Солнечный остров, глава двадцать вторая

Г л а в а   д в а д ц а т ь   в т о р а я



СТО КОТЛЕТ МИНУС ДЕСЯТЬ СТОЛОВ



У всякого закона есть своя территория, за пределами которой он прекращает действие. Вот на земле – все подвержено законам тяготения, а вышел в космос, и пари сколько хочешь. Или законы подлости – борешься с жизнью, и она течет по законам подлости. А скажешь ей спасибо за подзатыльник, как ты уже на другой территории и все вокруг ангелы с крылышками. Или жизнь, она по какую сторону зеркала? А если по обе, то может быть там другая? И, может быть, жизнь нам только снится, а просыпаемся мы во сне? Какая территория настоящая – обе?
Атаман сидел в глубокой засаде и как безумный вращал головой.
Мир вокруг него определенно слетел с катушек! Время от времени атаман даже высовывался из кустов и спрашивал случайных прохожих – что  происходит? Полно! Никому из них не было дела до атамана. Так атаман потерял контроль над реальностью.
А ведь все начиналось благочинно, как в церкви.
Этого атаман не любил, от этого атаман засыпал.
Как-то давным-давно, бабушка баба Зина, уборщица «Детского мира», затащила крохотного атамана в церковь. Был праздник, было скучно, попы распевали свои псалмы, а под рясами у попов перекатывались бочковые животы. Озаренный этим видением кроха понял – попы беременны, духом святым, о чем и объявил на всю церковь. Старушки встрепенулись, подняли свечки и ну шипеть на атамана гусынями. Свечки больно капали на макушку, старухи щипались, православная религия атаману не понравилась.
Итак, поначалу все было скучнее некуда. Прибыл Юрка, выпростал ногу из мотоциклетной коляски и достал долгожданный путеводитель по сокровищам, проверяя, в портфеле ли он. Лопушок, усмехнулся атаман, с таким возни не будет. Жалко, что Сережка не видел – книга здесь! Операция сокращалась и, следовательно, ускорялась. Как-то надо было Сережке передать, чтобы книжку быстрее стащил! Не до Юрки – сокровища дороже всякой мести. Но Сережка был недотепа – как нырнул на школьный  двор, так и не оглянулся ни разика!
Следом Юрка получил от отца красный мотоциклетный шлем. Атаман залюбовался шлемом и решил не ускорять операции – у настоящих полководцев решения меняются стремительно, им мешают лишь войска, уже ушедшие в бой. Это каска, с восторгом подумал атаман, мысленно напяливая ее на себя. В каске можно расхаживать вдоль демаркационной линии между районами без риска заполучить квашеным помидором в голову. В каске можно заявиться на городскую сходку атаманов – пусть завидуют, может быть, городским атаманом выберут!   
Юрка следом за Сережкой и Мишкой затесался в толпе пионеров.
- Каску не потеряй! – заботливо шепнул атаман.
Далее все тоже шло по плану. Сережка подружился с Юркой, они развеселой парочкой шагнули в школу, и потянулось время ожидания. В такое время атаман или негромко напевал дразнилку про попа и его собаку, или думал о себе в третьем лице. Это было очень увлекательно, думать о себе в третьем лице – будто не живешь, а смотришь фильм о великом человеке, с которым вот-вот приключится что-нибудь грандиозное! Так ничтожной атаманской жизни придавалось свойственное истинной жизни величие.
Он думал о себе в третьем лице, будто  слышал голос автора за кадром. Автор за кадром мужественным голосом говорил:
 «Жил такой атаман Дыдыкало, он терпеть не мог сантиментов, ничто не могло затронуть его огромного валуна в груди. Его улыбкой являлась усмешка, и он не знал добрых слез».
Далее звучала трогательная музыка – так играла скрипка в окне ресторана «Байкал», щипала за душу, выщипывала слезы. И эта музыка заглушала все происходящее в мире, потому что Вовка припоминал свою жизнь.  Он отражался во всех зеркалах  одинаково – со стиснутыми зубами, которые не в силах разжать даже нож. Да и кто бы подпустил этот нож  даже ночью – Вовка спал сторожко, как волчонок, чуя всех и вся за километр. Ноздри его шевелились во сне, и глаза под веками двигались, а пальцы время от времени вздрагивали, вонзая когти в грязную подушку или матрац с соломенной трухой.  Даже тараканы обходили Вовку во сне, а их в его стареньком бараке было столько, что по ночам шевелились стены. Даже комары облетали Вовку, потому что в Вовке не было крови, а по жилам его текла одна только ярость.
