Другие и Спартак. Главы 33 и 34

                Глава тридцать третья
                Рим. Сентябрь 73 г. до Р.Х.

Наступило время, когда люди находились в ожидании чего-то наихудшего, но, словно парализованные, ничего не предпринимали, чтобы избежать надвигающихся напастей. Квириты не понимали, как какие-то рабы орудуют на юге, захватили чуть ли не треть страны, а бравые легионеры не справляются, хотя они ни во что не ставили раньше орды варваров, побеждая их в десятикратном меньшинстве? Какие невольники? Что за невольники? Вот они здесь, среди нас, вежливы и предупредительны. Разве им плохо живется? А этот  не известно откуда взявшийся ланиста – ему-то чего надо? Небось и без того миллионер. Нет предела человеческой жадности...
Обывателю была не понятна позиция Сената. Он осудил рабское восстание. Но чьи рабы? Почему не несут ответственности их хозяева? Почему их не называют поименно? Ведь так бывало прежде. Если невольник совершал тяжелую провинность, спрашивали прежде всего с владельца. В сенатских постановлениях эти темы вообще не затрагивались.
Жизнь в бытовом смысле стала разлаживаться. Возникли перебои с хлебом. Не хватало не только на обычные раздачи, но и в лавках порой бывало пусто. Выстраивались очереди. Все разваливалось на глазах. В богатейшей стране, получавшей дань со всех концов света, не хватало элементарных продуктов, а цены бешено росли.
Разруха, грязь, зловоние, которые исподволь подтачивали Республику в течение десятилетий, но как-то не давали о себе знать напрямую, вдруг стали очевидны для всех, бросались в глаза, вгоняли в уныние.
О чем догадывались всегда, воспринималось теперь как откровение. Вдруг все увидели, что богачи ничуть не лучше других людей, а главное – ничуть не достойнее. У них нет никакого превосходства в уме, знаниях, трудолюбии и тем более благородстве. И эта довольно простая истина житейского порядка вдруг стала буйно порождать ненависть и призывы к отмщению. Что-то творилось неладное и в Природе, ибо веры в Бога еще не было, разве что единицам дано было откровение свыше. Еще Иисус Христос не явился в земной ипостаси Бога Слово, чтобы спасти грешников, чтобы отвергнуть мир сей как нелепость преходящую, чтобы позвать за Собой в Царство не от мира сего.
Аппиан – римский историк II века нашей эры –  так рисует картину смутного времени: «Необъяснимые ужасные явления наблюдали многие по всей Италии. Стали вспоминать об ужасных старинных предсказаниях. Было много чудес: мул разрешился от бремени, беременная женщина родила змею вместо ребенка, боги послали сильное землетрясение, в Риме рухнули некоторые храмы... Все это воспринималось массою как указания на предстоящую гибель Италии и самих римлян, как на завоевание самого Города и ниспровержение существующего государственного строя».
Многие, однако, ждали прихода Квинта Сертория и восстановления старых, досулланских, порядков или порядка вообще. Верили, что  мятежный претор расправится с нажившимися на репрессиях и беззакониях приспешниками диктатора, которые – и это больше всего раздражало – не могут между собой договориться, соперничают друг с другом, борются за власть и новые привилегии и тем самым разваливают державу. Вместе с тем были и такие, кто полагал, что предводитель испанской эмиграции только подольет масла в огонь – паучья возня в правящей верхушке только усилится, государственные институты еще более ослабнут, а вся ложь, весь беззастенчивый грабеж последних  так и останутся безнаказанными, а возможно, только еще усилятся. Но все-таки люди ждали и надеялись, что появится некий герой, пророк, мессия, который провозгласит царство справедливости и избавит Рим от неисчислимых бедствий.
Время до бунта, которое некогда передовые умы изображали как безнравственное и несправедливое, теперь казалось золотым веком. По Риму, на глазах превратившемуся в грязный, вонючий провинциальный городок, бродили толпы нищих. Какие-то костлявые, немытые старухи в лохмотьях подбирали у Большого цирка перепачканные голубиным пометом, заплесневевшие, черствые горбушки, оставшиеся от прежних бесплатных раздач. Из сострадания некоторые бросали им мелочь, но они не прекращали своего ужасного занятия, даже получив мзду.
В харчевнях подавали только пряную селедку и отдававшее смолой вино, которое в былые годы не стали бы пить и бездомные, и все это – за баснословные деньги.
Мятежники хозяйничали в южных провинциях и подвоз продуктов в столицу из основных источников снабжения в Африке и на Сицилии был затруднен. Недостаток пиши, ударивший по беднякам, перекинулся на средние слои и затронул богачей – их меню стало не столь разнообразным. Паника началась в умах – ничего страшнее не бывает в любом кризисе. Предстоящая зима также действовала негативно. И в лучшие времена эта пора года не вызывала особого оптимизма.

