Никогда не прощайся навсегда. в. шторм

         
               
 

ISBN  966-8598-13-X

                Часть 1.Глава 1. 
Осенний дождь с монотонностью песочных часов падал с небес, разбиваясь тысячами брызг об асфальт. Я любил такую погоду, она успокаивала и приносила облегчение изорванной годами душе. Черты Эйфелевой башни проглядывали сквозь пелену дождя и я, как заблудившийся в океане мореход, шел к ней, надеясь найти сушу и причалить после многолетних скитаний. Полтора десятилетия я приходил сюда в один и тот же день, в одно и тоже время и ждал, ждал, ждал... Ждал ту, ради которой был готов на все. Судьба сплела свои сети, и каждое движение все сильнее запутывало меня в этой паутине. Я вглядывался в лица прохожих, надеясь увидеть ее. Ее образ для меня оставался неизменным. Я разговаривал с этой женщиной, жил с ней, любил других, но сейчас хотел видеть только ее.
Она была всем, что я скопил за свою жизнь. Моя Марта — истерзанная, изорванная кровоточащими кусками плоти, моя единственная любовь. Как узник, приговоренный к пожизнен-ному заключению, я рыл тоннель сквозь годы воспоминаний, выдалбливал пласты памяти и ждал помилования. Я присел на скамью с покорностью заключённого и, вглядываясь в пелену дождя, стал ждать ее. Да, я знаю, я чувствую, что увижу ее сегодня, и буду свободен. Размеренное тиканье часов по ночам больше не будет меня сторожить. Семнадцать лет одна лишь мысль, один образ, давали мне силы не уйти из жизни, но сегодня я дождусь тебя, Марта, или навеки останусь в вырытом тоннеле придавленным глыбами многих лет разлуки.
Глава II.
Открывшаяся со скрипом дверь парадной выпустила во двор молодого человека и, заскрежетав на несмазанных петлях, как вечно недовольная старуха, которую раздражает все на свете, закрывшись, поджидала следующего жильца. Подняв вверх голову и улыбнувшись солнцу, он сделал шаг и пошел по улице, полный сил и стремления. До блеска начищенные туфли и с мужской аккуратностью выглаженные брюки  венчала ослепляющей белизны тенниска, которая подчеркивала атлетическую осанку этого человека. На встречу, смеясь, перебивая друг друга, приближалась компания девчонок в разноцветных платьях. Они были похожи на стайку бабочек, кружащих над цветком. Чем ближе приближались девчонки к молодому человеку, тем тише становился их смех. В следующую минуту, расталкивая друг друга локтями, они уставились на прохожего. Поравнявшись с ними, тот улыбнулся и пошел дальше, оставив позади себя улицу, заполненную девичьим визгом и хохотом. Он знал, что производит на женщин впечатление, и в душе этим гордился со свойственным его возрасту хвастовством. Но в университете, где учился, он был скромным, до педантичности аккуратным и прилежным студентом. О таких всегда мечтают преподаватели.
В холле факультета, взбегая по лестнице к своей аудитории, он чуть не сбил профессора по философии Счатского. Извинившись и выслушав с покорностью трехминутную лекцию о быстротечности времени и перемещений в часовом континууме индивидуума. В конце тирады профессор улыбнулся: «Вот уже четыре семестра я присматриваюсь к вам и очень сожалею, что вы не мой студент, хотя на историческом вы впереди всего курса. Ну что ж, не буду задерживать, гранит науки ждет своих кротов».
Он пошел дальше по коридору, скрипя паркетом. Со спины профессор был похож на умудренную сову, держащую под крылом многотомник своих трудов. Виктор обернулся и пошел дальше. Сегодня для него был особый день. Кафедра, глаза сокурсников, преподавателей будут устремлены к нему. Он опаздывал на минут пять. Об этом свидетельствовал хронометр на его руке. Пора ли открывать занавес? Секундная стрелка беспощадно сужала щель в этом занавесе, становилась все меньше. Виктор, потянув за отполированную сотнями рук студентов витиеватую ручку, открыл дверь. Знакомый, еле различимый их писк, сегодня был заискивающе приветливым, будто знал наперед тему реферата. Закрыв за собой дверь, Виктор прошел к кафедре, несмотря в аудиторию. Хотя он чувствовал сотню глаз, пронизывающих насквозь. Он не положил на стол ни папки с записями, ни листка с пометками, даже карандаша, как делали другие. Это было его поле брани, и он один вышел против всех с открытым забралом. В построении неприятеля закончились последние приготовления. Полководец-декан покрепче насадив на переносицу пенсне, посмотрел на своих соратников по флангам – профессоров. Те кивнули в ответ, и ряды студенческой пехоты сомкнулись в боевом клине. Кто никогда не дрался, не поймет этого мгновения перед битвой, не почувствует этот пульсирующий запах тишины и солоноватый привкус крови от прокушенных губ. Спустившись к кафедре, он вышел на середину аудитории, которая амфитеатром Колизея окружала его. С актерским мастерством и горделивой обреченностью смотря в глаза  декану, он произнес:
– Идущие на смерть приветствуют тебя, Цезарь!
Через мгновение лязг римских мечей и рев голодной толпы заглушили все вокруг. Кровь пенилась, стекала на песок, оставляя лужи, в которых, корчась в агонии, умирали рабы с перерезанными глотками, отрубленными конечностями. А толпа визжала от удовольствия, созерцая смерть и устремив взгляд на Цезаря, держащего сжатый кулак с оттопыренным пальцем в сторону, который, описывая дугу, опустился вниз. Римский меч, как проворный работник, только ждущий кивка хозяина, без слов заканчивал свою работу, пронзая еще бьющиеся сердца и срубывая преклоненные головы. Толпа не унималась, требуя хлеба, и его бросали им. Тысячи рук хватали хлеб и вмиг разрывали в клочья и заталкивали в глотки, запивая вином, похожим на кровь с арены. Это в угоду им Нерон устраивал игрища, дабы прослыть любимцем римлян.
– Рим, Рим...
Со времени своего основания Ромулом ты должен был быть республикой граждан, в которой жили бы в достатке, справедливости и спокойствии. История строила империю, легионы покоряли племена гуннов и германцев, а в Риме образовалась опухоль, разрастаясь и поражая всех и вся развратом, лестью, заговорами и предательством.
Он замолчал, обведя всех взглядом, словно учитель, укоряющий в чем-то невежественных учеников, подошел к окну, и, прислонившись лбом к стеклу, продолжил. Его речь лилась, как завораживающая музыка; то ниспадая до пиано, то мощным крещендо взлетая под своды кафедры. Он словно маг-волшебник перенес своих слушателей сквозь толщу веков и представил им Великий Рим от начала его.
– Город пылал, охваченный пожаром, и в сумашедших глазах Цезаря отражалась эта безумная картина. Великий город пережил много правителей и эпох, но таким он был тогда – величественным и гордым, надменным и льстивым, кровожадным и тонущим в пороках.
Тишина витала в пространстве, надеясь зацепиться хоть за какой-нибудь звук, шорох. Декан медлил, но все же достал белый платок, словно требуя перемирия, встал и вышел на середину, снял пенсне, промокнул испарину и взглянул на Виктора. Это был взгляд учителя, который в конце своего пути экзаменует самого способного и любимого ученика. Он заговорил:
– Я рассказывал вам на лекциях, изучал историю древности по книгам известных историков, но никогда не видел этого своими глазами и сегодня я там был вместе с вами, я все это видел.
Он замолчал, а через мгновение прошептал:
– Браво, браво!
И – зааплодировал. Его подхватила вся аудитория. Виктор понял – это была победа. Он принимал поздравления, жал руки однокурсникам и подставлял щеки однокурсницам. Его лучший друг Степа Шевчук, с которым он с детства рос в одном дворе и вместе поступал в университет, с улыбкой Бахуса и в стиле восточных мудрецов изрек:
– О великий из великих, мудрый над мудрыми, чей голос как шербет своей сладостью окутывает слух, буду ли я сегодня приглашен на праздничный пир, где с радостью опрокину два-три кубка портвейна из твоих погребов?
 Его слова вызвали бурю смеха, и они обнялись, похлопывая друг друга по спинам.
– Ну как тебе? Это было что-то, даже я забыл, где нахожусь.
– Очень рад за тебя, через две недели мой доклад, так что оценишь мое выступление. Ну все, до вечера, потому что меня кто-то начинает ревновать к тебе. – Степан лукаво покосился глазами в сторону.
– Степа! – зашипел Виктор на него.
А тот с хохотом, подхваченным такими шутниками, как сам, скрылся за дверью.
Она стояла у окна, вглядываясь куда-то вдаль, в белом, в большие красные горохи платье, перехваченным по талии тонким золотистым ремешком, отчего казалась еще тоньше и грациозней. Он подошел к ней и остановился в полушаге. Склонив голову, вздохнул пьянящий запах ее волос. Его руки обняли ее плечи и повернули лицом к себе. Два бездонных озера, обрамленных густыми чёрными ресницами, смотрели на него с восторгом и трепетом. Ее подбородок, слегка дрогнув, приподнялся, представив его взору алые, по-девичьи слегка припухшие губы, которые разомкнулись, обнажив жемчужной белизны зубы. Она закрыла глаза, потянулась к его губам, и это стремление слилось в безудержном сладостном поцелуе.
Студент-первокурсник, заблудившийся в лабиринтах коридора, нараспашку открыл дверь, но то, что он увидел, заставило его закрыть ее почти бесшумно. “Везет же этим старшекурсникам, – подумал он, – но ничего, три года пролетят как один день, и на моей улице будет праздник”. Он мечтательно прикрыл глаза, представляя такую же красотку в своих объятиях, которую видел только-что. Одна из дверей университета проглотила его, и он исчез, как персонаж в пьесе, в которой ему отведена молчаливая роль.
Величавое здание выпустило молодых людей на улицу. Июньское солнце, словно перехватив эстафету, окутало этих влюбленных бархатным теплом. Они шли, смеясь и рассказывая друг другу что-то очень интересное. Молодой человек накло-нялся над ушком этой красивой девушки, отчего она заливалась румянцем. И приподнявшись на носки, целовала его в щеку, перед этим посмотрев по сторонам, опускала глаза в асфальт, который уплывал под ее ногами. Проходившие мимо прохожие с нескрываемым интересом смотрели на эту пару, стараясь переворошить кипу воспоминаний и вспомнить, был ли в их жизни такой момент, и когда он всплывал из небытия, их глаза озарялись искорками простого человеческого счастья.
Остановившись у старинного дома с аркой, он взял ее руки в свои, и, смотря в глаза, начал что-то с волнением говорить. Она отвечала ему коротко и робко. Они были похожи на пару голубей, воркующих на крыше. Вдруг ее руки выскользнули из его, и она ушла. Виктор смотрел вслед, любуясь ее походкой. Стук каблучков, эхом разносившийся в тоннеле, разбудил дремлющий во дворе ветер, который взбодрился. Выскользнув на улицу, он надул куполом белое, в красные горохи платье, обнажив стройные девичьи ноги. Она вдруг остановилась, и не поворачиваясь сказала:
– Сегодня! Я так решила! – и скрылась во дворе.
Виктор сладостно предвкушал то, что сегодня должно произойти. Счастливый и окрыленный он поздоровался с вездесущими соседками-старушками, сидящими на скамейке. Те молчаливо кивнули головами, но только его нога ступила на первую ступеньку, жернова их беззубых ртов заскрежетали, перемалывая и пересевая его в муку, как будто он был мешком зерна, без которого древняя мельница целый век стояла без работы. Раззуваясь в прихожей, он прошелся щеткой по и без того сверкающим туфлям. Обул тапочки, пошел на кухню, из которой пахло чемто очень вкусным.
– Привет поварам, которые вкусно готовят нам! –  сказал он громко, отчего мама Зоя Михайловна, невысокая миловидная женщина чуть не уронила тарелку на пол.
– Сынок, ты уже вернулся? – она вытерла руки об передник и поцеловала сына. – Как все прошло?
– Враг разбит, декан смертельно ранен, а Рим сожжен и мне пора обедать, – продекламировал Виктор, держа в одной руке вилку, а в другой нож.
Смеясь и протыкая парующую горку блинов вилкой, Зоя Михайловна рассмеялась вместе с сыном. Она подкладывала еду и с материнской любовью слушала своего ребенка, любуясь и не веря, что он уже взрослый.
Жаль, как жаль, что сейчас с ней нет ее мужа. Он бы тоже мог гордиться их сыном. Жизнь так распорядилась, что ей одной пришлось воспитывать своего мальчика. Она как могла, передала все наилучшее, что знала и умела, ум, доброту и порядочность. Хотя иногда она видела в нем агрессивность и упрямство, перемешанное с целью, устремленностью и огнем, пылающими в глазах – в такой момент он был похож на своего отца. Они еще долго разговаривали на кухне. О планах Виктора. Она по-матерински умело корректировала их, чем вызывала сопротивление, плавно переходящее в согласие.
Солнце, утомленное пройденным путем по небосклону, словно рукой уцепилось лучом за горизонт, все быстрее опускалось, пряча взъерошенную рыжеволосую копну заката.
В дверь настойчиво звонили и стучали, оглушая лестничный пролет шумом и смехом, словно гастролирующая труппа клоунов решила дать представление на лестничной площадке. Зоя Михайловна чувствуя, что дверь не выдержит и звонок потеряет голос, бросила возиться на кухне, пошла открывать. Вскоре показался смеющийся Степа Шевчук с друзьями.
– Мадам, – начал он, – сегодня пополудне я и мои друзья имели честь быть приглашенными на чашку кофе и сигару вашим сыном, сэром Виктором, после чего мы покинем ваше родовое поместье и удалимся на бал до полуночи.
– Шут, – улыбаясь, произнесла Зоя Михайловна.
Но Степа не унимался.
– Плачь и смейся паяц...– он запел арию, срываясь на фальцет, отчего все залились неудержимым смехом. В этой суматохе квартира преобразилась, и, радуясь гостям, зажгла большую люстру в гостинной. Степа донимал Виктора своим искрометным юмором, помогал накрывать стол. Когда все расселись, неумолкающий Степа вскочил и вприпрыжку побежал на кухню. Вскоре свет потух, в дверном проеме появился торт, усыпанный огоньками свечей, эффектно освещая расплывшуюся в улыбке физиономию Степана. Сзади шествовала Зоя Михайловна, держа в руках бутылку шампанского и вазу с фруктами. Когда последняя из свечей потухла, люстра под потолком опять зажглась, заполнив комнату светом. Все стояли, держа в руках бокалы.
– Милый и родной мой, сегодня твой день рождения, поздравляю тебя и желаю крепкого здоровья, верной любви и человеческого счастья! – мать обняла сына. Соленая слеза с её глаз, стекая по щеке, оставила влажный след на лице и, задержавшись на подбородке, нырнула в бокал с шампанским. Все наперебой поздравляли, желали многие лета, успехов в учебе и прочее, прочее. Шампанское бурлило молодую кровь, а веселое бренчание гитары приглашало петь. Беззаботная молодость... Как часто в своих воспоминаниях мы возвращаемся к ней, как страницы ценной раритетной книге переворачиваем их по несколько раз, перечитывая каждую. Настойчивый звон бокала заставил всех повернуться к этому источнику звука.
– Друзья! – изрёк Стёпа. – Сегодня ровно двадцать четыре года, как я знаю этого юношу, свои первые шаги он делал держась за мою руку.
Смех остановил его монолог. Выдержав вынужденную паузу, и довольный произведённым эффектом, он продолжил:
– Этот одарённый и не по годам развитый мальчик, в свои юные годы делал лучшие рогатки во дворе, чья траектория полёта достигала окон на верхних этажах и лампочек в подъездах. По прошествии лет гуманитарное начало взяло вверх над техническим, втягивая всё глубже нашего отрока в трясину познаний. И вот сегодня этот зрелый муж в белоснежной ниспадающей тоге покорил сенат, и безукоризненный профиль украсили бронзовым венком.
Стёпа на мгновение затих и с неестественной его характеру серьезностью, посмотрел в глаза Виктору:
– Друзей не выбирают, их нам дарит судьба. Я благодарен, что она не обошла меня стороной. С днём рождения тебя, всегда твой!
Он осушил бокал, и серьезность в миг исчезла с его лица. Этот лицедей опять нацепил маску, и корча гримасы подошел к другу.
– Дай я тебя поцелую, мой мальчик! – тыльной стороной ладони вытер растопыренные губы, полез обниматься к Виктору. Казалось, что люстра тоже смеётся, бренча хрустальными висюльками. Когда последняя пара ног переступила порог, входная дверь закрылась, лестничный пролёт содрогнулся от топота и цокота каблуков. Дремлющие в своих паутинах под потолком пауки шарахнулись в стороны, забиваясь в щели штукатурки, тараща свои глаза на этот рой гигантских насекомых, для которых паутина была слишком мала.
...Парадная дверь, заскрипев, снова открылась, выражая недовольство. Нога Стёпы задержала её движение, натянув пружину. Галантно всех пропустив на улицу, он убрал ногу и присоединился к весёлой компании. Дверь, не почувствовав преграды, скрипя и набирая скорость, с грохотом ударилась об косяк, отскочила и опять ударилась. Сейчас её скрип напоминал бьющуюся в истерике старуху, посылающую проклятие вслед.
Танцплощадка, усеянная гирляндами огней, как ночной фонарь манила к себе молодёжь. Баритон, дождавшись своей сольной партии, выдохнул первые ноты вальса. Пёстрые крылья платьев закружились в танце. Виктор танцевал с миловидной блондинкой. Девушка улыбалась, замечая завистливые взгляды подруг. Довольная, что такой красивый парень пригласил её. Но последний аккорд, расставшись с медью оркестра, растаял в июньской ночи. Держа девушку за руку, Виктор проводил её к подругам. Подходя к ним, она споткнулась, обняв его руками, прижав своё девичье тело к нему. Прядь белых волос прикрыла его глаза, и он почувствовал, как губы блондинки оставили влажный след на шее. Поклонившись, он поблагодарил за танец, отпустил руку, встретился с блудливыми глазами. Девичье сердце трепетало. Носившийся в воздухе амур, вытянув с колчана все стрелы, вложив их в тетиву, пронзил изнывающие от любви сердце, уносясь в облака за подкреплением.
– Да, ты ловелас, мой милый друг, – с улыбкой сказал Стёпа. – И чего же ты там раскланивался? – глаза друга лукаво улыбались.
– Ты не против, если я ее приглашу? – спросил Степан  и пошёл ангажировать ту же блондинку. Возбуждённый после танца он не унимался:
– Какой напор! Какие формы! Кажется, я сегодня не ночую дома! После танго, мы уходим!
– Тогда до завтра, – ответил Виктор.
– Я что-то не вижу твоего ангела, да и ты какой-то загадочный. А-а... понимаю, влюблённые сердца встретятся под покровом ночи.
Виктор уходил с танцплощадки. Вслед ему, словно упрекая, что он уходит, звучало чарующее танго, раскидывая любовные сети, в которые так охотно попадались пары. Он, словно на крыльях, взбежал по лестнице, остановился возле двери. Сердце бешено стучало. Не от усталости. От волнения. Казалось, чем больше он будет так стоять, тем скорее оно разорвётся. Дверь открылась. Влюблённые смотрели друг на друга, вглядываясь в такие знакомые, любимые черты, не в силах сделать шаг навстречу.
– Я люблю тебя! – прошептала она.
Он подошёл, взял ее красивое лицо в ладони, покрывая поцелуями губы, глаза, как заклинание повторяя:
– Я люблю, я люблю тебя, я тебя очень люблю!
Это незнакомое доселе чувство, как вода, прорывающая дамбу, разлилось по иссушенным долинам души. Бесстыдный месяц, освещая нагие тела, подглядывал в окно. Только трепетные обрывки слов и сладостных поцелуев заполняли тишину. Всё вокруг притихло и разлилось в обволакивающем тумане. Они метались в этой любовной схватке, не поддаваясь друг другу. Её дыхание участилось и через миг вскрик пронзил тишину. И не почувствовав больше преграды, он брал её, нежно целуя пылающие губы, лаская острые пики её грудей. Они словно спешили, убыстряя свою борьбу, и вот это причудливое сплетение из тел издало надрывный протяжный стон и затихло, содрогаясь от пронизывающей его дрожи. Месяц довольный увиденным погрузил комнату в темноту. Они лежали обнявшись, не говоря друг другу ни слова. Сон закрыл их глаза, давая покой измотанным телам. А там далеко на западе, проснувшийся коричневый монстр тянул свои уродливые лапы, желая вырвать этих двоих из объятий любви, чтобы разорвать, растерзать. Если б они только знали, что их ждёт? Что им уготовила судьба? А время неумолимо текло, шло, бежало, приближая рассвет.


Глава III.
Чёрный как смоль жеребец, словно смерч, нёсся галопом через поле, вонзаясь копытами землю и откидая её по сторонам. Взяв очередной овраг, он на миг задержался в воздухе, увидев знакомое очертание замка. Заржав и встряхнув головой, он просил седока попустить поводья. Рука в замшевой перчатке дала волю этому порыву. Прижав уши и вытянувшись, лошадь словно пуля летела над землёй. Ворвавшись во внутренний двор замка, этот грациозный дьявол оглушил тишину ржанием и лязгом железных подков о булыжник.
Старый конюх Юрген, поправив тирольскую шляпу, хромая вышел из конюшни к лошади с седоком.
– Ну, тихо ты, тихо, дьявол, а не конь. Каждый раз как вы его объезжаете, фройляйн Марта, меняю удила, словно у него огненное дыхание и стальные зубы. – Он взял лошадь за узду, похлопывая её по шее.
– Ну как сегодня? – спросил Юрген.
– Если б у него были крылья, как у моего Мессершмидта, я б взлетела и сделала пару фигур.
Словно поняв услышанные слова одобрения, жеребец заржал и начал гарцевать, показывая свою удаль. Вырвав у старого конюха поводья, встал на дыбы словно говоря: “Если б меня не держали, я б взлетел как пегас”.
– Вот дьявол, теперь его не поймаешь, – и он прихрамывая пошёл к воротам.
Марта достала с кармана жакетки леденец, начала его разворачивать, шурша фантиком. Жеребец, носившийся по двору, остановился словно вкопанный и, прядя ушами, повернул свою большую черную голову на этот знакомый звук. И как пони засеменил к хозяйке, вытянув шею и шлёпая губами. Сейчас это был не огненный дракон, а маленький жеребёнок.
– Что, сладкоежка, попался? – она взяла его под уздцы и повела в конюшню. Он покорно плёлся сзади, стараясь ухватить сладость. Когда стойло закрылось, Марта разжала ладонь поднося к бархатным губам жеребёнка. Довольный угощением, он мотал головой и пускал слюни.
– Никого он не любит, так как вас, фройляйн Марта, – вешая сбрую на крючок, задумчиво произнёс Юрген.
– Лошадь чувствует человека, особенно его доброту. Если б вы видели как он скучает, когда вас нет. Даже ваш отец удивляется, когда я за дня два говорю, что вы приедете. Его как будто подменяют.
– На ещё, – Марта достала леденец и отдала его жеребцу, гладя его по голове. – Юрген, посмотрите переднюю правую подкову, кажется, она прослабла и её надо заменить.
– Всё сделаю, только пускай просохнет, я за ним лучше смотрю, чем ваш техник за самолётом, – ответил он горделиво.
Марта шла по гравиевой дорожке, щёлкая хлыстом по голенищам сапог для верховой езды, любуясь работой садовника. Казалось, что все деревья, кусты, клумбы словно нарисованы на бумаге – этот ансамбль из цветов был безупречно пропорционален.
Она поднималась по мраморной лестнице испещренной трещинами и глубокими зарубками. Это были следы рыцарских шпор ее предков, которые возвращаясь с походов, подымались по ней к своему замку. Да и сам замок больше был похож на крепость, чем на сказочный дворец с монолитными стенами и узкими проемами бойниц. Тяжелая кованая дверь, украшенная фамильным гербом, пропустила Марту внутрь. Дворецкий, взявшийся из ниоткуда, стоял рядом с молчаливыми рыцар-скими доспехами поставленным за долгие годы службы голосом произнес:
– Фройляйн Марта, ужин через два часа. Будут гости из Берлина. Ваш отец просил напомнить об этикете.
Поклонившись, он повернулся и неся себя как китайскую вазу, исчез так же, как появился.
Марта знала, что такое этикет и разбиралась во всех тонкостях таких мероприятий. Ее так учили, прививая вековые традиции, и воспитывая настоящую баронессу, в жилах которой течет кровь знаменитых и легендарных рыцарей. Но кто-то из ее предков был уж очень демократичен и свободолюбив, и эта черта в ней доминировала над всеми остальными.
Горничная помогла ей раздеться.
– Ванна готова, фройляйн Марта, как вы просили, с ромашкой и пучком эдельвейсов. Вам помочь?
– Нет не надо, я позову.
Разомкнув заколку, она, встряхнув головой, освободила густые, длинные волосы, которые рассыпались по спине прикрывая талию. Потрогав воду рукой и убедившись что она такая как ей нужно, переступила через край большой мраморной ванны, погрузилась в эту благоухающую пучину. Она закрыла глаза, чувствуя, как тепло ласково согревает  ее тело. Только два упругих холма ее груди, увенчанные розовыми вершинами, на которых разместился цветок эдельвейса, не хотели тонуть. Она смотрела на этот цветок и сравнивала его с губами умелого любовника. Марта взяла его за стебелек провела по губам, шее, а он, наклонившись потяжелевшим от влаги лепестками, целовал розовую вершину ее груди. Щеки покрыл алый румянец. Учащенное дыхание выдавало, что девушка переживает что-то особое. Марта содрогнулась и через миг улыбнувшись, погрузилась в воду.
Вытираясь большим махровым полотенцем, она рас-сматривала себя в запотевшем зеркале, которое сквозь туман уставилось своим большим глазом на ее обнаженное тело. Смахнув туманную пелену с зеркала и отбросив полотенце в сторону, она приподняла руки, собрав волосы на голове. Марта любовалась собой, поворачиваясь со стороны в сторону, жеманно прикрывая грудь. О! Сколько мужских сердец разорвалось бы при виде этой красавицы! В ней чувствовалась порода, как у редкого цветка, которому не давали опыляться, чтоб сохранить красоту и чистоту от примесей. Накинув халат, она вышла с ванной комнаты и позвала служанку.
– У тебя есть кто-нибудь? – спросила робко и опустив глаза, залилась румянцем.
Горничная прекратив расчесывать волосы, на миг унеслась куда-то мыслями и улыбнувшись ответила:
– Есть.
– Расскажи мне, кто он какой, и вообще, как все это у вас?
Марта смущенно смотрела в отражение Эльзы в зеркале. Они были почти ровесницами и единственное что их отличало, так это внешние данные. Эльза была ниже, и ее девичьи формы держали швы одежды в постоянном напряжении. Она была из той породы женщин, на которых держится семейный очаг, и выйдя замуж они рожают пару тройку детей, воспитывают их и с почтением относятся к мужу, который от чрезмерной любви к пиву с годами становится похожим на пивной бочонок. Эльза укладывая волосы хозяйки рассказывала о своих женских тайнах, сопровождая рассказ мимикой и жестами над ухом Марты. Когда они встречались лукавыми взглядами, – комнату заполнял озорной девичий смех.