Если Вовка произошел из маленького доброго мальчика, то в теории Дарвина об этом ни слова, а ведь она очень толстая. Сведения об этом сохранились в милицейских протоколах, так как в детстве у Вовки был котенок.
Что такое Вовкино детство? Наверное, это полезно для теории Дарвина, потому что откуда происходят волки?
У отца его был режущий волчий взгляд, в тюрьме смотреть иначе нельзя. Вовка научился этому взгляду за несколько секунд, когда отец мелькнул на свободе, не узнал его и брезгливо стряхнул повисшего сына сначала с рук, а после с ног. То, что было Вовкиным сердцем, расщепилось под этим взглядом. Вовка камнем упал на отцовские следы, и мир вокруг медленно превратился в камень, теряя цвета и запахи.
Ночью Вовка подкрался к мертвенно спящему отцу и снизу, как волчонок, долго разглядывал его. Отцовская рука свисала с кровати, у нее были ногти и пальцы. Каждый палец пах как-то по-особенному, как будто бы жил своей собственной жизнью, но все они сливались в отцовскую руку и Вовка мечтал. Он мечтал, как однажды утром отец проснется, улыбнется крепкими зернами зубов, и они отправятся в мир, чтобы все увидели Вовкиного отца. Они  держались  бы за руки – и Вовка примерился к отцовской ладони. Мертвая хватка вдруг сжала запястье малыша! Вовка придушенно вскрикнул, заерзал ногами – и вдруг расплылся в самой глупой улыбке,  папка это сделал во сне.
Целые полчаса длилось счастье.
Вовка немел, цепенел, таил дыхание и только впивался взглядом в это всплывшее из родника Вселенной хмурое спящее лицо с крылышками искривленного носа, бегающими под веками глазами и серповидными морщинами, словно закладками на каждом горе. Вовка прошептал какие-то добрые слова, которых не знал, какая-то надежда озарила его и чуть не затянула в новую жизнь, потому что в новую жизнь попасть просто, как провалиться под половицу. Но что-то щелкнуло в Вовкиной жизни как замочек на выходе, отцовские губы разверзлись и выдали нечто хриплое, потустороннее, из области сна. Отец броском отвернулся к стене, а Вовка юркнул маленьким волчонком в темноту, чтобы никто не отобрал его счастья.
Вот так ему достался вечный друг – преданное Вовкино запястье, полное отцовского запаха, крепкого, прокуренного, мужского. Теперь, когда он оставался один, он никогда не пребывал в одиночестве. Вовка потягивал носом где-то у самого запястья и что-то еле слышно бормотал.
Вовка разговаривал с запястьем, и оно отвечало на все его вопросы, и учило жить, и наставляло, что в драке побеждает не сильный, а смелый, кто дерется последним, когда уже драка венчается миром, кто берется за палку, когда кончаются кулаки, и хватает камни, когда заканчивается палка. У запястья был хриплый прокуренный голос и Вовка верил своему запястью как богу, а после он выколол на нем пять букв под обрезанным солнцем, и этим солнцем был папка, и буквами тоже он. 
Если бы не запястье, Вовка бы  рос безотцовщиной.
А однажды на этом запястье заснул случайный котенок. К каменному сердцу нельзя прижимать котят, камни от этого шевелятся.
Это был бы крохотный черный котенок с трахомой на ласковых глазах. Вовка смыл свое  черное счастье трижды, дегтярным мылом, счастье оказалось белым как облачко, скрасившее Вовкин одинокий небосвод. 
Отныне он шептался с котенком  нос к носу, глаза в глаза, губы к губам.
О чем разговаривали они?
О том, что деревья большие, а котята маленькие. О том, что самый брошенный на свете котенок однажды вырастает и вскарабкивается на самое высокое дерево. И по ветвям этого огромного дерева он лезет до самых кошачьих звезд, где  живут огромные добрые кошки,  а старые умные коты рассказывают сказки у камина, и курят папиросы «Беломор», отчего по комнате плавает туман – крепкий, прокуренный, мужской.
И котенок нюхает Вовкино запястье, чтобы знать, как пахнет счастливое будущее.
А потом котенка повесили.
