т и играт день напрол;т. Ну, достал Пятрович дудку и давай влюбл;нну сохачиху изображать, да так-то душевно, так-то жалосливо, што дажа я заслушался… заслушался и под му-зыку-то грешным делом и прикорнул…
Скрозь др;му слышу, ветки трешшат… Думаю, Пятрович до ветру пош;л, и дальша дремлю… Вдруг, слышу, пофыркиват кто-то, – Пятрович, што ль во сне?… Приподнялся и вижу – сохатый над Пятровичем навис, осторожненько лич-ность ему вылизыват и пофыркиват, да нежно так: фыр-фы-ы-ыр-фы-ы-ы-ы-ы-р-р-р-р…!!! А Пятрович чего-то ласково бормочет во сне и улыбатца чисто дитятя… Тут ба и стрелить самый раз, да рука не поднялася… И смотрел ба и смотрел на их… Вдруг, сучок подо мной тресьнул! Сохатый вскинулся, глянул на меня, на Пятровича, застыдился и сб;г в чашшу…
Тут и Пятрович проснулся. Глаза открыл и говорит:
– Ты, Ф;дор, быдто лось ходишь, сучкама трешшишь! Такой сон мне спор-тил – про любов!..            
            
Работяшша жинка
      
У мо;ва суседа жинка дюже работяшша и об супруге заботлива (оттого, верно, он у и; глаже ш;лка). До вторых петухов, ишшо и одного глаза не откроет, а уж мужа расталкиват и говорит ему ласково, скрозь др;му:
– Буду с;дни пирожки тебе пекчи… Пока одеваюся-умываюся-собираюся, ты мне куфню приготовь: наперво тесто замеси, потомака дров наколи, печь расто-пи, воды принеси, картавки навари, истолки да пирогов налепи…
Ишшо и на куфню не выходила, а уж об другом дума:
– Стирать надоть…Ты, милой, – мужу-то баит, – воды нагрей, бельишко замочи… Постираю, на вер;вочку развешай, помои вынеси да не забудь пол под-тереть…
Пироги-то печ;т, друга забота приходит:
– Печь-то подтопи да поросятам свари, имя снеси да тамака прибери… У меня ишшо стирка впереди…
Пирогов напекла, опеть беспокойсво :
– Стайку почисть, коров;нке сенца подбрось да подои, молоко процеди, сметанку сбей… Да уж и бельишко заодно состирни, а то изнемогла я, пойду по-лежу чуток…
И так кажинной день! Ох и работяшша женчина…

Как старуха моя с суседкой дружат

Жена суседска, работяшша-то котора, женчина габаритна, дородна. Моя-то рядом с ей, што соломинка перед стогом. И вот оне вс; дружат… Стренуца где и давай дружить. Суседка начинат, сердешно так:
– Ой, Степанида Никитишна, чо-то вы, навроде как похудемши… Муж, што ль, не кормит? А то возьмите у меня супчик третьедн;вшный, доисти никак не мог;м… Хотела уж собаке отдать… Мужен;к-то мне то сосиськи приташшит, то китлелки принес;т, то колбаски…
Моя отвечат, тоже участливо:
– Печ;нка-ти не тресь-сь-сьнеть?..
До того, быват, расчувствуются, прич;ски друг дружке ладить начинают! Но тогда има не мешай, а то и тебя причешут – будь здоров! 
А моя-то хошь и худенька да маленька, зато больно резва… Как начнут дружбу-то, мужик суседкин ко мне прибегат об заклад биться – котора верьх возьм;т, на папир;сы. Дак я, почитай, кажинной раз евойной табак курю… А он нич;, не уныват, даже вес;лай ходит…

Поползушки
   
Мы со старухой ловко жив;м – кажну неурядицу к сво;й пользе оборачи-вам! Вот я загадку загану – поползушки ползут, побегушки бегут… Чего?.. Попол-зушки-то верно – сани, а вот побегушки-то не кони, а мы со старухой… Запрягли-ся, значить, и поскокали сено вывозить. Выехали раненько, побежали скоренько, морозец-то лучче кнута подгонят! В горку рысью скокали, а под горку сани под-пирать стали! Што тут делать?.. Но да мы-то махом смикитили! За оглобли ухва-тилися и с ветерком покатилися! А вы ба сообразили ба эдак-то?.. То-то…
На деляну примчали, затормозили акурат у самого зарода… А зарод-то не малый, быдто дом, хошь живи в ;м! Токо вилы взял, сено метать, зарод зашеве-лился да ка-а-ак чихн;т! Потомака поднялся да сам на сани и поклался!!! Чудеса! Глядь, а ето друг мой старинной Михайло Потапыч! Он под зародом спал.
– Ты чего?… – спрашиваю, – ты жа недавно берлогу получил…
– Ох, дядя Федя, получить-то получил… да без е;, однако, лучче было… В ей жа не повернуца, и поддуват со всех углов. И маловата, и дыровата… Теперя от етой берлоги кости болят, чихаю и кашляю весь хоронически…
– Ну дак пошли к нам жить!
Михайло башкой покрутил, в затылке почесал, ишшо два раза чихнул и со-гласился.
– Будь здоров, Михайло Потапыч!!!   
Втро;м-то мы весело до дому домчали!
Поселили Потапыча в хлеву с коров;нкой нашей. На парном-то молочке Михайло быстро на поправку пош;л. Теперя спит себе в обе ноздри…

Ведмежжа жисть

Ране-то, паря, и ведмедя худо жили… Бродяжничали… Не хватало на всех берлог-то, в очередь стояли! Бывало, наши деревеньски на постой их принимали… Чего ж делать? Поспи-ко зиму под кустом… Но, дровишек тебе заготовят, крышу, забор подлатают и спят до весны в анбаре… Некоторы дак до самой старости в нашей деревне жили. Которы воду возили, которы письма да газеты разносили… Но ето больше шатуны – круглой жа год надо и пошту и воду. В те-то времена ша-туны не безобразничали…
Вот у нас в деревне один ведмедь жил – Михайло Иваныч. Печник был знатной. Печки и лемонтировал, и складывал. Каку хошь, таку и сложит. Его и в соседски деревни приглашали. Безотказной, кто ни попроси, всем сделат и платы не возьм;т, так — за хлеб-соль да за ноч;вку. По перьвости-то он шатуном не был, дрых как и все ведмеди зиму напрол;т. А как прознали про его печно умение, дак и зимой роздыху не давали. У кого дымоход почистить надо – печь задымила, у кого плиту заменить – от жару тресьнула, у кого што… А которой хозяин токо в зиму и спохватица – печь-то скоро развалица! Придут, разбудят – давай, Михайло Ива-ныч, выручай! Вот и сделали из доброго ведмедя шатуна…   
Но.., как – шатун… приучился, понимашь, спать по ночам! И зимой, и ле-том. Утречком, чин-чином, засветло подыметца, постелю заправит, зарядку сделат, водичкой холодненькой ополоснетца, клыки свои зубным порошком почистит, по-завтрикает и на работу. Опосля работы непрем;нно ко мне зайд;т. Мы с ;м поча;в-ничам, разговоры разны поразговаривам, про жисть, про погоду… Особо Михал Иваныч про политиху любил… Шибко умериканов ругал:
– Они, – говорил, – фулюганы, рахит;ры обшечеловечески. А хороший ку-лак покажи, сразу в дружбу лезут. Залезут в дружбу-то, вс; выведают, нагадют, и опеть рахит;рить начинают… Точь-в-точь – хори вонючи…
Умной был ведмедь. У нас его все уважали, никто не обижал… А как по-мер, всем миром хоронили… Которы баб;нки дажа плакали… Наши деревеньски до сих Михайлу Иваныча добром поминают… 
 
Бедной мышак

У Пятровича на фермы всякой живности полно, коровы у его там, козы, гу-си, куры… Собаки, кошки, конешно, кого токо нету… Никто не скучат. У наших ворот всегда хоровод! Ежели, к плимерю, кошки затеют мышака гонять, вся ферь-ма подключатца! Одного мышака скопом и гоняют (Пятрович с супругой, правда, не участвуют – хозяйсво большо, время ни на чо не хватат). Коровы на мыша мы-чат, копытом землю роют, рогам тычут, хвостам хлешшут – точь в точь как в Ис-пани! По тевелизерю показывали. Гуси на его шипят и норовят за ухи ухватить, собаки на его тявкают, ну а кошки они и есть кошки…
Он бедной, мышак-то, уж жаловался мне:
– Ох, дядя Федя, хошь бы съели они меня, што ли! Эта ихня охота мне пушше неволи… Ладно, малось потреплют при ловле, дак ить поймают и давай поучать – не лазь по анбарам, не трожь хозяйско добро… Потом отпустят… Скушно станет, опять ловят и опять поучают… По сколь раз на дню от их бегаю!.. Нашли вредителя… Да много ли я хозяевам навредю?! Подумашь, пол-кружка сы-ра за зиму отгрызу да пол-кило крупы – вот и вс; вредительсво… Мне ж много не надо, я ж один на всю ферьму… Они говорят – от тебя, мышак, никакой пользы… А какая польза, дядя Федя, от етих кошек? Они чуть не кажный месяц все на сно-сях ходют! Кажна по пять, а то и по семь штук приплоду приносют… Ты у нас за умного, дак пошшитай-ко, сколь их за зиму прибудет?.. Ну и кака же с их польза? Их же кормить надо!.. А я через их женитца не могу…
– Чего ж, – спрашиваю, – не убегишь никуда?
– А куда нынче убегишь-то? Чай, не ранешни времена… Теперя везде, чуть што не так, махом жизни лишат… На фермы вс;-шки живу как-нито… Да ты не бери в голову, дядя Федя, ето я так.., и поговорить-то не с кем…
Доказал таки я потом Пятровичу, што мышака надо на довольсвие поста-вить. Польза, говорю, от его больша – всю ферьму веселит!