Проходивший по коридору дворецкий, застыл как изваяние, слушая этот смех. “Как можно?” – возмущался он в душе, привыкший к размеренности и к порядку, 
Для него это было святотатством. Единственным приятным звуком для него было биение часов, которое размеренно отсчитывало время.
Сверкая отполированными боками кавалькада автомобилей, минуя чугунные ворота, извиваясь и шурша гравием, остановилась возле парадной лестницы замка. Словно по команде, дверцы этой сверкающей гусеницы отошли в стороны, выпуская пассажиров. Материализовавшийся из воздуха дворецкий открыл входную дверь, держа ее за ручку в виде орла рукой в белой перчатке, как-будто это литое пернатое было заразным. Семеро мужчин, трое из которых были в военной форме, поддерживая под руку своих спутниц в меховых накидках, вошли в замок. Прислуга подала шампанское и приняла одежду гостей. Женщины удалились в дамскую комнату поправить детали туалета, хотя на мужской взгляд они выглядели очаровательно.
– Какое величие в этих замках, они напоминают нам, немцам, о тех временах, когда рыцарский меч приносил славу Германии, но завтра начнется новый отсчет времени, наш фюрер поведет нас вперед. Хайль Гитлер! – руки мужчин взлетели вверх и глаза заискрились фанатичным огнем.
Дворецкий размеренно шествовал по лестнице. Стук его каблуков словно соперничал со старинными часами в синхронности. Он остановился. Повернулся к гостям, и в этот миг часовое колесо скинуло замок пружины. Своды замка заполнили размеренные удары. Набрав полные легкие воздуха, как-будто ему сейчас нырять, дворецкий как распорядитель рыцарского турнира огласил собрание.
– Барон Альфред Гегенбауер и его дочь, баронесса.
Если вы никогда не видели средневекового рыцаря, то сейчас он стоял здесь. Человек-хищник, барон величаво выдержав паузу, спустился по лестнице к гостям. Мужчины приветствовали друг друга пожимая руки, а Марта подносила обтянутую в кружевную перчатку грациозную ручку. Генерал Фридрих Вернер представил ее присутствующим женщинам.
– Фриц, ужин готов? – барон обратился к дворецкому. Его слова как слабый электрический разряд, сократили мышци на шее слуги.
Гости расселись за сервированный фамильным серебром стол, а слуги разлив шампанское в высокие бокалы из венецианского стекла, отошли в сторону и выстроились в ряд. Барон встал со своего стула и обведя присутствующих взглядом произнес:
– Друзья, завтрашний день станет новым отсчетом времени для Германии. Мы сотрем с лица земли коммунисти-ческую заразу и очистим плацдарм для тысячелетнего рейха. За Великую Германию!
Мужчины вскочили, подхватили этот клич.
– Фройляйн Марта, – обратился сидящий возле баронессы майор, – вы знаете, я видел все восемь чудес света.
– Но их только семь, – улыбнулась она.
– Нет, нет, их восемь и восьмое я видел сегодня.
– Вы наверное о нашем замке, но он не является архитектурной ценностью.
– Дорогая Марта, это чудо так красиво, что увидев его мое сердце затрепетало, оно величественно и грациозно, я хочу смотреть на него не отрывая глаз.
– Майор, где же оно?
Офицер умолк, затем глядя Марте в глаза сказал:
– Это чудо сейчас смотрит на меня.
Румянец на лице баронессы настойчиво пробивался сквозь слой грима. Она опустила глаза, незная что ответить. Ей никогда еще не говорили таких слов.
– Я вас смутил? Извините, я больше не буду.
– Нет, нет, что вы! – Не зная зачем, Марта положила свою обтянутую в кружевную перчатку руку на его.
Генерал настойчиво стучал серебряной вилкой по бокалу, прерывая молодую очаровательную пару и обращая взгляды гостей на себя.
– Друзья, я хочу выпить за присутствующих сегодня за этим столом милых, очаровательных дам, которые украсили нашу скучную мужскую компанию. И еще я хочу выпить лычно за вас, фройляйн Марта, чтоб ваше умение летать стало примером для всех пилотов Люфт-Ваффе. Я вижу вы уже познакомились с майором Отто Граве, это ваш командир эскадрильи и он введет вас в курс дела. За вас, милые, очаровательные женщины, в скором будущем мы бросим к вашим ногам весь мир!
Мужская солидарность подняла офицеров из своих мест. И они выпили полные бокалы до дна.
После десерта все переместились в библиотеку, туда же подали кофе и бренди. Барон с генералом раскурили гаванские сигары, уселись в большие темно-вишневой кожи кресла. Гости разбрелись парами, потягивая черный ароматный кофе.
– Фридрих, ты присмотри за Мартой, она у меня одна, если с ней что-то случится, я не переживу. Этот ее мужской характер, азарт во всем, что она делает, очень меня тревожит.
– Дорогой мой друг, я знаю Марту с пеленок, она выросла на моих глазах и тебе, старику, нечего переживать, А этот ее азарт, как ты говоришь, пройдет, как только она встретит достойного спутника жизни, а парочка внуков будут дергать твои седые волосы и мочиться на твои колени.
Генерал рассмеялся, отпил бренди и затянулся сигарой.
– Да, ты может и прав, но эта тяга летать, откуда она?
– Ума не приложу.
– Пройдет, поверь мне. Фридрих, а кто этот молодой офицер?
– Это майор Отто Граве, опытный летчик и командир, потомственный военный. Так что Марта будет под хорошим присмотром.
Генерал повернул голову в сторону террасы, где Марта стояла с офицером и смущенно опуская глаза, отвечала на его вопросы.
– Мне кажется, Генрих, твоим переживаниям скоро придет конец.
Барон с любопытством посмотрел на молодых людей и задумчиво произнес:
– Все может быть.
Они чокнулись бокалами, опрокидывая жгучий напиток, перешли к обсуждению будущей военной кампании, делая тактические прогнозы и строя планы на будущее.
Вечерние сумерки легкой вуалью опустились на замок, успокаивая двузубые знамена на башне, и расстилаясь по земле пушистым зверем затерялись между аккуратно подстриженных кустов. В библиотеке зажгли свет и  продолговатые окна разноцветными глазами уставились на террасу.
– Какой чудесный вечер, хочется чтоб он продолжался вечно. – Отто смотрел вдаль, вдыхая полной грудью это вечернее благоухание природы.
– Марта, о чем вы думаете? – его бархатистый тенор так завораживал. Она подняла свои глаза, посмотрела на него, словно прося о чем-то. Он взял ее руки в свои и не отводя взгляда от её очей прошептал:
– Закрой глаза, – и наклонился к ее лицу. Пылающий жар губ обжег её уста. Это неведомое ощущение она представляла много раз, но сейчас оно было во сто крат приятней и желанней чем в мечтах. Он прижал ее к себе. Марта отстранилась всего лишь на миг. Он увидел ее глаза поддернутые слезой. Руки в кружевных перчатках нежной шалью обвились на его плечах. Да и время, проходя мимо, остановилось, присев на скамье отдохнуть от своей быстро-течности и даря этим двоим миг, который не войдет в их жизненный зачет.
Генерал Фридрих Вернер пыхтя сигарой вышел на террасу, мурлыча под нос военный марш. Увидев молодых людей в объятиях друг друга, умолк. Понимающе улыбнулся, вернулся в библиотеку.
– Марта, милая, – шептал Отто, нежно обнимая ее, – не надо слов, молчи, я не могу сейчас сказать все, что со мной происходит, ты как снежная лавина в Альпах накрыла меня снегом, я задыхаюсь от чувств, переполняющих меня. Так приятно, так тепло.
Марта так и не найдя слов благодарности, покрыла его лицо, губы, глаза поцелуями, шепча “Мой, мой, мой”.
– Мне пора, завтра в четыре утра взлет, на аэродроме нужно быть в три. Я пришлю за тобой самолет, у тебя есть время собраться и отдохнуть.
– Слушаюсь, мой командир! – щелкнула высокими каблуками Марта, поднося руку к голове. – Мой командир поцелует меня, прежде чем уйти?
– Только как исключение, за особые заслуги.
Они вновь прильнули друг к другу, взбурлив озеро желаний.
Блеснув красными огнями габаритов, последняя машина с гостями скрылась за чугунными воротами. Марта с отцом проводя взглядом этот исчезнувший в ночи огонек вошли в дом.
– Марта, прежде чем ты пойдешь отдыхать, зайди в кабинет, нам нужно поговорить. Титул баронов, который мы носим, был подарен нашей семье около восьмиста лет тому. Своей храбростью и верностью он добивался в сражениях твоими предками, но есть одно “но”. Все они были мужчинами. Твое патриотическое стремление похвально, но не логично, – повышая голос и смотря на дочь, произнес барон.
– Отец, я...
– Не перебивай меня.
Барон нервно ходил по кабинету, заложив руки за спину.
– Неужели тебе чего-то не хватает? С тех пор как не стало твоей матери я как мог старался окружить тебя любовью и вниманием. Ты училась в лучшем университете Европы. Ты образованная и интеллигентная девушка, но эти самолетики, книги о последних технических разработках. Вместо того, чтоб проводить время в модных салонах, как делают другие девушки, ты носишься по небу, выделывая всякие пируэты. Марта, я прошу тебя как отец, я тебе приказываю, пересмотри свои жизненные взгляды! Марта, пожалей своего старого отца, мне осталось на этом свете не так уж много дней.
– Я очень, очень люблю тебя, отец, но моя жизнь – это мой путь, и я хочу пройти его сама, не держась за твою руку.
Солнце выглянуло из-за горизонта, встряхнуло лучистой ото сна головой, засияло, озаряя все вокруг. Гул самолета с нарастающей силой приближался, и его черный силуэт отчетливо показался в небе. Пилот, сделав круг над замком, оглушая ревом двигателя утреннюю тишину, приземлился на лужайке недалеко от замка. Спрыгнув с самолета на росистую траву, он подошел к парадной двери средневекового строения. Дворецкий широко открытыми от удивления глазами рассматривал пришельца, сравнивая его со стоявшими рыцарскими доспехами. Убедившись для себя, что сходство присутствует, пропустил в дом.
Застегнув последнюю пуговицу летного комбинезона и одев куртку, Марта обвела взглядом комнату, как-будто прощаясь навсегда. Подхватив тяжелый баул, закрыла за собой дверь.
– Лейтенант Бекер прибыл в ваше распоряжение по приказу майора Граве, – отдавая честь, отчеканил пилот. – Десять минут и взлетаем.
Он взял вещи Марты и направился к самолету. Барон в военном кителе, увешанном наградами Первой Мировой, стоял с дочерью на мраморной лестнице. Они смотрели друг другу в глаза, держась за руки. – Иди, и пусть удача сопутствует тебе!
Они нежно обнялись. Марта переступила несколько ступенек и остановилась.
– Спасибо, отец!
Барон смотрел вслед родному человеку и сердце в его старческой груди разрывалось от печали и тревоги. Если б это был сын, он бы гордился, что наследник великих рыцарей идет сражаться. Так было всегда, и так должно быть. Но жизнь решила иначе. Первый шаг по дороге, которую она выбрала, Марта сделала. И только ей одной предстоит этот путь пройти.
Самолет взревел, набирая скорость. Взлетев и сделав круг над замком, улетел на восток, становясь маленькой точкой  в безоблачном голубом небе. Там, за сотни километров безоблачной голубизны, огромная мясорубка, набирая обороты, перемалывая куски человеческой плоти, выпускала нити кровоточащего фарша. Взрывы бомб и снарядов накаляли гигантскую жаровню, в которой кипела и пенилась кровь.



Глава IV.
Военный комиссар с впалыми от бессонницы глазами надрывно отвечал по телефону: “Да, есть! Отправляю!” Он положил трубку. “Образование? Неполное высшее? К четвертому столу!” Лейтенант за столом заваленным бумагами пыхтел папиросой, просматривая документы. Рука с печатью опустилась, оставляя на бумаге документов чернильный оттиск.
– Завтра в десять здесь, сейчас получите форму, все!
Виктор отошел в сторону. Его место занял стоявший за ним человек. С ворохом одежды под мышкой и сапогами через плечо он пошел домой. Зоя Михайловна сидела на кухне вытирая платком слезы. С мольбой и отчаянием она смотрела на сына. “Завтра в десять”. Она с облегчением вздохнула, хотя понимала, что это всего лишь отсрочка перед долгой, а может и вечной разлукой. Закончив пришивать погоны с лейтенантскими звездами, Зоя Михайловна позвала сына. Он одевался, рассматривая себя в зеркале. Форма сидела ладно, будто кладовщик знал его размер. Рюкзак, проглотив несколько тетрадей, захлестнулся веревкой и вместе со скатанной шинелью поджидал в коридоре.
Собравшаяся на площади толпа людей, задрав голову, слушала по репродуктору последние известия Совинформбюро. Черный, с облупившейся краской раструб сообщил, что сегодня, 22 июня, в четыре утра без объявления войны германские войска перешли границу СССР. Тревога и неизвестность пробиралась в человеческие души, сжимая клещами сердца и плюща молотом сознание. Реальность казалась сном, а все эти ревущие и снующие военные машины, люди с чемоданами и тележками, все это – декорации какого-то эпохального фильма. Но это был не фильм, это была война.
Где-то издалека доносились взрывы канонады, выводя людей из оцепенения и возвращая в реальность. В дверь позвонили. Скрипя новыми сапогами, Виктор пошел открывать. На пороге стоял Степан, в такой же новой форме, как и Виктор, перетянутой портупеей и улыбкой, которая казалось не сходит с его лица.
– Ваше высокоблагородие, прибыл в ваше распоряжение.
– Хамите.
– Извините, сапоги почистим, за водкой сбегаем.
– Ты когда-нибудь можешь быть серьезным? – спросил с упреком Виктор друга.
– Могу, но зачем? Разве от моей серьезности что-то изменится и тысячи самолетов повернут обратно? Нет, этого не случится, и нам с тобой, дружище, придется сражаться. Ты хочешь, чтоб враг видел меня мрачным? Ни за что! Наше дело правое, мой дорогой друг, победа будет за нами! Что сказали в военкомате? Завтра в десять. А команда?
Виктор показал документ с печатью.
– У меня то же самое, так что тебе повезло.
– Это почему же?
– Ты будешь сражаться плечом к плечу с великим Степаном Шевчуком, это тебе не в тире стрелять по жестяным зайцам, я сделаю из тебя героя, салага.
– Ну все, я больше не могу терпеть твое хвастовство!
Вышедшая на шум Зоя Михайловна увидела этих двоих мальчиков в военной форме. Ее материнская душа содрогнулась от рыданий, один лишь вопрос как червь грыз сердце: “Ну Ну зачем, зачем эта война? Куда идут ее дети, зачем судьба как трясина втягивает в себя дорогих ей людей?” Она рыдала, не сдерживая своих чувств, прикрыв лицо ладонями.
– Мама, не надо, успокойся, ну я прошу тебя!
Поддерживая ее под руки, они сели на диван, взяв каждый её ладонь в свои руки.
– Милые мои, родные, как я не хочу чтоб вы уходили, если б вы только могли себе представить!
Она замолчала, лишь горькая материнская слеза скатилась по щеке. А потому она вдруг произнесла:
– В жизни каждого мужчины наступает момент, когда он должен стать на защиту своей семьи, своего дома, своей Родины и в этой борьбе победить или с честью пасть. Наша Родина в большой беде и вам предстоит бороться за ее свободу. Пообещайте мне, что вы будете помогать и заботиться друг о друге.
Они молча кивнули головами.
Железнодорожный вокзал напоминал большой муравейник. Тысячи людей с мешками, сумками, чемоданами подтягивали к себе пыхтящие паром паровозы. 
– Мама, всё будет хорошо, не плач, не я один ухожу, тем более Степан со мной, я буду писать. – Виктор обнял мать. Его гимнастерка вмиг впитала соленые слезы.
И тут знакомое в большие горохи платье мелькнуло в толпе.
– Мама, я сейчас! – сказал Виктор, и тут-же крикнул, – Катя, я здесь!
Девушка остановилась, рассматривая человека в военной форме. Лишь глаза узнали друг друга.
– Витенька, любимый мой, родной! – она целовала его лицо. – Я люблю тебя, очень, очень люблю! Вернись живой, вернись живой, я очень тебя прошу, я не смогу жить без тебя!
Еще одно женское сердце будет тревожно биться в груди, ожидая свого солдата, сына, мужа, любимого.
Виктор подвел девушку к матери.
– Это Катя.
Женщины посмотрели друг другу в глаза и нить понимания завязалась в крепкий узелок.
– Строиться по командам! – раздался хриплый голос майора.
– Мама, берегите себя! Я буду писать! До встречи, Катенька, – он наклонился и поцеловал её соленые от слез губы. Взревев гудком и выпустив облако пара, паровоз потянул тяжелое брюхо вагонов, набирая скорость и скрывая свой хвост за семафором. Состав остановился. С открывшихся дверей вагонов выпрыгивали солдаты, строились в колонны. В грязной от пыли и пота  форме, с перебинтованной выше локтя рукой, капитан встал на ящик от снарядов.
– Товарищи, все вы знаете что случилось. Коварный враг напал на нашу Родину сея повсюду смерть. Все мы здесь, чтобы ценой своей жизни выстоять и победить. Наше дело правое, товарищи, враг будет разбит, победа будет за нами! Всем получить оружие, офицеры, ко мне!
Все командиры собрались возле капитана.
– Товарищи, мы ведем неравный бой, враг силен, гибнут наши товарищи, но стоят насмерть. Родина и партия ждет от вас беззаветной храбрости и мужества!
Несколько разорвавшихся снарядов положили людей на землю, осыпая пылью и камнями.
– Всем подразделениям: поротно, бегом марш! – отдав команду, капитан прыгнул на подножку полуторки с боеприпасами, которая неслась по пыльной дороге к передовой. Виктор бежал со своим взводом, на ходу делая перекличку и запоминая своих бойцов в лицо. Чем ближе колонна приближалась к окопам, тем шквал огня становился плотнее. Бойцы попластунски вползали в вырытое укрепление. Офицеры собрались в блиндаже.
– Сколько всех? – спросил капитан.
– 283 человека, 75 – убитых. – отчитался старлей, беря в руки цынки с патронами.
Капитан Кудасов сверился с картой, сопоставляя последние данные.
– По два взвода на фланги, обороняться, рыть окопы, перекрывая этот участок. Задача – удержаться как можно дольше. Выполнять!
Командиры разбежались по боевым позициям. Виктору достался левый фланг. Бойцы не дожидаясь команды как кроты вгрызались в землю, отщелкивая пустые барабаны и вставляя новые, ведя прицельный огонь по противнику. Виктор подполз к пулеметному расчету:
– В чем дело?
– Заклинил затвор, товарищ лейтенант, – ответил совсем молодой боец, сверкая белками глаз на закопченном пороховым дымом лице.
Второй из расчета, постучав гильзой по затвору, освободил заклинивший патрон, и пулемет дятлом застучал снова, доставая противника. Бронированные черепахи вражеских танков, утюжа гусеницами траву, двинулись в наступление, поливая пуле-метным огнем сверкающие на солнце каски бойцов. Снаряд, выпущенный из тупорылого ствола вражеской машины, вздыбил перекрытие блиндажа, разбрасывая по сторонам бревна и фрагменты человеческих тел. Капитан Кудасов с державшейся на сухожилии оторванной рукой из которой хлестала кровь, сдерживая невыносимую боль, отдавал осипшим голосом команды:
– Отбить атаку! Я приказываю, отбить атаку, братцы! Ни шагу назад! За родину!
Он попытался встать, сжимая в здоровой руке пистолет. Но сердце, вытолкнув последние граммы крови, остановилось, давая вечный покой рвущемуся в бой человеку. Вражеская атака захлебнулась, оставив на поле подбитые танки с горящими на броне телами, наполовину высунувшиеся из люков. Бойцы сидели на дне окопа, перебинтовывая раны и готовясь к новой атаке, набивая барабаны патронами. Виктор пересчитал оставшихся бойцов. Из тридцати в живых осталось восемь человек.Он побежал по лабиринту окопов к тому месту, где был командный пункт. Взявший на себя командование старлей с пропитанным кровью на голове бинтом разговаривал с кем-то из командования по рации:
– Нужно подкрепление, следующую атаку не выстоять. Да, есть стоять насмерть! – он обвел взглядом рядом стоящих офицеров:
– Стоять насмерть, товарищи! Подкрепление уже в дороге, нам нужно продержаться. Какие будут предложения?
Офицеры, оценивая обстановку, распределяли оставшиеся силы для следующей атаки. Лишь к вечеру, когда очередная атака противника чуть было не увенчалась успехом, свежие силы подкрепления вползли в окопы и шквальным огнем отбросили лавину неприятеля. Люди, выстоявшие в этом бою, оглушая мощным “ура” все вокруг, ринулись в атаку, стреляя на бегу и протыкая штыками винтовок врага. Они сеяли смерть в окопах противника, сверкая безумными глазами, забрасывая блиндажи гранатами и расстреливая врага в упор.
Внезапно тишина повисла в вечернем воздухе. Люди похожие на приведения, с забрызганными кровью лицами и дрожащими руками, закурили папиросы, не обращая уже внимания на горы трупов вокруг себя. Гнетущая тишина давила, напирая со всех сторон. После стрельбы, взрывов она казалась непривычной. Виктор, обхватив голову руками, сидел на дне окопа, не веря, что он жив, что за каких-то пару часов на его глазах погибло столько людей и он, не раздавивший за свою жизнь комара, убивал. Противоречия грызли его. “Да, это враг. Но они тоже люди. Такие же, со своими взглядами на жизнь, своими мечтами, у каждого из них до сегодняшнего дня были родные, друзья, дети, жены”. Он убивал их не задумываясь. Второе “я” возмущалось. Нет, он не хотел воспринимать происходящее. Его мутило. Тошнота подступила к горлу. Виктор стоял на четвереньках, а сведенный судорогой желудок выталкивал наружу содержимое.
 – Товарищ лейтенант, может спирта? Полегчает.
Виктор обтерся рукавом гимнастерки и взял предложенную флягу. Жидкость разливалась пылающим огнем, прижигая оголенные, натянутые нервы. Стало легче и спокойнее.
– Может папироску?
– Я не курю.
– Так я тоже не курю, товарищ лейтенант, а затянешься разок другой и порядок.
Он протянул пылающий огонек папиросы.
– Ну как, порядок? Там собирают всех командиров, так что поднимайтесь.
Виктор дошел до укрытия, где собрались оставшиеся в живых командиры подразделений.
– Товарищи, мы удержали свои позиции, отбили врага. От лица командования объявляю всему составу благодарность. К утру поджидаем подкрепление, этот участок очень важен для командования, на нас возлагается задача как можно дольше удержать его к подходу основных сил. Это все, товарищи.
Старлей сел на ящик, достал пачку папирос, угостил всех. Откуда-то взялась фляга. Отхлебнув, старлей передал ее дальше. Сигнальная ракета шипя и разбрызгивая искры, застыв в высоте, осветила на миг лица в окопе.
– С боевым крещением!
– Тебя тоже, – ответил Виктор пыхтящему с папиросой Степану.
– Ну ничего, ничего, мы покажем этим фрицам, где раки зимуют.
Он докурил папиросу и вдавил ее сапогом в землю, словно это была мерзкая и скользкая тварь.
– Да, – многозначительно произнес Степа, – я совсем забыл. Помнишь ту блондинку с танцплощадки?
– Помню.
– Так вот, – Степан снова медленно и глубоко затянулся, выпуская тонкую струю дыма. Кто-то из бойцов в окопе незнакомый с театральными манерами не выдержал:
–Товарищ лейтенант, дальше.
– Прошу не торопить, с женщинами нужно медленно и ласково, тогда делай с ними все что хочешь!  Так вот, я после танго взял ее под руку и повел домой, читая по пути стихи и делая недвусмысленные намеки. Раза два мы останавливались, нащупывая слабые места в обороне друг друга. И вот я по простыне, спущенной из женского общежития, лезу на второй этаж этого бастиона целомудрия и непорочности. И как только я переступил подоконник, она бросилась в мои объятия.
Забыв про все на свете, про войну, про смерть, солдаты слушали этот рассказ, пыхтели папиросами, обсев Степана плотным кольцом. Кто-то подал флягу, и он отхлебнув выдохнул, утерся рукавом, взял папиросу и благодарно кивнув, продолжил:
– Если кто-то из вас видел туркменскую дыню... Так вот эти две ее половины, когда я ее раздел, прижались ко мне.
Нет, эти люди не были сейчас похожи на бойцов, которые вели смертельный бой с врагом. Они унеслись из окопов вместе с рассказчиком к очаровательной блондинке, каждый мысленно увеличивая или уменьшая ее формы.
– Друзья мои, я сражался как лев. Пять или шесть раз я отбивал атаки и когда этот белокурый враг затих, притворяясь спящим, я, собрав последние силы, пошел в последнюю атаку.
Кто-то пошустрее из бойцов произнес:
– Не надо было собирать все силы в кулак, а храбро сражаться до конца.
Солдаты от такой шутки зашлись смехом, держась за животы и хлопая друг друга по спине. Еще минут десять Степан смакуя описывал свое похождение, вздыхая и издавая стоны в точности передавая происходящее в общежитии.
– Я проснулся в ее объятиях, светлые волосы рассыпались по подушке, и курносый нос тихонько посапывал на моем плече.
Тихо стало в окопе, лишь одинокая пулеметная очередь рассекла ночь нитью трассирующих пуль, разбивая желанную мечту и возвращая к реальности. Степан поднялся с ящика:
– На сегодня все, завтра, если выстоим, я расскажу такое! У меня самого при воспоминании аж дух захватывает.
Друзья прошли, пригибаясь по окопу, расходясь каждый к своей позиции.
– Степ, будь осторожен!
– Хорошо, куда же я денусь. Виктор, а ты помнишь ту рыженькую с третьего курса?
Виктор сквозь темноту смотрел на друга не зная какие подобрать слова, чтобы сказать все, что он о нем думает. Он сплюнул, пошел к своим бойцам. “Что я такого сказал? – недоумевал Степа. – Сам за ней пытался ухлестывать, а теперь даже не напоминай”. Оставив после себя облачко дыма, он побрел по длинному лабиринту окопов. Ночь как заговорщик скрывала его улыбающееся лицо. С первого взгляда могло показаться, что его ничего кроме прекрасного пола не интересует. Это было частью его сущности, в этом он и видел свое стремление жить и дарить радость другим. Степан воспринимал все происходящее спокойно, сопоставляя реальность с логикой, он вычленял отрицательное, а с положительным делал все что хотел. Он мог утром выйти на балкон и сказать: “Доброе утро!” И день, благодарный за приветствие, убирал все преграды на его пути. Он во всем видел жизнь, радость, счастье, он мог часами рассматривать розовый куст, мурлыкая себе под нос вальс цветов. И сейчас, когда каждая минута могла унести в вечность, он смеялся в лицо этой костлявой старухе, бродившей в своем грязном от крови балахоне вдоль окопов. И Ангел Хранитель иногда закрывал глаза на проделки свого подопечного. Может у других ангелов и поспокойней души, но ему досталась любящая жизнь и он хранил, берег ее от свистящих взмахов косы над окопами.