Это сделали соседские мальчишки, Вовка даже не знает – кто, потому что по осени всегда начинались кошачьи казни, с приговором и приведением в исполнение. Они начинались спонтанно,  а длились долго, придавая забот участковому милиционеру, повторяя российскую историю с непременным повешением после очередного казацкого бунта. Казаки бунтовали всегда, были свободными как кошки, и словно кошки, бились до последнего, царапаясь и кусаясь, когда не оставалось ничего.
Вовка обнаружил повешенного котенка, обнаружил на самом высоком дереве во дворе их двухэтажного дощатого барака, и по ветвям этого огромного дерева он добирался так долго, как будто до самых кошачьих звезд, где  живут огромные добрые кошки, а старые умные коты рассказывают сказки у камина, и курят папиросы «Беломор», отчего по комнате плавает туман – крепкий, прокуренный, мужской.
И Вовка плакал, сначала на ветках, потом внизу, а после – когда хоронил котенка, а когда он вытачивал длинный и острый деревянный нож, он уже не плакал, а слезы его  высохли в несколько слоев и только скрипели на щеках, как скрипели его стиснутые зубы, как скрипели его веки на глазах, как скрипели его вечно рваные коленкоровые ботинки, как скрипели все двери в его маленькой Вовкиной душе, закрываясь и захлопываясь навсегда.
А вечером Вовка всадил деревянный нож в  мясистую ногу самого известного в Аршане кошачьего палача. Смелость покинула палача на втором же ударе, с воплями и в крови он прятался за прохожими, которые назывались свидетелями, давая показания в детской комнате милиции.
А Вовка скрипел зубами и слезами, но никому не рассказывал про котенка, потому что теперь душа его стала захлопнута навсегда.
Он только смотрел на свое деревянное вещественное доказательство и думал, что завтра же выточит второе доказательство, потому что у самого известного в Аршане кошачьего палача была и вторая нога.
Вовка ничего не обещал участковому, он безучастно смотрел, как наспех бинтованного кошачьего палача увозила в больницу мать. Она заполнила собою детскую комнату милиции, а от ее сирены съежился  перепуганный спутник – толстяк в белом костюме и фетровой шляпе, с чертами кошачьего палача. А еще одного такого, точную копию кошачьего палача, только много мельче, Вовка увидел сегодня, на школьном дворе. Его привезли на персональном автомобиле «Победа», стало быть, настали времена, когда палачей возят на персональных автомобилях, и, стало быть, скоро не хватит деревьев и котят.
А тогда участковый спросил у Вовки, кому передать его на руки?
На руки, ответил малолетний преступник, Ему – показал он на запястье.
Вовкино запястье забирало Вовку из милиции.
Оно всю дорогу молчало, как бывает это между двумя мужчинами – взрослым и маленьким, и только вечером прохрипело в самое ухо, потому что Вовка засыпал, подложив его под голову, оно сказало:
- Помни, сынок. Никто не сможет забрать у тебя победу, если ты ее не отдашь. Никто не сможет убить тебя, если ты не умрешь. И никто ничего не сможет, если ты не позволишь этого! Никому не прощай. Ничего не проси. Никого не слушай.
Вовка Дыдыкало запомнил эти слова. А когда он забывал, он обращался к своему запястью, и оно никогда не подводило.
Это был Вовка Дыдыкало, бесстрашный аршанский атаман, который сидел теперь в глубокой засаде.
Так как жизнь его была коротка, авторский голос за кадром стих. И чтобы заполнить пустоту, Вовка принялся распевать незатейливую песенку – конечно же, песенка эта была про толстопузых попов. Это была песенка про попа, у которого была собака, и которую он убил – ну хорошо же, звучала она именно так:
                У попа была собака,
                Он ее любил.
                Она съела кусок мяса,
                Он ее убил.
                В землю закопал,
                Надпись написал:
                «У попа была собака,
                Он ее любил.
                Она съела кусок мяса,
                Он ее убил.
                В землю закопал,
                Надпись написал…

Внезапно остекленевший мир взорвался как электрическая лампочка!
На карнизе четвертого этажа появился Сережка Шалышкин. Он полз как мокрый щенок по скользкому берегу, повизгивал и жмурился от страха! Атаман огляделся по сторонам – может  быть, он заснул в своей засаде? Скорее всего – заснул, потому что мир вокруг вращался, как ни в чем не бывало, а именно так все и устроено во сне. Любые монстры и летающие люди, воздушные города и невиданные события ничуть не смущают население миров Морфея, где все возможно и всякий гость абсолютно бесправен. Петька Головастик уверял, что снами можно управлять, надо только все время помнить, что ты во сне и действовать повелительно.
