Мадлен - часть xxxiii

XXXIII

- Диверсия? Но кому и зачем оно надо?!
   Ирина говорила по телефону со своим отцом: в локомотивном депо опять творилось чёрт-те что. К стальным башмакам, подкладываемым под отцепленные и катящиеся своим ходом вагоны, кто-то начал подбрасывать свинцовые. «Это ж... Это ж как размолотит, разбарабанит же кого-нибудь вагоном в кашу кровавую, увернуться не успеешь! Это ж как улетят вагоны дальше рельс!» - возмущался старый мастер.
   Аня сидела на подоконнике в детской, и из её глаз медленно катились слёзы. Первая слеза дала о себе знать пол-часа назад, по дороге из школы домой: из машины, остановившейся во дворе, вышла женщина с йоркширским терьером на руках, йорк был потемнее и чуть покрупнее Мадленки, но всё равно напомнил... Не срывался анин голос от слёз и лицо не краснело, словом - истерику ничто не предвещало, вот только слёзы никак не кончались, всё текли и текли по щекам.   
- Папа, о чём ты говоришь, какая ещё смута?
   Отец Ирины вспоминал, что ничего подобного в депо не было с тех пор, как разваливался Советский Союз. Аня не слышала его голоса на другом конце провода, но знала, с какой интонацией был тот голос - только с такой интонацией можно было бы ругаться в токарной мастерской депо, пинать и пихать ногами ржавые поддоны, в которых топорами раскурочили все списанные кислотные аккумуляторы, находить и уничтожать деревянные формы, заготовленные кем-то для отлива железнодорожных башмаков из свинца, да полными авоськами башмаков на всё депо громыхать... 
- Ну не будет никакой смуты, успокойся! Народ устал уже от революций! Ну, поймают этого вашего диверсанта, выгонят, если вообще не посадят за предумышленное, и всё своим чередом пойдёт. Хочешь, у Анны и Дмитрия спрошу, нужна ли им революция? Я уверена, не нужна.
   «Мне революция действительно не нужна» - сказала про себя Аня - «Мне Мадленка нужна. Мадленочка...»

   Стекло окна детской становилось всё мягче и мягче, а неведомая сила толкала прямо на него, не давая слезть с подоконника. Наконец, стекло лопнуло, как мыльный пузырь, ноги оказались выше головы, окна нижних этажей родной девятиэтажки унеслись куда-то ввысь из-под ног, ударившая в спину и в затылок земля расколола тело на несколько кусков, словно фарфоровую статуэтку, но боль не чувствовалась.
   Не кожей было тело покрыто! И не фарфором. Это пластмасса была, похожая на ту, из которой делают капсулы внутри шоколадных яиц «Киндер-Сюрприз», только потолще. И пластмассу разбило.
   Откололась левая рука где-то чуть выше локтя, из порвавшегося рукава чёрно-белого лонгслива торчали осколки телесного цвета. Разбилась вдребезги кисть правой руки. Голова треснула от затылка до подбородка - через правый глаз, провалившийся куда-то вовнутрь головы при ударе, правый висок и правую щеку. Левая нога совершенно не слушалась ниже бедра - по-видимому, и её разбило. Но не было больно.
   Кровь, вяло вытекающая из-под осколков и обломков тела, стала чёрной слизью легче воздуха. Отлипая от волос, вылетая из правой глазницы, отделяясь от изуродованного правого запястья и протекая сквозь лохмотья рукава у левого локтя, аморфные чёрные сгустки устремлялись ввысь и разлетались в воздухе на крупные пульсирующие капли. Во что-то не менее чёрное и склизкое превратилась, наверное, и нервная система, совершенно потерявшая чувствительность к боли. А почернело внутри не только у девочки, разбившейся о землю, но и у всех, кто жил с Елисеевыми по соседству: совершенно спокойно проходили мимо жители дома, никто из них не оборачивался и никаких эмоций не проявлял. Даже родители куда-то подевались, в момент падения дочери из окна они же дома были!
   Правда, «скорую» кто-то всё-же вызвал: её сирена вскоре взвыла из-за угла и во двор въехал трёхосный белый грузовик «Урал» с огромным красным крестом, коряво нарисованным на его будке. Остановился грузовик «скорой помощи» у самого подъезда, а из распахнувшихся дверей будки на землю повыпрыгивали санитары с носилками, говорящие на странном языке.
   «Макси», «кухти», «тоси», «тартуува», окончания «са» и «ла» у многих остальных слов... Где-то Аня уже слышала этот язык.
   «Мааильмаа»... Аню положили на носилки и погрузили в будку «скорой», отбитая левая рука выпала из рукава и осталась валяться на земле. Зарычав двигателем, «Урал» дал задний ход, покинул двор и развернулся, слегка поцарапав одну из припаркованных машин. Вой сирены слегка усилился.
   «Тосииме»... Разрезав анин лонгслив ножницами на лоскуты, врачи в синих комбинезонах и белых куртках принялись отпиливать блестящими пилами и без того искалеченные анины руки до предплечий. Сопротивляться им не получилось - мышцы совершенно не слушались, не слушались и челюсти - нижняя слилась с черепом в одно фарфоровое целое, широко открытый рот не издал ни звука. Чёрные капли, брызнувшие из-под зубьев пил, маленькими кляксами размазались по стенам и по потолку будки, вокруг висящих под потолком капельниц.
