Блокадник

Блокадник
Он очень странный, этот Валентин, одна фамилия чего стоит. Прикиньте, Ульянов! Ну и что, скажут многие, кому до сорока. А кто еще моложе, так те вообще ухмыльнутся: вот удивил - ну и что, что Ульянов. Да, времена пошли. Владимира Ильича стали забывать. Самого Ленина. Вождя всего мирового пролетариата. Да. А все почему?
Так ясней некуда. Перефразируя великого поэта, что можно сказать о сегодняшнем дне?
- Привет, умытая Россия! Страна рабов, страна господ! - Пардон, это не моя шутка, а как раз этого самого Валентина. Ему за 75. Высокий, сутулый, костистый. Волосы, сколько помню, всегда седые, не всегда ухоженные. Так чего взять - почти всю жизнь в бобылях. А кто без бабы сильно ухожен? То-то. Первые годы знакомства чувствовалось, что Валентин гордится фамилией, но как-то вроде смущается. Мне нравилось разговаривать с ним. А это случалось очень часто, потому что в один прекрасный день я вдруг увидел его на крыльце дома через дорогу, оказалось, он поселился здесь жить.
Если писать книгу о его жизни, то ее смело можно назвать «Скиталец». И это было бы истиной Оказывается он ленинградец от рождения. А Ленинград считаю самым лучшим городом в мире. Может, это от Пушкина, может, от Петра 1 – не знаю. Еще в студентах, чтобы посмотреть этот город, мы, четверо друзей, крыши от снега чистили - зарабатывали деньги на поездку в северную столицу, и никто не заставит меня называть его Санкт-Петербург. Только Петроград, и никак иначе, если уж не Ленинград. А Валентин-то не только оттуда родом, дак еще к тому же и блокадник. Пацаном все 900 дней фашистской блокады пробыл в осажденном Ленинграде. Ну разве мог я, историк, не познакомиться с ним? Конечно, не мог.
- Помню ли я Ленинград? А как же. Такое не забудешь, такое не забудешь, - говорит Ульянов, поглаживая всклокоченную бороденку. - Жили мы на Выборгской стороне, мать, отец, я и бабушка. Отца как в январе 42 взяли на передовую, так больше я его и не видел.
- Валентин, а вот то, что пишут в книгах, в кино показывают - правда, или как-то приукрашивают страсти, - любопытствую я.
- Слышь ты, - это он так всегда начинает очередное предложение, - какой там приукрас, да ты чё. Истинная правда, только на самом деле ишо страшнее. Мерли с голода почем зря. Вот около наших домов ни одной птицы, собаки или кошки - точно не было, это помню. Про людей не знаю, а вот ремни, клей - это все ели. Я вот старик, а вспомню - плакать охота, я и плачу. На Ладогу бегали смотреть, как продукты по «Дороге жизни» везли. Слыхал небось?
- Слыхал, слыхал. А как же ты из Ленинграда сюда, на Алтай попал?
- А ты, слышь, записывать будешь или просто из антиреса? - спрашивает сосед. Знаю, говорить ему - хлебом не корми, видит - блокнот сомной, продолжает.
- Слышь ты, до Алтая много чего было. Про отца я тебе уже говорил. Бабушка в войну умерла, с маткой вдвоем остались. Чуть подрос, не до учебы. Мать после войны совсем больная была. Пришлось идти работать на завод Карла Маркса, делали все, че заставляли. Присмотрел там же девку да и женился, чего тянуть-то.
- Нормальная хоть попала?
-Да в принципе ничего, - словоохотливо говорит собеседник. Иногда он меня просто удивлял употреблением таких слов, как принцип, номенклатура, плебеи. Откуда это, ведь несколько классов образования? Ах, да - он же ленинградец, у них же даже босяк - интеллигент, как в Одессе бйн-дюжник.
- Так, ладненькая, крепенькая, варить-шить умела, а чё еще надо. И махнули мы с ней, слышь ты, в Эстонию, в сам Таллин. И тут на меня глаз положили деловые. Молодой был, зеленый, ну и клюнул. Всех тонкостев, слышь ты, не расскажу, неинтересно это - о своей дурости шибко распинаться. В общем, загремел по полной, как фанера над Парижем. Десятерик дали, ну то есть червонец. Вот тебе, Александрыч, и судьба человека, как у Шолохова. Только у него Андрея Соколова по жизни катало, а здесь Валентин Ульянов по тюрьмам и этапам пошел. И вдруг неожиданно тонким фальцетом не знаю, толи запел, толи, надрывая душу, заговорил речитативом:
- По тундре, по широкой дороге,
Мчится скорый наш поезд Магадан - Воркута...
А потом вдруг подмигнул и вполне нормальным голосом запел:
- Сижу на нарах, как король на именинах,
И пайку серого мечтаю получить,
А дождь стучит в окно, а сердцу все равно,
Я никого уж не сумею полюбить.
Резко оборвал пение и спросил:
- Нравится песня старого зэка и забулдыги?
- Да все нормально, Валентин. У меня самого батя после воины пятилетку у хозяина тянул. У тебя-то как дальше сложилось?