Так, повелительно сказал себе атаман, возможно, я во сне.
- Шалый! – прошептал атаман как будто бы на самое ухо Сережке. – Ну-ка, в класс! Повеляю тебе! За книгой!
Однако вместо того, чтобы развернуться, Шалышкин принялся подниматься по оконной раме. Он делал это так, словно рама вот-вот должна была вывалиться и загреметь  вместе с ним!
Петька говорил, что во снах действуют не те, кого ты знаешь, а их фантомы, тени. Фантом Шалышкина вел себя непокорно. Он двинулся по карнизу и ступил на простенок так беспричинно и бессмысленно, как ведут себя только во сне. Ведь там ничто не поддается логике – люди появляются и исчезают безо всякой причины и следствия. Морфей ведет себя как завзятый романист, оказавшийся во власти собственного романа – сюжет неважен, персонажи не слушаются, квартплата просрочена, а телефон отключен.
- Я тебе! – прошептал атаман фантому Шалышкина. – Только попробуй рухни!   
В том, что это сон, атаман утвердился сразу же, как на окне появился Юрка. Ладно бы один Сережка, такое могло случиться и наяву, допустим. Но чтобы весь класс подался в бега на уроке Софьи Гавриловны? Юркин фантом поднялся в полный рост и осторожно двинулся по проторенной Сережкой тропе.
Вовка высунул голову из кустов – ведь во сне не надо бояться, что тебя обнаружат. Те, кто надо, все равно найдут, никто еще от них не убегал! Случайные прохожие принялись останавливаться, задирая голову и указывая пальцем на четвертый этаж. Зеваки ровным счетом ничего не понимали во снах! Ну чему здесь было удивляться – подумаешь! Два школьника нависли над пропастью – ну чего с ними может случиться! Полетают немного и осядут! Вот прихромал школьный сторож Тобой, опираясь на свою суковатую палку («урда сагай», называет он ее, моя третья нога). Этот ничему не удивился, и ухом не повел, а рухнул молиться, воздымая руки к школьникам, следуя неукоснительным правилам сна. Очередь за ним занял школьный кот Борзописец, который, невзирая на Вовкину любовь к бездомным животным, знал о Вовкиных ногах не понаслышке – Борзописец дважды набрел на Вовкин портфель, на запах котенка, и дважды с силой пометил его.
Прохожие начали обсуждать, чтобы это было. Глупо, глупо ведут себя все фантомы во сне – они заспорили, где же учительница этих двух сорванцов, и что она делает в этот момент, не ведет же невозмутимо урок! Где учительница, усмехнулся Вовка, будет вам учительница! И задумал самый невероятный трюк, исполнимый исключительно во сне!
Согласно Вовкиному замыслу, Софья Гавриловна тотчас вскочила на подоконник! Она проделала это стремительно как кошка, как пантера, что следует с трепкой заигравшимся малышам! Вот-вот, ухмыльнулся Вовка, а вы говорите – где учительница?
Ах, в голос выдохнули фантомы, это же Софья Гавриловна с ними, ну тогда все под контролем, тогда можно дальше спешить по своим делам, если Софья Гавриловна с ними. Хотя любопытно! Фантомы нечасто захаживают в увлекательные сны, потому они не расплылись по дуновениям Морфея, а задирая головы и роняя кепки, остались в партере.
Внезапно загудела пожарная машина – может быть, мчала по своим делам, поглядывая на всякий случай на школьные окна, может быть, Тобой ее вызвал, а может, Софья Гавриловна, кто угодно. Вовка-то знал, что во сне пожарная машина приезжает без вызова, а гости приходят без приглашения. Новые приключения на подоконнике начались!
