Опровергая Вальхаллу

ОПРОВЕРГАЯ ВАЛЬХАЛЛУ
Влада Ладная

А в музей этот я попала смотрителем после аварии.
Покалечилась сильно. И меня воткнули сюда, больше я уж ни на что не годилась.
Музей боевой славы был крошечный. Но жутковатый.
В обшарпанных витринах лежали ржавые, безжалостно пробитые каски времён Великой Отечественной – немецкие и наши. Покорёженные винтари, гильзы снарядов, штыки. Всё подлинное. Откопанное поисковиками на местах сражений. В засохшей крови и глине.
И даже парочка черепов.
Смотрят на тебя своими пустыми глазницами. И о чём-то думают.
О чём?
Патриотично. – И инфернально. Смахивает на алтарь для чёрной мессы.
Честно, я дрейфила первое время. Заходить в музей было неприятно.
Ходили сюда только из-под палки. Школьников на экскурсии таскали. Нравилось только малышам. Для них это игра в войнушку.
Для всех остальных – занудство, скукота убойная.
Да что там греха таить – и для меня скукота. Удавиться можно.
Так что музей почти всегда был пуст. И поэтому особенно пугающ.
Но выбирать не приходилось: жить на что-то надо. А пенсии у нас такие, что они как бы есть, но их на самом деле нет. Мираж. Виртуальная действительность.
Ничего, думаю, привыкну. Не к такому привыкали.
И уж было совсем привыкла, как та лошадь цыганская – жить без еды.
Но по ночам стали мне сниться странные сны.
Гул самолётов. Разрывы мин. Плеск земли, разбросанной взрывом. Чавканье болот, через которые тащат на себе тяжёлую технику. Пожары. Повешенные партизаны. Абажуры и перчатки из человеческой кожи.
Потом начались видения прямо белым днём на рабочем месте.
То почудится разгар танкового боя. Небо багровое. Кровавая слякоть. Земля подо мной дёргается, рвётся вон, как бешеный мустанг, норовит сбросить прямо в голый космос.   Броня раскалена. Дышать нечем. Мой танк горит. И последнее, что я помню, - ужасающий запах горелого человеческого мяса. Мой собственный запах…
То вижу город, обглоданный, как кость.
Он красив, как мёртвый принц. Весь в золотых кружевах и трупных пятнах.
Он бальная сверкающая зеркальная зала – и могила, где людей закопали заживо.
Он – та башня из Данте, где Уго заперт со своими сыновьями, чтобы все они умерли голодной смертью, где отец, сошедший с ума, пожирает своих детей.
Ленинград.
Или я оказываюсь в концлагере. Гестаповец в белом халате, с удручающе правильными чертами лица, отрезает мне ногу, а потом пришивает чужую. Без наркоза. Научный эксперимент. Ничего личного.
Да-а, поскучала…   Любой фильм ужасов по сравнению с этим – слащавая рождественская сказочка.
И всё это – факты. Это случилось, по историческим меркам, недавно. Моя бабка помнила эти времена, видела своими глазами, жила внутри этого.
Что? Что со мной происходило?
Трупные флюиды меня отравляли?
Память памятью, но нельзя же жить фактически на кладбище.
Или можно, если очень сильно кем-то дорожишь? Существует же понятие святых останков…
Может быть, незахороненные кости, стремление помнить во что бы то ни стало – открывало порталы  в мир мёртвых? Возможно, память и скорбь тоже должны быть в меру?
Но разве такое можно забыть? Разве по отношению к ужасам войны приложимо понятие «умеренность»?
Если всё забыть, - то это предательство.
А если помнить и непрерывно скорбеть – сходишь с ума. С этим жить невозможно.
Пока я разгребала завалы в своей голове, кошмар нарастал.
Прямо из стен стали выходить бойцы Красной Армии и  солдаты вермахта. Они непринуждённо бродили по музею, рассматривая экспозицию, посвящённую им.
Хотя бы призракам это было интересно. Всё-таки здание не пустовало.