В обстановке приближающегося светопреставления Тит Лукреций Кар, как ни странно, чувствовал себя вполне сносно. Он обладал тогда полной свободой бродить по улицам и обдумывать различные фрагменты своей грандиозной поэмы. Конца ей пока не было видно, но многие знали о ее существовании, а особенно – о величии замысла, несчастный поэт не забыл на сей счет постараться. Трезвый и подтянутый, он вглядывался в лица идущих навстречу: никто не улыбался, любая попытка отыскать хотя бы одну улыбку оставалась тщетной. Он наблюдал за бесконечными очередями, просто бессмысленным столпотворением, где велись разговоры об ужасах войны, о жестокостях и мятежников, и легионеров, которые превосходили все то, что было известно доныне.
В эти опасные дни в душе поэта родились известные строки:
Осенние листья сосчитаны все –
                не потерян никто, даже я!
Чего нам бояться ветров-непосед
                и задиры, зануды дождя?
Впоследствии эта цитата из поэмы «О природе вещей» стала популярной усилиями Тита Помпония.
Как-то раз Лукрецию повстречался на Форуме Цицерон. Оратор чуть ли не плакал.
– Милый Тит, что вытворяют эти невольники! Пусть бы грабили, пусть! Умный человек всегда восстановит утраченное. Насилуют женщин, избивают мужчин! Мне говорили, отрезают некоторые части тела, без которых просто обходиться невозможно. Дикость! Я всегда подозревал, что среди нас прячутся изверги и только ждут того, чтобы мы переругались друг с другом и ослабили государство. Мне давеча передавали сведения из Нолы: сплошные бесчинства с обеих сторон, а в Метапонте никаких признаков беспорядков. Что будет, если мятежники войдут в Рим?! Что они могут сделать со мной?! А я ведь защищал в суде даже рабов. Я уже сказал Тирону, что ему придется взять меня к себе в секретари. Я переселюсь к нему во флигель...
Заметим в скобках, что Тирон лет через двадцать купит самую роскошную виллу в Путеолах – в местечке летнего отдыха элиты.
 – Да, – вздохнув, отвечал ему Лукреций, – еще Гесиод заметил, что время движется от плохого к худшему.  Ничего не поделаешь.
 – А ужасный Спартак – вожак этой бандитской шайки, ну, тот, что подавал пьяному Марию тазы для мытья ног... Говорят, в Метапонте в храме Юноны он венчался на царство, провозгласил себя царем! Спустя столько веков у нас теперь опять будет царь. Великолепно, ничего не скажешь! Хотя и Сервий Туллий, кажется, родился от рабыни. Действительно, Гесиоду в правоте отказать трудно... А его девка, занимавшаяся ворожбой, теперь будто бы тоже разгуливает в царских одеждах. Тирон, у которого память лучше, чем у Красса, уверяет, что она несколько лет назад гадала мне как-то в Капуе, ну, и наговорила всякой дряни... будто бы голову отрежут. Пусть позаботится о своей безмозглой...
Сервий Туллий был шестым римским царем (рексом) и жил в VI веке до Рождества Христова. Через три десятилетия Цицерон был убит, ему отрезали голову.

