Сила сукачёвских противопоставлений

Вячеслав Сукачев: «Свидание у реки», избранные рассказы, Хабаровск 2005г.

Взялся читать, выбирая поздние даты под рассказами, интуитивно пытаясь сразу же отыскать у писателя «перестроечное время», хранящееся в моей памяти почему-то излишне возбуждающим набором событий, нервных и почти не связанных логикой, потому наверно пустых и утрачивающих в последующие годы всякий смысл.
Но потом позабыл о собственных намерениях и с удовольствием читал рассказы из ранних лет, вовсе не замечая лет, разделивших семидесятые с восьмидесятыми…

«Папаня» (1989) – коротко, словно вскользь, в меру желчно об отношениях пащенка с отчимом. Кажется, меж людьми непреодолимая насмерть драма, но что-то в повествовании не даёт окончательно увидеть в персонажах распад и гибель. Какие-то неуловимые нотки сквозят меж строк, оставляя читателю понимать явное нежелание автора рвануть вконец, в кровь узы, связывающие некогда этих двух родственников, словно они оба дороги писателю каждый по-своему. Потому-то в конце так неопределённо кому-то грозит в обезумевший холодный мир Анатолий Васильевич, скорее всего именно в этом мире всё-таки усматривая причины людской неустроенности, трагедий и драм. Мне самому не понаслышке знакомы такие отношения. И проблема неродных отцов-отчимов, поставленная пред обществом после Великой Отечественной войны так и не получила своего должного освещения в литературе, за исключением может быть двух-трёх работ, включая и опыты в кинематографе. В отношениях к отчиму всегда есть чувство неприязни, холодное, выношенное подспудно необъяснимой обидой на весь белый свет, но есть и любовь, уважение, обязательный сознательный долг за то, что, так или иначе, тащил постылый, по сути не свой тяжкий воз. Рассказ цепляет за больное место и заставляет размышлять о людских отношениях вообще. Субъективно ощущение влияния чеховских опытов. Может быть, это от размеров рассказов…?

«Никто не смеялся» (1976) – по сюжету незамысловато, начало «производственное», но выходит на мужичий трёп «о бабах». Подкупает язык – смачно, но выдержанно, чисто, с достоинством. В конце намёк из нравственных основ. Хорошо.


«Галкин день» (1987) – недурственная весенняя картинка в начале, (разве только вкрадывается сомнение в сроки цветения черёмухи, сирени и «кучерявости помидорной» одновременно…?). Проникаешься авторским настроением, переданным, казалось бы, обычными словами – «…к обеду день испортился, занедужил», облака, ветер, столб пыли, «стало зябко и неуютно». Есть что-то в их строе, череде звуков такое, что захватывает читательское воображение и заставляет принимать без сомнения образы – «сцеживался свет», «день занедужил», «ветер стружил воду на реке», «телефон запопискивал», «ветер шпарил босиком по самой стремнине реки».
В самом конце рассказа невольно улыбаешься: есть надежда ещё… на любовь. В любой антиалкогольной кампании (и в алкогольной компании тем более) продолжает жить эта надежда, и ничего с этим не поделаешь…

«Чудо-юдо, сладкий сок» (1973) – это проза из совершенно другой жизни, теперь ужу забытой-перезабытой. Сегодня строится множество храмов, церковь набирает силу, народ бросился размашисто креститься и вовсю жечь свечи, а вот души опустели, или заполнены грубо-материалистическим набором потребительства и стяжательства. А тогда наперекор воинствующему атеизму храмы вздымались в душах простых людей. И писатели видели это. Вот их слово остаётся быть дорогим и близким, как родня из далёкого детства, чистая, с деревенским говором, с запахами оттуда. Простые люди, простая жизнь – и храмы в душах…

«Люстра» (1991) – скупо, отрывочно, вот-вот слово сорвётся на «феню», оттого, может быть, кажется мелковатой тема. («…мышцы упруго спружинили…» – тавтологично как-то). «…неопределённый отрезок времени, когда не поймёшь сумрак это или нет. Именно в это время как-то особенно неуютно и сиро на душе. Когда запросто отдают магазины и конторы, реки и моря, земли, народы и даже целые государства…». Дочитывая рассказ, понимаешь, как автору трудно сдерживать наболевшее, как не хватает ему воздуха и сил вернуться в свою родную лирическую прозу. Потому так краток он и скуп на слово: жалеет он его для своих современных героев. Хрен им, а не Слово, так обойдутся, пусть довольствуются порнушками с телека…