Международной коньфлик

Прав мышак-то оказался – беда с кошкама! Разумножаются в гемертиськой прогревсии! Пятрович с супругой запечалились — чо с имя делать-то? Ферьма-то токо на кошек и работат… Попробуй прокорми такую ораву… Верно, что орава, и дн;м, и ночью покоя нету – и орут, и орут!
Как-то, подруливат к Пятровичу один человек из восточных и предлагат:
– Слюсай, господина Пятлович, плодай ты мне косак лубль стука…
По началу-то Пятрович хотел было согласится, да передумал – а вдруг этот восточный из лестаранта? Пожалел кошек, не отдал, хошь и накинул покупатель ишшо по полтине на хвост…
А тут разузнала где-то Людмила, супруга Пятровича, што кошак шибко во-сточные народы любят… Ну чо.., заказали кошкейнер, яшшик такой, кошек пере-возить, штоб со всеми удобсвами. Кажну кошку в бане выпарили, блох повывели, на кажну бантик цветастой повязали, на кажном бантике родословну насарапали: какая от какой народилася и кто папаша. Всех накормили, еды в дорогу дали, кажну перецеловали и в кошкейнер посадили. Опричь проезда до Китая, оплатили ишшо пошлину по сту рубл;в за голову и загрузили етот яшшик в самол;т… Людмила плачет, платочком машет, Пятрович тоже слезу выкатил…
Вдруг, откуда ни возьмись, выскакиват китайско подданный, но трезвой, Людмиле ручку цалует, Пятровичу жм;т и су;т им грамотку с ненашей печатью… В грамотке буковки под золото писаны: «Благодалим за гуманитальну помось ки-тайсам!» А подданный-то обешшат:
– Потом обязательно плодадим вам фтлидолога насу косасью тусонку…
Вот кака любов-то оказалася!
Насилу вернул Пятрович кошкейнер с кошками! Не вернул токо пошлину – за напрасны хлопоты забрали…

Указ по фермы

По случаю освобождения  от китайской кухни, Пятрович с Людмилой вы-дали кажной кошке и дажа кот;нкам по сто петьдесят чистейших сливок! Сверьх того фушерть закатили на всю ферьму! Мышака тоже пригласили. Он бедной так на етим фушерти наелся, што с места двинутся не мог! Его погонять хотели, в честь праздничка, а он не бегить. Его котяты потом на лапках домой унесли.
Но да жисть на месте не стоит, нес;тся впер;д – шуба заворачиватца!
Кошек на ферме – куда ни шагни, на хвост наступишь. Ид;шь как по ковру персицькому! Ежели б ишшо визгом не пишшали да не цапались, можно бы замест ковра и оставить – и мягко, и т;пло… Однако, Пятрович наш;л выход из положе-ния – «Указ по фермы» обнародовал! Вот он весь как есь до последней точки:
Указ по фермы нумер один!
Перьво! – Кошкам завести спланированне семьи! А то притеснили меньшое население! Так и еды не хватит, даже мышаку!          
Второ! – Мышака не гонять! Даже по праздникам! Даже еслив сам попро-сит!
Последне! – Кошачью ораву прекратить! Особо ночью – фермы спать не дают!
Опосля такого Указу, кошки стали как ш;лковы – кажна под своим кусти-ком сидит и хошь ба мяукнула разок! Мыша в упор не видят. Он их по носам шшолкат, для сперименту – никакой пользы, сидят как копилки фарьхоровы!
И вс; бы нич;, да тут друга беда пришла – от полной слободы мышак сду-рел, на глазах распоясался! Всех задират! Бур;нке норовит подножку, паразит, подставить, а ей падать нельзя – стельна! На гусей капканы чеврякам заряжат – все клювы има покарябал! Собак дразнит, совсем нехороший стал! А последне время и вовсе обнаглился – требоват с Людмилы добавки к довольсвию (Пятровича-то ишшо малось побаиватца)!
– Я, – говорит, – могет, теперя женюсь, могет, цельной гарем заведу… Де-тишки пойдут – их жа всех кормить надоть!
Про гарем-то ;н не выдумыват… Тут, вишь ли, суседски мышинны девки как прослышали, што тако прослабление мышаку на фермы вышло, так кажной ве-чер начипурятся, платтишки каки ни есь на себя напялют, губки свеклой мазнут и к ему… Такой тарарам устраивают – вся ферьма ночь напрол;т кошачью музыку с тоской споминат…
Конешно, на эдаку гульбу никакого довольсвия не хватит. Мышак-то гро-зился опеть в хозяйской анбар залесь, теперь уже со всем гаремом! Но ничо, Пет-рович ему быстро укорот наладит – отменит Указ, тада вс;, тада мышам не жисть!
 
Пошто динузарвов не стало

Вопше, мышь животна зловредна! Думаете, пошто динузарвов с мамонтами не стало?.. И саблязубах тигров с пешшерныма ведмедяма?.. И облезьян человеч-ных?.. А вс; мыши! Уж я-то знаю! И добро бы худо мышам от их было… Ладно там рысь или сова – они на мышей охотятся, а мамонты-то чем имя не угодили? Про мамонтов мне не ведомо: боялися оне кого ай нет, с кого теперя спросишь? А вот слон, меньшой его брат, никого не боитца, а мышку маленьку, сереньку – бо-итца! Его прям трясет со страху как увидит иё! Пошто?!.. А по то, што мышь су-против слона, то же, што вошь супротив человека! Но да человек-то взял караси-ну, полил себе на голову, и никаких вошькав не стало! А слону или ведмедю кого карасином поливать? Не живут же-ж на их мыши-то, оне в норах живут!
А чо они, паря, безобразят-то! Взять того же ведмедя. Он залягет в берлогу и спит себе, а ети мыши заберутца ему в подмышки и в други разны места и давай над ;м изгалятца! Он бедной покрутитца, повертитца и выскочит из берлоги посе-редь зимы – вот тебе и шатун! А у шатуна, известно дело, и невры никуда, и серд-чишко слабое от переживаниев и от недосыпу… Вот так мыши и извели всех, кого не стало! И человеческу облезьяну они так же извели – потравы же для мышей та-да ишшо не придумали…
А вы – байки, байки… Каки уж тут байки… Кинуху вон давно кажут, как заяц волка замариват… Серой-то уж и не знат куда от его и деватца… Чего?!.. За-яц-то не мышь?!.. Да такой же грызун!
А в Умерике-то чо мыши с котама творят! На изнанку вывернут и давай плюшшить то сковородкой, то об стенку – жуть!
Скоро, однако, одни грызуны и остануца на белом свете…

Золото
      
Песню слыхали: «…там золото роют в горах…»? Да уж весь мир знат – в Сибири везде золото! Нам бы со старухой мешков бы поболе да ноги покрепше, мы ба теперь в каком тереме жили не тужили! В кирпишной хате… И заплот ба тожа кирпишной с чугунныма реш;тами!.. Ить кажный та;жный руче;к так и све-тится золотишком, так и переливатца… Да у нас что ни горушка, то чисто золото! А я дак его прям с улицы лопатой гр;б! Хошь верь, хошь не верь.
В каком же годе дело-то было?.. Да уж точно опосля пересройки. По весне. Выхожу утресь за вороты, уж светат, но зв;здочки последни ишшо подмаргива-ют… Ти-и-ихо… Кони с ночного прошли… Оне завсе по нашей улице ходят… И токо солнышко глянуло, ка-а-ак засверкат! Золото! На дороге-то! Ну, мне стара-тельско дело знакомо – на северах бывал, быстренько в;дра, лопату совкову и да-вай старатся! Ох и постарался – вс; до чиста собрал! Старуха моя тоже помогала. Собрали золотишко и на огородце нашем попрятали – ино под картошкой, ино под морковкой, а которо и под репу сунули – времена нонче лихи, таки люди есть, вмиг прочухают у кого чо плохо лежит!
Ну и знатно же, думаю, мы теперя со старухой зажив;м! Я себе спинжак малиновой куплю, сапоги хромовы, старухе памперв разных, бубликов, сахирю, мурмуладу, ишшо чего-нито… А остатне в пятилитрову банку положу, люди го-ворят, в ей потом  просенты капают…
Внутрях веселимся, но виду не пода;м – как и ранче, с пересройки, ча;к жиденькой пошвыркивам, быват и с сухаряма, а сахарок – вприглядку. Улыбамся да перемигивамся – поди вызнай, што у нас золотишко иметца и где схоронено!
А ить верно народ говорит: богачество к богачеству льн;т! Огородец-то у нас махонькой, а тут как вс; поп;рло! И пр;т и пр;т! Уж и не вмешшатца ничего, а пр;т! И што ты думашь? Огородцу-то деваца некуда, дак он пузом выдулся! Осе-нью ловко было урожай убирать. Суседи спины гнут, а мы со старухой вокруг ого-родца подбоченясь ходим, выколупывам с грядок морковку да всяку репку, как в носу ковырям! И в ус не дуем! Не веришь, дак глянь, его и посе ишшо пучит… Правда, опал уж малось.
Решили мы со старухой золотишко наше пока не выкапывать: урожай доб-рой, на зиму всего хватит. Спинжак, хоть и старенькой, а служит пока – старуха намедни его чинила…  Вот сапоги-то можно бы и сменить,  в которой раз латаю, да уж скоро было в катанки обуваться, а оне у меня ишшо дюжат... Пушшай, думам, золото до весны хоронитца… По весне нужда прид;т, оно нам и, золотишко-то, пригодица! А памперы с мурмуладом пока подождут…
Зиму хорошо жили, не тужили – морковку грызли, репку жевали, редьку едали, хреном закусывали, штоб не шибко сладко было, а тут и весна пришла…
Мы бегом на огород, давай лопатить. Махом весь перелопатили на три раза, а золотишка – как не бывало! Очки старухины нашли, которы она ишшо до пере-сройки в огурешной грядке забыла, а золотишка нема… Не доглядела старая… Да кого она доглядит без очков-то, их нынче рази купишь?
Вот и правду в тевелизере балабонят, што теляристы! Они, больше неко-му… Верно, по тихому подошли, вдоль сарая, за-под заплотом и мимо нужника – туда из окошка не видать и не слыхать нич;. А бабка-то у меня ишшо и глуха тете-ря, кого услышит…
Жалко, конешно, но, как люди говорят, наш;л – не радуйся, потерял – не плачь…
Теляристы-то до нас со старухой до первых добралися! Этот, как его… Бе-ня Ладом… Када токо успел подглядеть, как мы наше золотишко прячем?.. Ника-кой жисти от их не стало! И чо ВООН думат?! 