Осень выдалась сухой и солнечной, несмотря на строки Лукреция. Тит был предоставлен самому себе. Меммий летом исчез, предпринимая активные поиски Антонии и скрываясь от возможных санкций со стороны Сената. Так близкие во всяком случае трактовали его поступки. Но в начале сентября он вновь объявился в столице. Никто и не думал его преследовать. Видимо, эта карта уже была отыграна. Меммий совсем не донимал Лукреция и даже не интересовался поэмой, предпочитая большую часть времени проводить неизвестно где. Уверяли, что он испытал сильное увлечение игрой в кости, запрещенной официально, и даже посещал тайные сборища любителей этого развлечения в доме Цезаря, которого многие связывали с Серторием и всей испанской эмиграцией, но прямых доказательств тому никто представить не мог. Юлий Цезарь считался тогда левее самых левых республиканцев, упрекавших сулланскую олигархию в том, что она ведет дело к возвращению царской власти. Как известно, он и стал позднее фактически первым царем Республики, похоронив демократический строй и открыв путь к императорскому Риму, за которым последовал полный крах и исчезновение цивилизованного бытия на несколько веков.
У Меммия произошло объяснение с отцом. Гнев старика был велик и угрозы вполне реальны, ибо по римскому праву сын находился в полной зависимости от отца и в полной его власти. Меммий-старший запретил всяческие контакты с Гераклионом. Гаю также было приказано не покидать столицу без согласия отца. Но он, видимо, не послушался, потому что вскоре опять исчез. Впрочем, Меммий-старший был приятно удивлен финансовым отчетом сына, подготовленным хитроумным Сизифом. Особенно ловкой и выгодной выглядела операция с рабами, выпущенными на волю. Они уже стали прибывать в качестве клиентов в дом и предлагать свои услуги «бывшему хозяину», а ныне патрону. Старик подумал, что скоро сыночек выкинет любовную дурь из головы и займется делом. Не надо только торопить события. Пусть нагуляется.