Четверо суток ожесточенных боев на узком участке фронта положили в могилу тысячи человеческих жизней, а враг, как дикий вепрь ломился вперед, взрывая железными иклами танков оборону, заставляя отступать. Колонны изможденных, грязных, усталых солдат шли пыльными дорогами, а вокруг расстилались поля. Налитые колосья, склонившись до земли, будто просили убрать это добро, но так и остались стоять покрытые пылью от тысяч солдатских сапог. Человек привы-кает и приспосабливается ко всему. Виктора уже не мучили угрызения совести, он воевал как все, жил нелегкой солдатской жизнью, беря жестокие уроки у войны. Заняв очередную линию обороны, бойцы рыли окопы, отбрасывая землю впереди себя.
Старшина стоял над глубокой ямой похожей на колодец
– Осипчук, ты что это роешь?
– Окоп, товарищ старшина, в полный рост.
– Так в тебе вместе с винтовкой со штыком метра полтора наберется. Как же ты стрелять будешь?
– Я стрелять не буду. Подкова стрелять будет.
– Кто такой?
– А вот он идет.
Старшина повернул голову и от удивления открыл рот, по окопу шел человек свыше двух метров росту, он нес станковый пулемет, как игрушку, гирлянды пулеметных лент свешивались с него, а два перекинутых через плечо ящика с патронами дополняли портрет этого гиганта. Он подошел ближе:
– Товарищ старшина, старший расчета рядовой Подкова.
Старшина задрав голову смотрел на бойца, потом обратился к Осипчуку:
– Мелковат окопчик, давай углубляйся.
– Сейчас примерим. – боец спрыгнул в окоп, словно дикобраз сверкая острыми наконечниками пуль.
– В самый раз, товарищ старшина. А этот? – он посмотрел на рядового Осипчука. Тот, став на два ящика, дотянулся до бровки окопа. Эти двое копошились в своем укреплении, раскладывая боеприпасы. Осипчук стоя на ящиках что-то доказывал своему другу, тот молча кивал, смотря сверху вниз на свого назойливого напарника. Понять зачем их свела судьба было трудно, да и зачем, если каждый из них нашел в другом то, что самому очень не доставало. Выросший в далекой Сибири среди вечных снегов и тайги, Подкова был таким же угрюмым и суровым как те места откуда он родом. Осипчук, этот украинский жаворонок, начинал щебетать свои песни еще до того, как солнце появится за горизонтом. Его неудержимый характер, общительность, это было как раз то, чего не хватало рядовому Подкове, а сила и рост это была мечта Осипчука. Вот так они вместе шли по войне, деля меж собой нелегкую солдатскую участь, нехитрый паек.
Но один эпизод врезался в память навсегда. Невыносимо палило солнце, а жар от разогретых стволов накалял воздух как в печи. Очередная атака немцев смешалась в хаосе взрывов и лязге гусениц. Из окопа, где были два приятеля, летали гранаты. Подкова бросал их как из пращи своими огромными руками. Пять подбитых танков горели и дымились, перекрывая простор для маневра. Противник, разобравшись откуда ведется такой напор огня, начал методично обстреливать окоп, держась на расстоянии. Выбравшись из укрытия, извиваясь словно змея среди полевых цветов, рядовой Осипчук со связкой гранат  полз вперед, все больше сокращая расстояние для броска. Взмах руки и связка полетела под траки танка. Рванув во всю мощь гранаты разворотили переднюю часть вражеской машины. Отползая назад, он на миг приподнялся, и этого словно ждала пуля, всматриваясь сквозь отверстие ствола. Воспламенившийся порох, предавая ей силы, выпустил ее на свободу. Рассекая воздух, она устремилась к смотрящему на нее человеку. Мокрая от крови она упала в нескольких метрах не понимая, что могло остановить ее полет. Невозможно было представить, что человек мог издать такой крик. Казалось, воздух содрогнулся от этого звука. Выбравшись из окопа и держа в одной руке хищный пулемет, с которого веером сыпались гильзы, Подкова шел к своему другу, держа в другой руке охапку гранат. Казалось, что все вокруг замерли, и свои и враги, пораженные тем, что увидели – огромного человека, похожего на скалу. Отбросив в сторону пулемет, он опустился на колени, бережно беря на руки, словно ребенка, убитого друга. Он приподнялся и взмахнув рукой бросил килограммы смерти во врага. Сзади рванул заряд, корежа тонны металла, а он шел лишь содрогаясь от укусов свинцовых ос. Его спина превратилась в сплошное кроваво-рваное месиво. Силы уходили из могучего тела, пропитывая кровью иссушенную солнцем землю. Со стороны казалось, что люди устали и присели отдохнуть. Только не усталость, а вечный покой закрыл их очи, унося прочь от этого безумия и кошмара.

Глава V.
Потянув штурвал на себя и прибавляя обороты двигателя, Марта подымала самолет к облакам, пряча машину от зениток. В шлемофоне что-то пищало, трещало, эфир был заполнен отрывками фраз и команд. “Эдельвейс, как слышишь? Прием”. “Слышу хорошо”. “Ваши координаты?”
Марта сообщила свое местонахождение. Это Отто запрашивал ее с земли. “Эдельвейс, не ввязываться в бой, только разведка и на базу”. “Есть не ввязываться”. Марта бросила машину вниз, рассекая плоскостями крыльев вату облаков, несясь к земле, лавируя между разрывами снарядов. Она засекла откуда ведется огонь и сделав воздушный пируэт, коршуном упала вниз, уничтожая бортовыми пушками боевую позицию. Затем она подняла машину вверх, оставив после себя на земле дымящиеся обломки. Развернувшись, Марта направилась на базу довольная тем, что слетала не зря. Она смотрела вниз сквозь стекла кабины, а линия фронта стремительно приближалась, обозначаясь разрывами снарядов. “Ну что ж, посмотрим”, – сама себе сказала она, опускаясь к самой земле. На бреющем полете ее самолет несся над окопами, укладывая пулеметные трассы в зигзаги вырытых укреплений. Закончив свою адскую пляску, Марта увела машину, словно боевого коня, на стойло аэродрома. По войскам прошел слух, что немецкий пилот, работающий один – это женщина. Ведь мужчина не украсит свой самолет цветочком. Ее полеты не были похожи на обычный пилотаж. Ее коварство было чисто женским. Она заходила с тыла, откуда никто не ждал, и этого было достаточно, чтоб после себя оставить вспаханную снарядами землю и десятки убитых. Некоторые даже видели мельком ее лицо сквозь кабину самолета, и дорисовывали ее портрет, придавая этому образу титанические черты.
Поднявшись со дна окопа и стряхнув землю со спины, Степан выругался, посылая вслед улетающему самолету все слова, которые он знал, и по смыслу своему обозначающие женщину, как похотливое и презренное существо.
– Вот тварь немецкая, ну попадись ты мне, твои ноги будут как крылья самолета, и стрелять уже буду я!
– А калибр подойдет? – спросил кто-то из бойцов.
– Будь спокоен, подойдет.
– Товарищ лейтенант, а если Подкову...– Степан почесал затылок.
– Ну тогда точно мне там делать нечего, это был бы новый истребитель – Подкова с пропеллером на одном месте, а Осипчук радист-стрелок.
Услышав свою фамилию и обрывок разговора, Осипчук высунул голову из окопа:
– Не, я летать не могу, боюсь высоты!
– А тебе и не надо, будешь только направлять, вставлять и говорить “от винта”.
– А что вставлять, товарищи лейтенант?
Бойцы зашлись смехом, предлагая незатейливому товарищу разные варианты.
Шасси, коснувшись земли, покатилось по трамбован-ному полю аэродрома. Вырулив на стоянку, самолет чихнув клубами сизого дыма, остановился. Открыв купол кабины, Марта спрыгнула на крыло, потянула лямки парашюта и отдав все это добро механику и пошла в штаб. Отчитавшись о выполненном задании и показывая на карте место расположения огневых точек, она улыбаясь посмотрела в глаза Отто.
– Что, опять утюжила этих русских? Марта, генерал  Вернер приказал мне, он требовал, чтоб твои полеты носили сугубо разведывательный характер. Мне стало известно, что на тебя ведется охота и каждый из русских пилотов будет рад пригвоздить тебя к земле.
Он подошел к ней, и нежно обняв, прижал к себе.
– Марта, я тебя люблю и не хочу потерять. Ты отстраняешься от полетов на неопределенней срок.
Она отпрянула от него.
– Что это значит?
– Это значит, что твой самолет будет стоять на приколе.
– Отто, не надо так со мной.
– Когда разговариваете со старшим по званию, нужно стоять смирно.
Ее глаза наполнились злостью, и она вытянулась в струну.
– Вы свободны. Хайль Гитлер! 
Марта вскинула руку в приветствие и, развернувшись, вышла.
“Как он посмел! Он же знает, что я не могу жить без него”. “Я люблю тебя, Марта, а сам,” – закрыв за собой дверь небольшой комнаты, которую ей выделили, она дала волю чувствам, упала на кровать и уткнулась лицом в подушку. Слезы лились с ее глаз, выливая из души обиду и огорчение. Успокоившись, она уставилась в потолок. “Наверное Отто прав, это война, а не спортивные полеты, где выставляют оценки. Здесь судья – зенитный снаряд, и хорошо если он один, а не пять, которые разорвут твой самолет в клочья”. Взметнувшаяся в небо тройка, оглушая ревом тишину ее убежища, отвлекла на миг от размышлений. “Я эгоистка, думаю только о себе, а он переживает за меня, мой Отто, мой любимый”. Сон, опустившись туманом, прикрыл ее красивые глаза, унося в спокойный и сказочный мир. Ночь темным саваном окутала фюзеляжи самолетов и мириады сверчков, собравшись в высоких травах аэродрома, заелозили на своих скрипках, подыгрывая Марлен Дитрих, чей голос с репродуктора заполнил укрытие, где собрались пилоты. Отто постучал в дверь:
– Марта, это я, можно войти?
Не дождавшись ответа, переступил порог и вошел в помещение. Марта спала, не слыша ничего вокруг, только ее размеренное дыхание заполняло тишину комнаты. Опустившись на колени, Отто любовался милым красивым лицом. Взял ее ладонь в свои руки, прижал к губам ощущая шелк нежной кожи. Дрогнув, ее рука обвила его шею, увлекая к себе. Неожиданно желанный поцелуй, как кремень высек искру и прерывистое  дыхание влюбленных раздуло костер желаний, накаляя нежность и страсть.
Утомленные и умиротворенные сбывшимся желанием они лежали обнявшись, боясь хоть словом нарушить равновесие тишины и ударов сердца. Марта приподнялась и взглянула в глаза любимому.
– Отто, ты любишь меня?
– Да, – ответил он.
– Нет, Отто, нет, ты скажи мне!
– Марта, милая, единственная, любимая, я люблю тебя! – он привлек ее к себе, целуя губы глаза и чувствуя под руками соблазнительные формы. Желание, как потухший костер вспыхнуло вновь. Вой сирены резанул острым клинком тишину ночи, падающие бомбы и взрывы разметали отлаженный оркестр, и новая мелодия мощным крещендо взяла первые аккорды. Отто вскочил, одеваясь на ходу, торопил Марту. Выбежав в ночь и лавируя между горящими самолетами, они впрыгнули в укрытие из толстых бревен.
Рассвет наступил внезапно, обнажая остовы сгоревших машин и перепаханное воронками летное поле. Отто отдавал распоряжения, склонившись над планшетом. Самолет Марты не пострадал от ночной бомбежки. Ее механик, копошившийся в кабине, увидев своего пилота, спрыгнул с крыла на землю.
– У нас все в порядке, хоть сейчас в небо, Полный боекомплект, топлива под завязку!
Марта обошла вокруг машины, и кивнув головой направилась в штаб.
– Отто, разреши мне, – с мольбой в голосе и видом, способным растопить айсберг обратилась к майору. Устоять было невозможно. Они смотрели друг другу в глаза, стараясь подобрать нужные слова. Нужны ли они сейчас? Никто из них еще не знал. Отто обнял ее, вкладывая в эти объятия все чувства, которые питал к этой женщине.
–Будь осторожна!
Подпрыгнув, на секунду она повисла на нем, целуя и шепча на ухо что-то волнующее, от чего Отто залился румянцем.
– Ну все, иди!
Марта остановилась у двери.
– Я люблю тебя! До встречи, – и игриво улыбнувшись, добавила, – сегодня ночью я сделаю для тебя все, что только-что обещала.
Не прошло и пяти минут, как ее самолет, рассекая пропеллером воздух несся по взлетной полосе, забираясь в безоблачную высь и теряясь за горизонтом.
Виктор сидел на дне окопа, сворачивая треугольником лист бумаги. Степан, пыхтя папиросой, присел рядом с другом.
– Сколько уже отправил? Восемь. А получил? Два. Не огорчайся, им там тоже нелегко.
– Я знаю, мама пишет, что хлеб по карточкам, роют каждый день окопы, но она держится и ждет, что мы скоро вернемся домой.
Они замолчали, каждый думая о чем-то своем.
– Вить, а я так готовился, столько литературы пере-лопатил, и тема увлекательная была. Из-за этой чертовой войны, все коту под хвост, – Степан вдруг как-то весь сник. Теперь трудно было узнать в нем того веселого парня, каким он мог быть.
– Степа, ты чего? Это что-то новое с тобой, будь последовательным в своих умозаключениях, твоя логика всегда приносила для тебя определенные результаты, соберись, отбрось эмоции.
– Ну и? – промычал Степан, – От чего оттолкнуться? Взгляни в глубь истории.
– И как глубоко? – Виктор посмотрел в небо и продолжил. – У истории есть начало, в нашем случае – это сотворение мира, доброго и вечного. Но как только было сорвано яблоко, добро исчезло, осталась только вечность. И вот тут как раз начинается история, и что самое парадоксальное, свой отсчет она начинает вести из битв, сражений и свержений.  И все время некоторые моменты между событиями как бы исчезают, и следуя логике выходит, что человечество все свое существование воюет. В нашей с тобой войне мы воюем и защищаем свою свободу, свободу нашей родины, свободу миллионов советских людей, а ты Степан Шевчук повесил нос и распустил слюни, я тебя не узнаю.
– Я очень, очень сожалею, но я наверстаю упущенное. Спасибо друг, что поддержал, теперь я вижу цель, – его серые глаза смотрели в никуда, и казалось, что этот человек решил для себя одну из самых важных задач. – Но я все равно сожалею, – словно в трансе произнес Степан, – мне так часто видится, и я представляю ту рыженькую с третьего курса.
Как ни в чем не бывало он повернул голову и его бессовестные глаза неморгая посмотрели на Виктора. Не зная что ответить, Виктор попросил закурить. Сделав несколько глубоких затяжек он, выпустив облако дыма, с упреком полном отчаяния произнес:
– Ну почему у людей друзья нормальные, уравновешенные, а у меня друг скопище всевозможных пороков. Я сколько тебя помню, один глобальный вопрос всегда стоял перед тобой, ничего больше тебя не интересует?
– Вить, ну ты все-таки помнишь ее? – не унимался Степан.
– Помню.
– Так вот, я про что и говорю, и разница лишь в том, что я говорю об этом, а ты носишь все в себе. И ты еще мне будешь читать курс по психологии, скорее даже по физиологии, вот если б она была сейчас здесь, – он задумчиво прикрыл глаза.
– Да еще, что б ее папаша декан был рядом, –саркастически подметил Виктор. На Степана словно вылили ведро холодной воды.
– Я не понял, про папашу не понял.
– А что понимать? Ты все слышал.
– Ты что это, серьезно?
– Нет шучу. И еще представь себе, когда у вас с этой рыжеволосой наступает час пик и входит декан, а ты тянешься за брюками, доставая зачетку.
Виктор рассмеялся и пошел, пригибаясь по окопу, оставив приятеля в расстроенных чувствах.
– Нет, ну ты видишь, знать и молчать. Да, действительно у людей друзья как друзья.
Рев низко летящего мессера развернул Шевчука в сторону приближающего звука. “Неужели это опять немецкая тварь?” Он как мог бежал к своей позиции, выкрикивая что-то своим бойцам, которые словно суслики выглядывали из вырытых окопов.
– Всем огонь по самолету, – и ухватив пулемет, улегся на дно окопа, уперев приклад в землю и направив вороненый раструб ствола в небо. Самолет из бреющего полета резко взмыл в небо, оставляя после себя через миг разорвавшиеся бомбы. Освободившись от тяжелого балласта, самолет несся к земле, ведя шквальный огонь из бортового оружия.
Отлаженным движением Виктор загнал патрон в длинноствольное противотанковое ружье, и выбрав положение по удобней, совместил прицел с целью, которая падала с небес к земле, сея свинцовые семена смерти. Кто-то может сказать, что судьбу можно обмануть, уйти от нее, как бы не так. Это нам так хочется, мы выбираем путь полегче, думая что обманем ее, но увы, она всегда на чеку, и все что нам отмерено и положено мы пройдем, и никуда нам от этого не деться. Не будь тогда этого выстрела, кто знает, как бы оно было. Зловещий силуэт самолета лег в прицел, и обнявший спусковой крючок палец напрягся, ожидая малейшего импульса. “Ну, давай же, ближе, еще, ровно, вот так”, – Виктор шептал слова, словно магические заклинания и самолет оказался подвластным его магии. Он серой мышью приближался к черной пасти противотанкового ружья. Тишина и рев моторов смешались в тягучую субстанцию, которая вбирала в себя время и замедляла его ход.
Так низко над землей Марта еще никогда не летала, она судорожно дергала гашетку, будто хотела выковырять из земляных нор этих человекоподобных насекомых. Словно в замедленном фильме увидела лицо человека. Нет, это было не мгновение, это был словно кадр, запечатленный на пленке. Марта лишь на миг удивилась тому, что лицо было привлекательным и даже красивым. Но палец содрогнулся, и стальной питон выбросил бронебойное жало, пронзая обшивку самолета, добираясь до теплой человеческой плоти, и чавкнув, устремился дальше, корежа на своем пути дюралевое крепление. Еще не поняв что произошло, Марта потянула штурвал на себя, взмывая вверх на безопасную высоту. Машина не слушала ее, так же как и нога, с которой толчками пенясь стекала кровь. Оставляя за собой шлейф дыма, подбитый самолет уходил за линию фронта.
Виктор лежал, распластавшись на земле, устремив свой взгляд в небо, где всего лишь минуту назад сновала хищная стальная птица, закрыв своей тенью глаза десяткам бойцов. Он мог поклясться, что видел, отчетливо видел пилота, точнее женщину пилота. Он был уверен в том, что она смотрела на него, да, именно смотрела всего лишь мгновение, но оно было. Внезапно накатившаяся волна жалости окутала его необъяснимой тоской. Он поймал себя на мысли, что думает о ней, представляя ее истекающую кровью, страда-ющую. Нет, одним врагом меньше, да и в небе она появится не скоро, если появится.
– Ты чего разлегся, вставай, там тебя в штабе заждались, снайпер ты наш.
– Иду, Степа, иду.
Отодвинув плащ-палатку, прикрывающую вход в блиндаж, Виктор усталым голосом доложил о своем прибытии.
– Ты чего такой мрачный? Сбить самолет из противо-танкового ружья, это, знаете, надо уметь. От имени командо-вания и от своего лично объявляю благодарность, – полковник Трушин улыбался. – Коли дырки на погонах и на груди.
– Спасибо, – как-то неуверенно изрек Виктор и опомнившись отчеканил, – служу Советскому Союзу!
Незатейливая солдатская еда появилась на столе, и алюминиевые кружки сбившись в табун подставили рты под поток спирта булькающего из фляги. Полковник обвел присут-ствующих взглядом:
– За победу, товарищи, чтоб каждый из нас своей доблестью и героизмом приблизил этот долгожданный час.
Десятки легких как одно дыхание выдохнули, и небритые кадыки задвигались, проглатывая обжигающую жидкость и пощипывая потрескавшиеся иссушенные ветром губы. Полковник Трушин вдохновленный тем, что на его участке подбили самолет, докладывал по телефону кому-то из начальства. Довольный услышанным на том конце, положил трубку.
– Ну что, капитан, завтра о твоем подвиге будут знать во всех войсках. Командующий фронтом лично интересовался и еще приедет корреспондент. Так что соответствуй, в общем, приведи себя в порядок.
– Есть привести себя в порядок! – Виктор вышел с блиндажа и поймав бархатистый степной воздух, вдохнул его, на миг задержав дыхание. Словно тень за спиной появился Степан:
– А ты карьерист!
– Перестань, Степа.
Виктор присел на ящик, теребя полевой цветок.
– Что с тобой происходит, может объяснишь?
– Не могу, не могу. – почти простонав, ответил он другу. Они сидели, молча, вдыхая табачный дым и сбивая пепел на дно окопа.
– Ну,– нарушил молчание Степан, – сейчас ты можешь объяснить?
– Я не могу ответить тебе однозначно.
– Ответь, как есть, я пойму.
– Она не выходит у меня из головы, понимаешь, я думаю о ней, жалость и сострадание поглотили все мои мысли. Устраивает тебя мой ответ?
– Вполне устраивает. Он объясним. Женщина-пилот, чем не идеал. Да, она враг, но откинем условности, ты со своим идеализмом и стремлением к равновесию, порядку внезапно для себя решил, что эта женщина чем-то сродни тебе. Может, вы и похожи, допустим. И это, допустим, и то, что может быть что-то большее, чем просто сходство, как кажется тебе, затронуло твою ранимую душу. Это все допущения, а реальность проще. Война. В тебя стреляют, ты стреляешь, если тебе повезло – ты остался жив. А думать о фантоме твоей мечты, который носился по небу и который ты угробил своей меткой стрельбой, а потом жалеть об этом – это на мой взгляд ненужное самобичевание. Мой тебе совет, дорогой мой друг, выкинь из головы эту хрень, договорились.
Виктор молча кивнул головой.
– Вот и хорошо пойду я к своим.
– Он остался один со своими мыслями, только проходивший мимо солдат наклонился прикурить и, подхватив ящики с патронами, сбивая пиль сапогами, ушел к своему расчету. Внезапная артподготовка противника сотрясла землю, подымая ее ввысь причудливыми фонтанами. Задержавшись на миг в своей смертельно грациозной красе, она распалась, приваливая тоннами грунта людей в окопах. Терзавшие мысли покинули Виктора, а реальность окутала воем и взрывами снарядов. Он как кукла, которую дергают за нитки, командовал людьми, готовясь к атаке противника. Но даже в пылу сражения, сознание, как шестерня с обломанным зубом, стопорила на какой-то миг его мысли. Это проходило. Он забывался в боях, но сломанный механизм напоминал о себе с настойчивым упорством.

Глава VI.
Прижав рукой кровоточащую рану, Марта с трудом удерживала самолет. Двигатель, уставший после долгой дороги, жалобно чихнув, остановился, прекращая очерчивать четкий круг лопастями винта. Радист настойчиво посылал в эфир ее позывной. А у нее хватило сил лишь произнести:
– Вижу полосу, падаю...
Сквозь пелену окутавшую ее глаза, она расплывчато различала утрамбованную черноту взлетной полосы, а мозг не в силах справится с невероятной нагрузкой отключился, погружая сознание в кромешную тьму. Марта очнулась на носилках. Санитары бежали и казались в своих развевающихся халатах белыми ангелами. Силы покидали ее. Вдруг стало легко и уютно, в собственном теле поселились ощущение невесомости и полета. Марта видела как над ней склонился хирург, что-то зажимал, перевязывал. Пропитанные кровью тампоны заполняли стоящий рядом таз, словно кровавые комья снега. Ей так не хотелось обратно. Но еще было рано туда. Тонкий пучок света пронзая темноту исчезал, становясь все меньше, терялся где-то в другом измерении. Время шло, незаметно отсчитывая свои скупые секунды, словно седой рыцарь приподнявший крышку сундука пересевал сквозь пальцы золотые круги монет. Четверо суток ее организм боролся, заживляя по клеткам ткани разорванные куском бронебойного металла. Не открывая глаз, Марта пришла в себя.
– Пока не надо ее беспокоить, инъекция морфия успокоит ее и снимет на время болевой шок.
Через мгновение ей стало все безразлично. Марта гуляла по зеленому лугу, наклоняясь срывала белые бутоны ромашек, собирала их в большой букет, прикрыла ими лицо, вдыхая пьянящий аромат альпийских равнин. Кто-то незнакомый шел ей навстречу и чем быстрее он приближался, тем отчетливей становились его черты. Лицо этого человека  где-то она уже видела. Да, она его знает. Марта лихорадочно рылась в памяти стараясь хоть что-то вспомнить. Он подошел совсем близко:
– Здравствуй, Марта, – улыбаясь произнес человек.
Она всматривалась в это красивое лицо. Но как не пыталась, не могла вспомнить, где видела его.
– Я не знаю тебя, но уверена, что видела раньше.
– Ты Марта, это я причинил тебе боль.
– Да, теперь я вспомнила тебя. Ты тот русский, который подбил мой самолет. Зачем ты причинил мне такие страдания?
Она плакала и слезы словно капли дождя капали на букет белых ромашек. Человек обнял ее, прижимая к груди, и поглаживая волосы, прошептал:
– Все будет хорошо, все изменится.
Боль тупыми пульсирующими ударами тормошила ее тело,  пробуждая от успокоительного сна. Она открыла глаза. Склонившийся над ней Отто держал ее руку в своих руках, покрывая поцелуями восковые пальцы.
– Марта, милая, как ты? Очень больно? Терпи, моя хорошая. Самое страшное позади, доктор сказал, что через месяц-полтора ты будешь ходить.
– Отто, я не помню как приземлилась.
– Ты не приземлилась, самолет планировал, ты потеряла управление за метров сто от земли, самолет почти упал, сломав шасси. Фюзеляж треснул пополам, тебя вовремя вытащили из машины, через пол-минуты он взорвался. Да, совсем забыл, у меня для тебя подарок, если можно так сказать, – он вынул из кармана сложенную газету.
– С русским у тебя как?
– Понять и прочитать смогу.
Отто наклонился, поцеловал ее в усталые глаза.
– Отдыхай, я зайду попозже.
Марта осторожно разворачивала газету, словно сапер отрабатывал опасную мину, которая через секунду должна взорваться. Она раскрыла заглавный лист и взрыв ударной волной обрушился на нее. Портрет того самого человека, улыбающегося и красивого смотрел на нее. Она всматри-валась в фотографию, запоминая все до мельчайших подробностей. Где-то на страницах альбома памяти фото этого человека заняло свое место. Марта прочитала статью: обыкновенная пропаганда, но имя и фамилию она запомнила навсегда. Сон закрыл усталые глаза, но теперь он был неспокойным, тяжелым и изнуряющим, с каплями пота и обжигающей лихорадкой.