Потеря
               
Было дело, я себя потерял…
Утресь просыпаюсь, а меня-то и нету-ка! Вс; при мне, дажи борд;нка под носом вытарчиват, а меня, хошь тресни, – нет! Нигде… У бабки спрашиваю: не ви-дала ль, старая, куды я подевался?
– Да кто ж его тебя знат, где ты есь? Могет, в синоптике забыл?
– Да не, – говорю, – последней раз вс; полностью забрал, дажить, кажись, лишка прихватил…   
Ну чо делать? Ето ж просто – не знай, што!
Вышел в сени – нету, одна токо бочка с квашеной капустой… На крыльцо вышел, на дворе снег, да Полкан из будки нос высовыват…
Везде заглянул – нету, как сквозь землю провалился… Дажа в нужном ме-сте не оказался.
Заш;л за дровянник, сел на чурку, мохорочки закрутил… На душе кошки скребут… Слышу, бабка на крыльцо вышла, кричит:
– Дед! А, дед! Де-е-ед! – Тожа меня найтить не могет, переживат…
Так ить до самой ночи и не наш;л… Спать л;г. На друго утро просыпаюсь, дак вот же он – я! В полной наличности!

Сперименьтий

Как жа наука-то ета называтца?.. Хилософия?.. Уж и не спомню теперь… Мнучка называла… Мудр;-о-оно слово! Ето када облезьяна человеком стала. Не знай, как там оно было, но сперьва она дубинку нашла… Подкинул, верно, кто…
Вопшем, взял я грех на душу… Решил спериментий произвесь – из ведмедя человека сделать! А што? Он-то ишшо поумне разных макак будет! И на задних лапах запросто ходит, и рыбалит знатно, и берлогу сам себе устраиват… Дажа му-зыку любит! А ета шип-паньзе чо мог;т? Токо бананы с пальмов таскат да по вет-кам прыгат… Ну и дразница ишшо… Мишка-то и посурь;зне, однако, шутить не любит – шишкама не швырятца! И время здря не терят – на зиму в берлогу залегат, штоба какамоника была… Ну штоба пишшу понапрасну не переводить… Кого в зиму делать-то? Вот и скажи, мог;т с ;м кака-то мартышка сравнятца?! Ну и выст-ругал я ему дубинку, пускай, думаю, человеком будет.
Он е; в лапах повертел, покрутил и говорит (вишь, ишшо и говорить умет!):
– Ты, – говорит, – дядя Ф;дор, ету затею брось… Мы испокон веку ведме-ди! Какой жа резон мне человеком становица? Меня же собратья засмеют! Ну чо за ведмедь с дубинкой?!.
Зашвырнул Михайло мою дубинку в кусты, меня хилософом обозвал и уш;л… Дажа лапу на прошшанье не подал… Обиделся… Как ишшо в рожу-то не двинул?..

Научно отрытие
            
Вопше, наука мне не в новость… Я ить ишшо не с кажным  какадемаком гу-тарить-то стану. Я же сам уж сколь разных чудовых открытиев совершил! Вот хошь взять одно.
Наши уч;ны, ну и загранишны тоже, решили сообча доказать облезьяннось человеческого роду. От е;, мол, вся нехорошесь в людях. Для того ети уч;ны мно-го всяких померальцев отрыли, пошти всех, а одного, которой уже не облезьяна, но ишшо и не человек, никак не нашли. Знаниев не достало – искать бросили, ре-шили на гурл;ж взять. Да кто ж теперь росказням верит?               
А я наш;л! Напал на след! У себя в огороде отрыл. Тот и сышшет, кто ишшет! Но пока в  секрете дяржу, штоб загранишным не досталось. Жду када наша наука на старопрежню высоту подыметца. Токо чур – ни гугу! Ино и плю-нешь, дак на лету перехватят… Так што доводчику – первой кнут!
И такой, знашь испонат отрылся – сам махонькой, косточки меленьки, чи-сто порос;нок, коего мы со старухой мо;й ишшо в застойны времена к Рожжесву запекли с грешневой кашей… Его тогда Барбоска наш со стола смикитил… Но да в те-то времена вопше жа ни про чо не думали, ни про каку слободу и не мечтали, быстренько другого порос;нка сгоношили…
Вот воспрянет наука наша, предъявлю ей недостаюшше зьвено человече-ской облезьянности!

Сколь зв;зд на небе

Некоторы говорят, у нас в Прибайкалье небо итальянско. Их послухать, дак у нас чо ни возьми, вс; не наше. Скоро скажут, ишшо и солнышко, и зв;здочки, и вс; чужо! Уж точно кто-нить прихватизироват…Што?.. Зв;здочки-то кому нуж-ны?! Вот тут ты, паря, ошибасся. Ишшо как нужны! Умны-то люди по им дорогу узнают, тоже, когда ночь наступат, когда день начинатца. А ины, не будем показы-вать на меня пальцем,  даже погоду по им предсказывают! А ты говоришь, зв;зды  не нужны...
Да ты знашь ли сколь их на небе-то?.. Э-э-э… Коса сажень и вдоль, и по-пер;к, а разума на метр с кепкой не хватит! «Нечислено мно-о-ожесво»…   Одни твердят, а ты повторяшь…
Уч;-о-оны-ы-ыы?!.. Уж не знай, как они уч;ны, коли зв;здочки сошшитать не могут. Наверно не сообразят с которой начать.
А я их махом счел! Без всякой рихметики и без ихних плиборов. Одной то-ка думой! Здесь и шшитать-то некого…
Вот Млечной путь… Путь – значит, дорога! А на дороге чо?.. Эх, ты-ы, а ишшо студен… Пыль на дороге-то! Здеся – зв;здна пыль. А ты е; попробуй сошшитай, пыль-то… Е; у мо;й старухи на шкапу нечисленно множесво, а на небе?!.. Откуль Млечной путь? Дак Луна накатала… Чево?.. Да остальны-то тоже не зв;зды, ето камушки с-под Луны отлетели… Пошто отлетели?.. Ты, паря, зачем шапку не носишь?.. Жарко? Дак оставил бы голову-то дома, она тебе до холодов вс; одно без надобности…
Вот телега по дороге проедет, с под кол;с камни летят… А Луна прокатит?.. То-то… Зв;зд-то сколь?.. Да настояшша-то всего одна и есть – веч;р перьва зажи-гатца, утресь последня гаснет. Вот тебе и уч;ны…Да они знают, токо в тайне д;ржут, а то ить враз прихватизируют тако добро!

Нечисленно множесво

Ну, со зв;здочками-то тебе теперя мало-мало понятно, а вот сколь месяцев, ты знашь, ай нет?.. Сколь-сколь-сколь?!.. Ну ты арихме-е-етик… Тебе хозяйсво доверь, ты же зараз по миру пустишь! Моя безграмотна старуха и то два нашши-тала – один круглой, другой рогатой!.. Да со старухи-то какой спрос, она на куфне черепкам своим шшот знат, с и; и хватит, но ты-то – студен! Могет, профескирем сделасся, а месяцы сошшитать не мог;шь! И чему вас в етих истинтутах учат? Я хошь их и не кончал, а какадемаки с прохескиряма, чуть чего, бегом ко мне: вот тут не сростатца, здеся не получатца, подскажи, как быть, дядя Ф;дор!
Куда дяваца, ино подмогам родной науке… 
Ну дак, раз ты не знашь, сколь месяцев, я, так и быть, скажу тебе, штоб ты знал… вот месяцев-то, паря, на небе нечисленно множесво и есть!!!.. Их никаким струментом не сошшиташь…
Ну чо ты вс; лыбисся?! Проулыбасся вот так всюю жись…
Ты намедни в небо глядел?.. Видал, как там месяц обручку с солнышком гулял? Ста-а-аренькой такой, седенькой, однако, старе меня… Ночью-то, верно, уж и не выходит – и так весь об зв;здочки пообт;рся, скрозь его даже облачка про-свечивают… А нынче вовсе другой выкатил, толстой и блестит, как маслом нама-заной. Красуетца быдто молодой, а моршынки-то уж имеютца… Хошь бы посты-дился…
Месяцев-то, паря, каких токо не быват!.. И полны – круглы, и малось сбоку, навроде, пооткушены, думаю, имя коньметы края поотшибли… А бывают месяцы и вовсе тошшеньки… А ишшо разносветны – ж;лты словно тыква, красны – чисто помидор, зел;неньки как бер;зовый листик молодой, када его наскрозь солнышко проглядыват…
Есть месяцы тоненьки-тоненьки… Те небо штопают, ежели где прохудитца. Оно ж у нас одно – небо-то. Шибко остарело, вс; от верьху до низу перештопано, а заменить нечем – не дадено другого… А ишшо его ети… кафманапты што ни день дырявят! Оборони Бог, ч;рна дырка сделатца, аккурат в е; и вылетем как в трубу… Чо тогда будет, уж и не ведаю… Да и ни один какадемак не скажет…
А каки ети месяцы любопытны, прям беда! Особо, которы круглы и блеску-чи. По нужде из дому выйдешь, и то бесстыдники доглядывают! Не знай, как за вама, а за мной, дак без передыху гоняютца! Куда, бывало, ни пойд;шь, они за то-бой! Хорошо, говорить не умеют, а то старухе мо;й такого бы про меня наврали – все бы плошки-повар;шки об меня переколотила!
Вот так-то, дружок. Хошь сто лет думай, а такого не выдумашь! Так што, вс; чистая правда. Мотай на ус! На есгаментах профескирям своим расскажешь, одне пятаки на лету хватать будешь!