Лукреций по-прежнему жил в «Прозерпине», о хозяйке которой доходили смутные сведения. О хозяине – тоже, ведь мы помним, что Пантера был в доле. Управляющий гостиницы исправно вел дела – ни имущество, ни помещения конфисковать пока никто не собирался, а может быть, боялись. Тит приходил сюда только на ночлег, поскольку, как мы упоминали выше, весь день слонялся по городу. Сочинялось хорошо. Иногда, присев на каменную скамью в каком-нибудь из портиков, он заполнял стихами сразу несколько табличек...
Бабочка по сути есть душа гусеницы, писал он. Ведь подумать только: у этого прекрасного творения Природы нет ни рта, ни желудка. А если взять кокон, из которого бабочка является на свет. Почему он так напоминает саркофаг египетских фараонов? Может быть, древние египтяне считали, что души умерших выпорхнут из этих вместилищ подобно лимонницам?..
Однажды на Эквимелии – так назывался рынок жертвенных животных, который находился на Капитолийском холме, – Лукреций повстречал Гая Веллея, сенатора, одного из самых ярых почитателей Эпикура и участника некоторых известных философских кружков. Они поздоровались как старые и добрые знакомые, и тот сообщил поэту о смерти Котты. Последнее, что сказал умирающий консуляр и понтифик, было то, что он завидует проницательности Помпония, который задолго до теперешних неурядиц перебрался в Афины и увлекся собиранием предметов искусства и книгопечатанием.
Веллей пригласил Тита к себе в дом на Палатине, где старая лиса Росций – великий актер, любимый всеми, включая Суллу, читал в тот день новую сатиру Варрона «Два Марка». В экседре – полукруглой просторной нише для подобных мероприятий – находились, помимо прочих слушателей, Марк Туллий с Тироном.
Там были такие слова, на которые все обратили внимание: «И не стыдно тебе, Марий, что твои же боевые товарищи целыми отрядами в дому твоем подносят камни, рабам твоим прислуживая?»
Тут же присутствовал и сам автор – поэт, писатель и энциклопедист. Лицо его было пунцовым от волнения и блаженства. Успех был полный. Ему задавали множество вопросов, но Варрон самодовольно отмалчивался.
– Тем, кто интересуется политикой, а иных сейчас нет, – утверждал Гай Веллей, – в этой прекрасной сатире все понятно.
– Ну, и что же тебе понятно? – интересовался Цицерон.
– Например, что партия популяров, то бишь партия Мария Великого, оказывает поддержку мятежным беглым невольникам. В угоду, между прочим, своим амбициям, не понимая, что они же и побьют всех нас этими самыми камнями.
– Кто же все-таки подразумевается конкретно? – продолжал спрашивать с простодушным видом оратор.
– Там же ясно сказано: сподвижники Мария и некоторые его земляки.
– А не имеет ли он в виду, и я об этом уже говорил на Форуме, – без тени улыбки заявлял Марк Туллий, – отряды Сертория, которые, по моему мнению, что бы там ни болтали, уже присоединились к этому ужасному Спартаку... Ох, уж наш лукавый Варрон, задал загадку. Но у меня другой вопрос к тебе, Веллей, раз тебе все ясно: кто такие на самом деле два Марка?
– Один – Марк Марий, который открыто воюет против нас на стороне Митридата, а второй – Марк Красс. По-моему, только с ним мыслящие люди связывают надежды на избавление от обрушившихся на нас бедствий.
– А может, Марк Сей, приятель нашего автора? – не унимался Цицерон. – Он в прошлом году занимался хлебными поставками из Сицилии. Марк Сей тоже своего рода спаситель отечества. Без его усилий мы уже сегодня умерли бы с голоду. А второй – не сам ли Марк Теренций Варрон, сочинитель этой милой сатиры? Он ведь также считает свою персону немаловажной в деле спасения Рима...
Варрон был легатом Помпея в испанской войне, но вернулся в Рим, чтобы «дожать Сенат» по поводу увеличения финансирования военной кампании.
– Кстати, и ты тоже – Марк, – обиделся Варрон и поджал тонкие губы таким образом, что они почти совсем исчезли.
– Да, – согласился Цицерон и на мгновение обжегся испугом, но тут же нашелся: – Но у нас каждый второй – Марк. И в нем, пожалуй, еще два Марка сидят: один лицемер, а другой – готовый его за это побить камнями...
Шутка пришлась по вкусу.


Тело Гая Аврелия Котты было доставлено в столицу из Галлии. Люди, которые знали изнанку нынешней интриги, утверждали, что он ездил готовить там примирение враждующих партий, но мало в этом преуспел. Котту похоронили со всеми почестями, как и приличествовало его высокому сану, – со всеми этими трубачами, плакальщицами, венками, масками предков, траурными восхвалениями. Присутствовали первые люди Рима. Но тяжелое время сделало церемонию суетной, мелкой, спешной. И никаких воспоминаний она по себе не оставила. Прах Котты был погребен в фамильном склепе у Аппиевой дороги, за городской чертой.
«Язвы жизни пищу находят в ужасе смерти», – написал Лукреций в своей поэме. Но смерти нет! – уверял поэт. Ведь пока есть мы, она отсутствует, а когда она придет, уже нет нас. Прав ли ты, великий Эпикур? Можно ли спрятаться где-либо от вездесущего страха? Вряд ли, лечить эту болезнь пока никто не брался... Такова была мысль, если пересказывать бессмертные строки прозаическим текстом.