Как только Марта окрепла, ее отправили домой, где покой и тишина принялись за исцеление. Она часами сидела в кабинете отца, разговаривая с ним и делясь своими впечатле-ниями. Молодой организм быстро шел на поправку, только трость с янтарным набалдашником и незаметная хромота напоминали о тяжелом ранении. Зачерпнув пригоршню леденцов из вазы стоящей на столе, Марта направилась в конюшню. Увидев еще издали приближение хозяйки, лошадь издала протяжное ржание. Высунув голову из стойла, она всматривалась лиловыми глазами в проем ворот. Улыбаясь, Марта подошла к своему любимцу, обняла его черную как смоль голову. Эти двое стояли, молча закрыв глаза, словно боясь нарушить тишину, которая снизошла на них откуда-то свыше. Марта вдруг поцеловала лошадь, словно веря в сказку, ожидая, что она превратится в сказочного принца.
– Красавец ты мой хороший, соскучился? – спросила как раньше, запустив руку в карман. Подошедший конюх Юрген не мог налюбоваться этой идиллией.
– Фройляйн Марта, как себя чувствуете?
– Отлично Юрген, – смеясь ответила она.
– Вы наверное целый фунт леденцов скормили этому дьяволу.
– Он не дьявол, он ангел, будь он белым, у него обязательно были бы крылья.
– Могу себе представить этого змея с крыльями. – Юрген перебирал сбрую, хотя она была в идеальном состоянии, топтался на месте, словно искал повод поговорить.
– Фройляйн Марта, это конечно не мое дело...
– Юрген, вы хотите спросить, что я буду делать теперь? Жить, просто жить, ждать, когда окончится война, хотя если быть откровенной, я скучаю по небу, но только сейчас понимаю, что просто летать – это одно, а воевать – совсем другое, и женщине на фронте делать нечего, единственное остается: перевязывать раны и ждать.
Юрген задумчиво произнес:
– Мы с вашим отцом воевали в Первую мировую и женщин я видел только в госпитале. Такие вот были времена. Я пойду, надо перенести сено, а то мне кажется, что может быть дождь.
Он ковыляя, прихватив стоящие у входа вилы, ушел заниматься своим спокойным каждодневным трудом. Марта еще шепталась о чем-то с животным. Потом вышла из конюшни, направилась в сад, где присев на скамейку, развернула газету. Наверное в сотый раз посмотрела на фотографию этого русского, впрочем она не уделяла какого-то особого значения национальности этого человека. Марта почти привыкла, что видит его каждый день. Даже Отто, она ловила себя на мысли, как-то незаметно отдалился, хотя он писал очень часто. Какое-то необъяснимое волнение сжало сердце и душу. “Что-то должно произойти, обязательно, я чувствую это, – шептала она про себя. – Что же со мной происходит?” Она боялась даже мыслей. Старалась затолкнуть их поглубже”. “Не может этого быть, так не бывает, нет, нет и еще раз нет, – в неожиданном порыве она хотела разорвать в клочья газетный лист, но руки бережно сложили и положили его в карман. – Надо кончать с этим наваждением раз и навсегда, я так с ума сойду. Влюбиться во врага”. Марта осеклась на полуслове не веря тому, что произнесла. Обхватив голову руками, она сидела на скамье, ощущая ладонями сумасшедшее биение сердца. Словно неисправный мотор оно бешено колотилось, набирая обороты. Испуг поселился в душе и как новый хозяин выбрасывал из дома веками стоящие вещи, диктовал новые жизненные порядки и устои. Из этого состояния ее вывел дворецкий.
– Ваш отец просит явиться к нему в кабинет, – и не дождавшись ответа, пошел, ступая лакированными туфлями по гравиевой дорожке так осторожно, словно она была усеяна осколками битого стекла.
Марта подымалась по лестнице, а мысли вороньей стаей кружили в ее голове. “Почему все так запутано, неясно? Почему это свалилось на меня?”
Барон приподнялся с дивана ступая на встречу дочери. Взяв ее под руку, усадил на диван. Присев рядом, спросил:
– Как себя чувствуешь?
– Хорошо, отец, я вижу, тебя что-то тревожит?
– Нет, все в порядке.
– Не обманывай старика, тебе нужно отвлечься, а самое лучшее средство – это робота. Мне звонили из Берлина, спрашивали о тебе, есть предложение назначить тебя комендантом лагеря для военнопленных, лично Гимлер подписал приказ.
– Когда? – почти обреченно произнесла она.
– Через три четыре-дня, время есть, так что подумай.
– Отец, я согласна.
– Я знал, что ты примешь правильное решение. Иди, отдохни, а то выглядишь совсем неважно, – барон подошел к телефону и попросил соединить его с Берлином.
Марта поднялась к себе в комнату. Упав на кровать, натянула на себя одеяло с головой прячась от всех на свете, от сомнений терзающих ее, от неизвестности ждущей где-то впереди.
Глава VII.
Серый мрачный рассвет протерев сонные глаза окинул взглядом крыши бараков. Уставшая от ночной беготни, вша зарылась поглубже в складку шва, переваривая высосанную за ночь кровь. Спертый воздух, выдохнутый сотнями легких, смешался с запахом немытых тел и полосатой робы. Уставшие физически и морально, подавленные люди судорожно вздра-гивали и ворочались в забытье называемом сном. Виктор проснулся, но глаза не открывал, боясь увидеть потолок из нетесаных досок, от сырости покрывшихся плесенью. Капля влаги набрав нужный ей вес отделилась от потолка и в свободном полете устремилась вниз, но так и не набрав скорости, разбилась о щеку. Он не мог понять и поверить, что находится здесь, в лагере военнопленных, с тысячами таких же как сам. Как же так могло произойти, случиться, чья ошибка, чья вина в том, что все они здесь?
Он не находил ответа и от этого прожорливый червь все сильнее вгрызался сомнениями в душу. С каждым днем пребывания в лагере тяжелая изнурительная робота, побои медленно делали свое дело, превращая здоровых людей в человеческое подобие из кожи и костей. И когда этот механизм от истощения прекращал двигаться, прожорливое чрево крематория проглатывало сухие человеческие бревна, источая из закопченной кирпичной трубы смрад горелой плоти.
Вой сирены кнутом прошелся по полосатым спинам, скидывая копошащуюся кучу из тел на утрамбованную ногами землю. Дверь в барак отворилась, и капо в черной униформе с засучеными до локтей рукавами словно мечом начал орудовать туго сплетенным кнутом. Он словно змея обвивался вокруг тел нещасных, оставляя багровые полосы. В полном оцепенении прошла проверка. В конце этой утренней процедуры прозвучал выстрел из вальтера, разворотив какому-то нещасному череп, забрызгав красно-белой массой лица стоявших рядом с ним. Лицо лейтенанта Генриха Штока не выражало никаких чувств.
– Гер лейтенант, – заискивающе смотря снизу вверх, доложил капо, – ровно двести.
– С тобой двести один, счет неровный.
Доли секунды остатки человеческого боролись со звериным в душе капо. Выдернув из строя первого попавшегося, рука увенчанная свинцовым кастетом ломала кости и ребра, пока бездыханный, окровавленный куль не распластался у его ног. Он на лету поймал брошенную пачку сигарет, вскинул руку в приветствии. Проглотив серую как на цвет, так и на вкус баланду под конвоем автоматчиков, люди грузились в машины, уезжали разбирать завалы. Пять долгих месяцев ужаса и страха ломали устоявшиеся жизненные принципы. Стальные характеры превращались в глину, сверкающий кубок – в обыкновенный кувшин, за который на прилавке жизни уже не хотели давать ломаного гроша. Обглоданная кость, пригоршня картофельной кожуры были куда ценнее бриллиантов, а жизнь, увы, как бы утверждающе не звучало это слово, здесь могла оборваться каждую секунду. Освобождая от обломков очередной дом, Виктор, сдвигая в сторону обломок стены, обнаружил люк в подвал. Попросив соседа по нарам прикрыть его, он спустился вниз. То что он увидел, вызвало бурю эмоций. Виктор вонзался зубами в копченый шпиг и сорвав с банки марлевую накидку, судорожно стал глотать жирно-сладкую еду. Бешеный блеск глаз и два потека слез на припавшем пылью лице – это был он, человек, верящий в жизнь, любящий ее, желающий познать ее прекрасную и быстротечную действительность. Судьба- злодейка ликовала, потирая свои холеные руки. Вместе с подругой в черном балахоне, держащей под рукой косу, смеясь, они растворились в сумраке подвала. Виктор опустился на колени. Душа словно винный пресс выдавливала из его глаз слезы, сжимала горло, испуская протяжный вой. “Господи, дай силы выдержать! Спаси и сохрани! Отче наш, иже еси на небесах, да святится имя твое, да будет воля твоя” – он лихорадочно читал молитву, сбиваясь и путая строки. Озарение овладело им, чистый и яркий свет наполнил его глаза. Он еще стоял на коленях, утирая жирными и липкими руками лицо, надежда на будущее, на жизнь слабой искрой озарила потемки страждущей души. Спустившийся в подвал человек позвал его. Собрав все съестное и рассовав по карманах они вылезли на поверхность. Вечером на нарах, разделив все по крошечным долям, раздали всем в бараке. Забившись в темные закоулки, усталые люди держали в слабых руках крохотные кусочки еды, осторожно откусывая, боясь уронить хотя бы крошку. Кто-то закрывал глаза, смакуя и растягивая удовольствие, кто-то жевал, смотря куда-то вдаль сквозь стены барака. Виктор затянулся кем-то благодарно протянутой сигаретой. Впервые за время пребывания в лагере он ощутил, что привык ко всему этому, – он знал, что делать, как себя вести. Старое строение разрушили и он теперь строил новое, вместо окон из иллюзий он ставил кованые решетки. Все в этом здании было жизненно необходимым, направленным на то, чтобы выжить. Кто-то из собравшихся завел разговор о том, что слышал о смене лагерного начальства. Информация верная. Самое интересное – комендантом будет женщина.  Виктор встрепенулся, ощущая кожей леденящий холодок пробежавший по спине.
– Узнай поточнее, если сможешь.
Все разбрелись по своим местам, кутаясь в скудную одежонку, преклоняя головы в надежде на спокойный сон. Заложив руки под голову, Виктор удивился самому себе вспомнив ту женщину из самолета. “Интересно, что сейчас с ней?” – он силился представить, но сон нежным крылом прикрыл его усталые глаза.
Утро выдалось на удивление спокойным, свирепое лицо капо было чем-то озадачено, он лишь рявкнул несколько фраз и скрылся за дверью барака.
– У него сегодня день рождения, что он такой добрый? – спускаясь с нар, спросил новый приятель Виктора.
– Да, он вышел во двор и ждет наших поздравлений.
Чувствовался какой-то подвох во всем этом спокойствии. Выстроившись в правильные шеренги, люди застыли в ожидании. Еле различимый глухой топот с нарастающим аккордом доносился со стороны комендатуры. Стало понятным, что это лошадь. Любопытство и страх смешались в одно целое. И вот наконец всадник в черной униформе, поблескивая лакированным козырьком фуражки, покачивался в такт галопа.  Всматриваясь сквозь полосатые шеренги, Виктор отметил про себя, что лошадь и всадник были одним целым, грациозно  слившемся в одно зловещее черное пятно, которое неумолимо приближалось, неся с собой неизвестность. Взрывая копытами землю, этот кентавр ураганом вломился во двор барака. Подбежавший капо с льстивой комичностью подал свою волосатую руку седоку, помогая спустится на землю. Как только начищенные до блеска сапоги ступили на землю, всадник повернулся лицом к стоящим в шеренгах заключенным.
– Всем приготовиться к осмотру! – рявкнул капо, держа лошадь под уздцы. – Фройляйн комендант желает на вас посмотреть! – Он расплылся в оскале, напоминающем улыбку.
“Хороший портной поработал над этим костюмом,–  подумал Виктор. – Нужно быть мастером своего дела, чтобы так подчеркнуть изящество фигуры”. Женщина сделала несколько шагов, ощущая твердость почвы под ногами, пошла смелее к первой шеренге заключенных. Сквозь длинные шеренги Виктор вглядывался в коменданта, стараясь разглядеть лицо, и заметил  почти неуловимую взгляду хромоту. Два человека отделяло его от этой женщины. Боясь пошевелиться, он все-же рассмотрел ее лицо. Марта подошла к нему. Виктору даже перехотелось дышать, но вопреки всем установленным правилам не смотреть лагерному начальству в глаза, наперекор своему страху он обратил взор карих глаз на нее. Было ли это любопытством кролика смотреть в глаза змее, в тот момент определить было трудно. Словно вакуум окружил их, отгораживая от всего. Они всматривались друг в друга забыв о времени. Поняв, что это не может длиться вечно, Марта так и не сделав свою работу до конца, развернувшись пошла сквозь шеренги к лошади, без помощи капо оседлала ее и взяла с места в галоп. Никто толком не понял, что произошло, только переполненный свирепостью капо возник перед Виктором. Удары посыпались с нарастающей силой, превращаясь в большой кузнечный молот.
Он очнулся в бараке распластанный на досках нар, и только ветер гулявший по длинному коридору на миг коснулся прохладным дыханием ноющее от боли тело с укором прошептал: “Эх парень, парень!” Попробовал пошевелить руками и ногами. Вроде все целое, только голова гудела, как медный таз. Ноги не слушались, но он упорно шел вдоль стены к крану с водой. Осколок зеркала, бог знает откуда взявшийся здесь, сам ужаснулся увидев того, кто в него смотрел. Открыв кран, Виктор опустился на колени, подставляя голову под холодную струю води. Холод притуплял боль и ясность сознания вновь возвращалась к избитому человеку. Прилег на нары, стало легче, только голова немного кружилась. “Да, я словно летчик, – подумал он про себя, – только спрыгнувший без парашюта”. Виктор вдруг вскочил как ужаленный уже не чувствуя саднящей боли, и головокружение улетучилось как утренний туман. “Нет-нет-нет, не может этого быть, я не могу ошибиться”.
Ночь опустилась на лагерь. Прожектор на вышке рассекал темноту и укрывшийся за этим пучком света пулемет вглядывался в ночь выискивая, в кого бы выпустить смертоносный заряд. Скудный свет нескольких лампочек под потолком выхватил из темноты людей собравшихся на нарах.
– Виктор, тебе что, жить надоело, бабы будь-то русские, немецкие злопамятней мужиков.
– Но эта, когда подошла ко мне, я думал сквозь землю провалюсь, – с трудом приподнявшись, Виктор оперся спиной об стенку.
– Я не знаю, что на меня нашло. Ну не мог я с собой ничего поделать, вот и уставился на нее.
Дверь с грохотом открылась, и показались двое автоматчиков, которые удерживали свирепых овчарок.
– Дружище, кажется мне это за тобой, – кто-то рядом  крепко сжал руку Виктора.
Один из немцев выкрикнул номер.
– Да, приятель, это за мной. Ты прости, если что не так,  главное держись.
Перебирая ватными ногами, он шел подгоняемый рычанием сторожевых псов. Перед глазами вдруг промелькнула вся недолгая жизнь, стало жалко, нет, не себя, а что вот так всё заканчивается. Невеселые мысли кружились в голове. “Нет, я просто так не сдамся, кого-то из вас, сволочи, прихвачу с собой”. Его завели в комнату, где стоял стол, два стула и настольная лампа. Он сидел минут десять, про себя отсчитывая последние минуты своей жизни. Дверь скрипнула и кто-то вошел. Ослепляющий свет не давал возможности разглядеть, было слышно, что вошедший присел на стул, закурил сигарету, пуская дым ему в лицо. Только малиновый огонек сигареты вспыхивал яркой точкой обозначая, где сидит вошедший. Сколько горит сигарета – минуту, две, три, – Виктору казалось что вечность. Рука пододвинула пачку сигарет к нему: “Ну что ж, перед смертью можно и покурить”, – с сарказмом про себя отметил Виктор. Глубоко затянувшись, почувствовал легкое головокружение.



Глава VIII.
Марта соскочила с лошади, вбежала в комендатуру направилась к себе в кабинет. Закрыв за собой дверь и прижимаясь к ней спиной (ноги были словно чужие и не подчинялись ее воле), успокоившись, принялась искать вещь, которая ей так сейчас была необходима. Открыв еще не до конца распакованый чемодан, она достала несколько книг, где между листками одной из них лежало то, что в данный момент было самым главным. Выпив крохотную рюмку сливовой настойки, Марта села за стол, положив перед собой сложенную вчетверо газету. Пальцы бережно разворачивали газетные листы обнажив взгляд смотрящего на нее с фотографии человека. Почти шепча она произнесла:
–Это ты!
Марта вдруг вскочила и словно запертый в неволе зверь начала ходить по кабинету, сжимая до боли кулаки. “Зачем он здесь? Он словно преследует меня. Я не хочу, не хочу!” Она в истерике обхватила голову, снова присела за стол.  “Чего ты хочешь? – спросило Марту второе я, возникшее откуда-то из небытия. – Ответь себе на этот вопрос, и все станет на свои места”. “Я не знаю”. “Ты знаешь, Марта, только боишься себе признаться. Ты знала это уже тогда, когда он посмотрел на тебя”. “Нет, я не знала, – оправды-валась она”. “Тогда зачем ты таскаешь за собой эту газету, отчего так екнуло твое сердечко, когда ты увидела его?” “Я не могу, я не знаю, я не готова, я боюсь”. “Но тогда убей его и только совесть будет мучить тебя, если ты не знаешь, что тебя терзает сейчас”. “Нет-нет-нет, – почти умоляя шептала она”. “Ну вот ты и ответила на все свои вопросы. А теперь я оставлю тебя одну”. “Не уходи, прошу тебя, не уходи, мне так много еще нужно узнать”. “Придет время и ты все узнаешь, поверь мне, это стоит того, чтоб ждать”.
В дверь постучали, Марта встрепенулась, поправляя и одергивая себя. Лейтенант Шток вошел, вскинул руку в приветствии, разинул свой рыбий рот и уставившись бесцветными глазами доложил о состоянии дел в лагере.
– Вы чем-то расстроены?
– Что-то голова разболелась, видать из-за дыма крематория, – ответила Марта.
– Это прибыл эшелон с цыганами, уже сутки как идет ликвидация, а запах от них стоит еще тот, – как ни в чем небывало, довольный своей расторопностью изрек лейтенант не придавая особого значения тому, что сказал, как будто это была простая робота. – Я могу идти?
– Да, вы свободны.
Он опять вскинул руку, развернулся, чтоб уйти, и тут Марта неожиданно произнесла:
– Мне нужен заключенный 7-164 к часам десяти вечера.
– Будет сделано, – ответил Шток и вышел из кабинета.
Марта закурила сигарету стараясь собраться с мыслями и представить встречу. От волнения ее бросило в липкий, холодный пот. “Нет, нужно держать себя в руках, – она вдруг стукнула себя ладонью по лбу. – Я же ничего о нем не знаю, кроме имени, не знаю, что у него в душе. А ведь все может развалиться как карточный домик”. Марта испугалась этой мысли. Ей кто-то звонил, она отвечала, кто-то входил, она давала распоряжения, а время неумолимо сближало двоих людей, напрягая их нервы до предела.
Марта вошла в комнату, стараясь ступать как можно тише. Человек в полосатой робе сидел не шевелясь, прикрыв глаза от яркого света лампы. Она села напротив, боясь посмотреть на того, кто перед ней сидел. Дрожащими руками она закурила и, сделав глубокий вдох сигаретного дыма, подняла глаза. О господи, кто посмел это сделать! Ее взору предстало припухшее лицо, взявшееся багряным цветом, тонкая струйка сукровицы высохшая на небритом лице  от жаркого света лампы. “Я не могу вот так сразу броситься к нему”, – ее рука подвинула пачку сигарет и спички. Марта удивилась тому, как он спокойно прикурил и даже казалось, что с удовольствием курит. А может он думает, что это последняя сигарета? Как много вопросов. Вынув из кармана газету, Марта протянула её Виктору. Он не торопился ее брать, лишь докурив до конца сигарету, помедлив, потянулся рукой к сложенному листку. Все больше и больше Виктор чувствовал интерес к происходящему в этой комнате, ну во всяком случае он еще поживет. Здесь этот вопрос решался быстро, – выстрел, виселица, крематорий, газовая камера. А он зачем-то нужен, так что дрова горящие в крематории, болтающаяся петля пока подождут. Виктор внимательно всматривался в газетный лист,  как ему показалось, довольно потрепанный от частого разворачивания. От него пахло приятными женскими духами. Его ошеломило то, что там было. Он смотрел сам на себя. Откуда эта газета здесь? Прошло почти полгода, кто хранил ее, зачем? Кажущееся вначале интересным и простым, теперь загнало его в глухой угол, заканчивающийся жаркой топкой крематория. И он сделал то, что сделал бы каждый безумец загнанный в тупик, – встав со стула он уперся руками в стол, отодвинул лампу в сторону. Взгляд его карих глаз сверху вниз дырявил насквозь сидящую напротив женщину, она сжалась на стуле, перепуганным зверьком боясь вздохнуть и пошевелиться. На изучаемом еще в университете немецком, подзабытом, но понятном, шипя словно змей, он наклонился почти к ее лицу. “Да, это я, ты хотела удостовериться, так это или нет? Да, это так. Я не буду допускать каких-то догадок, но я точно знаю кто ты. Одного мгновения тогда мне хватило, чтобы запомнить твое лицо. И я не буду вымаливать прощения и просить пощады, зови своих висельников или хочешь сама. Я готов”.
Виктор на миг задержал взгляд на ее лице, устало сел, взял сигарету, прикурил. Ее рука тоже потянулась к пачке. Тишина и сигаретный дым переплелись замысловатыми сизыми узорами поднимаясь к потолку и исчезая в зарешеченом вентиляционном окошке. “Нет-нет, он не понимает всего, он боится понимать, я знаю, в это трудно поверить, трудно поверить в то, что я испытываю к нему. Я впервые услышала его голос, увидела его лицо и эти глаза, они как магнит влекут к себе, лишая здравого смысла, ломая устоявшиеся взгляды. Социальное положение, звания, награды, титулы, – все это пыль не стоящая одного такого взгляда”.
Марта затушила сигарету, приподняла голову, обращая свой взор к нему. Они встретились взглядами ища слабые места, чтобы смертельно ранить. Не выдержав, Марта опустила глаза, она подчинилась. Хотела ли она победить, может кого-то другого, но только не его.
– Виктор, ты сочтешь все, что я скажу бредом, но я скажу это, и надеюсь ты поймешь.
Он слушал не веря собственным ушам. Он видел зеленый луг, букет ромашек и слезы на ее лице. Наивные, глупые, упрямые глаза, взгляните вверх и возрадуйтесь, что на вас среди ужаса, крови, страданий, смерти снизошла божественная благодать любить и быть любимым!
– Теперь ты знаешь все. Помоги мне. – Она встала и подошла к нему. Рука ее нежно коснулась его небритой щеки.
– Тогда ты сказал мне, что все будет хорошо...
– Я верю тебе.
Она тихо вышла закрыв за собой дверь. Теперь и он почувствовал этот груз бетонной плиты на спине. Заложив руки за спину, он вышел из здания. Никто его не спрашивал, не останавливал, лишь луч прожектора, выхватив его из темноты, задержал на миг свой желтый взгляд на спине, пополз дальше шарить между рядами колючей проволоки, выискивая добычу пожирнее. Он плелся к своему бараку не ощущая в своей полосатой одежонке ни холода, ни ветра.  Где-то в закоулке сознания вспыхнул тлеющий огонек все ярче освещая и обжигая темень его души. Он добрался до своего места на нарах, подобрав ноги накрылся вшивым одеялом прячась от вех и всего на свете. “Я сплю, просто сплю! Это все слишком нереально, чтобы быть правдой. Наступит утро и капо откроет дверь раздавая удары кнута. Это протрезвит. Значит, все это сон”. Он даже улыбнулся представив садистскую физиономию надзирателя.
Справившись кое-как с угрызениями совести, он незаметно для себя уснул, вдыхая тонкий аромат духов, оставленных рукой на его щеке. Даже запах нестиранной одежды и пыльного рваного одеяла не смогли заглушить этот еле уловимый шлейф. Виктор спал крепко. Что снилось ему, трудно угадать. Только кисть руки судорожно сжималась, боясь выпустить чью-то ладонь.
Диво чудное сегодняшним утром случилось с капо. Он прошелся через весь барак, став в его конце, заложив руки с кнутом за спину, покачивался на своих коротких ногах. Подобие улыбки исказило его лицо.
– Доброе утро, подъем! – пролетавший комар попал в выдохнутый его легкими воздух, шарахнулся в сторону от запаха перегара, словно истребитель пикирующий вниз забился в щель переводя дыхание. – Выходить строиться.
Люди соскакивали с нар и по привычке бежали к двери стараясь увернутся от ударов. Но сегодня на привычном месте никого не было. Они с опаской оглядывались назад не понимая, что происходит. Капо подошел к Виктору, с издевкой поинтересовался:
– Как спалось? Не желаете выйти на лужайку перед бараком, утренний воздух необычайно свеж, пожалуйста поторопитесь. – Насчет юмора у него было все порядке. Довольный, что хоть кого-то он ужалил без кнута, направился к выходу, почесывая широкий бычий затылок.
Приятель Виктора крепко пожал ему руку:
– Рад тебя видеть, честно говоря думал, что тебе каюк.
– Да, вроде пронесло, – он три раза сплюнул через плечо.
Все выстроились в привычные шеренги ожидая утренней проверки. Марта на черном как смоль жеребце влетела во двор барака. Она проигнорировала протянутую капо руку. Похлопывая себя хлыстом по голенищам сапог поднялась на дощатый помост для наказаний. Комендант назвала номер. Виктор долго соображал, что это именно его номер. Он подошел к помосту, повернулся лицом к таким же бедолагам как сам. Но вдруг двое автоматчиков подошли к ничего не подозревающему капо. Один из них толкнул его стволом под ребра. Его поставили на колени, и кнут взвизгнув в воздухе хохоча над происходящим змеиным хвостом обвил спину капо. Удары разрывали кожу на спине и кровь капала с просочившейся насквозь одежды. Надо было отдать ему должное, он не проронил ни слова. Немец закончив свою работу бросил окровавленный кнут перед лицом капо. Молча наблюдавшая за всем Марта подошла к Виктору и прошептала:
– Никто и никогда тебя не тронет пока я живу.
Она оседлала лошадь и погарцевала к комендатуре. Автоматчики погнали это человеческое стадо к машинам. Только капо остался стоять на коленях. Одинокая слеза хрусталем блеснула на солнце, скатилась по щеке и, не удержавшись плюхнулась в лужу крови у его ног.
Нося тяжелые камни и разбирая завалы, Виктор все повторял и повторял про себя: “Никто и никогда, никто и никогда… Это она для меня устроила наказание капо”.
– Эй, приятель, ты чего задумался? – голос знакомого вывел его из лабиринта мыслей.
– Да вот задаю себе вопрос, жалко ли мне капо?
– Этого ублюдка надо было пристрелить, когда он тебя метелил, он наверное не задавал себе вопросов. Там ребята нашли кое-что из съестного, пошли, закусим перед баландой, что б не казалась такой приторной.
