Концерт

– Ты что делаешь? – спрашиваю я бабушку, заглядывая снизу под широкие пяльцы, лежащие на двух сдвинутых стульях.
По краям деревянной рамы вбиты мелкие гвоздики, на них натянута сетка, сплетенная из ниток. В ее просторных ячеях серебряной рыбкой ныряет игла с красным шерстяным хвостом. Стежки ложатся один к другому, и на пяльцах, отвернув лепесток, зацветает алый мак.
– Подарок сестре, – отвечает бабушка и толкает меня коленкой, чтоб я вылезала из под пяльцев. – В будущую среду Шурины именины.
– И гости придут?
– Какие там гости… – вздыхает бабушка. – Сима придет, и ладно.
– А праздник? – не унимаюсь я.
– Чаю попьем, вот и праздник, – иголка в бабушкиных пальцах так и снует.

Печалясь об участи именинницы, иду на улицу. За воротами гуляет Валька.
– Ты подумай, день рождения называется! – возмущаюсь я, – ни гостей, ни веселья.
Валька бабу Шуру жалеет:
– Может, концерт устроим? – предлагает она.
– И кто выступать будет? Ты же петь не умеешь.
– Ну и что, – говорит она, – а мы Филатовых позовем.
Братья Лешка и Сережка живут напротив, авось не откажутся.
– Помнишь, – вкрадчиво говорит Валька, – они танец с саблями плясали. Пускай опять спляшут. А я кой чего расскажу…
– Про гроб на колесиках? – я полна подозрений.
Намедни Валька напугала подружку, теперь та писается со страху. Если еще и бабушки писаться начнут…
– Не… – хихикает Валька. – Стих расскажу.
– Да ты разве знаешь?
– А то! – важничает она. – Папка мамке читал, я и запомнила.
Концерту быть. Решено. Мне придется петь. Ну, это пожалуйста.
– А какая у бабы Шуры любимая песня? – озабоченно спрашивает Валька? – Узнай, а?
Мы расходимся: Валька – умасливать Филатовых, а я пытать Шуру.
Она на лавочке под тополем крыжовник чистит. Отбрасывает сор, мятые и лопнувшие ягодки. Только меня ей не хватает. Но я ж не просто так, а помочь. Баба Шура сразу добреет, подвигается, и мы в четыре руки роемся в тазу, ощипываем сухие крыжовенные хвостики.

Песни бабе Шуре нравятся всякие: и про свидания, и про облака – белогривые лошадки, и церковные про Бога.
– А любимая?
Шура долго думает, потом запевает, глядя вдаль, поверх таза с крыжовником:
На побывку едет
Молодой моряк,
Грудь его в медалях…
– А дальше?
– Ой, забыла, – стесняется Шура.
Ладно, думаю, может бабушка помнит. Бабуля и верно, целых два куплета насказала, а припев – хоть убей!

Три дня я дежурила возле радио. С карандашом наготове караулила «в рабочий полдень» и «концерт по заявкам» – передавали разное. Шуриной песни не было. Так бы и пропала затея, но тут меня услали обирать поспевшую смородину. На шею надели бидон на веревочке и велели пастись, пока полный не наберу.
Пал вечер. Обдираю пыльные ягоды прямо с листвой, боясь не поспеть к семичасовому эфиру, как вдруг за соседским забором, где с утра бушует то ли свадьба, то ли поминки, раздается дружное: «На побывку е-дет…»
Я чуть смородину не рассыпала на радостях (ночевать бы мне тогда в огороде!).
–… грудь его в медаля-ах… – нестройно тянут хмельные голоса и замирают, переводя дух. И эти забыли, пугаюсь я.
– …жопа в орепьях!! – радостно орут за забором.
Вот оно что! Неужто так и поется?! Ну ладно, взрослым видней…