Воины узнавали свои вещи:
-Да это же мой котелок… А это письмо я написал в сорок третьем!
Бойцы трогали предметы в витринах, перечитывали строки.
И они волками смотрели друг на друга, наши и немцы.
Редкие подростки, ненавидящие принудиловку, скрипели зубами от злости, что их притащили созерцать весь этот никому не нужный хлам. А могли бы  время потратить на «потусить» и «побалдеть». В крайнем случае - на «поспать».
Подростки солдат не видели.
Может быть, потому, что не хотели видеть?
А солдаты сбивались в стаи. Каждый пристраивался к своим.
Зачем-то они сюда шлялись. Чего-то хотели.
Чего? Что жаждали нам сказать?
Они пылали гневом. Сверкали глазами. Копили возмущение.
Нечто назревало.
Обстановка была, как на советско-немецкой границе в начале июня сорок первого.
Даже скопище анфан де терриблей начало что-то ощущать. Какое-то шевеление воздуха, электричество в атмосфере.
Напряжение.
Испуганно оглядывались на энергетические воронки и смерчи в пространстве. На бледные тени, голодно взирающие на оружие. Трудные детки, пожалуй, даже перекрестились бы тайком. Но не умели.
Вдруг в это неблагообразное месиво впал не соответствующий теме музея призрак викинга. Приблудный, так сказать.
Потрясая космами и бронзовыми амулетами, он попытался вразумить собрание:
-Вы поступаете не по правилам. Вы должны после смерти отправиться в Вальхаллу.
Немцы, видимо, знакомые с легендой, насторожились.
Но идеологически правильный, с неправильным прикусом и разнокалиберными чертами лица, красноармеец скандинава приструнил:
-И что это за буржуазные штучки? Лично я поселился в сердцах живых, а не в Вальхалле вашей. Знать не знаю такой ерунды.
-Это рай для воинов, - попытался его образумить викинг. – Там мёртвые враги целый день бьются друг с другом насмерть. А ночью воскресают и все вместе пируют до утра. С рассветом же всё повторяется. А у вас только война. Нет примирения. Это неправильно.
-И ты, правда, считаешь, что я когда-нибудь сяду за один стол с этими выродками? – осадил скандинава красноармеец. – Ты думаешь, всё, что они сделали, можно простить хотя бы на одну ночь? 
-Ты можешь представить, что мы, истинные арийцы, разделим трапезу с теми недочеловеками? – встрял эсэсовец с лицом, похожим на идеальный чертёж идеального механизма.
Подростки, случившиеся как раз в музее в эту минуту, навострили уши. Они ничего не видели, но, кажется, слышали.
И тут случилось то, что давно подразумевалось: враги бросились стенка на стенку.  Началась рукопашная.
В ход пошли штыки, ножи и кастеты.
Клочья призрачной плоти развеивались по ветру.
«Интересно, то, что мы помним о войне, удерживает нас от её повторения – или наоборот, программирует и провоцирует всё это снова и снова воспроизвести?» - успела я подумать.  Впрочем, события, пожалуй, служили ответом.               
Пришлось мне залечь в укрытие за холодильником и открыть прицельный огонь из снайперской винтовки: наших бьют. Не могла же я остаться в стороне. Уж так наше поколение воспитывали.
Подростки, оказывается, давно были в курсе. Но заявили:
-Вы же не для того нас спасали, чтобы мы были вечными плакальщицами на похоронах. Мы должны быть счастливы в  память о вас. Иначе получится, что вы зря умерли.
И спокойно удалились.
Все, кроме одного.
Самый нахальный и озлобленный пнул меня ногой:
-Двигай телеса, тётка! –  залёг рядом с автоматом из экспозиции. – Русские своих не бросают, - и начал стрелять.
-А вдруг, - восхитился воинственный  викинг, - этот конфликт разрастётся теперь в третью мировую?..
 
.