Куда кафманапты летали
      
Вот, понимашь, кричат – уч;-о-оны, уч;-о-оны! А оне ино так несусветно наворотят, аж стыд бер;т! Вот ети уч;ны брякнули, мол, неба нету… Мол, в пле-зирны трубки усмотрели… Видал я ети трубки – там така ма-а-ахонька дырочка! И чо ты в и; разглядишь? Токо и разглядишь, што на небе есть! Неба нету… Ну как жа – нету?!  Оне говорят: кафманапты летали… Да куда оне летали-то?! Оне жа в ч;рну дырку летали! Сами жа говорили – тама одна ночь, дня-то нету-ка… А у нас? И утречко, и ден;к, и вечерок! А говорят – неба нету…
Чего-о-о?! На Луну летали?! А чего на и; летать-то? Она вона веситца! Ето уж в последни времена небеса малось приподняли, а раньче-то на Луне токо лени-вый не бывал… По зв;здочкам ребятишки прыгали, на месяцах качалися… Ино за год так замусолят, што к Рожжесву всей деревней чистим!
Ой, братцы, а сколь зв;здочек на снег напада-а-ат, пока чистим-то! Вс; во-круг вот так и искритца! Мы их насобирам и замест ланпочек на ;лки натыкам – во блястит! Куды там ляктричесву!..
Не, уч;нось, конечно, нужна, нич; не скажу, токо врать-то зачем?!            

Баня

Баня у меня – всем баням баня! Великая сила в ей хоронитца! Так и быть, обскажу честь по чести, как было… Чего греха таить…
Акурат на пересройку зима началася с морозов. Поначалу туго завороти-ло… А тут приспичило по дрова. Поехали с Пятровичем, дров привезли, конечно. Но шибко настудилися и порешили баньку мою истопить. Пятрович-то парица – зверь, но и я ему не уступаю! Он подда;т и я поддаю – квасом, парку-то. Ну, под-да;м сидим… Таку баню не кажной стерпит, токо мы с Петровичем… Он-то ишшо попер;д меня выскакиват. Но паримся… Я говорю:
– Пятрович, – говорю, – ето, брат, нехорошо! У нас тут жар кости ломит, а люди на морозе…   
– Ну дак што? – отвечат, – домой придут, тожа бани затопят…
– Да, ить, не у кажного баня есть… А есть, дак находисся-нам;рзнисся, не всхочешь и возюкатца с ей – дров наколи, воды натаскай да ишшо и топи…
– Пустой ты, Ф;дор, разговор вед;шь. Вс; одно тво;й баней всех зараз не согрешь…
– Ты погоди хритику наводить, – говорю, – лучче послухай, какая у меня думка есть. Мы с тобой баню всего пару часов топим, так?
– Ну…
– Потомака все двери позакрывам, все шш;лки позатыкивам и паримся, так?
– Ну, так, и што?
– А то! Ежели баню день-ночь топить, а потмака вс; распазить и наддать хорошо – эхект, думаю, будеть ошшутителной! Потеплет, значить, на морозе-то. Однако, спытать надо,а? Как шшиташь, Пятрович?
Пятрович мозгами пораскинул и сказал:
– Однако, Ф;дор, резон есть. Отчего людям не потрафить, ежели можно…
Сказано – сделано. У нас так – долго не размышлям!  Дровишек в баню натаскали, топим и паримся за одно – чо здря-то сидеть? Дело к ночи – топим… Т;мно стало — ланпу ляктрическу зажгли, дальша топим-паримся… Ночью по очереди в предбанничке спим. Под утро гляжу, у Пятровича лысина заколосилась, которы космы торчали, с их седина сошла, и сам, вроде, разгладился, помолодел, пузцо, правда, не опало. Я тожа, чую, вроде силы вдвое прибавилось. В оконце по-гляделся, насилу себя узнал – молодец, хошь снова под венец! Да жинки жалко – кому она старая будет надобна? Паритца-то не любит…
Но дальши топим. День топим, два топим… На третий, под утро, с под полка коркодил ахриканской вылез! Мы его насилу обратно веникама загнали. Он потом в Ахрику уполз – жарковато ему стало в руськой бане. А зараньше ишшо ананасы с бананама, выросли! Мы их кушам да дальша топим. Как доели хруфты-то, неделя прошла. Я и говорю Петровичу:
– Може хватит ужо? Пора бы, верно, и поддать на всюю вселенну, а?..
– Може и хорошь… Чо, распазивам?..
– Распазивам!
Распазили, полным ковшом квасу поддали… Чо пару дивно было! Ничо не видать! Ошшупью на двор выскочили, глядим, а он там тучами по небу заходил и торопическим дожжом на снег полился! А дожжик-то горячий ишшо, дак снег-то махом стаял, разом подснежники пошли, трава зазеленела… Но ето за заплотом, а у меня во дворе давно лето, жинка уже вдругорядь помидоры да огурцы с грядков собират! Урожай за урожаем ид;т! Меж грядков павлины запросто разгуливают, по облепихе попугаи с мартышкама скачут! И када токо успели приехать?! Везде к декабрю дело, а у меня лето!
И вс; ба ничо, да токо дал;ко-то не пошло… Над деревней-то хорошо, а дальша, за околицей, грязь и слякоть… Т;пло-то т;пло, да токо погоду-то спорти-ли, зиму угробили… Слыхали про глупально потепление? Дак оно от мо;й бани… Лезурьтат превзош;л все неожиданности… Моя баня на мировой климакт повлия-ла… Теперя када ишшо погода наладитца…
Так што, дорогой товарышш читатель, с руськой баней не шути…

Про Анкудина
 
Ежели помните, ишшо не так давно, парень у нас в деревне был, вывеськи разны мулевал… Конешно, не шибко  ровно, но чо накорябано разобрать можно, и ладно – народ-то у нас не вредной…
Парня звали Анкудин и жил он совсем один, ну не один, а с тороканами. Попалася раз Анкудину книжка «Диво», и вычитал он там, как художник, в Ир-куцком, тороканов красил. Ну чо, решил сам попробовать, взял кисточку, краски масляны, стал красить. На табаретьке сидит и, какой мимо пробегат, того кисточ-кой тыкат – кажного в свой цвет. Пошти всех перекрасил.
Голова-то у Анкудина не совсем дура, взял он холстинку, на рамку одел, смазал холстинку клеем с сахирем и положил е; под стол. Дело к ночи, спать л;г…Утресь просыпатца, глядит – така картинька цветаста получилась! Правдыть, пошевеливатца ишшо…Как перестала, к Моте-библиотекарю поб;г – хвастать. Мо-тя этот, слышь-ко, большой дока в иськусьве… Ты его, поди-ко, знашь, Мотю-то Городскова? Кулиторной малой… Ишшо и стишки сам складыват!  Глянул Мотя на картинку и говорит:
– Ваша шедеврева, Анкудин, оченно дажа хороша! Особливо от домашних насекомых. Нельзя ли, – говорит, – и клопов в живописьню извести?..
Возликовал Анкудин и дунул иркуцках художных какадемаков покорять. И чо ты думашь? Покорил! Выдали ему тамошни какадемаки справку от само-педстаньсии, и стал наш простой деревенской парень, огромны картиньки выделы-вать! Хотел с ентим в столице осесть, да тамошним художным самим тороканов с сахирем не хватат…
На картиньках-то у его уже стали не токо тороканы, а и клопы, и блохи, и мыши, и всяка нечисть домашня… И вс; ба ничо, да случай вышел… Не чаяно, не гадано на одну шедевреву домовой попался! По началу-то Анкудин, было, обра-дел – у кого ишшо на картиньках така краса иметца?! Но да рано радовался. Домо-вой-то всё одно сбег, но перед тем сумел парня разума лишить…
Да, брат ты мой, иськусьво не всякого до добра доводит…

Летний дожжик
               
…Чо, приуныли, хлопцы? Али в художно дело идти собралися?.. Нет? Ну дак и горевать долго неча…    
Однако, нынче дожжик вс;-шки брызнет. Давненько к нам не бывал корми-лец… мир, што огород: вс; в н;м раст;т, токо бы поливало бы ко времени. Без до-жжику, паря, нич; не быват. Никака живнось без его не жив;т. Без его ни тебе ягод, ни тебе грибов… даже рыбы не будет, потому без дожжика и чевряка нету – на ч; и; словишь? Ладно, ежели молодой – сет;шкой выгребешь, а коли ноги уже не д;ржут?.. Ежели хорошо побрыжжет – урожай будет! Не даром говорят – коли грибовно, то и хлебовно, потому и гриб и хлеб любят дождик т;плой и длинной, какой токо в лето и быват. Тогда и гриб, и хлеб на глазах растут! 
Да вот в прошло лето, акурат в конце макушки… Пошто ето мою лысину разглядываете?!.. Не раст;т на ей давно ничо… Хе! Друга макушка-то, июль назы-ватца! Эх вы, молодежь…
Значить, в конце июля как раз такой, как нужно, дожжик застал меня в лесу. С утра туман стоял – ни вверьх, ни вниз! Не понять, будет дожжик, ай нет… Но да я обнад;жился и пош;л по маслята. Ходил, ходил – никакого проку, одне мухомо-ры!.. И токо дума пришла ноги домой поворотить,  дожжик-то и начал… 
Ну, поворотил я ноги в обратной путь, дожжик тоже рядушком зашуршал, огородец мой, видать, полить решил, да и веселей в паре-то мокнуть! Ну, ид;м… Вдруг слышу, кряхтит.., будто вал;жину ташшит… Осмотрелся – нет никого… Дальше иду… вдруг, с другой стороны кряхтит! Вот же ядр;на вошь! – думаю. Опять иду… теперь уж со всех сторон кряхтит! ;карганэ! Окружают! А кряхтят – дубь; чижоло! В траву плашмя падаю, надеюсь по пластуньски уйтить… и што? Прям под носом  кряхтит!!! Гляжу, ;шкин кот! Масл;нок с-под земли вылезат-покряхтыват! Землю шляпкой вызнял, за мох цеплятца и вытя-а-агаватца… такой шустрой! Я по сторонам-то опеть поглядел, батюшки светы! – они везде лезут!!!
Как вылезли, скопом в мой горбовик попрыгали и мы дружно, вместях с дожжиком, домой отправились. А которы не вошли в горбовик-то шибко плакали, пришлося обешшать за имя вернуца, пока их чевряки не съели… Настояшшой-то гриб любит, штоб его человек съел, а не чевряк.
Но не пош;л я уж боле за имя – ноги пристали, соседских робят;шек отпра-вил, они шустры, всех подчистую забрали!      