Марта задумчиво сидела за столом слушая слащавые речи доктора Геббельса о победоносном шествии германских войск. И самое ужасное то, что миллионы немцев с фанатичным блеском в глазах внимали этому пропагандистскому гуру веря в непобедимость германской армии, веря в то, что они лучше, чище и достойнее всех остальных. Этот лгун что-то еще рассказывал, пересыпая свою речь цифрами и лозунгами, почти захлебываясь от слов. В конце он рявкнул: “Да здравствует тысячелетний рейх!” – и бравый марш заполнил эфир.
– Лживый ублюдок! – в сердцах выругалась Марта.
На столе лежали четыре письма от Отто. Она разрывала конверты, перечитывая каждое. Их трепет и тепло больше не волновали и не согревали ее. Как-то все в один миг ушло, исчезло куда-то. Но несмотря на все происходящее вокруг, она ощущала какой-то душевный подъем, волнующий трепет. Овладев ее сознанием, неведомое доселе чувство заботы о ком-то переполняло ее. Ей хотелось куда-то идти, что-то делать. Крылья за спиной приподнимали ее ввысь. Марта подошла к шкафу с одеждой, открыла его перебирая руками дорогие ткани нарядов. И вдруг шальная мысль пришла ей в голову. От радости она почти по детски захлопала в ладоши.
Уставшие от тяжелой роботы заключенные спрыгивали с машин, шли к своим баракам еле волоча ноги. Лейтенант Шток ткнул Виктора хлыстом:
– Ты, иди за мной.
Они зашли в деревянный барак из нетесаных досок служивший лагерной баней, где под сводами торчали десятка два труб с кранами. На скамейке лежала сложенная одежда и кусок  мыла.
– Помыться, постричься и через час быть у коменданта! – отчеканил лейтенант, закрывая за собой дверь.
Виктор снял с себя грязную, пропитанную потом и пылью полосатую робу. Десятка три вшей в недоумении шевелили своими крохотными усами. Еле теплая вода брызнула из крана, смешалась с мыльной пеной и бурым потоком исчезла в полу. Одев такую же униформу как у капо и почти новые ботинки, Виктор зашел к парикмахеру. Старый еврей в накинутом на полосатую робу белом халате без слов принялся за роботу, колдуя над заросшей головой и торчащей щетиной. От лязга ножниц и массирующего движения расчески он прикрыл глаза, впадая в приятный транс.
– Все, можешь открывать глаза, – услышал он голос парикмахера.
Из зеркала на него смотрел уставший, с выпирающими скулами и впалыми глазами молодой человек. Словно по привычке забыв где находится, Виктор обратился к мастеру.
– Что я вам должен?
– О Боже мой, что я слышу, мне здесь кто-то должен! Раньше когда мне это говорили, это было приятней слышать чем собственное имя. Я старый, больной, почти мертвый еврей нахожусь здесь только потому, что я еврей. Зачем мне это на старости лет. Хотя о чем я говорю? Я многое и многих видел за свою жизнь, мне не страшно умирать, но когда рядом молодые, не познавшие ни счастья, ни любви умирают на твоих глазах, – он опрокинул голову назад взывая к небу. –Господи, прости нам грехи наши тяжкие и врагов наших прости, они не ведают, что творят. – его губы еще что-то шептали кому-то очень высоко. Опустив голову он открыл глаза.
Старый еврей протянул руку:
– Ицхак Гендель, самый модный в Кракове мастер по прическам.
– Очень приятно, Виктор.
– И мне очень приятно. Я видел много людей – и больших, и маленьких, с многими был знаком лично. Вас я вижу впервые, и поверьте Ицхаку Генделю, он разбирается в людях, что-то в вас есть юноша, вы не потеряли человеческий взгляд, да-да, человеческий взгляд, – он задумался и как-будто размышляя вслух, продолжил, – я такой же мечтатель как и вы. Делал людей красивыми, думал, что они станут от этого добрее и поделятся еще с кем-то. И вот вы видите результат, я здесь, в этой полосатой робе. Но я не падаю духом, я мечтаю, что б все это прошло и люди наконец научились понимать друг друга не боясь смотреть в глаза. Я желаю вам удачи, наверное сегодня она будет к вам благосклонна и надолго останется с вами.
– Спасибо, отец, если будет все как вы говорите, обязательно приду поделиться.
Виктор вышел закрыв за собой дверь. Часовой пропустил его внутрь здания комендатуры. Он подымался по лестнице не ощущая страха. Постучавшись в дверь, он вошел по привычке заложив руки за спину. С любопытством разглядывал обстановку, словно забыв, что так может выглядеть человеческое жилье.
Марта от волнения не находила себе места, все время что-то поправляла перед зеркалом, поднося сжатые кулаки к лицу. Она услышала как открылась дверь, по звуку шагов поняла, что это он, но ноги стали словно ватные. Что-то нужно было делать, и Марта сделав шаг пошла навстречу, остановившись в пяти шагах от Виктора. “Она очень красива, – отметил он про себя. – Никогда еще не видел такого изящества и грации. А этот наряд так эффектно подчеркивает достоинства ее фигуры!”
– Я сегодня немного неловко себя чувствую в этом платье. Тебе не нравится? – как-то обижено спросила она.
Виктор колеблясь некоторое время подошел к ней и за эти пять шагов, что разделяли их, понял для себя, что это судьба и отталкивать ее от себя, ища какие-то лозунги для оправдания   было бы еще большим обманом. Секунды размеренной вереницей отсчитывали время и взрывной механизм дождавшись своего часа рванул, бросая этих несчастных друг другу в объятия. Как два противоположных магнита они прижались друг к другу и не нашлась бы на свете сила, которая могла бы разъединить их. Это была именно та Чёрная дыра, в которую затягивает всех, кто познает настоящую, истинную любовь, за которую без оглядки отдают жизнь не требуя ничего взамен, потому что жизнь без нее – это всего лишь отрезок времени отмеренный для тебя. Кто-то скептически подумает, в сердцах скажет – предатели, как они могли, когда везде горе, страдания, смерть – мечтать и любить? Чтоб вот так, взахлеб, без оглядки, вниз головой в пропасть, чтоб вспыхнуть хоть раз в жизни светом пронизывающим темноту, почувствовать взмах крыльев подносящих тебя ввысь и знать, что рядом навсегда человек за которого ты готов умереть. Нет, они не предатели, они  две крошечных детали огромного механизма. Они отказались вращать маховик этой мясорубки. Удары двух сердец слились в унисон, как призывающий мощными ударами набат. Они отпрянули друг от друга, не находя слов, чтоб высказаться. Виктор нарушил окаменевшую тишину.
– Марта, я не знаю, не могу понять, что со мной происходило. В тот миг, когда я тебя увидел впервые, я жалел о том, что сделал. Твой образ был со мной всегда. Я корил себя за то, что позволил думать о тебе, жалеть тебя, скучать. Сны приходили и приносили тебя, а я опять бичевал себя агитационными листками, стараясь возненавидеть тебя, потому что ты враг. И вот этот плен, и я здесь, казалось, что сходишь с ума, жизнь стала ненужной вещью, которую сожгут за ненадобностью. Но вот мы снова с тобой встречаемся, я был уверен, я знал, что ты меня узнала, и мне стало легче и тревожней одновременно. Хотелось умереть быстро, без мучений.
– Не говори так, не надо, ты подумал, что я отомщу тебе? Если б ты знал сколько бессонных ночей, мыслей, догадок терзали меня. Я вглядывалась в твое фото до боли в глазах, я полюбила не зная тебя, ты был всегда со мной, мне казалось, что сердце не выдержит, разорвется в клочья.  Я боялась, что ты отвергнешь меня, боялась больше, чем смерти. Ты все, что есть у меня, мне кажется я знала тебя всегда. Мне не нужна жизнь если в ней не будет тебя, ты мой навсегда, навеки.
Марта целовала его лицо и ее слезы радости, счастья, тревоги оставляли влажные следы на его щеке словно игривое, искристое вино томящееся годами за толстыми стеклянными стенами вытолкнуло корковую пробку, шипя и пенясь в бокале источало тонкий, чарующий аромат, даря свой вкус скопленный за долгие годы одиночества и ожидания. Они говорили обо всем перебивая друг друга, смеясь и изливая душу. Они были счастливы от того, что нашли друг друга, и это был для них только первый шаг по извилистой и трудной дороге, а она ждала их, усеянная терновыми кустами, бездонными обрывами и реками слез длиною в жизнь забвением. А пока они благодарно принимали снизошедшее на них безграничное счастье, тела и души трепетали от прикосновений и слов. Каждый из них в душе молил, чтоб этот миг никогда не кончался.
Утро, скинув темное покрывало ночи, бродило по лагерю, заглядывая в закоулки и окна, тормоша за уши спящих собак. Они недовольно рычали и лаяли, извещая, что пришел еще один день для тысяч и для двоих.
Виктор открыл глаза. Чистый белый потолок смотрел на него и теплое женское тело приятно согревало, посапывая на плече, закинув на него ногу. Он убрал прядь волос с милого и ставшего за эти несколько часов такого любимого и красивого лица, поцеловал приоткрытые губы. Марта грациозной кошкой потянулась под одеялом, что-то бормоча про себя. Два упругих полушария, увенчанные кофейного цвета вершинами, прильнули к его губам, прося испить из них томительный нектар желания. Покрывшееся легкой испариной тело Марты тонкой вуалью призывно потянулось к нему. Тяжело дыша она склонилась над его лицом.
– Я не могу передать словами, что чувствую, но я знаю, что не смогу без тебя, не смогу без таких ночей, не смогу просыпаться одна если тебя не будет рядом. Я безумно люблю тебя! – Марта наклонившись прильнула к его губам, вкладывая в поцелуй всю нежность любящей женской души.
Глава IX.
Лейтенант Шток дрожащей рукой опрокинул остатки шнапса в рот. В голове немного прояснилось. Только стол с остатками еды напоминал о вчерашней попойке. Он подошел к зеркалу, почесывая щетину на подбородке, прошелся пятерней по торчащим на голове тонким волосам. “Чистокровный ариец, твою мать!” – сплюнув на пол, выругался про себя. Поправив бритву об кожаный ремень, он поднес ее к виску. Как не старался быть осторожным, но пятно на мыльной пене стало похожим на пулевое ранение. Шток задержал бритву возле кадыка: “Одно движение, и все – меня нет, никто не будет потакать мной, не нужно будет ни перед кем отчитываться. За эти горы трупов будут отвечать другие, а не я, потому что меня не будет”. Как-то вдруг стало спокойно на душе от того, что есть такой простой выход.
Его детство было спокойным и размеренным. Любовь родителей, бабушка, которая души не чаяла в нем, сделали из мальчика изнеженное существо. И это сказалось в школе, где дерзость и непослушание в глазах подростков было примером к подражанию. Его колотили и давали обидные прозвища, девочки смеялись над ним и не обращали внимания. Но в один прекрасный день все изменилось. Его стали бояться. Этот пятнадцатилетний белобрысый щуплый паренек на школьной перемене заявил: “Кто считает себя смелым, пускай приходит сегодня на старый склад”.
Любопытных собралось много. Кто сидел на ящиках, делая первые затяжки сигареты, кто пил пиво. Он появился в проеме разрушеной стены с мешком, в котором что-то шевелилось.
– О, наш смельчак появился, – смеясь произнес его обидчик.
Все замерли в ожидании. Он приближался, словно маятник, чеканя свой шаг подковаными ботинками.
– Я думал, ты не придешь, – обратился Генрих к заводиле.
– Я не приду? Ты действительно смелый.
Шток наклонился, развязал мешок и достал оттуда перепуганного кота.
– Держи, – он протянул животное улыбающемуся ровеснику. Достал из кармана сложенную бритву, взмахнул рукой, раскрывая ее.
– Держи, – повторил он.
– Зачем? – с недоумением спросил его недруг.
Хищная сталь рассекая воздух взлетела в воздухе, забрызгивая пол и одежду кровью.
– Держи, – он бросил самому смелому кровавые клочья еще теплой плоти. Все застыли в оцепенении, только шаги кованых ботинок эхом разносились в полумраке коридоров склада. Придя утром в школу, он подошел к заводиле окруженному друзьями.
– Ну что, смельчак, как спалось?
Тот испугано таращил на него глаза.
– Я вижу тебе уже пора бриться. Если нужна будет помощь, инструмент всегда со мной.
Подхватив портфель, Генрих Шток направился к своему классу. Его больше никто не донимал, не обзывал. Он больше не просил, не извинялся, он излагал то, что ему нужно. У него появились деньги, которые ему просто давали, чтоб заручиться поддержкой и он исправно их отрабатывал. Вскрытая бритва где-то в темном уголке школы и слухи о том, как он ею орудует, приводила его оппонента в оцепенение. В восемнадцать лет он обзавелся друзьями, которых страх притягивал к нему словно магнит, и это уже был не неразумный паренек, а хитрый, изворотливый и циничный человек. Таких людей быстро примечают, и движение национал-социалистов не обошло его вниманием. Немного уговоров, убеждений и денег сделали свое дело. Он стал ярым приверженцем нового политического движения, активным его членом, беспощадным исполнителем. Шток ходил по улицам в выглаженной коричневой униформе с чорным галстуком, и где бы он не появлялся, везде оставлял после себя страх и пустые карманы. Приход к власти Гитлера укрепил его позиции, и наделенный полномочиями он беспощадно боролся с врагами рейха, не забывая и своих обидчиков. Его рвение оценили, назначив в особый отдел гестапо выявлять и беспощадно карать изменников. Война поддала жару его амбициям и алчности. Ночные вылазки в еврейские кварталы пополняли потайную кубышку золотом, драгоценностями, предметами живописи и антиквариата. Шток был жаден, но в меру, он делился со всеми занимающими чуть выше его пост на иерархической лестнице. В глазах начальства он слыл кристально чистым товарищем по партии, для которого идеи рейха превыше собственных. Он почти поверил в свою незаменимость и превосходство, но дав однажды волю словам, смысл которых доброжелатели донесли до нужных ушей, и лагерная комнатушка стала для него прибежищем. Он также исправно выполнял свои обязанности, затаив обиду, старался не высказывать своего мнения о тех, кто его сюда запроторил. Лагерь не стал для него чем-то ужасным, и начальство считало эту ссылку тормозом для него, где паровоз его рвения будет ходить по кольцевой дороге. Старый комендант, ушедший с головой в пьянство, был рад новому заместителю и с радостью свалил всю работу этой фабрики по переработке человечины на его плечи. И Генрих исправно служил, подсчитывая тонны состриженных волос, связки обуви, килограммы золотых коронок, колец, часов, браслетов. Подсчитывал и пересчитывал сколько за сутки сожжено, удушено, расстреляно, повешено. Шток следил за всем и за всеми не доверяя никому, и оставшись один в своей крохотной комнатушке давал волю чувствам, подогретым парочкой стаканов. Уставший, он засыпал в пьяном угаре. Услужливые капо приводили к нему женщин стараясь угодить, но и обладание ими не приносило никакого облегчения. Подспудно он понимал, что это все не то и не так, что должно быть какое-то чувство, он даже знал, что это любовь. Выудив однажды из горы чемоданов книжицу в красивом кожаном переплете, он улегся в своем жилище на кровать и начал листать пожелтевшие страницы со столбцами стихов. Он читал их потрескавшимися от спиртного губами не веря словам, а они, как поток кристально чистого ручья вымывали заросшее вековой тиной болото его беспросветной души. Ему все чаще хотелось остаться одному, взять в руки книгу и, переворачивая страницы, читать. На миг оторвавшись от строк, уставился в потолок и, представив влюбленных сидящих на скамейке у пруда, вспомнил слова, сказанные ею, ее опустив-шиеся ресницы и девичий стыдливый румянец на лице. Ему захотелось самому пережить это, держать чью-то ладонь в своих ладонях и трепетать от переполняющих чувств. Шток вскочил с койки, выудил из кармана пачку сигарет и жадно закурил. “Что происходит, что происходит, черт бы это все побрал! – он ругался и ходил по комнате, нервно выпуская табачный дым. – Почему? Зачем? Ради чего?” Мысли как серная кислота прожигали в его мозгу незаживаемые раны. “Что я здесь делаю, что делают здесь тысячи этих русских, поляков, евреев? Зачем нам, немцам, Европа, Россия, Африка? Неужели нам мало нашей Германии?” Он с досадой пнул стул топча его и ломая. Переведя дыхание, открыл дверь и уселся на пороге. “Что же все-таки происходит? – задал он себе все тот же вопрос, и подумав добавил: – Со мной, что происходит со мной? Кем я стал? Генрих, ты стал тем, кем хотел стать. Тысячи жизней ни в чем не повинных людей на твоей совести и они будут преследовать тебя везде не давая покоя до конца твоих дней. Ты – убийца, Генрих. Нет, не успокаивай себя тем, что ты делал эту работу во славу тысячелетнего рейха, что ты выполнял приказ, боясь отказаться, чтобы самому не оказаться на месте тех, кому закрутили руки колючей проволокой за спиной. Ты трус и убийца!..”
Его стеклянные глаза смотрели сквозь ночь куда-то вдаль стараясь разглядеть конец спасительной нити по которой так хотелось выбраться из этого ада. Бежать, бежать без оглядки, бежать туда, где его никто не знает, пускай все это расхлебывают те, кто это заварил. Думай, Генрих, думай, время уже начало отсчитывать минуты. Твои минуты.
Он еще долго сидел на пороге, курил, думал и уставший от неимоверного доселе груза мыслей упал на кровать, укрывшись с головой шинелью.
Все чаще обходя бараки, он забывал про вальтер в кобуре на поясе, он вглядывался в глаза пленных пытаясь найти хоть один взгляд, который бы понял его. Но видел только ужас и страх. Он был чудовищем в человеческом обличии пытающемся найти сочувствие и жалость к себе. И однажды он увидел эти глаза – гордые, преисполненные жаждой жизни, этот взгляд был как плевок, и он не утерся. Его не боялись, не трепетали от страха. Это он онемел не в силах пошевелиться, произнести хоть слово. Шток уходил как побитый пес, поджав хвост. Что стоит нажать курок, и все – этого русского не будет. “Он мне словно бросил вызов. Откуда у них, у этих русских, эта гордость, этот смеющийся взгляд смерти в лицо, чем он лучше меня?”
Голос старого коменданта вывел его из задумчивости.
– Пойдем Генрих, пропустим по стаканчику, пошли, я уверен в том, что знаю твои тревоги.
– Нет, я в порядке, так, кое-какие мелочи.
– Да, я понимаю, эти мелочи были и у меня, не смотри на меня так, поверь, я знаю, что говорю. Ты хочешь выговориться. Только бутылка с пойлом слушает тебя пока в ней что-то плещется.
Они оба замолчали на миг.
– Ну что, идем. – молча кивнул головой Шток.
Издав глухой хлопок, бутылка коньяка вдохнула глоток воздуха, наполнила два бокала. Искрясь в стеклянной посуде, коньяк благоухал двадцатилетним ароматом.
– Я берег эту бутылку к особому случаю, возлагал на нее надежды, что она посадит со мной за один стол того, кто поймет меня. Я вижу, Генрих, что ты мучаешься и страдаешь. Поверь мне, что и я, наивный и забитый речами Геббельса  убивал, расстреливал думая, что делаю великое дело, очищая мир для того, чтобы только мы, немцы, жили и господствовали. Но только потом в просякшей от крови одежде я понял, что больше так не могу. Сотни, тысячи лиц по ночам приходят и зовут меня к себе показывая чан с кипящей смолой, плаху с окровавленным топором. Генрих, я схожу с ума, я сойду с ума если останусь здесь.
Он залпом осушил стакан. Шток встал, тоже выпил, вскинул руку.
– Хайль Гитлер!
– Оставь! Кого ты приветствуешь, ты сам понимаешь, что это уже нелепо. Наш фюрер – чертов выродок втянувший Германию в эту резню, будь он проклят, – комендант со всей силой обрушил кулак на стол. Немного успокоившись он приподнял из под нависших бровей красные от бессонницы глаза и уставился на Генриха.
– Это все, что я хотел сказать, надеюсь, ты меня понял, и я уверен в том, что тоже самое происходит с тобой. Я подал рапорт и отправляюсь на фронт, через два дня меня здесь не будет, – он потянулся через стол и ухватил Штока за лацканы кителя.
– Я хочу умереть как мужчина, в бою, а не болтаться на виселице с посиневшим языком, я устал ждать, когда за мной придут, – он сел на место.
– Иди, Генрих, это все.
Остановившись у двери Шток оглянулся, задержав взгляд на коменданте. Но тот его не видел, только шептал уставившись на пустую бутылку: ”Умереть как мужчина, умереть…”
Комендант крепко сжал руку Генриха:
– Прощай, не говори нечего, не надо, скоро всему этому придет конец, подумай о себе, для меня это все. Прощай, – дверь автомобиля захлопнулась, увозя человека далеко на восток. Он найдет там то, что искал: и наказание, и покаяние. Шальная пуля отыщет его среди украинских степей, вырвав из груди последний вздох, навеки закроет глаза.
Появление нового коменданта для Генриха стало событием непонятным и в тоже время волнующим, он не знал, как себя вести с ним, точнее с ней. Когда он вошел в кабинет на доклад и как истукан стоял не зная что сказать, Марта жестом указала на стул.
– Вы лейтенант Шток?
– Да, я Шток, лейтенант Генрих, лейтенант... – его слова путались, язык от непонятного волнения стал как полено. “Идиот, полный идиот”, – подумал он, еще крепче вцепившись в папку с документами.
– Меня зовут Марта, воевала на фронте, после ранения назначили сюда, все остальное по ходу службы. Вам плохо? Ваше лицо горит.
– Нет-нет, мне хорошо, очень хорошо, я здоров и готов выполнять любые ваши приказы.
Марта заулыбалась.
– Лейтенант, любые не надо, только те, что положено.
– Да, конечно-конечно.
– Что там у вас в папке, вы ее держите так, словно боитесь показать?
– Я совсем забыл, здесь все данные за последний месяц, – он вскочил со стула, положив документы перед Мартой.
Она просматривала бумаги задержавшись на каких-то цифрах. Он услужливо наклонился, объясняя что это, для чего и зачем. Марта закрыла папку.
– Что ж, вижу мы найдем общий язык и понимание,  обязательно найдем. Вы свободны.
Генриху впервые не хотелось уходить из кабинета начальства. Его мысль приобрела слова не спросив на то разрешения.
– Марта, вы очень красивы, – он сам не поверил тому, что сказал, готов был провалиться сквозь землю, стать невидимым, исчезнуть.
– Спасибо, Генрих, очень приятно было услышать от вас комплимент. А сейчас идите, мне еще нужно расположиться.
Шток вышел за дверь, ему казалось, что глупее, неуклюжее чем он нет человека. Побелевшие от напряжения пальцы сжимали папку, как добычу. “Я еще никогда не видел таких красивых женщин! Ее глаза, ее голос, как бархат, так приятен, я бы слушал его вечно”. Генрих расстегнул верхнюю пуговицу, перевел дыхание. Так легко и свободно он себя никогда не чувствовал, мышцы лица сковала добродушная улыбка. “Если она скажет умереть, я это сделаю не задумываясь, я сделаю все, что она пожелает”. Он зашел к себе, закрыл дверь. Стоя на пороге впервые рассмотрел то, что называлось его жильем.
– Свинарник, – произнес он и засучив рукава принялся наводить порядок.
Непривычная работа приносила удовольствие. Не почувствовав пыльной преграды, дневной свет заполнил чистую и аккуратную комнату. “Вот так-то лучше!” Он еще что-то переставлял, вытирал, мурлыча под нос какую-то песню, забыв на время, где он и кто он, ему хотелось быть просто человеком приводящим свое жилье в порядок.

Глава X.
Время неумолимо шло вперед все чаще оповещая о себе далекими разрывами и канонадой. Два месяца встреч украдкой, разговоров сблизили Виктора и Марту. Они вместе и каждый в отдельности в душе были благодарны судьбе за эти встречи и любовь. Марта перевела Виктора в комендатуру, где он обосновался под лестницей и выполнял обязанности уборщика и посыльного. Иногда Марта в целях конспирации повышала голос, отсылая его в конюшню убирать за лошадьми, но не проходило и получаса как эти двое вновь заключали друг друга в объятия на душистом сене чердака.
В одну из ночей Марта вскочила с постели, прижала ладонь ко рту и выбежала из комнаты. Через минуту она вернулась бледная как стена.
– Что с тобой?
– Все нормально. Не волнуйся, – она присела на край кровати.
– Любимый мой, милый, у меня будет ребенок, я не хотела тебе говорить, думала, ты меня разлюбишь!
Виктор обнял ее за плечи, прижал к себе, словно защищая от нависшей над ними опасности.
– Марта, любовь моя, я никогда не разлюблю тебя, – он взял ее лицо в ладони, – почему ты не сказала мне об этом раньше, родная моя? Я безумно счастлив.
Виктор целовал её губы, глаза, нежно прижав к себе.
– Марта, нам нужно выбираться отсюда.
– Я знаю, я думала об этом.
Вскоре она изложила то, о чем задумала.
– У нас есть еще месяца два пока не станет заметно, что я в положении. Документы я приготовлю, тебе нужно будет добраться до австрийской границы. Там, в Австрии, в небольшом городке, ты найдешь Фрица Гюнтера, он будет знать о тебе.
– А как же ты?
– Не волнуйся, я кое-что предприму. Скажи мне, что никогда не забудешь меня, никогда не разлюбишь, мне так это нужно знать.
Они еще крепче обняли друг друга, словно чувствуя разлуку перед долгой дорогой.
Генрих Шток не спал последнее время, он все чаще ловил себя на мысли, что думает о Марте. Заложив руки за голову, он смотрел в потолок, забываясь во сне. Лишь под утро лихорадочно вскакивал, умывался, брился, чистил до блеска сапоги, торопился в комендатуру. Ему все чаще попадался на глаза этот русский, моющий полы и выполняющий поручения его коменданта. Вот и сегодня он попался ему на глаза. Шток наступил на мокрую тряпку. Виктор увидел перед собой начищенные до блеска сапоги, встал вытянувшись, назвал свой номер. Что-то в этом русском было. Генрих хотел понять, что он здесь делает, почему занимается этой работой. Он, словно охотничий пес, учуяв запах дичи, насторожился, отбросив нежные мысли в сторону.
– Комендант у себя?
– Не знаю, я мою полы и кроме вас никто сюда не заходил.
Генрих почувствовал дерзость. Его рука легла на кобуру с пистолетом. Он подошел вплотную к Виктору. Они смотрели друг другу в глаза. Не выдержав такого взгляда, Шток начал первым:
– Я буду лично присматривать за тобой, и если ты что-то задумал, то пожалеешь даже о мысли, что она пришла тебе в голову.
– В отличии от тебя мне есть что терять, и если я что-то сделаю, то жалеть об этом не буду.
Рука мгновенно выхватила пистолет, загнав патрон в прожорливую пасть ствола, который как циклоп смотрел одним глазом в лицо Виктора. Улыбка блуждала на лице лейтенанта Штока. Он даже прикрылся рукой, чтобы не забрызгаться кровью. Но его сдерживал взгляд смотрящих на него глаз. Он еще тогда запомнил их. Они смотрели на него, не шелохнувшись. Он видел смех и пренебрежение к нему. Ему дважды плюнули в лицо. Палец на курке словно стальной прут не хотел сгибаться.