К среде Валька растрезвонила про наш концерт всей улице. С Филатовыми, порадоваться на внуков, пришла их бабушка. Узнав о Шурином рожденье явились и другие с цветами и кулечками. Обцеловали румяную именинницу в новой кофте, расселись кто на лавке, кто на парадных стульях, вынесенных из комнат.
Первым номером шли мы с Валькой. Волнуясь, я стиснула в потной руке «микрофон» – старую лампочку, обернутую фольгой от шоколадки и, набрав полную грудь воздуха, завела: «Дурманом сладким веяло, когда цвели сады…»
На крылечко за моей спиной выпорхнула Валька, закутанная в тюлевую занавеску, изображавшую свадебное платье и фату, и закружилась, подбрасывая кверху лепестки, оборванные с ромашек и заранее напиханные в карманы. Мела «вишневая» метель, страдала покинутая невеста, «Весной любви о-один раз ждут…» – заливалась я.
«Ну чисто Анна Герман!» – громко шепнула Сима Шуре. Моя бабуля гордо улыбнулась.

Потом настала очередь Лешки и Сережки. Голые до пояса они вымазались ваксой, чтоб быть как джигиты. Но походили почему-то на чертей. Отчаянно скалясь и размахивая кухонными «саблями», братья выскочили во двор. Увидав острые лезвия и черные рожи, зрители закрестились и плотнее сомкнули ряды.
– Это зачем же такие разбойники… – робко начала моя бабушка, но ее заглушила бурная «музыка», которую мы с Валькой производили, дубася поварешками в перевернутые кастрюли. Братья взревели «Ассса-а!!» и дружно замолотили пятками, взбивая пыль.
«Асса-а!!» – завопили мы с Валькой, и братья, взбрыкивая, пустились в бешеный галоп. В конце Сережка сделал сальто и потерял штаны, но бабушки все равно были в восторге и хвалили «джигитов».

Потом Валька все еще с тюлевой занавеской на волосах влезла на табурет и объявила: «Стих». И добавила: «Про любовь». На лицах зрителей проступило благостное умиление.
– Выткался на озере алый цвет зари… – с подъемом начала она. Читала Валька громко и с выражением. Но бабуля моя чего-то заерзала. Чтица раскачивалась на табуретке, входя в раж:
– Ты сама под ласками сбросишь шелк фаты, – тут она с воодушевлением содрала с головы занавеску, – Унесу я пьяную до утра в кусты! Зацелую до смерти, изомну, как цвет… – табуретка, не выдержав напора страсти, перевернулась. Бабушки всполошились. Вальку подняли, отряхнули. И чем там в кустах дело кончилось, никто не узнал.

Кое-как зрители угомонились.
– Последний номер! – выкрикнула Валька. – Для именинницы!
Я напялила Лешкину тельняшку со значками вместо медалей. Лешка хотел еще репьев сзади прицепить – чтоб как в песне, но я была против.
Строчка про моряцкие тылы смущала, но что делать. С тающим холодком внутри я вышла на середку и запела про девчат, которые наряжаются, потому что к ним едет молодой моряк. «Гру-удь его в меда-а-а-ля-а… – старательно выпячивая значки, выводила я, чуя неминуемую катастрофу, – Жо-о…» – бабуля грозно сверкнула очками.
– Ленты в якорях, – вдруг подхватила дребезжащим голоском Филатовская бабушка.
Все оживились, стали подпевать про девчат, которые зря старались потому, что у моряка уже была зазноба. Мне очень хлопали. Шура сгребла нас в охапку, тискала и чмокала в макушки. Бабуля, улучив момент, цапнула меня и Вальку за ухо:
– Ну-ка, срамницы, сознавайтесь, кто это придумал?!
– Есенин, – пискнула Валька.
Я не знала, кто придумал про репьи и молчала.
– Пусти их, Зин, – смеясь, велела сестре Сима. – Глядишь, еще на гастроли поедут.
– Чай пить идите! – кликнула Шура с крыльца.
И мы пошли в дом, где на пылавшей маками дареной скатерти уже исходили парком праздничные чашки, вынутые по такому случаю из буфета.