Если кому-то когда-то придет в голову составлять дополнительные примечания к данной книге, хотя она и не является исторической хроникой, то нужно помнить, что почва тут весьма зыбкая.
Легче всего сказать, что Меммий не мог играть в кости с Цезарем, поскольку тот был прикомандирован к армии Лукулла. Действительно, Комиций «избрал» Цезаря военным трибуном. В кавычках – потому что он не имел никакого военного опыта и факт избрания свидетельствовал лишь о могуществе клана, к которому будущий император принадлежал. Но дальше, скорее всего, идет сплошная легенда. О том, что он, как Помпей, нанял на свой счет отряд, что геройствовал против Митридата, что попал в плен к пиратам и мужественно с ними расправился. По другим версиям: сначала – попал, потом – геройствовал.
Мне вообще думается, что Цезарь начинал свою карьеру бездействуя, но распуская благоприятные слухи о себе, – тогда истинность информации в сто раз было сложнее проверить, нежели сейчас. Недаром Цицерон считал его большим выдумщиком и авантюристом. Однако со временем то, о чем этот великий человек мечтал, становилось былью. Гениям вообще свойственно переплавлять иллюзии в реальность. Когда же грань между фантазией и жизнью стерлась, уже не играло особой роли, что есть правда, а что – вымысел за многолетней давностью.

Как бы то ни было, Цезарь присутствовал на похоронах Гая Аврелия Котты – своего дяди. И совсем не обязательно играл параллельно в кости с Меммием в своем доме на Субуре. Я этого и не утверждал. Скорее всего, и Меммий прощался с великим понтификом.
Как бы то ни было, матушка Цезаря – Аврелия энергично хлопотала о том, чтобы ее сын занял вакантное место, оставленное родственником, в коллегии понтификов. (Годков, правда, ему не хватало). И его действительно туда кооптировали, но обычным жрецом. Из факта кооптации Цезаря делают некоторые вывод, что Гай Котта являлся рядовым членом коллегии, а не возглавлял ее, хотя нигде и не говорится, что кооптация была адекватной. Не будем спорить, но известно, что именно после смерти Котты верховным понтификом был избран Квинт Метелл Пий, который находился в этой пожизненной должности ровно десять лет вплоть до своей кончины в шестьдесят третьем году до Рождества Христова. Затем уже в Регию – резиденцию понтификов – въехал в качестве ее главы сам Цезарь. Итак, ему в том сентябре 481 года от основания Города, о котором у нас речь в этой главе, находиться в Риме было желательно.
Но твердой почвы на нашем пути все равно нигде не будет. Вспомним хотя бы об абсолютной путанице во времени, которую значительно позднее ликвидировал опять же сам Юлий Цезарь. Известно, например, что один из годов, а именно – сто пятьдесят второй до Рождества Христова, понтифики объявили не в январе, а лишь в октябре. То же самое примерно произошло и в сто шестьдесят восьмом. Кроме того, у них была привычка компенсировать недостаток времени или его излишки – чуть ли не ежегодно вводились «вставные месяцы». О какой точности тут вообще можно говорить?
И нет нам никакой опоры, кроме собственной фантазии. И пребывать нам остается в надежде, что она иногда, как сказано выше, при определенных обстоятельствах превращается в реальность. Мир состоит из действительности и вымысла. Что первично, понятно только дуракам. Впрочем, некую почву мы находим в последовательности происходившего. И здесь у нас есть возможность для вполне вероятных предположений. А уж если отказаться от витиеватости и говорить откровенно и просто, то по делу Спартака имеется множество надежных источников того времени. И в целом картину исказить трудно. Но это сделали поздние романтики и фантазеры.
Однако перейдем далее от слов к действию.

                Глава тридцать четвертая
                Островок Неи. Неподалеку от Лемноса.
                Октябрь 73 года до Р.Х.