– Давай, стреляй, что же ты ждешь! Смелый, когда в руках оружие!
Безрассудная молодость лишенная здравого смысла, перемешанная эмоциями кинула их в обыкновенную драку, где в ход пошли кулаки. Они качались по полу, рыча как звери, а пистолет смотрел своим удевленным вороненным глазом, не понимая, почему его отбросили в сторону. Он бы все решил в один миг. Марта, услышав возню в коридоре, открыла дверь и от удивления и охватившего страха бросилась разнимать этих дерущихся мужчин. Они стояли по сторонам оправляясь после схватки.
– Иди к себе! – сказала она Виктору.
Он, прихватив тряпку и ведро, пошел в свою коморку под лестницей.
– Генрих, зайдите ко мне! И не забудьте свой пистолет!
Шток молча сидел на стуле опустив голову. Марта отчитывала его как школьника и он молча кивал головой в знак согласия.
– Генрих, этот русский знает немецкий язык, справляется с работой. Рациональней держать его здесь, вы согласны со мной?
Он молча кивнул головой.
– И не доставайте оружие без надобности, а если достали – стреляйте. И еще: этого русского никто не должен трогать, вы лично за это отвечаете. Есть замысел использовать его в разведработе. Вы, наверное, знаете в какой фазе сейчас война?
– Да, конечно, – промямлил Шток.
– У меня к вам поручение, о котором должны знать только двое.
Генрих поднял глаза, услышав, что он может быть чем-то полезен.
– Нужны настоящие документы, – сделав ударение, сказала Марта. – Я все объясню.
Она изложила придуманный для него план.
–Я не в силах вас заставить помочь мне, даже просить не могу.
Шток вскочил со стула:
– Я все сделаю, не волнуйтесь, никто не узнает, все будет настоящее.
– Генрих, – Марта взяла его руку, – вы сказали, что сделаете для меня все. Это были лишь слова?
– Нет-нет, что вы! Я готов сделать все, что вы прикажете, Марта!
Марта встала на носки, поцеловала его в щеку.
– Я надеюсь на тебя, Генрих.
Шток словно на крыльях вылетел из кабинета, строя в душе призрачные розовые замки. Он разыскал среди тысяч заключенных человека способного выполнить его заказ. Обещанная свобода и пару банок тушенки сделали свое дело. Документы были лучше чем настоящие. Шток не забыл и про себя, на всякий случай, припрятав нужную бумагу.
Марта долго стояла перед умывальником, стараясь смыть с губ неприятное до блевоты прикосновение. Когда в помещении комендатуры никого не осталось, она спустилась под лестницу, прикрыв за собой дверь. Виктор молча лежал на топчане.
– Ты вел себя безрассудно и глупо, не думая о последствиях. Ты представляешь, что было бы, если бы он выстрелил! Ты подумал обо мне, ты подумал о нас?
Он стал на колени.
– Прости меня.
Ее рука гладила стриженую голову, прильнувшую к ее ногам.
– Нам нужно быть осторожными, чтобы выбраться отсюда, чтобы все начать с начала в нашем доме. У меня такое предчувствие, что мы расстаемся навсегда.
Виктор сел рядом, взял ее руки в свои.
– Все будет хорошо, я буду ждать столько, сколько нужно, только ты тоже не рискуй. Марта, ты видишь, каким будет наш дом?
– Да, я его часто представляю. Потрескивающие в камине дрова, ты, укрытый пледом в кресле держишь на руках нашего мальчика, и я у твоих ног. Я так сильно этого хочу, так хочу любви, тебя, спокойствия.
– Все это будет, любовь моя, обязательно будет, нужно только подождать, потерпеть.
– Я знаю и жду этого с нетерпением, любимый мой. Но если вдруг, если пойдет что-то не так, обещай, что не забудешь меня. Ты все самое светлое и нежное, что было и есть у меня, я так не хочу расставаться с тобой, я умру без тебя.
Марта прильнула к такому близкому и родному человеку, шепча и умоляя: “Люби меня, не забывай меня, помни обо мне”.
Они лежали, обнявшись, дожидаясь рассвета, досказывая друг другу недосказанное и мечтая о жизни, где не будет места тревогам, где обыкновенный звонок будильника заменит вой падающих снарядов и рев лагерной сирены.
– Мне пора. Никуда не выходи,  я дам тебе знать. И еще: если вдруг что-то пойдет не так, жди меня на Елисейских полях каждый первый вторник октября. Это в том случае, если меня что-то задержит.
Марта прижалась к его губам.
– Я люблю тебя, –  вышла, закрыв дверь небольшого чулана ставшего невольным свидетелем тайны двоих любящих людей.
Марта сделала несколько звонков и довольная ответом положила трубку. “Ну что же, пока все идет так, как я и хотела”. Ее рука опять потянулась к телефону, палец набрал нужный номер. После недолгого ожидания на том конце провода ответили.
– Отец, это я! Как ты? Что у тебя нового? Как себя чувствуешь?
– Марта, доченька, я уже подумал, что ты забыла своего старого отца! Со здоровьем все в порядке, а новости ты сама прекрасно все знаешь, хочешь поговорить – приезжай, по телефону я не пойму, – он сделал ударение на последнем слове, – приезжай, я буду ждать с нетерпением. Все, целую тебя.
Марта вновь положила трубку. Отец чего-то опасается или понял по голосу, что мне нужна помощь. Пускай будет так, я поеду. А что если это сделать сейчас. Где Шток, мерзкая, садистская тварь? Пускай думает то, что ему хочется,  главное – его не спугнуть. Терпи, Марта, ты начала эту игру, думай над каждым шагом, чтобы в конце пистолетный выстрел не принес мат в твоей игре.
Окрыленный Генрих Шток вошел в кабинет:
– Фройляйн комендант, вы меня звали?
– Садитесь, Генрих, называйте меня просто по имени.
– Договорились, мой комендант, извините, Марта.
– Как наш вопрос решается?
– Уже решился.
– Да, в оперативности вам можно позавидовать.
Шток выложил на стол документы. Марта с интересом их рассматривала. Они были естественные и даже лучше чем настоящие.
– Спасибо, Генрих, вы мне очень помогли.
– Я готов помогать и выполнять любую вашу просьбу.
– Я уеду на несколько дней, а вы присмотрите за хозяйством.
– Да, конечно, будет сделано!
– Хочу проведать отца. Ему что-то не здоровится.
– Подготовлю для вас машину и водителя,
– Вот водителя не нужно, русский поведет машину.
– Марта, вы очень рискуете, с такими документами он может сделать все, что угодно, я не говорю о самом худшем.
– Генрих, я очень рада, что хоть кто-то здесь переживает и волнуется за меня.
Лицо Штока залил алый румянец и он опустил глаза. “Господи, – подумала Марта, – это чудовище умеет переживать и смущаться”.
– Генрих, я вас смутила?
– Нет-нет, – заикаясь произнес он, опять опустив глаза.
– Генрих, ну честное слово, прекратите, посмотрите мне в глаза.
Его водянистые глаза с собачей преданностью и благо-говением смотрели на Марту. Она подала ему руку. Он взял ее, словно хрустальную вазу, поднес к своим губам.
– Идите Генрих, идите.
Его сердце бешено стучало: “Я не верю, она, ее рука, ее слова, я ни когда не слышал, чтобы так звучало мое имя. Сколько женственности, кокетства, какая женщина!” – уже не в мыслях, а в голос произнес он. Часовой с недоумением смотрел на Штока, словно тот нацепил на себя маску зайца на рождество, может, оно и так, ему виднее, и он перевел взгляд на длинные ряды серых бараков. Генрих шел к себе не чувствуя земли под ногами, его распирало от гордости, на него обратила внимание женщина и какая женщина. Он попытался подобрать слова, но ничего не получалось. Пошарив под подушкой, он достал книжицу в кожаном переплете. Листая страницу за страницей наконец нашел то, что сейчас нужно. Он растворился в зеленых лесах и лугах благоухающих полевыми цветами, он преклонил колено в рыцарских доспехах, словно белый флаг держа в руке шелковый платок с вышитыми золотом инициалами. Его слова любви были произнесены одной единственной на свете. Генрих прижал раскрытую книгу к груди. “Как хорошо!  Как приятно думать о ком-то, просто любить. Хм... какое интересное слово “любить”, я его раньше никогда не произносил, может, только бабушке и то очень давно, но оно имело совсем другой смысл. И женщины, никогда не говорили, что любят меня, может, я не такой, чтобы меня можно было полюбить”. Он вдруг почувствовал какую-то ущемленность, ненужность, одиночество. “Неужели я всегда буду один и никто не скажет мне “доброе утро” или “спокойной ночи”. Ведь я такой же как все, как все остальные, но у всех есть о ком заботится, о ком переживать. Что же я делаю не так?” – он встал, достал бутылку, налил в стакан содержимое, выпил, закурил. “Я имею такое же право на счастье как и они”. – Он вдруг вспомнил о том русском, – у него, наверное, тоже никого нет”. Он позвал солдата охраны, отдавая распоряжение. Через десять минут Виктор стоял в комнате Штока.
– Садись, – указывая на стул, произнес он.
– Будешь пить?
– А у меня есть выбор?
– Нет.
– Тогда буду.
Они молча осушили стаканы, уставились друг на друга. Их разделял только стол и бутылка, стоящая посредине как барьер. Шток нарушил молчание:
– Мне, наверное, нужно было тебя тогда пристрелить.
– Тебе виднее, – парировал Виктор.
– Я вижу ты не из робкого десятка, неужели не боишься смерти?
– Я ее вижу каждый день, уже привык к ней, а она ко мне.
– Любой другой за такие слова уже был бы покойник, но в тебе что-то есть и я пытаюсь понять что.
Шток встал, подошел к окну, всматриваясь в лагерный двор.
– Так что же в тебе такого, чего нет у меня, ответь мне откровенно, ответь, чем я хуже?
Виктор сдерживал себя от слов, но они были сильнее здравого рассудка.
Лавина ненависти и пренебрежения накрыла его.
– Ты хочешь откровенности?
– Да, я хочу ее услышать от тебя.
– Дай мне пистолет, и я не задумываясь всажу в тебя всю обойму, не задумываясь и не рассуждая. Ты – садист и убийца, тысячи жизней на твоей совести и ты еще спрашиваешь, чем ты лучше? Ты – выродок рода человеческого, вообразивший себя сверхчеловеком, определяющим жить ли поляку, еврею, русскому, цыгану или нет, что с ними сегодня делать: стрелять, вешать или может сжечь!
– Но они – сорняк и их нужно с корнем вырывать! Грязные и дикие, скупые и продажные, они не приносят никакой пользы, живут только обманом и воровством, какая от них польза.
– Это не твои слова и ты сам это прекрасно знаешь. Тебе и таким же как ты забили голову о мировом господстве, о сверх расе и прикрываясь этим, вы посылаете на смерть тысячи ни в чем не повинных людей. Сверхчеловеки?! Вы, кровожадные твари, копошащиеся в трупной жиже, когда и она закончится, вы примитесь друг за друга! Ты хотел откровенности, ты ее получил.
– Может, ты и прав, но я не такой глупый, как тебе кажется, я прекрасно понимаю что эта война подходит к концу и финал ее не в пользу Германии. Ты думаешь я буду сидеть и ждать пока на моей шее затянется петля? Ты ошибаешься. Тебе показалось, что мне забили голову пропагандистскими речами. Ведь ты тоже не такой, или я не прав?
Виктор понимал, что если сейчас он скажет что-то не то, это будет конец всему к чему он с Мартой стремился.
– Да, так сложились обстоятельства.
– Ха-ха-ха, сложились обстоятельства! – Шток праздновал победу. – Нет, русский, на весах мы не перевесим друг друга.
“Ладно, пускай веселится, – подумал Виктор, – пускай думает, что выиграл, нужно чтобы он так думал”.
– Ты знаешь, – продолжал Шток, – ты не лучше меня, ты хуже, ты первый бежишь с корабля, почуяв легкую качку, ты – обыкновенный предатель.
Виктор вскочил со стула.
– Что, не нравится?
– Я не предатель!
– А кто же ты? Может, патриот, герой! Как ты себя называешь?
“Только б сдержаться, только б сдержаться, – сжав зубы, повторял про себя Виктор. – Я не отвечу тебе”.
– Ты можешь не отвечать, теперь я тебя точно не пристрелю, пускай это сделают твои, когда тебя найдут, – Шток от души рассмеялся над мерзкой шуткой, плеснул себе в стакан, – Твое здоровье! Ты – неудачник, русский, ты попал в плен, а не погиб как герой. Мало того, тебя завербовали и цена этому твоя жизнь. Ты – неудачник, тебя, наверное, и никто не любит. Ты молчишь, значит так оно и есть. А вот я  встретил ту, ради которой разорву на части сотню таких как ты, слышишь, тысячу таких как ты. Марта очень умная и красивая женщина и мне кажется, мы нашли общий язык,  скажи, русский, а тебе нравится наш комендант?
Виктор сжав кулаки медленно встал, вышел на средину комнаты.
– Ты хочешь продолжения, пускай будет по-твоему.
Шток снял портупею забросил ее на кровать, подошел на расстояние удара.
– Я тебя предупреждаю, если с Мартой что-то случится, ты пожалеешь, что живешь.
Марта спустилась по лестнице к чулану и не обнаружив там никого, выбежала во двор комендатуры. Часовой ответил ей, что лейтенант Шток увел пленного к себе. Еле сдерживая себя, Марта ворвалась в помещение Штока. Она открыла дверь и от увиденной картины холодок пробежал по ее спине.
– Что здесь происходит? Что здесь делает русский, я спрашиваю? Что он здесь делает?
– Фройляйн комендант, мы просто разговариваем, обмениваемся мнениями и в небольшом споре пришли к истине.
– Генрих, вы не выполнили приказ, который получили от меня.
– Марта, к нему никто не притрагивался даже пальцем.
– Это правда? – обратилась она к Виктору.
Он кивнул в ответ. Марта внезапно схватилась за живот, прикрывая одной рукой рот. Ее стошнило прямо на пол. Виктор в мгновение оказался рядом. Поддерживая ее, уложил на кровать, присел рядом, не выпуская ее рук из своих. Генрих Шток стоял в недоумении, не понимая смысла происходящего и не в силах произнести хоть слово.
– Прости меня, мне очень плохо, я не смогла удержаться.
– Дай воды. – попросил он у окаменевшего Штока.
Тот словно зомби поднес кружку с водой. Марта, приподнявшись, отпила несколько глотков. Совсем обессилен-ная, легла опять.
– Что здесь происходит? – издал звук Генрих. – Мне объяснит кто-нибудь, что здесь происходит?
– Генрих, сядь, сядь я тебе сказала и выслушай меня очень внимательно.
Шток присел на стул. Недоумение не покидало его, он старался осмыслить происходящее, мысли хаотично носились в его голове.
– Выслушай меня и пойми, это может показаться тебе нереальным, даже фантастичным, но ты постарайся и помни, что обещал мне. Так случилось, так было угодно судьбе, что я полюбила человека, увидев его лишь раз, всего на миг, тоже самое произошло и с ним.
Марта посмотрела в глаза Виктора, ища подтверждения своим словам. Он поднес ее руку к своим губам и поцеловал.
– И он, и я оказались здесь. Я знала, я чувствовала, что еще встречу его, и это произошло. Я благодарна судьбе, Господу за то, что он сейчас рядом со мной. И самое прекрасное то, что мы любим друг друга и я жду ребенка. Генрих, теперь ты знаешь все.
Мысли в голове с трудом выстроились в подобие стройных линий, еще никогда ему не было так больно как сейчас. Все мысли рухнули в один миг. Женщина, которую он боготворил и втайне любил, отдала свое сердце и чувства другому. Это  он виноват, что так произошло, его рука шарила в поисках кобуры с пистолетом. Тишину нарушил щелчок затвора и черное отверстие ствола уставилось Генриху в лицо.
– Не делай глупостей, – с холодом в голосе сказал Виктор, – ты знаешь все. Эта женщина мне дорога, я люблю ее. Ты стал невольным свидетелем наших отношений, у тебя есть выбор.
Генрих колебался не долго:
– Я согласен вам помочь, но я делаю это не ради тебя, запомни это. Марта, я сдержу слово, которое давал. Чтобы не случилось я буду рядом, я не жду взаимности, я все понимаю, просто я мечтал о том же.
– Генрих, мы сделали каждый свой выбор, обратного пути нет.
Марта поднялась с кровати:
– Я хочу, чтобы эта тайна как появилась здесь, так здесь же и умерла. Генрих, ты давал слово.
– Я хочу поговорить с ним, – произнес медленно Шток.
Виктор повернулся к Марте:
– Иди, все будет в порядке, я знаю.
Дверь за ней закрылась, оставляя этих двоих для тяжелого разговора.
– Ты знаешь, русский, я завидую тебе. Да, я завидую тебе и ненавижу одновременно. Из тысяч, миллионов она выбрала тебя. Почему? За что она полюбила тебя? Что в тебе такого, черт бы тебя побрал? Почему ты молчишь?
– Мы решили для себя все, а если тебе хочется еще поговорить – я не против. Если тебе повезет, может в жизни кто-то выберет и тебя. А сейчас попробуй подумать о том, что ты сделал и есть ли хоть какая-то возможность хоть как-то загладить свою вину. Подумай об этом. Даже одна спасенная жизнь тебе зачтется. Я не уверен, что ты отмоешься от крови, но у тебя есть шанс хотя бы попробовать. Проживи то, что тебе отмерено как человек, который раскаялся, а не как убийца.
Виктор ушел, оставив в комнате жалкое подобие человека, которого звали Генрих Шток.
Опель-капитан урча двигателем поджидал пассажиров. Марта в строгой черной униформе, поблескивая начищенными сапогами, что-то внушала Генриху, тот молча кивал головой, соглашаясь со сказанным. Сложив вещи в багажник, Виктор вытирал лобовое стекло. Вдруг о чем-то вспомнив, Марта поднялась к себе. Сникший и подавленный Генрих подошел к автомобилю.
– Получается, – обратился он к Виктору, – что, может, мы уже никогда не увидимся, я хотел сказать, что подумал о нашем разговоре. Тебе легче, ты видишь свое будущее, а у меня оно призрачное. Буду я бежать или нет, когда-нибудь веревка захлестнется на моей шее, но я попробую вытащить хоть кого-нибудь отсюда. Наверное, нужно сделать хоть что-то, чтобы этот кошмар не снился мне по ночам и не преследовал всю жизнь. Стыдно признаться, но мне почему-то, не знаю, будет тебя не хватать. Нет, не подумай, что я плачусь и требую жалости, – между нами она просто не возможна. Ты, русский, не такой как все. Впрочем, все вы, наверное, такие, не умеете тлеть и дымить, вы, словно факел, сгораете без следа, я никогда этого не ощущал. Ладно, что-то я совсем расчувствовался, ты береги ее, – он вытащил вальтер из кобуры, – держи, может пригодится. И прощай, русский, или как тебя, Виктор.
– Прощай, Генрих!
Марта села в автомобиль. Проскочив зарешеченные колючей проволокой ворота, машина, набрав скорость, понеслась по дороге, выбивая колесами фонтаны брызг из застоявшихся луж. За все время пути только один патруль остановил автомобиль для проверки документов, но очарование Марты и форма гестапо сделали свое дело. Подъезжая к воротам замка, Марта попросила Виктора остановится.
– Вот мы и приехали, здесь я родилась и выросла. Двенадцать поколений моих предков строили этот замок, оставляя свой след в этом каменном бастионе. Я тебе потом все покажу. Поехали, мой дорогой, я что-то проголодалась,  последнее время ужасно хочу есть.
– Нет, Марта, это не ты, это он хочет есть. – Виктор нежно прикоснулся к ее еле заметному животу.
– Еще не очень видно, – она посмотрела красивыми и переполненными непривычной для нее материнской заботой глазами.
– А мне идет?
– Ты очень красивая и я тебя очень люблю.
Марта нажала на клаксон:
– Ты сейчас увидишь приведение этого замка.
Тяжелая входная дверь открылась и их взору предстал невозмутимый сфинкс. Иначе появление дворецкого назвать было нельзя.
– Ну как тебе, изумительный типаж?
– Сколько ему лет?
– Трудно сказать, наверное, как этому замку.
Он прошествовал к автомобилю. Остановившись возле дверцы, достал платок, вытер грязную хромированную ручку и только потом белоснежная перчатка открыла дверь, выпуская пассажиров. Взяв чемоданы в руки, он горделиво шествовал по мраморной лестнице безупречно чистыми лакированными туфлями. Виктор и Марта шли сзади. Переглянувшись, заулыбались словно дети, сдерживающие приступ смеха.
– Вот мы и дома. Я покажу твою комнату, она рядом с моей.
Барон вышел из кабинета, направился в гостинную.
– Марта, я и не слышал как ты приехала, иди ко мне.
Отец и дочь нежно обнялись.
– А кто твой спутник?
– Потом все расскажу.
– А есть что рассказать?
– Очень много, отец.
– Познакомь нас.
Мужчины пожали друг другу руки, представляясь.
– Вы не немец, у вас интересное  произношение.
– Папа, у вас еще будет время обо всем поговорить.
Марта принесла одежду и Виктор, переодевшись, рассматривал себя в зеркало. От былого пленного не осталось и следа. Твидовые брюки и мягкий джемпер скрыли худобу. Лишь болезненный взгляд очей говорили о скрытой усталости. Спустившись к ужину, молодые люди стояли у камина, дожидаясь хозяина замка.
– Я не знаю, что мне говорить, и как себя вести.
– Не волнуйся, я рядом и постараюсь говорить сама, ты только соглашайся и кивай головой.
– Как ты себя чувствуешь?
– Немножко подташнивает, а в общем терпимо, я очень волнуюсь.
– Прошу прощения, проходите к столу, – произнёс хозяин дома.
Отец и дочь сели напротив, Виктору досталось место посредине стола.
– За твой приезд, Марта, и за твоего спутника, – произнёс отец. – Ну как твои дела, что нового?
– Ничего необыкновенного, рутинная служба, если можно так сказать. Я бы не хотела развивать эту тему и залазить в дебри гуманизма. Ты все это сам прекрасно знаешь и понимаешь, это было бы лишним и ненужным. Ну а нового... Об этом позже, согласен?
– Ты меня интригуешь...
– Отец, эта новость и хорошая и немного необычная, точнее ее начало. После ужина я тебе все расскажу, обещай мне, что отнесешься ко всему услышанному со свойственным тебе спокойствием.
– Дочь моя, я чувствую и примерно догадываюсь о чем пойдет речь. Впрочем, об этом потом. Что-то твой гость молчалив, или стряпня не по вкусу.
– Нет, что вы, я тысячу лет не ел так вкусно.
–  Тогда вы, мой дорогой, старше меня на девятьсот двадцать лет.
Все рассмеялись.
– Вы мне так и не сказали, кто вы и откуда.
Виктор отложил вилку и нож в сторону, посмотрел на Марту. Та кивнула головой.
– Я – русский военнопленный.
Барон с минуту молчал.
– Вы знаете, на войне всякое бывает и всякое случается. Мне тоже пришлось испить эту чашу в свое время.
Барон был мудрым человеком и ответ его был таким же. До конца ужина к этой теме не возвращались, но напряжение чувствовалось, хотя никто не подавал виду. Закончив трапезу, Марта шепнула что-то на ухо Виктору и тот, понимающе кивнув головой, вышел во двор. Старый барон, открыв шкатулку красного дерева, достал кубинскую сигару. Сел в кожаное кресло. Марта стояла у окна, вглядываясь в сумерки сада, где одинокая фигура медленно ступала по гравиевой дорожке.
– Этот человек тебе очень дорог, – голос отца вывел ее из состояния задумчивости. Она присела рядом на диван. Смотрела в родительские глаза, ища в них поддержку и понимание. Может то, что она делает и неправильно, не этично, но кто из нас знает, как оно должно быть, как правильно, когда удар молнии поражает, волна чувств сметает все противоречия. Разве мы задаем себе вопрос, что дальше, как дальше.
– Отец, я хочу...
– Марта, девочка моя, успокойся, ты думала, что можно все рассказать вот так сразу.
Марта опустила глаза.
– Я попробую сделать это за тебя, а ты поправишь меня, хорошо, – он глубоко затянулся, выпустив к потолку сизую струю дыма. – Этот человек с тобой, он довольно обаятельный и красив собой, несмотря на то, где он находился. Он – русский, и это удивительней всего, у вас сложились определенные отношения и они явно не дружеского характера. Меня удивляет другое, почему он? Из тысяч таких же находящихся в лагере... Расскажи мне начало этой истории.
Марта рассказала отцу все, что произошло, опуская лишь некоторые детали. Барон встал и подошел к столику со спиртным, отхлебнув несколько хороших глотков, опять глубоко затянулся сигаретой.
– А я было уже на старости лет подумал, что такого не бывает.
– Чего отец не бывает?
– Не бывает таких чувств, такой любви, которая смеясь, не спрашивая разрешения у сильных мира сего соединяет людей, отметая все условности в сторону. Я завидую тебе. Тебе досталась тяжелая ноша, но она твоя и нести ее будет и легко, и тяжело одновременно. Ты у меня одна, и я желаю тебе только счастья. Ты довольна моим ответом?
– Да, отец, спасибо, но это не все.
– Дочь моя, это много для старика в один день.
Марта положила свои руки на живот.
– Папа, я жду ребенка.
Барон медлил.
– Ты сейчас похожа на свою покойную мать, когда-то она мне сказала, что ждет ребенка, я был счастлив, а когда  впервые увидел тебя и взял на руки счастью моему было тесно на этой земле. Марта, это обязательно должен быть мальчик, обязательно, мне нужен внук.
Он опять потянулся отпить, перевел дух.
– Папа, я очень люблю тебя и очень благодарна за понимание.
– Ты думала я буду проклинать тебя. Нет, это не средневековье. Да и в те далекие времена один из твоих предков не очень-то прислушивался к общественному мнению.  Может, я смогу помочь в сложившейся ситуации. Война приближается к завершению и в суматохе, которая начнется, вам будет легко затеряться. Иди, отдыхай, мне нужно побыть одному и подумать, рассчитывай на своего старого отца. Поверь мне, я еще кое-что могу.
Марта, открыв входную дверь, вышла на улицу, вдохнула свежий вечерний воздух, с облегчением сделала шаг, благодаря в душе Господа за поддержку и за то, что он послал ей такого отца. Она нашла Виктора, сидящего на скамейке окруженной кустами жасмина. Только красный огонек сигареты как светлячок вспыхивал в ночных сумерках, обозначая его присутствие.
– Я заискалась тебя, родной мой, – наклонившись, она поцеловала Виктора в гладко выбритую щеку. Присев рядом, они обнялись и, помолчав с минуту, Марта рассказала о разговоре с отцом.
– Он ко всему отнесся с пониманием. Он у меня мудрый человек. И в сложившейся ситуации это, по моему, самое правильное решение. Как ты считаешь?
