Мадлен - часть XXVI

XXVI

   Мелодия, наигрываемая на каком-то необычном музыкальном инструменте, была тяжёлой, тягучей, низкой и время от времени подвывающей. Не меньше минуты ушло даже на то, чтобы понять, что инструмент - струнный щипковый, обычные, стальные струны не могли так звучать. Заброшенный двухэтажный деревянный дом зиял чёрными квадратами выбитых окон, из какого-то окна на втором этаже мелодия давила своей тяжестью наружу, на улицу.
   Жизнь не может быть настолько простой, чтобы ведущие куда-то следы были единственными и вели одной-единственной дорогой, лишь из нескольких мест одновременно вести они могут и подавляющее их большинство не видимо для человеческих глаз - особенно если эти глаза не слезились от чувств.
   Начинался день с твёрдого намерения посетить квартал, о котором рассказала мать - тот самый, где стоял набитый умершими на птичьем рынке животными ящик. Учительница, ведущая два последних урока, не общалась с Елисеевыми-старшими, крайне редко присутствовала на родительских собраниях и легко велась на любое разводилово. Рассказав ей о поликлинике, в которой лишь до обеда делают физиопроцедуры и принимают анализы, Аня отпросилась с уроков. Двое оказавшихся поблизости одноклассников, щупая анин школьный рюкзак внушительных размеров, отпускали плоские шутки о трёхлитровой банке мочи и говне в коробке из-под обуви, но если в прошлой четверти они получили бы за такие шутки рюкзаком по головам, то с предновогодних дней не утихающая душевная боль повисла не только на каждой мысли, но и на каждом мускуле - физической силы уже не хватало для того, чтобы набитым учебниками рюкзаком размахнуться.
   Трамвай второго маршрута, за считанные минуты успев проскочить через центр до обеденного часа пик, с громким скрипом свернул на бульвар и остановился у рынка. Выходя из трамвая, девочка так и не смогла понять, почему с такой нескрываемой злобой на неё смотрели три пожилые пассажирки с гематомами на лицах, причём пассажирки не кучковались рядом, а молча сидели поодаль друг от друга. Но тяжесть этих злобных взглядов через час окажется сущей мелочью по сравнению с тяжестью мелодии, зазвучавшей из окна заброшенного дома.
   Квартал нашёлся быстро. Двадцать первый век своей уверенной металлопластиковой походкой прошёлся и здесь, снеся большую часть деревянных тротуаров, растоптав половину сараев, воткнув в барачные окна стеклопакеты с кондиционерами и изгнав со дворов «Запорожцы» с мотороллерами, на смену которым явились видавшие виды ниссановские минивэны, но особая, давящая на сердце и на мозг атмосфера тут ещё чувствовалась. Наверное, основным её генератором были обломки железного гаража, в котором валялись окровавленные простыни, мятый барабан от стиральной машинки, ржавый трёхколёсный велосипед «Петушок» без руля, детские рисунки с изображениями танков и солдат, использованные кем-то в качестве туалетной бумаги, и порванный в клочья «Народный календарь» за позапрошлый год.
   О том, что в этом году в её доме очень поздно убирали ёлку, Аня подумала весьма наивно: оказывается, кое-где выкидывают елки и позже. Ёлками - пожелтевшими и ободранными, но пока ещё не успевшими сгореть на периодически поджигаемых свалках - квартал был буквально завален, возле одного из мусорных контейнеров кто-то даже наткнул на торчащую из земли арматуру обгоревшего поролонового Деда Мороза. Не деревянным, а железным оказался найденный-таки ящик, не было в нём и мёртвых животных - лишь банки из-под краски, яблочные огрызки, упаковки из-под пельменей и прозрачные полиэтиленовые пакетики, набитые окурками. Под досками настила хрустнул, словно сознаваясь в своём полном неведении о местонахождении Мадленки, чёрный лёд, которым с наступлением холодов стала грязь.
   Как был пройден квартал и ещё несколько совершенно унылых дворов за трамвайными путями, Аня не заметила. И не запомнила, как очутилась напротив заброшенного двухэтажного деревянного дома. Тяжёлая, тягучая мелодия донеслась сверху, не струны, а что-то иное, пусть и схожее со струнами внешне, на музыкальном инструменте пощипывалось.
   Дощатый уличный туалет, покрашенный в зелёный цвет и стоящий за спиной девочки, использовался рабочими, достраивающими элитную жилую многоэтажку поблизости, в туалете помимо единой массы из белого льда, жёлтого льда, коричневого льда, фекалий и примёрзших к ним газет валялись обложки от порнографических DVD-дисков - «Thassit!», «Паранормальное явление», «Девочки и трава». Дальше, за спиной, позади туалета и стройки была психбольница, зарешёченными окнами которой когда-то пугали Ирину, впереди, за домом возвышалась жёлтая громада Железнодорожного института, слева, в сугробе валялся разбитый телевизор в светло-сером корпусе, дырявые двадцатилитровые бутыли из-под питьевой воды валялись тут же, два деревянных столба высоковольтной линии стояло, а справа и сверху нависала и выла мелодия.
   Откуда она звучала? То завывая, то затихая, мелодия плавно скользила по горам битой штукатурки, пивных бутылок и фрагментов мебели, слегка припорошенных снегом, врывалась в дверные проёмы, расценивая сорванные с петель двери как своеобразное приглашение войти в комнату, свободно пролетала сквозь пробоины в гнилых брусчатых стенах и дальше, дальше летела, не спотыкаясь об вывернутый наизнанку зонт и опрокинутое раскладное кресло, не глядя на коряво нарисованную на стене ручную гранату с прищуренными глазами и оскаленными зубами...
   Немного подумав, Аня вошла в подъезд дома. Скрипнул деревянный пол, усеянный фекалиями и банками из-под «Ягуара», скрипнула лестница с кривыми перилами, а мелодия оборвалась, сменившись топотом ног по полу второго этажа.