Как утверждал впоследствии на одном из своих знаменитых обедов Луций Лукулл, атаковать инсургентов в конце октября он вовсе не собирался. Море уже было неспокойно, небо затянуто облаками, так что сбиться с курса ничего не стоило. Операцию проконсул планировал на начало весны, поскольку и противник не имел возможности раньше сняться с якоря. Так что в неожиданном изменении планов он увидел явную десницу божественной Судьбы.
Лукулл даже собирался две недели погостить в Афинах у Помпония, с которым был знаком еще со времени правления Суллы, и будто бы отправил тому соответствующее письмо и предупредил собственных офицеров о поездке. Однако в иды октября он заночевал в храме Афродиты и ему приснился вещий сон. Так во всяком случае уверял Лукулл позднее, чему есть дошедшие до нас свидетельства.
Во сне ему явилась богиня и сказала следующее: «Лев могучий, что спишь? От тебя недалеко олени!»
Древние, в отличие от нас, привыкли понимать притчи и действовать в соответствии с ними. Притча сия означала: Лукулл, то есть лев могучий, я, Афродита, покровительствующая Сулле и тебе, как его сподвижнику, сообщаю, что люди Сертория, которого хранит Артемида, а символ ее – олень, находятся близко. Сама же информация свидетельствовала о том, что удача будет на стороне того, кому она передана.
Лукулл, он находился тогда в Троаде близ Трои, не мешкая отдал приказ своей флотилии плыть в сторону Лемноса. Исидор – триерарх Гераклиона, осуществлявший прикрытие островка Неи, – не успел снять с якоря корабли, находившиеся под его командованием, и уйти в море, – настолько нападение было стремительным. Пиратские галеры разбились в щепы, сам Исидор погиб. Как указывает древний автор, море было полно обломков, парусов и трупов. Гибель настигала всех одинаково: кормчий не отличался от простого матроса.
Основная часть эскадры Лукулла обогнула остров, чтобы зайти солдатам Марка Мария Гратидиана  в тыл и сжечь десантные суда, которые в целях безопасности те вытащили на сушу и на катках перекатили на противоположный от гавани берег.