– Из услышанного от тебя я понял, чтобы принять такое решение и дать ответ, действительно нужно быть мудрым человеком и иметь определенное влияние в определенных кругах.
– Поверь мне, отец знает, что говорит, тем более, что делает. Я завтра уезжаю и хочу провести эти несколько часов в тишине и спокойствии рядом с тобой. У нас все получается, я знаю. И еще знаю, что безумно люблю тебя.
В кустах что-то фыркая и шурша листвой зашевелилось, выползая на гравиевую дорожку. Подушечка со швейными иголками на спине блеснув крохотными глазками и поведя черной горошиной носа по сторонам шурша и фыркая скрылась в темноте.
– Ежик! – Марта от восхищенного умиления хлопнула в ладоши, – Боже мой, я целую вечность не видела настоящего живого ежика.
– Марта, милая, пойдем в дом, что-то прохладно.
– Да, конечно. – и они обнявшись пошли сквозь лабиринт аккуратно подстриженных кустов к замку, смотрящему желтыми глазами окон куда-то далеко в глубь веков, вспоминая, сколько влюбленных пар бродило по этим аллеям.
Марта тихо поднялась с постели, боясь нарушить сон дорогого ее человека, села за стол, положив перед собой лист чистой бумаги. Строчки ложились синими чернильными зигзагами на белый лист, запечатлев в словах веру, надежду, любовь.
Выехав за чугунные витиеватые ворота, Марта остановила автомобиль, вышла, не закрывая дверцу. Всматривалась в очертания замка, словно пыталась навеки запомнить эти родные очертание, где прошли ее беззаботные годы. А сейчас она стояла на дороге,  ведущей в неизвестную, жестокую реальность. Сердце щемило и испуганной птицей билось в груди. “Как я не хочу уезжать, как я не хочу уезжать”, – произнесла она вслух эти несколько слов.
Марта села за руль, захлопнула дверцу. “Все будет хорошо, я верю в это, нужно только немного времени и больше мы не расстанемся с тобой никогда”. Нога надавила педаль акселератора до отказа и машина, как вздыбленная лошадь, понеслась по дороге.
Виктор во сне повернулся, положил руку на еще теплую подушку, обнял ее, прижав к себе. Через миг он вскочил, блуждая сонными, непонимающими глазами по комнате, – все было на месте, кроме Марты. Ее не было, или она вышла. Он прошелся босыми ногами к ванной комнате, заглянув в  запотевшее зеркало и лужи воды на мраморном полу. Это все, что он увидел. Не зная зачем он приоткрыл штору, выглянул в окно – за ним был только парк и большой луг, пересеченный змеей черной дороги. Еще непонятная тревога комком подкатилась к горлу, его глаза уставились в белое пятно листа на столе. “Нет, только не это! Марта, ты не можешь со мной так поступить”, – шептал он в тишине комнаты, а рука потянулась к письму. В нем было все: печаль и радость, ожидание встречи, надежды на будущую, прекрасную и светлую, преисполненную любви жизнь. “Ты мое счастье и единственная на веки любовь. Так было угодно судьбе, чтоб мы встретились, может, не в наилучшее время, но я знаю, что для любви неважно время, и то, что происходит вокруг. Она приходит, как примирение ко всем, у кого в сердце есть хоть маленькая искра надежды. Я с нетерпением жду нашей встречи, чтоб больше никогда не расставаться! Любящая тебя Марта”. Эти последние строки он читал вслух, обхватив голову руками. Виктор еще несколько раз прочитал письмо, пока пелена печали спала с его глаз и он обратил внимание на послесловие в котором шлось обо всем, что он должен делать. Это немного протрезвило. Да, все правильно, сейчас не до сентиментальностей, они только отвлекут и в нужный момент, когда должен быть собранным и уверенным в себе, могут подвести. “Она правильно поступила, я бы сделал тоже самое”. Виктор взбадривал себя и успокаивал. “Все будет хорошо, только нужно ждать. Терпение – вот что сейчас нужно”.
В дверь постучали. Горничная, извинившись, передала слова барона, что он ждет его к завтраку. “Как спалось? – были слова хозяина дома.
– Тихо и спокойно.
– Ну что же, перекусим, а потом перейдем к делу.
После завтрака, усевшись на диван и пыхтя сигарой, борон перешел к сути предстоящего дела.
– Наш разговор я хочу начать с того, что я знаю о сложившейся ситуации и о ваших с Мартой отношениях. Меня не удивило то, что она мне рассказала, я другого от нее не ожидал. В ее жилах течет кровь гордых предков, которые делали поступки, идущие в разрез с общими правилами, и хочу сказать, что жили они долго и счастливо. Но это все лирика, теперь о более важном. Но в начале хочу задать вам один вопрос, вы любите Марту?
Они смотрели друг другу в глаза: молодые, искрящиеся огнем и стремлением, и глаза пожилого, умудренного жизненным опытом человека.
– В одном слове я не могу выразить все, хочу только сказать, что жизнь без нее мне просто не нужна. Я люблю ее, люблю нашего будущего ребенка, они самые дорогие для меня люди.
– Ну что же, – пыхтя сигарой продолжил барон. – А теперь перейдем к тому, что, как и когда нам нужно сделать. Я надеюсь, Марта посвятила вас в некоторые детали.
– Так, в общих чертах.
– Она уехала непопрощавшись. Не расстраивайтесь, она обдумала свой поступок, надеюсь вы ее поняли.
Почти до обеда они просидели в библиотеке, листая какие-то бумаги, делая пометки, что-то выписывая и рассматривая сквозь лупу.
– Кажется все, – устало произнес барон, – с этими документами можете ничего не бояться, здесь указаны ваши предки до четвертого колена, закладные на дом в тихом Австрийском городке, то есть вы самый что ни на есть настоящий Карл Шлаг. Вы уйдете сегодня ночью. До границы проведет мой человек. К утру вы должны уже быть в Австрии, там тоже вас встретят, ну а остальное вам известно.
– Спасибо, я вам очень благодарен и признателен.
– Лучшей благодарностью для меня будет знать, что вы любите и заботитесь о Марте. Может, еще когда-нибудь увидимся.
– Прощайте.
– Прощайте, – словно в унисон ответил Виктор, выходя с библиотеки. Ему осталось только ждать, когда ночь темным саваном окутает все вокруг.
Тяжелая дубовая дверь с фамильным гербом тихо закрылась, выпустив в ночь двух людей. Они пересекли большой луг. Шли быстро, ступая шаг в шаг, только изредка шедший позади задевал ногой корягу, отчего лесную тишину пронзал словно выстрел сухой треск. Шедший впереди с укором показывал жестом, чтоб его спутник был более внимательным. Через минуту тишину больше никто не тревожил и вековой лес погрузился в дремучий сон, не обращая внимания на шатающихся в ночи людей. Виктора не покидали мысли, как там Марта, что с ней, думает ли она о нем. Еще каких-то три-четыре часа и он будет в безопасности, в относительной безопасности. А она? Как ей там одной, в ее положении, когда рядом ни одного близкого человека? Эти мысли как червь точили сознание, придавая силы. Если бы кто-то год назад ему сказал, что он будет пробираться ночью к Австрийской границе, он бы ни за что не поверил и в худшем случае врезал бы оппоненту. Но на самом деле он шел, ступая ботинками на толстой подошве по чужой для него земле, не предполагая, что она приютит его на долгие годы, став для него прибежищем. Чем ближе они подходили к границе, тем чаще проводник останавливался и прислушивался к тишине. Взобравшись на невысокую сопку, он указал Виктору направление, объясняя, что к рассвету он должен быть у горного ручья, где в тайнике для него припрятана одежда. Об остальном он знает. Невидимой тенью проводник исчез среди еловых ветвей. Оставшись один, Виктор прикрылся дождевиком, закурил, посмотрел на часы, освещая циферблат тлеющим огоньком. У него в запасе часа два, как объяснил человек, до места километра три, время не поджимало, и он с удовольствием выкурил сигарету.
Еще до наступления рассветных сумерек он был на месте. С трудом разыскал тайник. Переодевшись в приготовленную для него одежду и переложив тугую пачку денег во внутренний карман, он еще раз посмотрел на часы. В нем сейчас трудно было признать пленного, тем более русского. Высокие шерстяные гетры и заправленные в них брюки, теплый свитер, замшевая куртка и такого же цвета кепи придавали ему вид то ли путешественника, то ли человека, отдыхающего на природе в выходные дни. Неспешной походкой он вышел к дороге, направляясь к виднеющейся невдалеке деревушке. Сельские жители, поднимающиеся рано с рассветом, спешили каждый по своим делам, чинно раскланиваясь друг с другом. При встрече кивали и ему, Виктор с таким же почтением отвечал, словно жил здесь с детства.
В воздухе запахло свежесваренным кофе и узрев откры-вающуюся харчевню он уверенно стал на ступеньку ее крыльца. Расторопный хозяин, вытирая руки об передник, не дожидаясь слов от клиента, начал, казалось, заученную наизусть тираду.
– Чудесное сегодня утро, день будет теплым, хоть и март, но солнце уже греет,  пахнет весной. Я точно знаю, что вам предстоит сегодня длинное путешествие и с радостью накормлю вас завтраком. Вы не пожалеете, что зашли ко мне. Жена как раз поставила в печь булочки с корицей, так что к кофе они будут почти готовы, – не дав опомниться, он скрылся на кухне, откуда действительно очень вкусно пахло. Пока Виктор с нетерпением разглядывал заведение, кто-то еще зашел, присел у стойки бара, позвал хозяина. Тот появился явно довольный визитом.
– Рад тебя видеть.
– И я тоже рад, как здоровье супруги.
– Слава Богу в порядке... Передавай и ты привет Ельзе.
– Тебе как всегда?
– Если можно.
– Если ты зашел, то конечно можно.
Хозяин налил в медную кружку вино, поставил его на спиртовку.
– Ну, вот готово. Твой глинтвейн. Не очень горячий?
– В самый раз.
Жена хозяина вынесла поднос, отдав его в руки мужа, скрылась на кухне. Он подошел к столику где сидел Виктор.
– Я уверен, что вы еще никогда так не завтракали. Вы, городские жители, едите бог знает что, а у нас в деревне все свежее и аппетитное. Не буду вам мешать. Приятного аппетита!
Да, завтрак был действительно сытным. Приятели за стойкой обсуждали последние события военной кампании. Виктор с аппетитом ел, краем уха улавливая обрывки их разговора.
– Я был с самого начала уверен, – упершись руками в стойку и придав лицу всю серьезность, продолжал хозяин заведения, – что эта затея с походом на Россию ничего путного не принесет,
– То же самое и с походом на Африку, – парировал его приятель, – они б еще Австралию захватили и Китай в придачу.
Голос хозяина снова набрал вес.
– Я слышу как в воздухе пахнет палёным. Эти русские мало того что присмалили хвост Гитлеру, они еще прикончат его в его же логове. Мне кажется, что перед началом этой катавасии немцы не читали истории или написали ее так, что Россия – это сплошной снег и там живет пара тысяч аборигенов в валенках и фуфайках. А оказалось, что человеческий и промышленный потенциал превосходит всю Европу вместе взятую. Вот так-то приятель.
– Я с тобой согласен и думаю клиентов у тебя скоро прибавится.
– Ты о чем? – приятель хозяина кивнув в сторону посетителя.
– Да ну, что ты, этот не похож, может человек путешествует или отдыхает.
– Ты знаешь, – не унимался приятель, – время сейчас как раз для путешествий.
Он наклонился через стойку.
– Я сегодня утром проверял силки на фазанов и видел этого у ручья, видел как он переодевался и точно знаю, что у него во внутреннем кармане пачка денег потолще твоих булочек.
Когда хозяин принес кофе, его гостеприимство немного приостыло.
– Я хотел бы, чтобы вы рассчитались, а то мне с приятелем нужно выйти, а жена занята.
– Да, конечно. – Виктор достал деньги с внутреннего кармана, снял зажим с банкнот, отсчитал положенное за завтрак. – Сдачу не надо, премного благодарен.
– Может еще что угодно?
– Да, хотел вас попросить об одном одолжении.
– Я слушаю.
– Мне нужна машина.
– Можно организовать, но это стоит определенных денег.
– Да, я понимаю. Этого достаточно?
– Думаю вполне.
Мясистая ладонь хозяина смахнула деньги со стола в бездонный карман на переднике. Приятели о чем то пошептавшись, вышли на улицу и направились к гаражу позади заведения. Выудив из кармана связку ключей и подобрав нужный, хозяин вставил его в замок, провернул несколько раз. Распахнувшиеся ворота впустили дневной свет и он отразился на хромированных деталях автомобиля. Проверив все ли в порядке, хозяин включив зажигание и стартер провернул маховик, запустил двигатель недовольно урчащий под капотом.
– Вроде все в порядке, выезжай.
Подогнав машину к крыльцу, эти двое о чем-то оживленно заговорили.
– Я не поеду.
– И я не могу.
– Будь что будет, – поднес указательный палец и тыкнув им в грудь друга, произнес хозяин, – за этой машиной уже год никто не приходит, а время сейчас, сам знаешь какое, пускай он еще доплатит и забирает.
– Да, это верно, пришла задаром, а уйдет с наваром. 
Довольные удачным решением они рассмеялись.
– Машина подана!
– Спасибо вам.
– Да не за что, – смущенно ответил хозяин, но тут же собрался. – Тут возникла маленькая зацепочка, дело в том, что автомобиль моего приятеля, а он... как бы это сказать, не очень умеет ездить, не так чтоб совсем, по двору у него получается очень хорошо.
Виктор улыбнулся, понимая, что этим двоим незатейливым шулерам нужно доплатить, он опять достал деньги, отсчитал по своему усмотрению.
– Я думаю, что это возместит все ваши расходы, а если вдруг объявится хозяин автомобиля, скажете, что его украли.
– Да, конечно, без разговоров, – и поняв что проговорились приятели замолкли и только кивали головами.
Когда машина исчезла за поворотом, хозяин выдохнул:
– Фу! Хорошее выдалось утро!
– Ты прав, хорошее и главное – прибыльное.
– Это уж точно.
Он выложил деньги на стол, разделив их наполовину.
– Что, по рюмочке можно, и по две...
Пока хозяин разливал спиртное, его приятель нахмурил брови.
– Я хотел спросить, что ты там нес, будто я очень хорошо езжу по двору.
– Это я так, к слову.
– Да нет, дружище, ты это говорил серьезно, очень серьезно.
– Что-то нужно было говорить. Почему по двору, потому, что если б ты выехал на дорогу, то передавил бы всех на своем пути и посбивал бы все телеграфные столбы.
– Это ты обо мне такого мнения?
– Да, я о тебе такого мнения.
Искра пробежавшая между ними превратилась в синюю электрическую дугу. Жена хозяина харчевни с улыбкой слушала разговор мужа и его приятеля. “Сейчас он должен сказать: ты не рассчитался за глинтвейн”.
– Ага, даже так!
– А ты как думал?
Несколько секунд тишины прервал звон рассыпавшейся мелочи по барной стойке и удаляющиеся шаги приятеля:
– Сдачи не надо!
– Чтоб больше твоей ноги здесь не было! – прозвучало в ответ.
Женщина улыбнулась снова и принялась возиться с тестом. “Наверное снова что-то продали и каждый из них искал предлог, чтоб остаться одному, подсчитав вырученные деньги, припрятать их в укромном месте, а через недельку опять раскланиваться и шептаться за стойкой”.
Машина уверено несла своего пассажира по горной дороге – то затихая на спусках, то взрываясь всей своей стальной силой на подъемах. Через часа два автомобиль взмыленной лошадью взобрался на самый верхний участок дороги, серпантином извивающейся по склону горы. Взору ее поблескивающих на солнце хромированных глаз предстал уютно разместившийся в долине небольшой городок, пересеченный на половину несущейся с гор рекой. Намотав по городку с пяток километров, Виктор выехал на нужную улицу, вертя по сторонам головой, ища нужный номер дома. Двухэтажный особняк в конце улицы увитый плещем с любопытством разглядывал подъехавший автомобиль. Виктор вышел из машины, разминая отекшие от долгой дороги ноги. Открыв калитку, он прошел по вымощенной дорожке к выкрашенной в коричневый цвет входной двери с висящим на ней бронзовым молоточком. Постучав несколько раз, он отошел в сторону. Внутри дома послышались шаги, дверь открыл пожилой привратник с аккуратно причесанными седыми волосами, в старом потрепанном черном костюме, который был когда-то заказан у хорошего портного.
– Я... – начал было Виктор.
– Я знаю, – перебил его седой привратник, – проходите, – и отступив в сторону пропустил гостя в дом. Это был очень уютный дом, чистый и ухоженный. Казалось, что горничная только-что закончив уборку пошла в сад, чтоб срезать букет на стол. Привратник вывел Виктора из легкой задумчивости.
– Здесь вы найдете все, что вам нужно. Я буду приходить два раза в неделю, барон посвятил меня в некоторые детали вашего пребывания здесь.
 У Виктора от удивления расширились глаза.
– С документами, я надеюсь, все в порядке. Они нужны мне на несколько дней, чтобы внести небольшие пометки, которые можно сделать только здесь. Я приду послезавтра. До свидания.
Закрыв за собой дверь, этот немногословный человек вышел на улицу, посмотрел по сторонам, сел в машину и через минуту исчез из виду. Оставшись один, Виктор бродил по дому, не зная зачем заглядывал в комнаты и коморки, словно пытался найти хоть одну вещь, которая могла бы ему что-то напомнить. Он нашел ее у камина – небольшая фотография взятая в рамочку скрывалась на фоне групповых фото. Смеющаяся белокурая девочка смотрела на него широко открытыми глазами как-будто просила: “Смейся со мной, не грусти, все вокруг так красиво – солнце, горы со снежными вершинами, кристально чистыми ручьями. Смейся и жди меня”. Виктор бережно вынул фото из рамки, прилег на диван, положил этот небольшой портрет на грудь, прикрыл его руками. Он уставился в потолок немигающим взглядом, пытаясь перенести себя сквозь время и расстояние к той, которую любил больше жизни. Время, подчиненное этому взгляду, нарушая все мыслимые законы, как густая патока затягивало его в безвозвратную воронку, чтоб где-то далеко избитого судьбой и изорванного жизнью выпустить на свободу.

Часть 2. Глава I.
Очередной клиент закрыв глаза протяжно застонал и, содрогнувшись, словно в эпилептическом припадке распластался рядом с лежащей полураздетой женщиной. Переведя дыхание, он молча оделся. Вынув несколько купюр с бумажника, он небрежно бросил их на скомканную постель. Неприятная улыбка блуждала на его лице.
– Генрих тебя очень расхваливал, даже намекнул, что ты настоящая баронесса, а по мне – обыкновенная дешевая уличная шлёндра, и честно говоря, ты не стоишь тех денег, которые получила.
– Ты можешь их забрать, – прикрывшись простыней и поправляя взлохмаченные светлые волосы ответила Марта. – Бери, чего ты стоишь, может на них тебе доктор пропишет микстуру от бессилия.
Мужчина изменился в лице.
– Ах ты грязная подстилка!
Марта вскочила с постели.
– Ну давай, ударь, может на это хватит силы! Не можешь, как и все остальное, тогда пошел отсюда! Давай, проваливай! Иди к своей разжиревшей свинье, пускай она тебя ублажает.
Мужчина в бессильной злобе сплюнул на пол, развернулся и с грохотом закрыл за собой дверь. Было слышно как он на повышенных тонах разговаривал с Генрихом, пересыпая свою речь местными наречиями. Через минуту он уже стоял в дверях.
– Ты что это вытворяешь, как ты себя ведешь с клиентом!
– Ты нашел этого клиента, так ты с ним и кувыркайся, мне это все уже надоело.
Он коршуном бросился на Марту, методично избивая ее, стараясь не попасть по лицу.
– Ты будешь делать то, что я тебе скажу и с кем скажу! Может ты забыла, как я тебя вытащил из той преисподни с твоим байстрюком? Видать забыла. А кто эти семнадцать лет заботился о тебе? Короткая у тебя память. Приведи себя в порядок и приготовь что-нибудь поесть. Давай, вставай, а то разлеглась как собака. Как не крути, а есть хочется всегда и всем, и этот твой сынок горазд поразмяться за столом. Я только не знаю, чего вас терплю. Давай, вставай!
Обхватив живот руками, Марта медленно поднялась с пола, присела на край кровати.
– Лучше б он тебя тогда пристрелил.
– Кто, этот твой русский? Нет, он этого б не сделал, русские слишком сентиментальны, его всю жизнь грызла б совесть – убить несчастного, беззащитного человека и парочка влюбленных роет яму, чтоб спрятать бездыханное тело, а в промежутках отдыха горячо целуют друг друга и клянутся в вечной любви. На конкурсе лицемеров вы б заняли первое место. Марта, прекрати жить иллюзиями, ты летаешь где-то в облаках и ждешь, не зная сама чего.
– Я знаю, слышишь, я знаю, что он ждет меня, ждет!
Генрих рассмеялся.
– Конечно ждет, виселица тебя ждет, и меня вместе с тобой. Я все эти годы только и слышу: “Он ждет меня”.
– Где он? Где ты, русский? Нет его, нет, ты это понимаешь! А я есть, и пока тебе было трудно, я был рядом. За эти годы я ни разу не прикоснулся к тебе, надеясь, что ты сама однажды в ночи позовешь меня, но Марта ждет, мечтает, черт бы тебя побрал, – вскипел Генрих, – и ты вот так меня благодаришь за все, иди готовь жрать!
Марта подняла глаза, полные ненависти и презрения:
– Спасибо, Генрих, за все, я благодарна тебе за заботу. Да, ты был рядом в трудную минуту. Спроси себя, зачем ты это делал, ради чего? Ты все знал, знал, что я тебя не люблю и не полюблю никогда. Так чего ты со мной возился все эти годы? Ты не пытался приблизится ко мне, ты использовал меня, подкладывая под нужных людей. Трус, который печется только о своей никому не нужной жизни, вот кто ты! Единственное что меня удерживает в этой жизни – так это Алекс, это самое дорогое, что у меня есть, это мое прошлое и мое будущее, а у тебя нет ничего, может только несколько скомканных купюр, которые я заработала. Я презираю тебя!
– Ты все сказала?
– Да.
– Вот и ладно. Ты хочешь свободы – бери.– Генрих не улыбался, он был чем-то озадачен, когда сказал это. По выражению его лица было видно. Он спустился в подвал, передвигая старую рухлядь, присел в самом углу. Открыв ножом незаметную с первого взгляда металлическую скобу, отодвинул деревянную пластину, обнажив темное жерло тайника. Пошарив рукой в темноте, он выудил на свет завернутую в матерчатый лоскут коробку. Присев на пол и опершись спиной о стенку, он осторожно ее открыл. На дне лежал перетянутый шнурком замшевый мешочек. Отложив в сторону коробку, Генрих бережно его развязал, отвернул края, подставил ладонь, опрокидывая в нее содержимое. Капле-видный граненый изумруд, словно зеленая слеза, застыв на миг в воздухе, плюхнулся в ладонь, растворяясь в граде сыплющихся как горох бриллиантов. Даже в полумраке
подвала они сверкали, преломляя слабый солнечный свет. Очарованными глазами Генрих смотрел на них, и перед ним словно из небытия возникли молчаливые осуждающие лица. Он судорожно сжал ладонь, боясь что их снова нужно вернуть тем, у кого он их отобрал. Эти приведения из прошлого медленно таяли в полумраке, только лицо молодой женщины, поддернутое зеленой дымкой, смотрело на него немигающим взглядом. Он не помнил уже, кто она, то ли еврейка, то ли полька. Воображение перекинуло его в тот день, когда он стоял заложив руки за спину, принимал прибывший в концлагерь эшалон. Люди спрыгивали с вагонов, прихватывая на ходу нехитрый скарб, прижимая его к себе. Он видел эту картину уже в сотый раз и безошибочно выдергивал из толпы своего клиента. Он шарил взглядом по проходившим мимо него озадаченным и ничего не понимающим людям. Она возникла внезапно, в черном шерстяном пальто, пряча лицо в воротнике из черно-бурой лисы. Из вещей у нее была лишь небольшая сумочка. Женщина прошла мимо и не подымая головы смешалась с толпой. Через миг Генрих буквально подскочил на месте, подзывая к себе охранников.
– Женщина в черном пальто с воротником из лисы. Найдите ее и ко мне!
Он как легавая унюхал добычу. Неизвестность еще больше распыляла азарт. Довольный, он улыбался, ожидая и предвкушая игру. Вот только приведут мышку. Не прошло и пяти минут, как женщина стояла перед ним. Она была в меру красивой, но от нее исходило какое-то особое очарование. Генрих встречал таких женщин, они всегда выходили из дорогих автомобилей, шикарных магазинов. Она была именно такой, над ней прямо витала эта аура. Генрих как кошка прижал эту пушистую мышку к полу, с интересом рассматривал ее, держа в мягких кошачьих лапах, до времени не выпуская острые когти. Собрав все свое красноречие и галантность, он начал игру.
– Я прошу прощения за некоторые неудобства, столько людей приехало к нам, мы буквально выбились из сил, размещая всех поудобней. Но для вас я постараюсь найти что-нибудь особое.
– Спасибо, майор.
– Нет-нет, не нужно благодарностей. Мне очень приятно, что вы повысили меня в звании, ведь я всего лишь лейтенант. Но вы это так сказали, что я буквально почувствовал себя генералом. Позвольте, я вас провожу, – он галантно подставил руку.
– Спасибо за беспокойство, ну что вы, не стоит.
Охранники непонимающе уставились в след удаляющейся парочке.
– Шеф что-то задумал. Да, он мастер на всякие такие штучки. Ставлю пять марок, что через два часа он ее выпотрошит как форель, может, и раньше. По рукам.
– Засекай время и жди выстрела.
Сбросив деньги в фуражку, они снова принялись за роботу.
Пропустив даму вперед, Генрих залюбовался ее фигурой, но вмиг отбросил глупую мысль, сосредоточился на игре.
– Прошу вас, раздевайтесь, – приняв пальто, повесил его на вешалку, прошелся рукой по нежному меху.
– Это конечно формальность, столько народу, инфекции, болезни, наш врач имеет богатейший опыт и знания в области такого рода проблем.
Молчаливая фигура в белом повернулась лицом к вошедшим, оторвавшись от стола заставленного баночками, пробирками и хирургическими инструментами. Лицо словно забальзамированное перед погребением исказила самая милейшая улыбка. Генрих поймал взгляд доктора, молча кивнул.
– Пройдите за ширму и переоденьтесь.
Это была игра понимающих с полуслова людей. Тихие как болотные угри, они в миг превращались в гремучих змей, вставших на дыбы и готовых смертельно ранить. Женщина в белом балахоне вышла из-за ширмы, шлепая босыми ногами по холодному кафелевому полу.
– Прошу вас сюда, ложитесь. Вам удобно?
– Да, вполне.
– Вы не волнуйтесь, мы просто обязаны соблюдать нормы, да и начальство свирепствует если мы по каким-то личным симпатиям к человеку этого не делаем.