   Окон в будке не было, но почему-то с лёгкостью угадывалось, куда «Урал» едет: никого не пропуская, он вырулил со второстепенной дороги на главную и повернул налево, где-то слева взвизгнули тормоза чьих-то машин, едва-едва успевших остановиться. Доехав до жилого комплекса в двадцать пять этажей, никак не заселяемого из-за чудовищных ставок по ипотеке, «Урал» с грохотом перескочил через трамвайные рельсы и оказался на недавно появившейся ровной асфальтированной дороге, ведущей в сторону центра города. Недавно ли наступил Новый Год, накануне которого довелось перебегать эту дорогу с таксой Джесси, оказавшейся неспособной к поиску пропавших собратьев, или много времени уже с тех пор прошло и давно уже Мадленки нет?
   «Элла ньют»... В чёрные липкие полости обрубочков аниных рук пихали вату, а ещё один клок ваты, с выдавленным на неё клеем из тюбика, оказался у девочки во рту. Медсестра проталкивала вату глубже и глубже в рот, то и дело касаясь еле шевелящегося аниного языка затянутыми в перчатку пальцами, с ужасом Аня заметила на лице медсестры маску волка. Снова они!
   Капризное самосознание не желало заранее признавать сном всё то, где встречались медсёстры в масках животных - сном, прерывать который можно в любой момент и по собственной воле - и упорно выдавало каждую встречу с ними за реальность.
   «Скорая помощь» уже неслась по центральным улицам, с лязгом и стуком она задевала, даже не притормаживая, то одну, то другую машину в потоке. Пилы, изрядно заляпанные чёрной слизью, врачи «скорой» отложили в сторону, теперь в их руках была электродрель с тонким сверлом, со свистом вонзающимся в солнечное сплетение Ани. За сверлом электродрели последовала игла капельницы.
   Около центральной площади от «Урала» с корявым красным крестом на будке, по тротуару объезжающего остановившиеся на красный сигнал светофора машины, с криками, визгами, проклятиями и матами разбежались прохожие. Соскакивая с тротуара на дорогу, грузовик «скорой» переехал задними правыми колёсами что-то мягкое.
   «Кухти»... Ещё клок ваты во рту, ещё и еще. Язычок, отталкивающий от себя вату и пальцы, эффективностью действа напоминал человека, решившего померяться силой с локомотивом на железной дороге. Ещё пара ватных клочков, уже поменьше, в ноздрях. Рот, подбородок, а за ними и вся нижняя часть аниного лица туго бинтуется. В отверстие, просверленное в солнечном сплетении, игла капельницы влезла впритирку.
    Справа по борту - театр Музкомедии, слева - жилая многоэтажка с пёстрыми от граффити балконами подъезда, построенная на месте общежития «Клопище». Булькнув и скрипнув коробкой передач, трёхосный грузовик поехал чуть помедленнее. Бинты плотнее и плотнее облегают лицо, правая глазница и трещина от щеки до виска заклеены лейкопластырями.
   «Саата»... Хрустнул пластиковый задний бампер корейского внедорожника, слишком медленно сворачивающего с дороги к педагогическому институту. С воплем перелетел через капот бомж с украденной из торгового центра тележкой, покатились по дороге вывалившиеся из тележки бутылки, проволочные мотки, скромные бомжовские пожитки в чёрных полиэтиленовых пакетах и квакающая тирольская гармошка - концертинка. Плотные автомобильные потоки, со всех сторон осаждающие окружённую торговыми центрами развязку, рассасывались перед «Уралом» «скорой помощи» с истошно воющей сиреной.
   Врачи тем временем зашнуровывали и затягивали Аню в марлевый корсаж, а две медсестры - в масках волка и енота - связывали ей ноги у щиколоток и колен эластичными белыми поясами. Но зачем? Рук не стало, ноги парализованы, шея не двигается. Одной из немногих частей тела, над которыми ещё не был потерян анин контроль, оставался язык, сдавленный ватным кляпом, да и им ничего - ни звука издать, ни кляп изо рта вытолкнуть - нельзя было сделать. И левый глаз ещё видел. Причём очень хорошо видел, сквозь железо будки «Урала». Помимо дороги, видел он и опустившихся алкашей у крыльца нищебродского супермаркета «Ветеран», провожающих белый «Урал» с сиреной рассеянными взглядами и не догадывающихся, что происходит в его будке, видел строителей небоскрёба, тоже обративших внимание на грузовик медицинской службы и на несколько секунд приостановивших свою работу, видел мост над железнодорожной магистралью и видавший виды электровоз 1970-х годов выпуска, тянущий за собой не менее древние цистерны с мазутом, машинист электровоза, наверное, тоже заинтересовался, кого и куда на «скорой» по мосту над железной дорогой везут...