Гитлер
         
Намедни мне жинка пятушинной суп сварганила, не пожалела пятуха. И то сказать, чего его жалеть? Он, однако, кота Васьки старе был, хошь Васька уж, вер-но, не мене тр;х кошачьих жисти прожил… Мясо у пятуха было ж;ско-преж;ско, не прожу;шь, а навар ничо,  скус есь.
И спомнилось мне… Жил-был пятух… Не етот, другой, по суседству… Его издал;ка привезли. И такой оказался наглой – чистой Гитлер! Все дворы под себя подмять сумел! Никакого суровонит;ту не боитца – все собаки дворовы ему слу-жат! Курей чужих уводит, чевряков отымат, птенчиков жолтаротых худому учит! Да был ба ишшо пятух, а то… у его, слышь-ко, даром што сам толстой, и бо-род;нка жиденька, и гребень как обрезаной, и хвост острижаной до неприлично-сти… А шпоры-то, шпоры – смех один, а не шпоры! Не сразу и пойм;шь, што не курица.
Вот ето-то курям и по-ндраву пришлось: иносранец – вс; не по нашему. А ежели он ишшо и зенки свои закатит да на всю деревню охальны песни заор;т, дак ети куры и вовсе об ;м размечтаютца. При живых-то мужьях! Нет, были, конешно, и которы мужню честь хранили, пятуха етого сторонилися и птенчиков своих от его берегли. А вс;-шки горе-горькое пошло гулять по деревне – запили с досады пятухи… скандалы, ругань по дворам… Стыдоба и страмотишша!
Когда уж вовсе не в моготу стало, народ ко мне приходит:
– Спасай, дядя Ф;дор, советуй как нам теперя быть, и што делать, ты у нас один свет в окошке!
Ну, я долго раздумывать не стал, и разговаривать много мне тоже времени нету-ка, сказал одно:
– Суп!
Подивился народ, как ето он сам не догадался и быстро сварил из Гитлера похл;бку…
Дак вот у Гитлера мясо было мягко-мягко как кисель, а скусу – никакого, и от навара запах нехороший, да с иносранца-то какой спрос? Друго дело – старухин пятушинной суп! Уплетал я его за обе шшеки и нахваливал…

Позорна трубка

Было, нарыл Пятрович у себя на чердаке стару позорну трубку, в котору гастрономы на небо смотрют. Е; ишшо батька евойной, када Отечесвенна была, в Германи нарошно для сына прихватил. Думал: добь;м немца, возвернуся до дому, зараз родим с жинкой Пятровича, и будет он, в ум войдя, нашу госюдарсвенну науку двигать…
Ровно через девять месяцов, шшитая от самого возврашшения, (день в день!) и родился Пятрович. Но, войдя в ум и поглядевши в ету трубку на Луну, он попер;к родительской воли пош;л. Говорит, на Луне, мол, пусто, люд;в нету-ка, оттого, мол, науку мне двигать – никакого резону, и забросил трубку на чердак.
И лежи бы она там до скончания века, да д;рнул Пятровича нечистый по-лезть туда по прошесвии пяти с лишком десятков лет! Сыскал себе, сво;й жинке и всей фермы горе-злошшастье. В хозяйсве стало шатание и разброд, супруга в стра-дании, Бур;нка в тоске, кошки с голодухи порешили сво;ва единсвенного мышака сьесть, дажа картошка не копана, хошь и скоро снегу быть, а сам в дырку позорну глазом уп;рси и ни гу-гу. Сидит на чердаке, не спит, не ест, дажа не курит – неков-ды цигарку свернуть. Луччих друзь;в-товаришшев спокинул! Раньше, бывало, ишшо и на порог не ступишь, а он к тебе уже с кружкой холодненького, токо с по-греба, квасу, табаретьку тряпицей смахн;т – присаживайся, гостюшко дорогой, хлебни с дороги, чай, притомился! Про жить;-быть; спрашиват, табачком угошшат… а теперя не леагироват дажа на меня.  Вот така, понимашь, штука!   
Но да надо товарышша-то выручать! Ну и чо?.. Полез к ему на чердак, штоба вразумить Пятровича добрым словом. Лезу, лестница шататца, скрыпит, тожа, видать, по хозяину соскучилась, но вс;-шки забрался как-то. Гляжу, а он че-рез чердашно окошко в ету трубку пялитца, меня не чухат, токо в бород;нку свою чего-то набормачиват… Я кашлянул для порядку и говорю:
– Здорово, Пятрович! Давненько не видалися!
Пятрович чего-то пробурчал непонятно, но, слышу, вс;-шки меня по имени помянул. Ага, думаю, значить, ишшо малось сображат, ишшо над;жа есь, може, ишшо верн;м Пятровича к обшей жисти. Достаю кисет, махом сворачиваю циггар-ку, запаливаю… у меня самосадик хороший, в меду моч;ный! Гляжу, Пятрович за;рзал, но ишшо от трубки сво;й не отрыватца. Я тада ему дымно колечко в бо-роду запустил. Тут уж Пятрович никак стерпеть не смог. Поначалу рукама по кар-манам зашарил. А каво шарить, ежели табач;к-то тю-тю, давно выкурил! Поша-рил, пошарил и говорит мне (а сам вс; в трубку, как приморозило):
– Сверни-ко, Ф;дор, и мне цигарку…
Ишь какой, но да мы тожа не простецкие, отвечаю:
– Рад бы, друже, да газетка кончилася.
Тут Петрович отымат свой глаз, и укорительно упират его в меня, другой-то, как был зашшуриной, так и остался, привык, видать.
– Дак, сходи, – говорит.   
Ага, наш;л простака.
– Я, Пятрович, – отвечаю, – пока к тебе подымался, такого страху натер-пелся, лестница-то твоя вот так ходуном и ходит, чуть подо мной не сломилася. Так что, ты уж давай сам…
– Тебе, должно, Ф;дор, совестно меня от важного дела отрывать, – говорит Пятрович, а глазом вс; в меня, как в трубку плезирну, – я тут по науке, а тебе за газеткой сбегать боязко! Лестница моя ишшо сто лет простоит, а што Луну укра-дили – ето тебе трынь-трава! Да отлучись я хошь на момент, чичас ишшо чо-нить стибрят!
– Как – украдили?! Кто?! Иноплутеняны, што ли?..
– Како ино, – нашенски, землянски… Вона, глянь, чего оне тама всяко по-наставили… То-то в последни времена Луна не блескуче светит... Э-эх-х-х, не по-слухал батьку, не пош;л зараз по науке! Я ба етого не попустил…
Ну, думаю, вс;, свихнулся Пятрович! Чо я супруге-то евойной скажу?! Она ж там, бедная, внизу у лестницы стоит, лезуртата дожидатца… От горе-то!..  Но виду не подаю.
– Ладно, Пятрович, – говорю ласково, – давай, показывай своих плутенян…
Заглядываю в позорну дырку и… как прирос к ей!  Ох, братцы, ето чо жа на Луне-то деетца?!! Добру половину е; на квадратики поделили, хотеджей понаста-вили и из окошек с пистолей друг в дружку пуляют! На кажном углу ларьки да са-вуны, везде ланпочки понатыканы и подмигивают – рехлама называтца, девки голы пляшут, мужики все в малиновых спинжаках с карманама и жуют без передыху! Вопшем полна гдемахратия. Ето ковды махры в мангазинах нету, а есть токо иносранны цыгарки.
А вить и вправду, последни времена Луна кака-то красна стала, чисто фо-нарь под глазом… Верно, от рехламы и малиновых спинжаков… Вопшем, так мне от етого стало удивительно, што я на маленько дажа про Пятровича забыл…
А Пятрович сидит и на меня нехорошо ухмылятца.
– Чо, – спрашиват, – тожа наука одолела? То-то, брат Ф;дор, ето тебе не картошка… Ето противу картошки гораздо переживательне будет…
Я, конечно, от беды такой, достал кисет, газетку, Петровичу свернул, себе, сидим дымим, думам… Вот жа напась-то… Ето чо жа дале-то будет... Ето куда жа наша жись катица?.. И так-то об хозяйсве пекчись нековды, вс; боле об пензии, дак мало тебе, ишшо об Луне беспокой имей! Ведь, страх бер;т, как подумашь, што, ежели е; всюю хотеджами заставят?! Этак же она и вовсе светить перестанет!.. Вить, кажну ноченьку без е; родимой темень непроглядна стоять будет всякой нечисти на радось! Ведьмаки да лешаки в разгул пойдут! Другой-то раз и до ветру не выйдешь! Ой, мнешеньки-и-и!!! А погоду-то, погоду-то как угадывать?!.. От жа бусурманьсво-то!..   
Тут мне на ум пришло:
– Слышь, – говорю, – Пятрович, ето што жа, нахаловка, выходит?.. Али ку-пили у кого?
– Етого, брат Ф;дор, нам знать не дадено. Етого и спросить-то не с кого…
Да-а-а.., но здеся я опамятовался и говорю Пятровичу:
– Слышь, друже, ето, конешно, за Луной догляд нужон. Токо, – говорю, – ежели у тебя жану твою прихватизируют вместях с Бур;нкой и вс;й ферьмой, на кой ляд тебе и Луна.
Пятрович зараз второй глаз распахнул, чинарик выплюнул и махом выско-чил с чердака!
А я поглядел ишшо в позорну трубку на лунны непотребсва и подумал – у их тамака, однако, и дышать-то нечем…