«Пылесос» (1991) – несколько минорная история ни о чём и в то же самое время о многом. О наших последних советских временах, о безмужних девчонках, о родном заводе, о «несунах», о…, словом, грустная история. Или, может быть, это я так грустил сам, будучи пуст до икоты, и поддавшись ностальгии по чистой неиспорченной ещё городом юности своей. У писателя получилось зацепить-таки…. История датирована девяносто первым годом, но вероятнее всего автор также «витал» тогда в советских семидесятых…

«Спутница по июньской ночи» (1981) – «…глядя на него детски-порочными круглыми глазами» – несколько надуманно и наверно сомнительно по смыслу. Фраза через главу повторяется, как и «малиновые подголоски в её голосе» (нет сомнения, если так говорят о колоколах, но вот о женском голосе…?).
Рассказ увлекает, ждёшь интересной развязки и несколько разочаровываешься банальной концовкой из нравов «нынешней молодёжи». Лёгонький адюльтер, чуть пошло, чуть грустно, немного правды, немного лжи, но чувство эпохальной перемены в нравственности автором подмечено верно. Очень интересный и правильный вывод о том, как «готовили во мне будущего горожанина», всей жизнью общества подчёркивая лучшую, в сравнении с деревней, обеспеченность и состоятельность горожан.

«Шведы приехали» (1991) – скучная прелюдия, полублатной сленг (автор зря подстраивается под такого читателя), сплошная прямая речь, диалоги, реплики – всё на «фене». Это всё начинающие бизнесмены из бывшей комсомолии. (Признаюсь, я счастливым образом избежал близкого знакомства с этим «сословием», потому плохо знаю о нём). Прочитав, грустил – авторская неприязнь передалась, и почему-то ругал его за то, что слово своё растратил на эти «рожи». Эх, Рассеюшка…

«Придворные люди» (1983) – приличная лирика: «осиновые закаты, обугленные осенью листья, потяжелела на взгляд вода, оттенки свинца, высокое небо, пронзительно-синее, звонкое, рубиновым костром догорала калина, плескалась мутная вода, нещедрое солнце, предзакатное светило, мягкий полог ночи…».
Мелкие заботы, чванливый народишко, корысть и лесть, пошлятинка. Меж строк всегда видно отношение автора к своим «героям». Он не то чтобы не любит их, он просто знает, что они плохие. Картины рыбалки объёмны, зримы, видится вся обстановка на реке, все действия. Образы героев скупы, но при дополнении к их внешности их мыслей, получается полно и хорошо. «Его золотистые зрачки, подсвеченные изнутри азартом…» - хорошо. Герои – выходцы снизу, пробившиеся в комсорги, в профкомы, в начальство, использовавшие при этом любые приёмы. Это они в «перестройку», предавая кровное родство с рабочим людом, ринутся первыми в «буржуазную жизнь», подумывая совсем не о росте производства, не о технологиях, а о более жирном куске. Каждый преследует свои мелкие цели, лишь у начальника, кажется, под стареющим сердцем шевелится что-то возвышенное…
Предчувствие чего-то плохого, неприязненного, непристойного не покидает читателя на протяжении всех глав рассказа. «Свита» – удачное слово, объясняющее во многом чувство неприязни.
Число героев как-то расплывается на протяжении всего повествования и сложно определяется почему-то за переменой настроений, в диалогах, в картинках пикника на реке. И возраст героев определяется непросто, только после вдумчивого пристального вчитывания. Должно быть так своеобразно выразилось у писателя ощущение безжалостно разваливающегося «социалистического» мира.
Сложное чувство не оставляет после прочтения рассказа. Из сегодняшнего капитализма многое видится не так, как в те восьмидесятые. Но теперь понимаешь, что именно тогда раскалывался и изменялся наш образ жизни…

«Уроки жизни» (1985) – память из школьных лет удивительным образом приходит в сегодняшнюю жизнь и пленит, чарует картинками: «ветер забрался в солому, снежные пушинки, горластая ворона, солнце сквозь снежную мглу, снежные кляксы над вершинами деревьев, берёза со старой морщинистой кожей, играющие в прятки муравьи…». Словцо из того времени – «она ещё долго разоряется…» (о матери), т.е. отчитывает сына. «На кухне пьянка, хмельной громкий говор отца, подвыпившая мать, к утру храп на полу под овчиной, мать с похмелья» – грустная, если не сказать гнусная картина, но следом: «печь на кухне, берёзовые поленья, белое пламя облизывает дрова, большой зелёный чайник…, звезды, прокалённые за ночь морозом, бесконечные снежные поля и заглядывающее в школьный класс солнце…» – и отпускает душу тоска, приходит умиротворение и понимание огромности мира, его важности и обязательной правильности, которые так важно и должно ещё понять. В том сила сукачёвских противопоставлений…