Вся не слишком долгая жизнь Марка Гратидиана прошла в среде революционеров. С первых сознательных дней ему внушали, что человек благородного происхождения должен посвятить себя борьбе за справедливость, свободу и права граждан. Постепенно, когда он присмотрелся, то увидел, что каждый понимает эту борьбу по-своему, что в высокие идеи можно вкладывать противоположный смысл. Нередко богач, который построил свое благополучие на борьбе за священные принципы, и нищий аскет, ничего не знавший кроме мучений и гордящийся этим, считали себя рьяными революционерами. Но главное заключалось даже не в том: тот, кто намеревался свергнуть, как ему казалось, ненавистный деспотический режим ради справедливости, свободы и прав граждан, сам по ходу выполнения своей миссии обязательно нарушал, и не раз, эти принципы – был несправедлив, плевал на свободу других и в медный асс не ценил их права...
Серторианцы высадились на небольшой остров под названием Неи в середине сентября. По трактату Митридат должен был предоставить пятьдесят кораблей, но дал только тридцать, прикрываясь обещанной поддержкой со стороны корсаров. Десантный отряд Марка Мария тоже был не столь многочисленным, как предполагалось. Ни о каких пятидесяти тысячах солдат речи не шло. Хорошо обученных бойцов едва набралось бы пять тысяч. Остальные десять тысяч представляли собой случайный сброд из неудачливых проходимцев, беглых рабов и бывших пиратов, изгнанных своими же товарищами за чересчур даже для бандитов дурные наклонности. Людям этим были глубоко чужды тираноборческие устремления, они имели в основном три желания: грабить, пировать и насиловать. Некоторые из них рвались на материк, возбуждаемые рассказами о том, что теперь простому человеку можно пожить в сенаторских виллах и поспать с сенаторскими женами.
Марк Марий часто выходил на противоположный бухте обрывистый берег и уныло вглядывался в безбрежный морской простор, будто там пытался отыскать какую-либо спасительную истину. Даже не истину он искал, понимая в глубине души, что человеку, пока он жив, она недоступна. Просто вздыхающее вечное море на какое-то время заслоняло от него картину бытия, при написании которой использовали лишь три краски: красную – кровь, черную – жестокость и желтую – коварство. Остальные цвета Марию до сих пор не удавалось различить. Глядя на солнце, уплывающее под воду у линии горизонта, он стремился прогнать прочь от себя тревожные мысли, которые трудно было выразить словами. Порой он мыслил без слов, ощущая гнетущее чувство невозвратимости уходящей жизни. Порой он с собой боролся, старался переключиться на текущие проблемы. Размышлял о том, как добиться синхронности перехода Сертория через Альпы и высадки десанта на юге Италии. Устойчивой связи с Испанией не было, и успех во многом зависел от расстановки сил в Риме, от того, как будет идти война, получившая название гладиаторской и рабской, от Митридата и флибустьеров.
Умудренные опытом эмигранты еще в Синопе предупреждали Марка Мария о возможности предательства. Он такую возможность, конечно, не мог исключить. Сам Митридат советовал легату Сертория всех присланных с любыми известиями предварительно подвергать пытке, чтобы быть уверенным в достоверности сведений. Царь пытал без разбору и курьеров Сертория, и агентов пиратского адмирала, и шпионов Лукулла, считая, что делу это нисколько не повредит.
Много дней прошло с тех пор, как Марий покинул мыс Дианы в Испании. Многое он повидал за те дни – да все одно и то же: ложь, ложь и ложь ради богатства, могущества и удовлетворения своих прихотей. Он теперь жил среди бродяг и профессиональных убийц. У него не было ни дома, ни семьи, ни любимой. Разве можно считать любовью заученные ласки продажных женщин? Единственное развлечение походной жизни – поиздеваться над более слабым – вызывало в нем отвращение. Все больше и больше раздражал Азиний – человек нелюдимый, глупый в своей мелочности и расчетливости.
На островке Неи постоянного населения не было. Пираты использовали его как свою базу. Здесь располагались склады оружия и продовольствия, существовало несколько тайников, а в одной из пещер находился алтарь для проведения церемоний, посвященных богу Митре.
Добровольцы, набранные для высадки в Италию, не знали ни в чем недостатка. Пиратские шхуны привозили все необходимое. Попойки проходили почти ежедневно, и Марк Марий перестал их считать дисциплинарным нарушением. Приезжал Гераклион – опустошенный, циничный, злой человек. Он похлопывал Марка по плечу и облизывал тонкие губы. Весь его сморщенный организм, казалось, был изъеден болезнями неправедной жизни. Нездоровая желтизна, надтреснутый голос, вечно мокрые губы вруна и пьяницы – вот что осталось в памяти от этого посещения. Он успокаивал и льстил. Уверял, что дела идут прекрасно. К югу от Рима разрастается мятеж, скоро Митридат начнет новое и очень крупное наступление, в Сицилию назначен пропретором Веррес – человек, симпатизирующий оппозиции. Он начал строить неподалеку от Сиракуз корабль таких огромных размеров, которые запрещены Сенатом. Полагают, что для переброски другой группы марианцев-эмигрантов в Италию.
Гераклион обещал всяческую поддержку и клялся в верности. Но все это были одни лишь слова. Марк Марий чувствовал, что тот могучий механизм, который они запустили с Квинтом Серторием там – вблизи Сагунта и у мыса Дианы, – стал давать сбои, тетива ослабла, материал оказался трухлявым и непригодным. Они явно недооценили мощь и резервы противника. Они не учли фактор времени, который неуклонно работал против них. Ужасы сулланского режима начали забываться. То, что они воевали за свободу под чужими знаменами, отпугнуло многих патриотов и демократов. Они не учли степень лицемерия и изощренности их противников, которые умело изобразили вооруженную оппозицию в Италии нанятой кучкой разбойников.
Марк Марий Гратидиан видел, что боеспособность его отряда с каждым днем падает и что дальнейшее промедление делает затею бессмысленной. Ему теперь и не хотелось никуда идти, однако чувство долга и непонятной необходимости пересиливало. И он, еще не получив никаких положительных известий ни из Италии, ни из Испании, дал команду готовиться к походу. Возможно, он искал какого-то логического завершения неопределенности и абсурдности происходящего. Наконец десантникам был объявлен день принесения жертв богам и отплытия...