Ромео

А вот ишшо другой у нас пятух был… Как спомню, паря, – тоска бер;т… Такой, знашь, Ромео, хоть уж тоже в годах был… Да ить приказал же Ляксандра Сергеич: будте, говорит, покорны любови все! Вот петушок наш и зачах, и на ку-рей своих даже не глядит…
Тут, вишь ли, по суседству, за заплотом, молоденька курочка жила, така, знашь, пеструшечка с хохолком… Вс; по двору вышагивала, п;рышки охорашива-ла, чеврякам брезгала – одне токо з;рнышки да хлебны крошечки. Ромео-то наш и высмотрел ету зазнобу себе на беду в заборну шшолку…
Пеструшечка-то тоже востроглаза, углядела нашего петю (он ить, даром што в годах, а был ишшо собой видной) и давай перед ;м выхорашиватца: то так станет, то етак, то крылышком шевельн;т, то хвостиком тряхн;т. Пятушок наш у шшолки стоит и поскуливат тихонько… Куры евойны в сторонке кудахтают: за семь;й, мол, никакого догляду, в хозяйсве, мол, запустение, насест, мол весь по-кривился, как ишшо не рухнул?! Совсем, мол, старой умишка лишился! Хорошо, мол, цыплятки поразьехались, а то какой, мол, пример для молод;жи!
И то сказать, он же про курятник-то свой напрочь забыл, день и ночь вс; у шшолки у етой пропадал…
От горе-то! Ить и пеструшечка-то к петушку ни ногой – родителев боитца, они ж ей запретили с нашим Ромео знакомица! Не вынес он такой жисти, л;г на чурку, шею вытянул и глаза закрыл! Насилу уговорил я его от етого – не надо, го-ворю, друже, не бери греха на душу, будь, говорю, мушшина!
Уж и не знай, чем бы вс; кончилось, да вскоре пеструшечку взамуж отда-ли… во чужу деревню… подале от нашего петушка… за богатова.
Жись, паря, така штука – и насме;сся и наплачесся вволю…

Думна ляжанка

Тут така штука... неправильно устроена наша человеческа жись. Сколь врем;н понапрасну утекат и дажа вредоносяшше опшесву!
Она, человечья жись, состоит из трох одинаких част;в. Одну чась человек убиват на сон, другу на всяки житейски и лишни нужды тратит, а треттю делит ишшо пополам – на котору робит и на котору думки разны перебират.
Опеть жа та, котору робит, тожа из трох част;в состоит – чась пользитель-на, чась никч;мна и чась, котору лучче ба и не делать. Ети части неравны, у кого как, а та, котору думки разны перебират, и вовсе никуда не годна! Ето когда быват, штоб одна ба хошь добра думка пришла, вс; больше мелки, пустяшны, а то и вредоумны – ети самы привяшшивы и потому опасливы, от их всяки леворюцы случаюца, пересройки, и прочи неловкости людям творятца.   
В последний раз хорошень поразмыслив, решил я кое-чего переиначить в сво;й, хотя ба, жисти, штоб пользы от и; было как можно боле. И вот, на склоне мудрых лет, спокинул я спальну койку и перебрался на думну ляжанку. Отдал ду-ме всю ту чась, котору обышной человек на сон убиват. И так-то ловко вышло! За ночь-то стоко передумашь, скоко и за неделю не выдумашь! Ишшо и отберешь. Которы думки хороши, в стопочку склад;шь, други – непотребны – обругашь вся-ко и под койку, старуха утресь выметет. И так я в етом деле навострился, што те-перя и думок пошти не осталося! Сидю ночь напрол;т и случаи свои житейски на гумагу заношу. Глядишь, и сгодица кому.



Катанки на память

Старем, паря, не по дням, а по часам… Годы поджимать стали. Ето теперь у Пятровича по голове лыска пошла, да хохолок на темечке торчит как хвост у ворбья. А раньче – што за шелевура была! Не моя ба сама лучча на всюю деревню борода, ходил ба я теперя к Пятровичу на свою старуху глядеть. А как уж он за ей убивался-ухаживал! Всяки шляпы ей покупал, и гребешкама разными, што ни шаг, расч;сывал, и умасливал всяко – шелевуру-то свою… На е;-то Людмила и клюну-ла – жинка-то Пятровичева. А скоко с ей переживаниев всяках было! А одноважды такой горькой случай вышел.   
Было ето аккурат на Воздвиженску неделю, а вот в каком годе, не скажу, потому Воздвиженье мы завсе отмечам у Петровича, и кажной раз Людмила ставит на стол отменный капусник, необъятный, с румяной золотистой корочкой, а какой запашистый! Грех не согрешить под такой пирог! Вопшем, не помню, как опосля и до дому добрался. Через недельку захожу проведать друга. Он где-то на задах хо-зяйничат, Людмила на куфне хлопочет. Гляжу, у порога новы катанки выстави-лись, серы, а голенишша – т;мно-русы с рыжинкой и с проседью… знакомый такой цвет…
– Што, – спрашиваю, – на Никиту-репореза овец стригли?
– Как и положено, – отвечат Людмила, а у самой слеза в голосе…
– Што-то не припомню у вас такой, т;мно-русой с рыжинкой и с проседью, овцы, – говорю…
Тут Людмила расплакалась и поведала мне печальную историю…
После Воздвиженья Пятрович опохмелился… Людмила женчина строгая,  больше одной стопки на похмелье – ни-ни! А рассолу, капустного там али огуреш-ного, сколь хошь. В тот раз Пятровичу ето обидно показалось, и он, прихватив недопиту нашу четвертину, там ишшо на одну пяту булькало, и остаки капустника, сб;г на овчарню – вроде как овец стричь…
До обеда Людмила репу на грядках выдергала, и поб;гла мужу помогать. Прибегат на овчарню – Петровича нету-ка, и ни одна овца не стрижена. Ну чо?.. схватила машинку, давай стричь.
Жена мужа не разглядела – он с четвертиной в обнимку на полу посередь баранов и овец сидел, устал. А стриж;т Людмила ловко и чисто… Вскоре к е; но-гам упала горячо ею любая шелевура Пятровича… Што было дальше, Людмила не рассказывала, да я и не спрашивал, сказала токо, што потом решили они из етой шелевуры валенки скатать – на память, а то когда ишшо така красота отраст;т…
А Петрович в тот раз так ко мне и не вышел… 
– Ты уж на его, Ф;дор, не обижайся, он лыски стеснятца, – говорила, улы-баяся скрозь сл;зы, Людмила.
А я, после, вс; думал, што если ба Пятрович на репной грядке отдыхать устроился? Оборони, Бог! Людмила-то, ладно на руку ловка и силой чисто Васи-лиса Микулишна, она ить прежде выдернет с грядки-то, а потом уж глядит, чего ето ей под руку попало…




Царь-рыба

А вот я тебе скажу: ежели на земной тверди, у нас в Сибири, самой сурь;зной и мудрой средь звериного народа – ведмедь, то в реках и речках, и в са-мом Байкале, думаете, кто?.. Да уж знаю, сейчас осетра назов;те, али шшуку. Ни-чуть не бывало! Ос;тар, паря, чисто свинья, токо без костей. Шшука ето волк. Бы-ла б царица, да уж больно злобы в ей много – заглатыват вс;, чо на пути ни попа-дат. Пескарь, говорят, хитро-мудрой, да мелковат будет. Сиг, омуль, хариус (и пошто так назвали, ни на одной евойной харе усов не стречал?) у етих одна мечта – на сковородку скоре попась, али рассолу нахлебаца…
А вот окунь, паря, вот тебе царь-рыба!
У меня случай был. Спымал я на живца большушшу шшуку (старуха моя просила на колобки). За губу вытянул. Гляжу, а от живца-то – хошь ба хвост остался! Дальше в нутро шшуке заглядываю, а у ей в глотке – окунь!!! Сидит и мою приманку дож;выват!!! Он, вишь ли, окунь-то, када его шшука сглотнуть ре-шила, иголки свои рашшиперил, в глотке застрял, и тама развернулся — хвостом к хвосту, мордой к морде!!!
А шшука-то дохла оказалась, я по запарке сперьва и не заметил. С голодухи околела. Потому, чо она ни поймат, вс; окуню впрок, а у е; в животе пусто!
Выбросил я шшуку, на кой мне дохлая? А окуня отпустил с полным моим уважением! Так што осталася старуха моя тот раз без колобков, ну и я тожа…

По бруснику
      
Из всех, каки ни есь у нас в Сибири ягоды, я больше брусницу уважаю! Ох и могуча! Таку силу да;т – пригоршню слопашь – сам Михайло Потапыч тебе за меньшого братца пойд;т! У нас, конечно, все ягоды хороши, смородина там, клюква, чер;муха… А каки старушонка моя пироги с чер;мухой стряпа-а-ат!.. Но да я о бруснице…    
Ферьма Пятровича стоит в тайге. Рядом Ушаковка в Аньгару торопится. В Ушаковке этой рыбы – пропасть! Ино и воды не зачерпн;шь – кишмя кишит! И тайга богата: и грибов, и ягод, и зверя, и всего есть, а брусники – немерено!
Дело было в прошлом годе. Вот и собрались мы, значить, с Пятровичем по бруснику. Переночевали на фермы, а утресь, токо солнышку вставать, потопали… Да куды топать-то, ежель вс; туточки же, рядушком – зачем дал;ко, когда и здесь хорошо?  Ну ид;м.., туман стоит, вроде как вверьх подыматца – видно, дожжику быть… Ти-и-ихо.., даже пташки не поют, одне комары пишшат за ухами. Прошли скока-то, остановились, Петрович говорит:
– Ты, Ф;дор, давай направо, а я налево, тута везде ягода. Токо, – говорит, –        сторожись – хозяйнушко бродит. А ежели вс;-шки повстречашься с ;м, не боись, он нынче сытой. Заори как на стададионе, он испугатца и убегить.
Ага, думаю, учи хромого ковылять, я ж старый ведмежатник! Я ж на их ишшо с дедом хаживал, по трои штук зараз с берлоги вытягивал!.. Ране-то берлог не хватало, дак они, ведмедя, комунами жили… кому на, а кому…
Но да ладно… Разошлися, значить… Я иду,  мало-мало сторожуся, знам ихнего брата – не доглядишь оком, заплатишь боком! Прош;л скоко-то, через вал;жину каку-то перелез, гляжу, полянка небольша, а на ей ягоды – бери, не хо-чу! Крупна, рясна, ч;рна от спелости, ковром стелется! Про все опасности забыл, на коленки рухнул, гребу!.. Привалил как свинья к корыту, нич; не чую…               
Вдруг, слышу, ворчит, чмокат  и  покряхтыват  кто-то…Чисто ведмедь! Го-лову  подымаю, штоб  на  его покойно глянуть – мать чесна!!! ;н в двух шагах, за ельничком задним местом сидит, ягоду двума лапами как совкама зач;рпыват и в пасть кидат! Я, конечно, не сробел, но заорал хорошо…   
Сперьва сразу тишь напала, даже комары пишшать перестали… Следом шибко треснуло, будто кто пальнул из обоих стволов разом!.. Но да мы-то люди бывалы, знам ведмежжу болесь… Ох и дал же етот мишка д;ру – ножки-ножки, унесите мой кузовок! Токо пятки засверькали!.. Правдыть, што на ведмедя здря наговаривать, не он ето оказался… Пятки-ти не волосаты, в сапогах…
Хошь и пош;л после мелкой дожжичек, у меня полной горбовик набрался. Вечерять стало, прихожу к Пятровичу на ферьму. Он чо-то в тазике стират.., шта-ны каки-то…
– Ну чо, – спрашиваю, – набрал брусницы?
Он как меня увидал, штаны в тазике притопил, на небо поглядел и отвечат раздумчиво:   
– Да не… Сыро с;дни… Завтре в;дро будет, дак схожу… Куда мне торо-питься? У меня вс; под боком…