- Да как, слышь ты, сложилось. Сидел в Архангельске, Воркуте, потом откинулся. А куда ехать? Мать померла, баба где-то затерялась. Еще на шконке примерялся, куда поехать, нашел карту Советского Союза, глаза закрыл, пальцем крутнул и ткнул наугад. И представь себе, попал, типа зашибись, аккурат в Горный Алтай. Мишаня Евдокимыч как говорил - «судьба». Вот и у меня.
- Валентин, раньше в Сибирь ссылали, а ты добровольно поехал. Это как понять?
- А как хошь, так и понимай. Тогда ж, после хозяина, к крупным городам таким, как я, путь закрыт был, вот и поехал куда глаза глядят. А тут,'слышь ты, в Горном Алтае жить можно. А дураков среди начальников везде полно. Где только не работал, а вот после отсидки гвоздя ржавого домой не взял, и не жалею. Чего только не повидал за жизнь-то.
- Ну, ранешнюю жизнь ты, понятно, ругаешь, а сейчас что, полный абзац?
- Ты, Александрыч, сильно-то не насмехайся. Лучше, ишь чё придумал. Я же все-таки из революционного города родом и помню, что означает перекуем мечи на орала. Начальники что, враз поменяли обличье. Ты же лучше меня знаешь - начальники везде почти те же. Это раз. Так я тебе еще что скажу. Раньше хоть рабов меньше было, а седня? Вон в деревнях сплошь нету работы, а если кака есть, то копеечна. А сколько без работы шаландаются. А ты лучше?
- Так ты что, Валентин, против власти что ли?
- Да ладно тебе, Лександрыч. Ничёя не против. Ты думаешь, у Валентина два класса, третий коридор да шконка впридачу - дак он совсем тупой и ничего не понимает. Дудки! Все вижу и все понимаю. Раньше, помнишь, в гражданскую мужики орали: за Советы, без коммунистов! А сегодня многие говорят: за Путина и Медведева, но без всяких партий. То-то.
Подожди, подожди. А как ты сам на последних выборах голосовал? Там же надо было и партию выбрать, и какого-нибудь кандидата.
- Вот именно, какого-нибудь. За мужика голосовал, за какого - не скажу, не дай Бог напишешь, а начальству мое голосование не в строчку. А партии все вычеркнул к едреной фене. Не забывай, я же Ульянов все же. Помню, как Маяковский писал: партия и Ленин - близнецы-братья: Вот они седня, эти партии, как из инкубатора, точно близнецы-братья, на одну колодку. Чтобы, Лександрыч, не перепутаться, я их всех вычеркнул.
И захохотал весело.
- Ладно, шутничок. Хорошо, сегодня не времена твоей юности, загремел бы под фанфары опять на нары. Что, совсем-таки ничего и хорошего сегодня нет?
- Почему нет? Живу в доме престарелых, кормят, поят, чего еще надо. Но, слышь ты, дома престарелых и раньше были. А вот столько бомжей, нищих все равно, даже после войны, не было. А люди и раньше лучшего ждали, и сегодня ждут. А насчет лучшего и раньше врали, и сегодня врут. Стремно от этого, Лександрыч. Страшно было нам в блокаду, ох, страшно. А многие и сейчас не лучше живут, чем мы в блокаду жили. Только снаряды не моим, да зенитки не стреляют. Речь-то ведь не обо мне, как там Верещагин говорил? За державу обидно?
Ох, неспроста этот Ульянов после приезда в район из мест не столь отдаленных работал в заготконторе, жил в глухой деревушке Красноярке, снова вернулся в райцентр. С удовольствием вспоминает, как работал в детском садике, как работал в школе, пережил восемь директоров. За перестройкой наблюдал с интересом, но скоро разочаровался.
- Слышь ты, коммунисты быстро в демократов перекрасились, а? Щас все на одну колодку стали партийные-то: все орут, что они за народ, а живут, как господа. Вот ты объясни - земля, лес, нефть, газ от Бога, да? А почему народу вершки, а партийным господам и их дружкам «новым русским» корешки? Молчишь? Значит, правду я говорю. Ладно, не серчай, знаю, что ты не за них. Эх, правду говорят, гусь свинье не товарищ. А давай-ка мы с тобой, гуси-лебеди, жахнем по маленькой да споем нашу любимую. Мы жахаем и поем:
- Город над вольной Невой, Город нашей славы боевой, Слушай, Ленинград, я тебе спою Задушевную песню свою. Валентин, когда поет эту песню, обязательно плачет. И я его понимаю, вечного скитальца, знающего и тюремную баланду, и цену черному сухарю, настоящего блокадника, наивно верящего, что когда-то наступит справедливость. А может, это когда-то наступит? Дай-то Бог. А еще любит Ва¬лентин мастерить, вырезать из пластмассовых бутылок зверюшек разных, разукрашивать их, выкладывать из камешков разные разности. Сразу видно, не было у человека детства. Кто не знает его, подумает - чудит человек к старости. Да нисколько.
- Валентин, а зачем ты все это делаешь?
- А чтоб красивше было.
Вот ведь как. Одному яхту купить или цепь золотую на шею, чтоб «красивше» было, а другому из найденного корня вырезать Буратино и принести его в детский садик ребятишкам, как Валентин - тоже чтобы «красивше» было. Разберись, кто из них счастливее. А я думаю, что это битый-перебитый судьбой, но не потерявший интереса к жизни, седой, сутулый ленинградец-блокадник Валентин Ульянов. Или я не прав?
А. Бородин.