Мадлен - часть xxiii

XXIII

- Папа, а ты хорошо помнишь, что в 1996-м году было?
   В субботу Елисеевы наконец-то занялись тем, что обычно происходило двумя неделями ранее - убрали ёлку. Василь, уже почти выздоровевший, поучаствовал в этом активно, хотя начальнику с работы, дозвонившемуся до него поутру, он пожаловался на полностью заложенный нос, головную боль, высокую температуру и отвратительное самочувствие в целом.
- Да так, Аня. Припоминаю кой-чего... Плохой год был. Девяностые, будь они прокляты.

   «Васян, пойдём со мной в тайгу?» - звучало предложение.
   «Не, папа меня не пустит...» - горькое сожаление чувствовалось в ответе.
   В зале, на том самом мете, где много лет спустя будет стоять компьютер, тарахтела швейная машинка: Родион Савельевич, проработав много лет в ателье по пошиву одежды, в перестроечные годы начал потихоньку брать работу на дом и в середине 1990-х стал полноценным фрилансером, шьющим у себя в гостинной халаты и сапожничающим в своей прихожке. Отцовская гиперопека со стремлением контролировать каждый шаг сына, лично выбирать ему одежду в магазине, решать, чем сыну следует увлекаться, следить, какие книги сын читает и какие телепередачи с фильмами смотрит, а также всячески препятствовать общению сына со сверстниками воспримется в штыки многими, но не Василем: душа в душу жили сын и отец, за исключением редких эпизодов, когда Василь пытался подружиться с кем-нибудь в школе и профтехучилище, а Родион Савельевич голосил о потерянном поколении, причитал о дурном влиянии улицы, хватался за сердце, перечислял все свои былые травмы с хроническими болезнями, оставшимися на память о службе на крейсерах Тихоокеанского флота, в последнем акте сей семейной драмы со слезами на глазах угрожал, что ляжет посреди комнаты и умрёт через несколько минут, а в эпилоге великодушно прощал сына, обещающего держаться подальше от испорченных улицей одноклассников и одногруппников. Свою мать Василь не понил: ему не было и трёх лет, когда её унёс клещевой энцефалит, и лишь по рассказам отца он знал, что она сочетала в себе стойкий нордический характер с цыганской внешностью.
   Вместе с отцом Василь вырезал обувные подмётки, выдёргивал гвозди из очередного дощатого ящика для бутылок, найденного Родионом на улице, подписывал фломастером жестянки с гуталинами, заливал масло в маслёнку из десятилитрового жбана, смазывал нехитрый механизм швейной машинки, перетягивал ремень её ножного привода, натирал иглы наждачной бумажкой, заводил в них нити и рисовал шаблоны на картонках. Летом отец и сын периодически брали ножи с корзинами, садились в оранжевый «412-й Москвич» и ездили в пригородный лесной массив по грибы. Сверстники всё реже и реже обращали внимание на диковатого парня, говорившего исключительно о швейных машинках, халатах, сапожных колодках и грибах, за год до окончания ПТУ Василя и вовсе перестали замечать. В армию Василь не пошёл: полыхал Кавказ, по всем четырём телеканалам показывали, что осталось от Грозного после декабрьского штурма, а Родион Савельевич, категорично сказав «Я своего сына на войну не пущу!», поднял на ноги всех знакомых военных и Василю, когда-то в детстве перенёсшему гипертонию, подделали справку о двойном пороке сердца.
   В том же 1995-м году из квартиры на втором этаже - под Кувшиновыми и двумя этажами ниже Елисеевых - исчез хозяин, запойный алкаш дядя Пантелей. А два месяца спустя в ту квартиру вселилась семья из коммерсанта Лёхи - улыбчивого лысого мужика весом под центнер, его жены - низкорослой женщины с причёской Мэрилин Монро, и их великовозрастных детей - двадцатитрёхлетней Гали и двадцатипятилетнего Толика. Василь так и смог вспомнить, как и при каких обстоятельствах он подружился с Толяном, но зато прекрасно помнил, что Родион Савельевич - как ни странно - впервые в жизни одобрил дружбу сына с посторонним человеком. Наверное потому, что Толик был старше Василя лет на семь.
   «Васян, дружище, а что тебе и дяде Родиону из тайги принести?»
   Создавая в квартире обстановку тотального морально-этического отстоя, культурного застоя и акустической духоты, Родион Савельевич слушал на патефоне пластинки с песнями вроде «...Партизанский молдаванский собираем мы отряд, нынче рано партизаны дом покинули родной...», «...«Так-так-так!» - говорит пулемётчик, «Так-так-так!» - говорит пулемёт...», «...Утро начинается с рассвета, здравствуй, здравствуй необъятная страна!..», чуть реже на полную громкость включался телевизор, транслирующий концерт Зыкиной или Толкуновой. В гостях у Толика, куда отец иногда отпускал, глотками свободного воздуха Василю казались «Position №1» Кая Метова, «Одинокий волк» Ларисы Черниковой или «Russian Lullaby» шведского евродэнсового коллектива E-Type - всё то, что Толик и Галя особенно любили слушать на своём видавшем виды японском двухкассетнике. У кого-то из своих друзей Толик позаимствовал восьмибитную игровую приставку «Жилитон», и вместе с Василем они периодически рубились в «Бэттл Сити», «Черепашек ниндзя» или вторую часть «Контры».
   «Васян, ты едь за пистолетом, а я гашу этих двух, беру лопату и бетонирую штаб. Прорвёмся, дружище!» - подбадривал Толик Василя за игрой в «Бэттл Сити». Где-то в кухне Лёха и его жена ворчали, что их сыну уже жениться пора, а он всё в игрушки играется. Двухкассетный магнитофон тем временем надрывался песней про еврея Мойшу:

Мойша, Мойша песню пел,
Королева слушала,
Мойша пел ей про любовь,
Та клубнику кушала...*

   «Васян, я скоро мотоцикл полностью отремонтирую и на месяц с пацанами на «Сегу Мегадрайв 2» поменяюсь. В третьего «Соника» порубимся, я за ежа буду, а ты лисой, ею летать можно. Не грусти, дружище!»
   В тёплое время года Толик ежемесячно прочищал своё охотничье ружьё, пыжевал патроны, заготавливал прочие припасы для охоты, а потом взваливал себе на спину рюкзак, садился на трамвай, ехал до вокзала и оттуда на электричке добирался до какой-то дальней станции. С платформы этой станции, по извилистой дороге мимо семи домиков - всех, что были на той станции - он уходил в тайгу на три дня. Василю, провожавшему его до трамвайной остановки, он долго жал руку на прощание. Собрался он в тайгу и в мае 1996-го года.
   Через три дня Толян, вопреки ожиданиям, не вернулся. Не вернулся и на пятые сутки. Когда время его пребывания в тайге приблизилось к двум неделям, в городе поняли: случилось несчастье, на столько задержаться по собственной воле Толик не мог.
   Поиски с милицией ничего не давали. Не давали ничего и визиты на все маленькие захолустные станции в регионе. Не давали поначалу. А ближе к осени Толик - а точнее то, что от него осталось - было обнаружено в десяти километрах от одной из таких станций.
   Опустошённый рюкзак, сломанное ружьё, изорванную в клочья одежду, обглоданные лесными зверюшками кости и простреленный в пяти местах из «Парабеллума» череп нашли в глухом овраге грибники. «Цо жу нбобыленъ я - грибовик, а не охотник» - говорил старший из грибников - «Сначалу бачу - то ли куньи, то ли нутрии, то ли горностали шумно возятся в овраге то, что-то жуют то, льзя бо мало ли что жвать можут - не бачу в том упоходе, а у в сиём упоходе бачу - а там то кости человеческия!» Причём нашли случайно: один из таёжных ручьёв по весне поменял своё русло, залил проторенную тропу под горой и грибникам пришлось идти по другой тропе - позабытой было несколько лет назад, почти заросшей и ведущей мимо того злосчастного оврага. Вероятно, поменял из-за ручья свой привычный маршрут и Толик, что стало для него фатальным.
   А может, не менял он своего маршрута? От дороги, по которой Толик уходил в тайгу со станции, в километре от станционной околицы ответвлялась едва-едва различимая среди таёжной растительности тропинка - та самая, по которой впервые за несколько лет пошли грибники. А дальше по этой тропинке, на пол-пути от дороги до оврага, в котором оборвалась жизнь единственного друга Василя, была заброшенная деревенька с одним-единственным мало-мальски сохранившимся домом. В нём, как оказалось позже, Толик и жил по три дня, складируя припасы под стол, развешивая на крыльце убитых фазанов, застилая уцелевшую кровать взятым из квартиры одеялом и не беря с собой в тайгу палатку.
   Похоронили Толика в закрытом гробу, в самом дальнем секторе городского кладбища. Могилу засыпали песком. А народу на панихиде, прошедшей в районном доме культуры, было немного: Лёха с женой, Галя, троё её подруг, Василь и двое друзей Толика, не знакомых Василю. На заведующего домом культуры - плюгавого, рыжего и с козлиной бородкой - засматривалась одна из галиных подруг, спустя две недели после похорон и подругу, и гуляющего с ней под ручку заведующего стали замечать на районе.

- ...Вот так вот и не стало у меня друга - Василь окончил свой рассказ и горько задумался. А пол-часа спустя, когда ёлка была уже почти убрана, он спросил у дочери:
- Аня, а ты не видела снеговиков? Тех, которых я покупал?
- Не, не видела - ни капли лукавства в аниных карих глазах не читалось - Их, наверное, Димка самых первых снял.
   «Странно» - Василь вновь погрузился в свои мысли - «Завтра, пожалуй, покажу Ане некоторые фотографии из семейного альбома, те, которые раньше не показывал...»
   С одной из старых чёрно-белых фотографий, приготовленных отцом для показа дочери, улыбался Толик - низкорослый парень в полушубке и ондатровой шапке-ушанке, облокотившийся на дверцу «Запорожца». Скромно жили родители Толика до челночества: «Запорожец» у отца, ондатровая шапка на сыне, плёночный «Зенит» как инструмент фотосъёмки. Фотография, отснятая Лёхой задолго до переезда в новую квартиру и знакомства с Елисеевыми, была подарена Василю Толиком в знак крепкой дружбы.

_____
* - пенся "Мойша", группа Нэнси