Ишшо одна страшна история

У Пятровича коло ферьмы кажной год ведмедя похаживали, но с имя он как-то ладил. А тут этот обьявился… вот ить пакось! Остальны ведмеди как вед-меди, есть даже которых лично уважаю, но етот… одно слово – шатун да и толь-ко! Ему не то, што на голодный, а и на сытой зуб не попадайся! Задер;т кого на виду всей тайги, а скажет – так и было. И попробуй  докажи – у его  в  пасти трид-цеть два огромных арьгуменьта да на лапах дванадесять, да тонны полторы живой злобы! И приходит така зверюга средь бела дня к Пятровичу прямо на ферьму и рыком:
– Я здеся жить буду! Не уйд;шь – сьем!
Вот фулюган! Но да Пятрович-то и сам не лыком шит! Знай наших, не сробел! Даром, што арьгуменьтов у его помене – одна бердана да гола правда, не говоря худого слова, шарахнул из берданы-то, шатун зараз други арьгументи и выложил… слыхали про ведмежжу-то болесь?.. Ну, выложил он их и, как был больной, замест дохтура, к мировому судье поб;г, заяву на Пятровича подавать. Во злыдень – бумажки клоч;к в суд волоч;т!
У наших судей хошь и не мало затей, а супротив ведмедя не нашлося, ми-ровой токо глянул на шатуна,  тут жа тоже занемог! Кака заразна болесь-то оказы-ватца! Хорошо ишшо судебнах сполнителев небыло, а то не знай, што б и было…
Судья, делать нечего – и сверьху и снизу поджимат – принял у его заяву, ну а как был в волнении рассудка и в расстройсве живота (не кажной же день шатуны в суд приходют!), пустил ету заяву по другой, не судебной, но тоже нужной, надобности…
Скоко-то д;н проходит, шатун у мирового решения требоват, а тому стыд-но признаться, што так, мол, и так, с заявой-то, и придумыват вся-а-аку волокиту. Судейскому, известно, – чужа докука, што злая мука, ему, слышь-ко, мечталося, што враждуюшши стороны как-нить сами порешат дело – наберут поболе арьгу-меньтов и порешат, но вышло по-другому…
От волокиты судебной шатуна досада на Пятровича бер;т. С этой досады он у Пятровича на фермы стал всяки непотребства творить. Сперьва все провода высокой напряж;нности погрыз, потом столбы ляктрически повалил и уж было за будку тресьформатерьску принялся, но тут его шибануло ляктричесвом-то! Да так, што начисто последне умишко отшибло. От того и поел он на пятровичевом кар-тошешном поле всю ботву, котора после уборки оставалася. С ботвы шатунишка бедной и вовсе плохой стал – сам не свой сделался. Теперя никуда не ходит, на пеньке сидит верьхом и письма в разны иньстаньсии вслух сочинят. Гумага-то то-же на друго дело уходить стала… Воистину – выскочил ворог на бранно поле, да себе и наделал горя.
Друго – мировой. Он, слышь-ко, в загранишну санаторию укатил, на По-гамны острова, от ведмежжей болести лечица. Умной…

Поплавок

По молодости-то я не токо охотой промышлял, я ить ишшо и рыбак по вс;й Ушаковке и Аньгаре знаменитой! Меня и по Байкалу знают! На меня и газетны пи-саря сколь гумаги да чернил изьвели! А вс; дед, он меня рыбальским хитростям с измальсва обучал. Он и сам-то ушлой был. Утресь, ишшо затемно, придут мужики на бережок, а дед уже удочки сматыват, и полна тележка харюзов, ленков, тайме-нев… 
– Поворачивай, – кричит, – мужички взадпятки, с;дняшной улов я уже взял, так што – приходитя завтре!
А главно, дед плавун был великой! Дажить под водой мог не хуже карася! Бывало, мырн;т посередь речки при вс;м чесном народе, и нету деда. Его искать кинутца, вс; дно обшарят, а его нету-ка! Но потом-то уж прознали, у нас под бере-гом заводина небольша, под водой роднички играют. Вот дед уляжетца у етих родничков и спит-почиват! Хорошо: и солнышко пригреват, и  от родников про-хлада… Его пескари за ухи шшиплют, а он хоть ба чо – отмахн;тца и дальша спит, токо храпоток над речкой стоит! Он и меня на ето дело натаскал… Теперя-то уж каво… старой я стал. А ранче, бывало, так по Аньгаре рассекал – никака шшука не догонит!!! Я ить, ране-то, рыбу на уду токо в охотку лавливал. А по нужде, ежели старухе надо, в Аньгару, как в подпол лазил, за харюзком пожирне, али за таймеш-ком помене. А ежели зимой, дак насдевашь на себя всяко, а сверьху ишшо шубу, шапку, валенки и в пролубь… Токо рукавиц двои пары надо – шибко там, на дне, вс; м;рзло. Харюза возьм;шь, а он как сосулька, токо глазам туды-сюды луп-луп…
Вот и случай.  Лето тогда выпало шибко жаркое, дак я наверьх пошти не вылазил. Устроил себе верстак под берегом, где поглубже, и там доски стругал – пол в бане перестелить. Одиножды стругаю, значить, вдруг, гляжу, окунь ид;т. А у берега, в траве, здоровушша шшука стоит, его скарауливат. И как окушок мимо и; проходить стал, она из засады выскочила и пась свою разявила – сейчас сглотн;т! Ой, братцы, и какую жа я скорось дал! Вмиг окушка перехватил! Шшука-то и сморгнуть не успела, челястяма токо шшолкнула! Сапог, правдыть, успела у меня с ноги стянуть. Ну я е; етим сапогом-то по морде, по морде, штоб рыбок моих не забижала! А окушок-то бедной – весь обмяк со страху, и глазишки свои закатил. Насилу откачал… Потом его родсвенники домой увели… Шибко меня благодари-ли – коньсерьвну банку с морской капустой подарили. Капусту-то мы со старухой давно-о-о съели, а банка вона на окошке стоит со светочком красеньким…       
Мнуки теперя наперегонки с мальками носятца… резвы робятки! Старуха токо моя никак етого постичь не мог;т. Не ид;т у е; ето дело, никого не понимат… Но не тонет! Торчит в воде што твой поплавок, и вс; тут! Дак я и; замест поплав-ка-то и приспособил! Закину подале, прилягу на бережке, и подр;мываю себе… А клевать начн;т, старуха ор;т на всюю речку:
– Дед!!! Подсека-а-ай! А то уйд;-;-т!
Но да какой теперя-то из и; поплавок, совсем стара стала, на бок ложица и никакого кл;ва не чует…

Панасея

Дохтору нашему говорю:
– Пропиши мне лекарсвие, шоб все болячки разом слетели.
А он:
– Нет такой панасеи, – говорит, – чтоб от всех болестей, не придумано. Од-но, – грит, – лечим, друго калечим. Инако никак.
И чего они в ентих истинтутах учатся? Все одно ничо не знают. Панасея… назвать – назвали, а нету? А я вам скажу, раз назвали, то уж непремённо есть! Я-то панасею ету с измала знаю – хрен с редькой! И почо так прозвали? Должно Панас какой придумал. Их ишшо дед мой пользовал при всяких болестях. Оттого верно за сто лет своей жисти три раза и чихнул всего. Первый раз, когда на свет появил-ся, не успел ишшо панасеи отведать, другой – по молодости, когда у бабки своёй под окном ночи напролет женитьбу выстаивал. Дождь ли, снег ли, отстоит ночку, а светать станет – на работу. Однова ночью, зимой было, ветришше поднялся, пурга страшная, дак у его шапку с головы сшибло и унесло, но домой не пошёл, до утра бабку караулил. Вот утресь и чихнул разок. А в последний раз уже на сто первом годе, тоже поутру, только завиднелося, он меня растолкал и строго так говорит:
– Фёдор, ташши мою домовину, в сарае, в углу за верстаком, дождалась-таки своего часа, помирать пора.
Я начал было:
– Ты чо, дед, куда собрался…
А он:
– Цыц! 
Ну, я спорить не стал, притаранил, смотрю, он уже во всём белом сидит ждёт. Ну, установили с им домовину на табуретках, так, штоб людям выносить лехше было. Дед на образа помолился, три раза перекрестился, залег как положе-но, чихнул и помер. Так что болести у деда, царсвие ему небесное, токо нервенные были: бабка чаю жидко заварит, ли там батянька мой чего набедокурит. Ну, быва-ло, зубы ишшо иной раз ныли. Вот он, чуть-чего, сразу хрен ли редьку в зубы и ходит из угла в угол, грызет. Глядишь, и прошло, отпустило, значит.
 Дед меня наставлял:
– Хрен, Федька, не слашше редьки.
И, ведь, истинно! Нет у тебя, к плимеру, сахирю, и не нать! Хрену ли редь-ки откуси, пожуй хорошень, дак опосля хошь перец с горчицей ложкой ешь, все сахирь будет! Опять же, чтоб к сладкой жисти привычки не заиметь, снова редьку кусай или хрен. Оне же годятся деток на ум-разум наставлять. Ох и нажевался же я по молодости и хрену и редьки – до сих на сахирь глядеть не могу. Помню, в ре-бячесве ишшо сташшил я у деда махры, и за сараем с соседскими ребятёшкама са-мокрутки запалили. Дед дым увидал и испугался, вдруг – пожар! Вторый раз заку-рил я токо опосля женитьбы… А чужого и до сих не беру – шибко много в тот раз хрену с редькой съел.
И вот я чо думаю-то, надоть хрен с редькой в госюдарсвенном маштабе пользовать, принудительно. В обязаловку придизенту и минисрам. Имя вопше окромя панасеи ничо не давать. Тогда Расее-матушке никакие грызисы не страшны будут!