   «Си клайта»... Проехав мимо помпезного позднесоветского монумента, на месте которого когда-то, в Гражданскую войну, белогвардейцы массово расстреливали «красных», «Урал» не свернул влево - значит, ехали не в краевую клиническую. Куда же тогда? Менее чем через минуту, когда «Урал» сворачивал вправо, на разбитую грунтовку, всё стало ясно. Грунтовая дорога вела к корпусам из щербатого красного кирпича, с замурованными окнами нижних этажей:
   «В больницу «Мучения» везут!»

   Больница «Мучения»!
   Дети здесь гниют и умирают.
   Больница «Мучения»!
   Одинаково холоден блеск твоих колюще-режущих медицинских инструментов, забирающих последнюю надежду покинуть эти стены, и дверных ручек твоего холла, за которые радостно ухватишься после выписки, в свои последние секунды пребывания на этом палаццо страданий и боли. Но слишком ужасны чьи-то зияющие раны и слишком ужасны чьи-то протезы с каркасами для того, чтобы верить в то, что кого-то ещё могут выписать отсюда.
   Ржавые спинки допотопных железных коек с провисшей чуть ли не до пола панцирной сеткой призывают сгнить быстрее самой кровати, на которую переложат с раздолбанной скрипучей каталки или носилок брезентовых, от чьих-то выделений влажных.
   На хирурга, стоящего лицом к забрызганному кровью бело-коричневому кафелю стены, надевают резиновый белый халат.
   Сдавленное мычание, глухой рёв и тихий стон из каждой палаты на втором этаже слышатся: туго стянуты кожаными ремнями руки и ноги, швом-«косичкой» зашит рот, кисетным швом - анальное отверстие. По одной трубке, вставленной в правую ноздрю, подаётся кислород из баллона, а по другой, доходящей через левую ноздрю до самого пищевода, льются жидкие питательные смеси. Пузырём раздувается под застиранным, вылинявшим и вытертым до дыр больничным одеялом живот, раздутый от полупереваренных питательных смесей и фекальных масс.
   Глуше рёв на следующем этаже, больше притягивающих к кровати ремней, не дающих пошевелиться, не зашиты хирургические разрезы, обнажены внутренности, вонючей марлей затянут весь полог кровати, вонюча полотняная повязка на рту, стоек запах карболки, по полу разлитой. Жужжит и ухает электрический насос, откачивая по тонким полупрозрачным силиконовым дренажам гной из-под кожи.
   Больница «Мучения», едка и разрушительна для человеческой мысли твоя кислота, льющаяся из маленького крана и журчащая в алюминиевой раковине!
   Вытекли глаза на поганую и истлевшую белую тряпку с фиолетовой печатью Минздрава и жёлтыми пятнами, кривыми щипцами и без наркоза ногти повыдерганы, тусклые лампочки освещают облезлую стену коридора, булькает тёмно-красная жижа в стеклянных ёмкостях капельниц, со звоном бьётся ёмкость одной из этих капельниц, на пол упавших, громыхает по полу высокая железная стойка на четырёх колёсиках - не полностью ещё кого-то к операционному столу привязали, то в лоб врачу, то в живот санитару прилетает ногами брыкающегося и извивающегося на столе пациента, да протяжно воет рот, разинутый железными расширителями. Мухи ползают по медицинским уткам, скупо угаженным желтоватым поносом.
   Мучительны твои вторжения пинцетом и ланцетом в плоть, больница!
   Коридоры ведут в зал с высоким сводчатым потолком и маленькими круглыми окошками под самыми сводами. Посреди зала, на круглом операционном столе, в свете свисающих из-под потолка кварцевых прожекторов лежит человеческая кожа, утыканная иглами капельниц, опутанная гофрированными синими шлангами дренажей и частично вывернутая наизнанку. Врачи, окружившие стол, ловко орудовали скальпелями, пинцетами и изогнутыми щупами, с тихим хлюпаньем врачи протыкали щупом, отрезали сальпелем и бросали прямо на пол что-то белое и тягучее, наросшее на изнаночной стороне кожи, оттуда же, изнутри, они осторожно извлекали окровавленные и слегка шевелящиеся куски мяса, вытягивали из кусков блестящие красные нити, на каждую нить, утянутую за пределы стола, вешался хирургический зажим, а кровавое полужидкое месиво, растекающееся и вспузыривающееся то тут, то там, впитывала в себя сразу же подсунутая вата. Где-то под кожей и мясом пинцет ухватил и извлёк наружу маленькую плату микросхемы на тонком витом проводе...
   В нишах стен - стеклянные сосуды с булькающими синеватыми растворами и плавающими в растворах внутренними органами: лёгкими, почками, печенью, мозгом, сердцем. К этим сосудам шли дренажи от кожи, лежащей на операционном столе, и толстые провода в полихлорвиниловой изоляции, брошенные по полу откуда-то из-за приоткрытых дальних дверей. Из всех собравшихся вокруг стола неподвижно стояла лишь медсестра в маске оленя, держащая в руках электролобзик.
   Слабо проникает солнце в маленькие круглые окошки, не видно в них неба: в рай на таких небесах не вознесёшься, а упадёшь - с операционного стола на пол, усеянный кровавыми ошмётками и выпавшими из рук скальпелями, врачам под бахилы.