Накануне утром в последней декаде октября по крикам, перекрывшим шум моря, Марий понял, что его предали. Он едва успел облачиться в доспехи и боевой плащ и выйти из шатра... Мимо палаток пробегали обезумевшие от ужаса, не успевшие вооружиться окровавленные люди. Кто был без руки, у кого вываливались внутренности. Территория лагеря была усеяна трупами.
Марк Марий видел блестящие серебром на пасмурном солнце нагрудники и каски легионеров, белые и красные султаны над золочеными шлемами командиров. Нападавшие были опьянены уничтожением, и неописуемый кошмар творящегося их не касался. Лица легионеров светились радостью легкой победы и наживы. Под вой погибающих шеренги противника неумолимо приближались к шатру командующего. Кольцо сжималось. Серебряные орлы на древках подрагивали в колеблющемся воздухе. Марк Марий не знал, что руководит этой бойней сам Лукулл...
Охрана в предчувствии неминуемой гибели не имела сил к сопротивлению и разбежалась. А Марк Марий уже утратил всякую связь с действительностью. Утробный страх уничтожил его мозг. Он теперь не помнил ни Италии, ни Испании, ни Греции, ни того, зачем очутился здесь. Он уже не видел ни моря, ни островка Неи, ни легионеров, ни неба... Марк Марий ничего не мог разглядеть, потому что стал больше, чем вселенная. Он лишь смог ощутить два ожога на шее и в боку. И вряд ли даже догадался, что это Азиний нанес ему два смертельных удара кинжалом.
Искорка жизни покинула его тело. На мгновение стало темно. Но затем тьма рассеялась и он обнаружил иной свет, иную явь, иную реальность. Он не исчез, он существовал. Нечто бестелесное, что осталось от него, но могло наблюдать и мыслить, повисло в нескольких футах над шатром полководца. И он видел, как Азиний, склонившись над его трупом, снимает золотой перстень с безымянного пальца правой руки. Он видел, как тот, озираясь и злясь, срывает с его пояса кошель, набитый золотом, и кладет себе за пазуху, под кольчугу. И другой, бесплотный, Марк Марий не был на тайного поверенного в обиде за это, а лишь недоумевал, зачем Азинию понадобилось такое вытворять. Затем убийца подбежал к близлежащему кустарнику, нащупал в густой траве люк, открыл его и секретным ходом уполз как змея под землю.

Бестелесный Марк Марий парил над полем смерти, но страха не было. Ему стало так спокойно и весело, как никогда. Он видел сверху, как опьяненные кровью враги рубят его людей в куски и от обезображенных тел отлетают серебристые силуэты, покидая тягостную земную обитель. И он без всякой грусти понял, что и сам превратился в мерцающий силуэт. Но будущее его не страшило.

Лукулл спросил у кого-то из своих приближенных:
– А где Варий?
Напомним, что Марку Марию недруги придумали унизительную кличку «Перекошенный», а на латыни это слово звучало как «варий».
– Убит проконсул.
– Так отрежьте ему голову и забальзамируйте, – проворчал полководец. – Не вести же римского сенатора и офицера в толпе пленных варваров?

Лукулл направил доклад в Рим, обвязав послание веткой лавра, как принято при победах. Проконсул сообщал, что угроза югу Италии миновала (его не интересовало, что там происходило) и что он приказал убить Марка Мария, поскольку его совести претит, чтобы даже запятнавший себя предательством сенатор участвовал в триумфальном шествии среди толпы поверженной черни и безродных рабов. Этим, с одной стороны, он давал ясно помять, что заслужил триумф – высшую награду для римского полководца, а с другой – снимал с повестки дня лишние вопросы.