Шли казаки по Сибири…

Есть у нас в Забайкалье деревенька Штаны… Я все думки обмозговолил, а никак не мог сдогадать, поч; и; так нарекли? У нас, вопше, сибиряки разно деревни называют. Хвантаз;ры! Чо токо не выкомарят! Всяки Озяби, Забитуи, Моты… Но не просто так, а непрем;нно к случаю, али к месту. А поди потома-ка прознай, кто там озяб, кого забили али чего забыли и вс; ли промотали. Дела-то уж некому и помнить, а имечко, как вклеили, так и жив;т само по себе… Эдак-то и Штаны. Ни-кто ничо не знат, – спрашивай,  не спрашивай! Но наш;л-таки я в совсем другой стороне одного знаюшшего древлего дедка из старого казачьего роду. Ему ишшо прапрадед рассказывал про ети Штаны… Теперя поведаю вам прапрадедову быль. Правдыть, тут одна заковыка, – дедок мой от древлести шибко ротом шамкал и добру половину я не разобрал, так што, своима словесы баить буду. Ну, слухай-те…
Шли казаки по Сибири, штоб подчинить ее руському царю. А до того нашаму госюдарьсву от е; один токо беспокой был — за горама за Уральскима всякой разбойной люд ховался, вместях с останками Золотой орды набеги на Русь творил. И, конешно, богачесво сибирско без призору лежало: меха, золото, каме-нья самосветны… Опеть жа реки и оз;ра рыбны, леса дивно богаты… Вопшем, я тада ишшо не родился, а то ба с имя пош;л.
Шли, значить, казаки, и был средь их малой… Звали его Касьян. Не то штоб совсем малой, но усов ишшо не брил… усов не брил, в караулах тожа ишшо не стоял и в деле не бывал. Годков-товаришшев нема, один такой на всюю ватагу. Вот, значить, и прозябал с маткой и другима бабами при куфне. И шибко ему стало ето не по-ндраву. Все казаки при оружьи, с разбойникама бьюца, а он тут за мам-кину юбку доржица! Дажа зверя живого в глаза не видал! Подай-принеси… А он, може, теперь уже при силе! Сабелькой-то вона как с батькой махался! Ежли ба об суч;к не спотыкнулся, нипоч;м бы папаше Касьяна не взять! И в седле, как влитой! Покрепше иных и прочих… Да это вс; матка – малой да единсвенной…
А ишшо завелась  у Касьяна блажь – самолично место для острога найтить! Как Похабов! Штоб река текла, штоб лес строевой шумел-гудел и штоб церкву са-мому срубить…
И вот единожды послал атаман с привала дозорных – места неведомы, мало ли чо. Пока дозорны снаряжалися, Касьян крадче взял свой сидор, сабельку вост-ру, ружь; и дунул поперед дозорных. Тут, вишь ли, речной дух доносило, вот ма-лой на его и попер.
Бредет Касьян по тайге, а вокруг сосны прямы да высоки, бруснишник сте-литца, птицы поют! Вот уж и шум речной слыхать! И вдруг выходит прямо на Ка-сьяна мужик… Весь голой, токмо што волосатой. Но да каких люд;в не быват, и такие, поди, водятся. Косьян, почтению смалу обученый, поклонился:
– Здорово, дяденька!
Тот башкой в ответ помотал и пробурчал чего-то не по-нашему…
– Тебя чо, разбойники раздели? – Касьян спрашиват.
Тот опеть башкой крутит, видать, по-руськи вопше ни бельмеса не петрит…
Касьян парень доброй: хошь и чужак бедует, а вс; жа живой человек, до-ста;т из сидора красны ш;лковы штаны. Их ишшо евойный дед на Диком поле у турка отнял. И пода;т ети штаны мужику.
– Одявай, – говорит, – поскорей, а то, не ров;н час, наши подойдут, страму не обер;сси! Я, – говорит, – от их в дозоре.
Мужик опеть башкой мотат,  рукама махат: мол, што ты, што ты, не надыть!
Касьян парень горячий, упрашивать не умет, сгр;б етого мужика в охапку, салазки ему загнул и штаны, эти красны, на его натянул. Тут и казаки подошли… Мужик, как увидал народ, вывернулся из касьяновых рук и сб;г в тайгу. Касьян и говорит казакам:
– Экой здоровушший мужик, а глупой, – никак  штаны одявать не хотел.
Казаки со смеху покатились, а батька растолмачил:
– Да ты жа, паря, на ведмедя штаны-то напялил, мякинна твоя башка…
С тех пор Касьян шибко етого зверя зауважал.
 – Гляди, какой сильной! Я его хорошо держал, а он вс;-шки вырвался. Настояшшой, – говорит, – казак!
Да-а-а… А на етим месте поставил-таки Касьян, ну не один, а с казакама, и острог, и церкву – место-то самое то оказалось, как и блажилося малому.
Вот тебе и Штаны.

Сибиряки народ вес;лой

Мы сибиряки народ вес;лой, чего ни случись – не унывам! Песни по;м, сказки вр;м, пляшем, быват, до упаду! Нам вс; нипоч;м! У нас вс; сгори, вс; по-топни – мы цел;хоньки останемся, потому ни в воде не горим, ни в огне не тонем! У нас пошто земли трясение часто быват?.. Наши-то все знают. Объясням для приежжих: ежели тряхнуло, знать, сибиряк помер и в гробу ногой дрыгнул! А ина-ко нам никак нельзя – климакт суровой… резкоканительной… Токо захандри – махом застудисся!   
Сибиряк, он в половину бурят, в половину украйнец, в половину русской. Остально не в шшот, потому ежели ты не бурят, не украйнец и не русской, а вс; одно сибиряк, то уж верно ты или бурят, или украйнец, или русской, будь ты хошь ахриканец! Вот возьми меня – дядю Ф;дора. Ни одна собака во мне негру не почу-ет! Хошь сбоку, хошь спереду, хошь со всех сторон гляди – не углядишь… А ить я чистой ахриканец и есть! И до той поры ахриканцем был, пока ведмедя впервой не постречал… С той стречи запамятовал, как и по ахрикански-то бают… Дажа чернота вся с головы до пят разом спала! Во, глянь, токо кой-где коришневы пят-нушки осталися меленьки… Шибко, паря, впечатляшшой зверь! У меня и ре-бят;шки все скрозь белы пошли! И тожа с пятнушкама… И лопочут тожа все по-нашему, по-сибиряцки. А ить ни которой из их с ведмедяма ишшо ни разу не ви-дался  –  меня хватило! Готовы сибиряки…
И вот чего я тебе присоветую: ежели ты негра, или другой какой не наш, ступай в та;жку – ведмедь из тебя сибиряка сделат! Тожа никаво унывать не ста-нешь! Хорошая будет жись!

Последнесловие или откуда байки берутца

Эх, хотел ишшо одну заправдишну историю сказать, да книжка кончатца! Последний листок гумажки остался и во втуручке мо;й чернил на один нокоть вы-соты, как в терпимометре, когда крешшенски морозы! А моя дражайша супруга пеньзию на иськусьво жалет…
А тут ишшо народ приста;т: откуда, спрашиват, ты, дядя Ф;дор, байки бер;шь… А я-то думал, все знают! Ето же прошше пар;ной репы! Значить, так… Бер;шь сет;шку меленьку, как на аньгарку, и закидывашь подале (в Аньгару), и вытягивашь! Потом сиди выбирай… Каку не надо, обратно бросай, могет сгодитца кому…
Чево?.. Пошто оне тама завелися?.. Вот сейчас и видно приезжего! А вы у наших спросите, вам кажной ответ даст! Аньгара-то откуль бегить? То-то, што из Байкалу! Он же так и называтца – Байка-л! Значить, в ;м оне и живут! А в Аньгару заплывают… на нерест… Ино и в Ушаковку заходют… Раньче, когда ГЕСу небы-ло, их стоко в реке плескалось! На всех хватало! Замест бредня, мешком крапив-ным начерпают и хвастают друг перед дружкой – у кого байки ядр;ней…
Баб;нки-то наши не очень любили ету ловлю. Чо, мол, с их толку – ни съесть ни продать… А того не разумеют, што хороша байка – она душу утешат. Моя-то супруга вон – ругатца, а как начну свой улов предъявлять, про ругань-то и забудет! Потом до-о-олго не ругатца.
Ну, вот и вс; пока… Как другу пеньзию получу, другу книжку зачну.
 

Содержание:

1. Перьвословие.
2. Бурёнкин прогноз или как я стал синоптиком.
3. За солью.
4. Зима.
5. Кого запрягать.
6. Ляпёшки.
7. Колядовшички.
8. Перетак.
9. По дрова.
10. Как кот Васька меня женил.
11. Конькурны девки.
12. Верьно средьсво.
13. Про любов.
14. Работяшша жинка.
15. Как старуха моя с суседкой дружат
16. Поползушки.
17. Ведмежжа жисть.
18. Бедной мышак.
19. Междонародной коньфлик.
20. Указ по фермы.
21. Пошто динузавров не стало.
22. Золото.
23. Потеря.
24. Спериментий.
25. Научно отрытие.
26. Сколь звёзд на небе
27. Нечисленно множесво.
28. Куда кафманапты летали
29. Баня.
30. Про Анкудина.
31. Летний дожжик.
32. Гитлер.
33. Позорна трубкаю
34. Ромео.
35. Думна ляжанка.
36. Катанки на память.
37. Царь-рыба.
38. По бруснику.
39. Ишшо одна страшна история.
40. Поплавок.
41. Панасея.
42. Шли казаки по Сибири.
43. Сибиряки народ весёлай!
44. Последнесловие или откуда байки берутца.