В окне появился участковый – какая чушь, он мимо Вовки не пробегал, ну разве что очень быстро, допустим. Сережка завис на оторвавшейся водосточной трубе, фантомы ахнули, один лишь Вовка усмехнулся – он запретил трубе отрываться и заказал артистам что-нибудь веселенькое! Софья Гавриловна махнула платком, словно пускаясь на карнизе в пляс. Вовка задудел губами «Комаринскую» и слегка показал ей движения вприсядку. Софья Гавриловна резво присела и бросила конец платка Сережке. Вместо того, чтобы следовать тактам «Комаринской» и закружить вокруг учительницы по воздуху – с  концом платка в руке, выкидывая коленца и прихлопывая себя по пяткам – Сережка повис на платке и участковый едва ухватил за шиворот! Фантом Сережки был непокорен как в жизни! Вовка разозлился как во сне –  понарошку и снова высунулся  из кустов. В этот миг с трубы обрушился Юрка, и все фантомы вокруг принялись давать советы пожарному и спорить, как все оказались на трубе, путая события и последовательность.
Дошло до того, что какая-то старушка видела, как учительница выбросила двоечников в окно, а они уцепились за трубу, так она полезла их стряхивать каблучком! Такого бесстыдства атаман не потерпел бы и во сне, тем более что некоторые фантомы принялись даже кивать!
- Стойте! – возопил атаман, вытряхиваясь из кустов. – Я тот, кто все видел! Своими зенками! Спервоначала они на карнизе болтались!  Шалый  чуток не грохнулся! За ним шлемоносец – вырви зуб! – потряс костями! Потом  Тобоя снесло с кочерыжек,  думал – все, копыта отбросит! Слушайте меня, кто все видел своими зенками! Она их спасала!
Дальше было многое из того, что происходит исключительно во снах – сыпались с неба разноцветные конфеты, бесконечно звонил звонок и неизвестно откуда появились дяденьки и тетеньки в черном, идущие с мертвыми лицами, словно роботы. Суета достигла высшей стадии, и тут у Вовки заголосил живот. Это бывало с ним слишком часто, потому что от голода, а голод был постоянным спутником атамана. Всякий мальчишка, оказавшись в Вовкиной шайке, удивлял переменой аппетита и просил у родителей все больше бутербродов, пускай без колбасы, а только с томатной пастой или мокрым, слегка политым сверху, сахарным песком. Атаман после этого облизывал красные усы или сладкий подбородок и благодарно жмурился в небо.
- Так! – пробормотал атаман, повелитель сна, и пересчитал поварих, собравшихся под школьным окном. Затем он втянул носом воздух и сделал ладони подзорной трубой. Столовая была пуста, столовая была полна котлет. Вовка сглотнул слюну – гороховый гарнир! Он потянул носом снова. Во сне бывают ошибки – снятся скворчащие котлеты, а пахнет пригорелым молоком от соседей.
Этот сон отличался безупречностью – отдаленно, пускай и намеком, шелковистым шлейфом желтого цвета – пахло горячим горохом в сливочном масле и свиными котлетами.
Понимая, что это сон, в то же время Вовка понимал, что хорошие сны, в отличие от плохих, имеют обыкновение обрываться на самом сладком месте. Нельзя было медлить. Соседка могла загреметь у плиты, сосед раскашляться, назойливая муха реальности могла отыскать его в этом сне.
- Потом! – ответил Вовка дальнейшим приключениям на подоконнике, с директрисой в окне, фотографом  и Сережкиными пятками. Пусть это и самое интересное, пусть он и пропустит этот акт, важный для дальнейшего понимания пьесы, но буфет ему важнее театра.
Почему-то он решил, что в столовой теперь собрались именно сто горячих котлет. Почему же сто? Почему не девяносто девять, ведь Вовка их не считал, но он решил, что сто – это много, сон его собственный, а, стало быть, никому и дела нет до его персональных котлет, пусть свои считают!
Школьный сторож Тобой преградил ему путь.
- Понятно! – рассмеялся Вовка. – Ты хоть знаешь, что ты мне снишься? Пальцем ткну и растворишься как пар. Ты фантом!
- Сам шайтан! – пригрозил ему Тобой суковатой палкой и растворился, так как комиссия вышла из столовой и направилась прямо к парадной лестнице, чтобы атаковать учительницу Софью Гавриловну. Тобой еще обернулся напоследок и пригрозил на бегу атаману, но был бессилен в атаманском сне.
Вовка на всякий случай объявил удаляющейся комиссии, что она ему снится, и сто котлет накрывали ему. Никто не протестовал – и правильно!
Столовая освещалась солнцем изо всех окон, как торжественный зал во дворце пионерского счастья. Сто котлет, золотистых, с хрустящей корочкой, окружались гороховым гарниром, как король своими подданными. Сто волшебных стран возлегало на изумительно белых тарелочках, плавающих в ароматах, как во сне!  Сто наград за отмененное детство, сто посылок от маленького котенка с кошачьей планеты, сто поцелуев вечно голодному желудку, сто эполет на атаманские плечи, сто букв из алфавита полного счастья!
Вовка присел на краешек стула, и накинулся на котлеты. С этого мига мир вокруг перестал существовать, грешно описывать несуществующий мир.
Вовка покончил с первым столом,  умял второй, а когда перебрался к третьему,   пожелал себе большего аппетита. Как же скоро насыщаешься мечтой, и как она велика для обычного человеческого желудка – мечту не дано переварить, упихать в себя всю, какой мечталось, наполниться ей и не лопнуть, а то, что происходит на выходе – лучше и не видеть, мечтатели!
На десятом столе Вовка заметил существование стен и гарнира. Гарнир был желто-гороховый,  Вовка макнул в него палец и задумчиво облизал. Неплохой гарнир, сказал себе Вовка, только нельзя останавливаться. Если не останавливаться, можно съесть все! Вовка умял тарелку гарнира, затем еще одну.
Компот, сказал себе Вовка, компот это хорошо. Вовка выпил стакан компота, залпом махнул второй.
Где конфеты, спросил себя Вовка, почему только коржики?
Кто-то, кто занимается снами, определенно недоглядел за этим, Вовкиным сном! Вовка любил конфеты, по крайней мере, хотел их попробовать. Сахар Вовка уже пробовал, конфеты в лагере тоже давали, но в этот день ничего не подозревающий Вовка сбежал в колхозный сад и застрял от собаки на дереве, до самой ночи, пока она не охрипла, не плюнула и не отправилась в будку к остывшим помоям.
Вовка поднял голову и увидел застывших в дверях поварих. Они стояли плотной стеной, руки в боки, как делают это все непробиваемые женщины.
- Здравствуйте, дорогуши мои! – ехидно сказал им Вовка. – А где же конфеты, а?
Поварих поразила немота.
Поварих парализовало.
Они краснели, наливаясь помидорным соком, маясь бессилием русского языка. В алфавите поварих не было таких букв, которые донесли бы всю горечь их разочарования.
- Нуте-с? – развернулся к ним Вовка со стулом. – Молчите?
Он закинул было ногу на ногу, но помешал живот. Нога упала. Вторая попытка тоже ничего не принесла.
Поварихи как зачарованные следили за его ногой.
- Понимаю! – укорил их Вовка. – Стыдно. Стыдно, мои дорогуши!
- Котлеты, - очертил он пустые столы. – Котлеты, не спорю, получились. Некоторые, конечно, мелковаты. И пахнут хлебом –  мяса маловато! Дома-то себе таких не делаете, а?
- Дыдыкало, - сказала одна повариха. – Дыдыкало.
- Дыдыкало, - сказала другая. – Дыдыкало.
Все они закаркали «Дыдыкало», словно вороны, которые учатся говорить. Они дылдели  «Дыдыкало» на всякий манер, задыхаясь от возмущения, с пунцовыми лицами, пока одна из них не стянула передник и не сложила его вдвое, как ремень.
- Дыдыкало! – возопила она, и это было сигналом к атаке!
- Эй! – вскричал атаман, увертываясь от поварих и бегая между столами. – Я же от чистого сердца! Что вы знаете о котлетах? А вдруг туда плюнули, пусть я съем! И вообще вы мне снитесь, ненормальные! Просыпайтесь, говорят вам, просыпайтесь! Это мой сон! Ну ладно же! Тогда я – как проснусь! И вы исчезнете!
Он юркнул под первый стол, затем под второй, и так под столами бросился к выходу. Тарелки плясали, блюдца вытанцовывали, оставшиеся котлеты взмывали в воздух, заполненный желтым горошком. Компот выплескивался языками вверх. Все они дылдели «Дыдыкало!»
Не проснусь, бормотал атаман, котлеты остались!
Не проснусь, улепетывал он, расталкивая зевак на школьном дворе.
Сто котлет минус десять столов – это сколько?
Живая изгородь приняла благодарного атамана в свои объятия.
И только ощупывая живот, которому стал выпирать из рубашки, атаман понял все – и детство с толстопузыми попами, и весь этот сон, который случается с каждым согласно его мечте и на деле является явью.
Потому что мы и есть повелители сна, и сами заказываем жизнь, атаман.

;