– Да, я поняла, – спокойно ответила женщина, – делайте все, что вам необходимо.
– Ну вот и хорошо.
Доктор предельно внимательно осматривал пациентку, практически не беспокоя ее своими движениями.
– Вот и славно, пока полежите.
Он вышел за дверь, позвал Генриха, что-то шепнул ему на ухо. Женщина спокойно улыбнулась этим двоим.
– Я могу подыматься?
– Еще буквально минутку, – ласково как только мог попросил ее Генрих и в тот же миг его руки железной хваткой ухватили ее лодыжки прижимая к кушетке. Доктор привычным ловким движением захлестнул зажим на руках перепуганной женщины. Она не успела понять, что даже произошло – доктор задрал подол, обнажив ее тело. Ужаснувшись, женщина поняла, что должно произойти, взмолила:
– Не надо, я прошу, не надо, зачем так.
Генрих не обращая никакого внимания на женские прелести наклонился, внимательно рассматривая еле заметный шрам под ее грудью.
– Вас не беспокоит эта небольшая опухоль? Мы просто обязаны ее удалить, чтоб дальше у вас не было никаких осложнений. Карл, скальпель!
Доктор молча подал инструмент, заботливо прошелся тампоном смоченным в йод по его лезвию. Острая сталь рассекая нежную кожу наткнулась на что-то твердое, выковыривая его из плоти. Сгусток крови омываемый проточной водой несмело блеснул зеленым лучом, скинул с себя кровавую мантию, заиграл всей красотой драгоценного камня. Генрих был доволен, чутье не подвело и в этот раз. Женщина нагая и залитая кровью стонала от боли.
– Вы знаете, голубушка, эта опухоль буквально загнала вас в могилу.
Доктор накрыл с головой несчастную, вытащил вальтер и выстрелил ей в голову.
– Карл, ты знаешь, что делать?
– Да, Генрих, я знаю что делать.
– Вот и славно.
Бросив камешек в замшевый мешочек, он захлестнул его шнурком, спрятал в карман. Охранники, услышав выстрел, оживились, поглядывая на часы.
– Гони деньги, приятель.
– Да, шеф набрался опыта...
Генрих вышел с помещения, подставил лицо солнечным лучам, ощущая кожей их нежное прикосновение. Генриха Штока трудно провести, практически невозможно. Довольный, он похлопал себя по карману, уверенной походкой направился к эшелону, с вагонов которого хватая свои вещи выпрыгивали, и, подгоняемые лаем собак, брели люди.
Словно в забытье Генрих еще долго сидел в подвале. Звук шагов спускающихся по лестнице вывел его из состояния прострации, и он крепко сжал в руке замшевый мешочек.
– Генрих, ты здесь? – позвала Марта, вглядываясь в темноту подвала. – Да что ты там делаешь, в темноте?
– Ничего, просто сижу.
– Подымайся, я приготовила поесть.
– Я сейчас, – он прикрыл тайник, поднялся на отекших ногах. – Пусть будет. Так будет лучше всем.
Закрыв за собой подвал, он вошел на кухню, сел на свое привычное место. Марта положила еду в тарелку, уставилась на Генриха.
– Ты чего такой?
Он оторвался от еды.
– Какой?
– Какой-то не такой.
Теперь он пристально смотрел Марте в глаза.
– Сядь, я хочу с тобой поговорить.
– О чем?
– Сядь! – рявкнул он на нее. Марта покорно села на стул. Подцепив вилкой ломоть мяса, он отправил его в рот, проглотил практически непережевывая. Достал сигарету. 
– Марта, выслушай меня не перебивая, – затянувшись, Генрих задумался на несколько секунд. – Мы с тобой много лет вместе. Все считают, что мы муж и жена. Я даже сам в это верил и хотел, чтоб это было правдой. Я не помню, когда сломался, когда мне все стало безразличным. И ты, которую я любил все эти годы, изменилась, стала другой. Мое отношение к тебе – это месть за того русского, за то, что ты не принадлежишь мне. А все эти клиенты и их деньги, они не нужны мне, и на них не проживешь. Ты извини меня, если сможешь. Они гарантировали полную безопасность в этой стране за определенную суму и за несколько часов с тобой. Я знаю, что поступал подло по отношению к тебе, но сделать уже ничего не мог. Так все запутано, непонятно.
– Генрих, я впервые за эти годы вижу тебя таким, что случилось?
– Я больше так не могу. Я хочу, чтоб ты освободилась от меня, от этой жизни. Я отпускаю тебя, иди к этому русскому, может, он ждет тебя все эти годы. Это все, что я хотел сказать тебе. И еще, я уеду на несколько дней, а ты собери все, что тебе необходимо.
– Зачем, Генрих?
– Послушай меня, Марта, и поверь. Так будет лучше для меня, для тебя и для Алекса.
– Генрих, ты говоришь так, как-будто собираешься уйти навсегда.
Он поднялся из-за стола.
– Может и так, Марта, может и так. Дождись меня и сделай то, что я прошу.
– Хорошо, я сделаю как ты просишь.
В дверях он столкнулся с Алексом.
– О, Генрих!
– Привет, Алекс, как дела?
– Все «окей».
– Генрих, что-то ты сегодня какой-то озабоченный?
– Мне нужно уехать на несколько дней, присмотри за матерью.
Генрих вынул из кармана свернутые в трубку деньги, перехваченные резинкой.
– Держи, это тебе.
– Ты что, грабанул банк?
– Нет, Алекс, я грабил много лет назад, но сегодня скупой рыцарь открыл сундуки.
Выехав на дорогу, Генрих прибавил скорость. Мысли роем кружились в его голове, он понимал, что игра подходит к концу и шел «ва-банк». У него в запасе будет неделя, может, чуть больше, пока камешки будут бродить по руках, а один из них обязательно заинтересует тех, кого нужно. Но это будет потом, а сейчас нужно все сделать аккуратно, хотя с таким товаром интерес будет еще тот. Тогда нужно получить деньги и делать ноги, а там будет видно.
Буэнос-Айрес шумел многолюдной толпой, оглушаемый гулом автомобильных гудков и во всем этом хаосе снующих, ревущих машин невозмутимым изваянием стоял полицейский, сдерживая эту напирающую стальную массу, таращащую на него свои хромированные глаза. Замешкавшись, Генрих свернул не на ту улицу и прошло больше получаса пока он нашел то, что искал. Постучав в дверь, он отошел в сторону. Огромный бородатый детина в цветастой расстегнутой рубахе и белых парусиновых брюках открыл дверь, сверху вниз посмотрел на Генриха.
– Хозяин дома?
– Если и дома, тебе какое дело?
– Скажи ему, что пришел его друг.
– И как зовут друга?
– Генрих.
Детина заулыбался, решил блеснуть интеллектом.
– Генрих какой, третий, пятый, десятый?
Кто-то бы и стерпел хамство, но он не хотел.
– У тебя минута, чтоб сказать хозяину, что к нему пришли, в противном случае твою тушу найдут где-нибудь в Патагонии. Но есть варианты: содрать с тебя кожу и сделать полторы дюжины перчаток.
Он спокойно смотрел на здоровяка, спокойно, как дремлющая змея. Человек понимал, что первый выстрел он произвел. Можно размазать этого доходягу по стенке, а если хозяин будет не доволен, ему перепадет.
– Ну что ж, проходите, – он указал жестом на дверь.
Генрих остановился, лукаво подняв глаза.
– Как ты думаешь, за сколько тебя можно купить у хозяина?
Здоровяк с секунду был в замешательстве, старался понять смысл сказанных ему слов. До него дошло, что с этой секунды он уже товар, с ним сделают все, что захотят.
– Я прошу прощения, не признал, вы так одеты, видать очень важные дела. Еще раз прошу простить меня, извините.– Он сделал все, что мог, теперь осталось только ждать, но этот человек, его взгляд, словно тело пресмыкающегося, тугими кольцами сдавил шею.
Хозяин дома увидев входящего, поднялся с кресла, запахнув шелковый халат.
– О, Генрих! Рад тебя видеть. Сколько знаю тебя, каждая наша встреча приносит мне много хлопот, головную боль и еще много денег, – он громко рассмеялся.
– И я рад вас видеть, сеньор де Лука!
– Выпьешь?
– Нет, спасибо.
– Надолго к нам?
– Нет.
– Что-то ты немногословен. Знаю, что не любишь всей этой игры в вежливость.
– Мы одни в доме? – Генрих достал замшевый мешочек, развязал его, высыпал бриллианты на полированную поверхность стола. Изумруд, словно ожидая своего выхода, выпал последним, покатился по столу, оглушая нависшую тишину своими гранями. Сеньор де Лука склонился над столом, взял двумя пальцами камень, поднес к лицу:
– Какая красота! Какая форма! Откуда он у тебя?
– Это вопрос второй, – ответил Генрих.
– Какой первый?
– Два миллиона, два. Да, де Лука, два!
– Генрих, ты понимаешь...
– Так ты берешь или нет?
– Да-да! Без вопросов, полтора миллиона. Ты меня разоришь, Генрих.
– По рукам!
Генрих крепко сжал руку покупателя.
– Мне нужны деньги сейчас.
– Но у меня столько нет!
– Напрягись, это тебе ничего не стоит, ты на мне уже заработал тысяч триста, это минимум, за такие деньги можно напрячься.
– С тобой приятно иметь дело, Генрих, ты не задаешь глупых вопросов и не отвечаешь на глупые вопросы. Мне нужно часа полтора, хорошо?
– Я подожду.
– Может, девочек?
– Нет, спасибо, я не хочу чтоб меня нашли со следами гарроты на шее. Де Лука, у меня в обрез времени.
– Да, я понимаю, – с этими словами он скрылся за дверью.
Оставшись один, Генрих достал блокнот, принялся что-то писать, отрываясь на миг, затем снова сосредоточенно писал. “Вроде-бы все, – он откинулся на мягком диване. – Должно получится если...”. Только эти “если” вносили некоторую сумятицу в его мысли, местами разрушая продуманный план. Семнадцать лет он прятался, изворачивался, чтоб выжить. Может, если б он был один все было бы по другому, проще и понятней. Но он полюбил и надеялся, что ему ответят взаимностью. Этого не случилось. В душе он винил себя стараясь отмести ревность, но ничего не получалось, – только злоба и хаос мыслей. Это все, что у него было, все с чем он жил эти годы. Долгими ночами в своей комнате или у очередной потаскухи, когда она удовлетворенная посапывала, уткнувшись лицом в подушку, он смотрел в потолок, желая лишь одного, чтоб сейчас в эту минуту рядом была Марта. Он надеялся, что однажды проснувшись, бережно снимет обнимающую его руку, достанет из тайника их будущее и отдаст ей, той единственной, которую полюбил то ли на радость, то ли на свою беду.
Де Лука вошел в комнату, неся в руке полную парусиновую сумку.
– Мой милый друг, здесь все, что ты просил, можешь пересчитать.
– Зачем, я тебе верю.
– А между друзьями только так и должно быть.
– Да, ты прав, потому что если в сумке не хватит хоть одного доллара, в обойме пистолета не хватит одного патрона. Как ты думаешь, Лука, где его найдут?
Тот растеряно промычал:
– А я откуда знаю.
– В тебе, мой дорогой, в тебе, – Генрих зашелся смехом, потом также резко замолчал. – Я шучу, Лука, шучу, не обращай внимания.
– Да, я тебя понимаю, все время на нервах. Собачья жизнь у нас с тобой, думай, изворачивайся. Честно говоря, я бы тоже все это бросил к такой-то матери и забился б в какой нибудь Богом забытый уголок, попивал бы текилу и любовался красивой молодухой.
Де Лука задумался, витая где-то в облаках, тяжело выдохнул:
– Куда ты сейчас?
– Пока не знаю.
Генрих склонился над столом.
– Де Лука, ты умный человек, но жадный. Я не хочу  напоминать, что за товар ты купил, особенно один из камешков. Такие вещи легко проследить, придержи их какое-то время, не высовывайся. Ты сам понимаешь, что это бомба, и если она рванет, то достанет нас из самых глубоких нор.
После этих слов они пожали друг другу руки.
– Может тебе нужна охрана?
– Нет, спасибо, как-нибудь сам.
– Ну, тогда бывай.
– Прощай, Лука, и береги себя.
Генрих вышел к машине, закинул сумку на сиденье, выехал на оживленную улицу. Он петлял по городу, проверяя не подкинул ли этот старый лис какую-нибудь подлость. На такую добычу охотников нашлось-бы предостаточно. Убедившись что все спокойно, он вывел машину на дорогу, ведущую прочь из города, предварительно достав из тайника люггер и несколько гранат. Машина монотонно наматывала на колеса километры успокаивая водителя, и сквозь урчание двигателя Генрих отчетливо ощутил покой и свободу, будто он подымался к вершине горы и всего в нескольких шагах от нее скинул груз, который тащил всю жизнь. Он вглядывался в дорогу и далекая неизвестность как мираж проецировала тихую, спокойную жизнь. Он мечтал, отчетливо видел уютный домик, миловидную женщину и белокурого мальчугана, носящегося по двору, оглушая все вокруг озорным смехом. “Неужели я не имею права все это иметь? Неужели нужно всю жизнь прятаться, чтобы однажды отдать Богу душу в какой-нибудь очередной норе?” Генрих думал, лишь мелькающие по обочинам дороги деревья словно мысли исчезали за лобовым стеклом.
Полуночный городишко встретил его одинокой собакой, перебегающей дорогу, и каким-то пьянчужкой, выхваченным из темноты светом фар, оторвав его на миг от рытья в мусорном баке. Услышав подъехавший автомобиль, Марта вышла на крыльцо. Генрих устало взял в руки тяжелую сумку, вышел с машины. Поднявшись по ступенькам, он остановился, поставил ношу на дощатый пол.
– Ничего не говори, – он привлек Марту к себе, жадно впившись в ее губы.
Не зная почему, Марта ответила этому порыву. Могло даже показаться, что искра, пробежавшая между ними, может воспламенить костер из сухих дров многолетних мечтаний. Генрих отпрянул от этого костра, не давая вспыхнуть пожару. Подхватив сумку, он направился в дом. Марта интуитивно ощутила – что-то должно произойти. Эта неизвестность витала в воздухе, она даже чувствовала её запах. С Генрихом происходило что-то непонятное, он был озадачен и знал решение, и что самое важное, принял его. И Марте не терпелось обо всем узнать. Запахнув халат, она вошла в незапертую дверь, прикрыв ее за собой. Положив сумку на стол, Генрих вытаскивал из нее туго перетянутые пачки банкнот. Марта с удивлением уставилась на громадную кучу денег на столе.
– Что это, откуда столько денег, где ты их взял?
– Это тебе, не спрашивай меня откуда и где я их взял, это другая история. Присядь и выслушай меня.
Генрих запнулся на полуслове, но собравшись продолжил:
– Я люблю тебя и буду любить всю жизнь, сколько мне осталось, это уже неважно. Я открыл свою тайну и получил за нее эту кучу денег. Теперь все зависит от одного человека, насколько долго он сможет держать язык за зубами.
Он закурил, глубоко затянувшись сизым дымом.
– У нас нет времени, собирайся.
– Но я никуда не хочу уезжать.
– Это тебе так кажется. По-моему во Франции у тебя есть некоторые дела, и мне кажется, что наступило время их решить. Или может быть, ты уже позабыла свою неземную любовь?
Генрих явно издевался, он уже почти сформировал предложение, чтоб еще больнее ужалить ее, но сдержал свой порыв. Марту после этих слов словно поразило током, казалось, что бетонная стена привалила и не дает пошевелиться, ее сердце с трудом проталкивало кровь по жилам. Это был удар, которого она не ожидала, не ожидала, что вот так, среди ночи запыленные воспоминания вынырнут из небытия и снова окунут в шальной омут. Марта не могла поверить, что через столько лет ожиданий жизнь дает ей возможность встретиться с тем, кто так ей дорог, кто разбудил в ней дремлющую любовь. И только сын, – это живое напоминание той встречи, не давал забыть о том, что произошло семнадцать лет назад. Она сидела опустив руку и распахнувшийся халат бестыдно обнажил еще сохранившуюся женскую привлекательность.
– Ну, что ты сидишь! – поднявшись со стула рявкнул Генрих.
Это не подействовало, он видел, что Марта где-то далеко. Он подошел к ней, прикрыл соблазнительную наготу, которая уже не вызывала в нем никаких эмоций, – не до этого было сейчас.
– Марта, нужно уезжать, потому что будет поздно.
Он оставил ее сидящую на стуле, а сам поднялся к себе в комнату. В ней не было ничего такого, что можно было бы взять с собой. За столько лет ничего не появилось, ни одной безделушки, которая могло бы о чем-то напомнить. Не было ничего, пусто как в душе, так и здесь. Взяв всего лишь несколько чистых рубашек, не оглядываясь, закрыл за собой дверь. Спустившись в гостинную, он там никого не застал. Сложив рассыпанные по столу деньги в сумку, прикрыл их рубашками. “Ну вот, вроде бы все. Назад дороги у меня нет, только бы Лука был поумнее, не светился бы пару месяцев. Но этот старый придурок устроит торги, если уже не устроил, и весь город будет знать о камешках и не только, ведь изумруд тянет на особое внимание и он заинтересует больших людей. Принадлежность таких игрушек в определенных кругах это почти родословная. Надо торопится”.
– Марта, я жду внизу!
Прихватив сумку, он вышел на двор к машине. Марта вошла в комнату Алекса.
– Сынок, возьми самое необходимое, мы уезжаем.
– Мама, я не понял.
– Так нужно, я тебе все объясню по дороге. Пожалуйста, не задавай вопросов, ты все поймешь потом, поверь мне.
– Ты меня убедила, это самая короткая твоя речь, которую я когда-либо слышал, она вразумительна и убедительная. Пять минут и я внизу.
Марта что-то складывала, перебирала, то опять вынимала с чемодана вещи. Она не могла сосредоточиться, все так неожиданно свалилось. Что ждет ее впереди, кто ждет ее впереди? Неизвестность пугающая и манящая дергала за оголенные нервы и приносила смятение в душу. Столько прошло времени. Он уже наверное и не помнит, что я была в его жизни, и что у меня есть сын, его сын. “Господи! Мне страшно! Пускай бы было так как есть, я уже привыкла, я не знаю, что делать, подскажи”. Резкий автомобильный гудок, словно острие меча, резанул ночную тишину, приводя Марту в себя и зовя в дорогу. Она стояла посреди комнаты, держа в руках чемодан. “Да, наверное так и должно быть, я очень долго ждала, пускай судьба делает свое дело, я в ее власти”.

Глава II.
Разломив круасан и откусив кусочек с вишневой начинкой, Виктор запил его ароматным чёрным кофе. Он сидел на скамейке, молча ел, не ощущая ни вкуса, ни обжигающего губы огня. Его глаза смотрели на прохожих, и он провожал их взглядом до угла, пока они не исчезали из виду. Он был похож на собаку покорно ожидающую своего хозяина, который вот-вот должен выйти из булочной. Но того все не было, а он ждал, зная, что нет ни хозяина, ни булочной, нет никого, он сам среди тысяч людей, он сам. “Нет-нет, – успокаивал он себя, – я не буду один, не буду, я не хочу, я буду ждать, пускай даже ожидания обречены и я никогда не увижу ее, я все равно буду ждать”. Он встал, выбросил пластиковый стакан в мусор, и поправив на шее шарф, с укором посмотрел на истоптанные ботинки, влился в толпу прохожих, и подхваченый этой человеческой рекой поплыл по улицам, безвольно покоряясь ее течению. Спохватившись, он свернул в переулок, поднялся по узкой металлической лестнице, повозился в кармане, выудив связку ключей, открыл дверь. Захлопнув ее за собой, включил свет, осветив неброский интерьер своего жилища. Небольшая комната с балконом, кухня, ванная комната – вот это и было все его богатство, которым он обладал. Ну еще наверное тишина, которая, как казалось ему, снимает угол даже не пытаясь рассчитываться хоть одним радостным днем в году. Виктор сотни раз задавал себе вопрос, уставившись по ночам в потолок: “Почему он так живет, почему ничего не хочет менять?” И сам перед собой оправдывался: “Это все временно, нужно подождать”. Жизнь не стояла на месте, предлагая ему на выбор красивых, состоятельных, умных женщин, и они, если верить их словам, любили его и тоже ждали, когда он позовет. Но видать время отмеренное для ожидания заканчивалось, и они уходили от него все дальше в своих поисках. Он их не ненавидел, просто не любил. Виктор отчетливо понимал, что десятки раз уже мог бы устроить свою жизнь, но прекрасно понимал и то, что это была бы сделка, а превращаться в покорного пуделя, просящего лакомство из изнеженных рук, он не хотел. Он был свободен, делал, что хотел и жил, как хотел. Но каждый год, повинуясь когда-то даной клятве, он шел под моросящим дождем к возвышающейся к небу груде металла, которую один чудак соорудил, наверное и сам не зная зачем. Верхушка Эйфелевой башни пряталась где-то в туманной пелене, а он садился на скамью и уносился мыслями в прошлое. Перед глазами мелькали лица знакомых, разрывы снарядов, заборы с колючей проволокой, все проносилось и исчезало, кроме пшеничного цвета волос и бездонных голубых глаз. И он ждал, когда пленка этого фильма выхватит из сознания милое, любимое лицо, но все проносилось еще быстрее и открыв глаза он видел свет, такой ненужный и неважный для него.
“Где же ты, Марта, любимая, где же ты, мой родной человек, почему года не могут стереть твой образ из моей памяти?” Он задавал себе этот вопрос уже семнадцать лет. Последний раз, когда он видел ее, кровоточащая рана памяти зияла оголенной плотью, но время врачевало душу и теперь был виден только рубец, который ныл в непогоду, или когда взгляд выдергивал из толпы знакомые, схожие в чем-то черты. Но была еще одна тайна, о которой он никому не говорил, – зеленая папка, в которую он складывал исписанные листки, запечатлевая в словах свою жизнь. С каждым годом она становилась все толще, и сейчас напоминала перехваченную бечевкой гору блинов. И когда настроение отсутствовало, или когда его не было, он доставал ее из стола, складывая очередной лист, писал, словно одержимый, как-будто подгоняя свое творение к какой-то определенной дате. И вот сегодня, продрогнув и промокнув, он опрокинул стаканчик грапа, принялся возиться со шнурком зеленой папки. Однажды он пробовал систематизировать написанное, но из этой затеи ничего не вышло. Написанное было сумбурным, на одном дыхании. Это были отдельные рассказы переполненные чувствами тревоги и боли. Строчки ровными зигзагами ложились на белый лист бумаги. И когда он заканчивался, его место занимал очередной, готовый принять душевные терзания и муки на белую непорочную чистоту. “Я так хочу, чтоб она это прочла, поняла, насколько я ее ждал и любил все эти годы”.
Было уже далеко за полночь, когда папка проглотила очередную порцию исписанной бумаги. Виктор вышел на балкон, закурил, вдыхая ночной воздух. Через несколько часов рассвет и тишина улетучится, распуганная шарканьем метлы дворника, сооружающего из опавшей листвы аккуратные терриконы. Сделав затяжку и выпустив из легких дым, он почувствовал как сердце заныло, словно пронзенное раска-ленной проволокой. Он попытался дойти до дивана, чтоб прилечь, давая покой измученному органу. В груди пылал пожар не давая вдохнуть и пошевелиться. Сознание работало в бешеном темпе. “Нет, Господи! Только не сейчас! Дай мне увидеть ее, а потом  бери все, что тебе нужно”. Как утихающий шторм боль ушла, будто ее и не было. Вдруг ужасно захотелось спать. Тяжелые веки закрылись, погружая человека в туман сновидений.

Глава III.
Самолет, как гигантская птица, проглотив пассажиров, закрыл свое дюралевое брюхо и взревел двигателями, рассекая воздух винтами. Задрав свою тупую морду он исчез из виду. Марта сидела возле иллюминатора, вглядывалась в проплы-вающие под крылом облака, инстинктивно ощущая вибрацию машины. Она почти забыла, что такое летать, что такое небо, что по сравнению со всем это ощущение полета и возможность парить в облаках. Столько лет вот так прожить без цели, если только не считать сына, ради которого она готова была отдать жизнь. Марта и не заметила как он вырос, но его лицо – это вечное напоминание и душевные муки. Ее не покидала мысль о том, что, может быть, ее никто не ждет, что по прошествии стольких лет, года, как соляная кислота вытравили из памяти дорогого ей человека. От этой мысли спирало дыхание и сердце кузнечным молотом стучало в груди. Марта попыталась переключиться на другую тему и представить их встречу. Что сказать, как себя вести? Воображение рисовало разные картины, отметало ненужные и банальные, оставляя лишь взгляд глаза в глаза и одинокую пропитанную тоской и ожиданием слезу. Как хочется оставшуюся жизнь быть рядом с человеком, которого любишь, вместе радоваться каждому прожитому дню и грядущему. Неужели для этого нужна разлука длиной в четверть жизни, неужели создатель не может соединять людей сразу, чтоб они не дрейфовали по жизни в поисках счастья. Но не взирая ни на что, Марта была счастлива, она познала то, что многие не находят даже за всю жизнь. Она обратила свой взгляд на Генриха. Казалось, что он спит, удобно расположившись в кресле, но его спокойствие было обманчивым. Сквозь прикрытые ресницы он рассматривал Марту, смотрящую в иллюминатор, и не подозревающую, что за ней наблюдают.
“Я ее больше никогда не увижу. Трудно и больно осознавать это, но изменить что-то просто невозможно. Нужно уйти незаметно, чтоб ничто не могло вывести на нее. Я вроде сделал все, что смог: документы, деньги…” Из этой задумчивой дремоты его вывел Алекс.
– Генрих, ты не спишь?
– Нет, Алекс. Так, что-то задумался.
– Ты можешь мне объяснить, что происходит, а то такое впечатление, будто я чемодан.
– Да, я знаю, что происходит. Объяснить трудно, да и не хочется листать некоторые страницы жизни. Послушай меня, – с каким-то надрывом в голосе произнес Генрих и взял в свои руки его ладонь. – Я помню тебя совсем маленьким, орущим подростком, теперь ты уже мужчина, я привязался к тебе и невзирая на наши с твоей матерью разногласия, я тебя всегда любил и буду любить.
– Генрих, старина, что за слова, объясни толком, а не загадками.
– Пообещай мне, что будешь заботиться о матери, я должен знать, что...
– Ну конечно, по другому не может и быть, у нее кроме меня ведь никого нет, – перебил его Алекс. – А ты что же, покидаешь нас?
– Нет, нет, мой дорогой, я на время уеду, всего лишь на время, а потом вернусь, обязательно, если только... – он замолк на полуслове.
– Если что, Генрих?
– Ничего, Алекс, ты все узнаешь потом.
Он опять откинулся в кресле, прикрыл глаза, только одинокая слеза скатившаяся из-под ресницы выдала, что ему тяжело и одиноко в этой непонятной и проклятой для него жизни. Он ступил за грань и следующий шаг уже вел в бездонную пропасть. Он не пытался сопротивляться, а обстоятельства напирали и напирали сзади, не давая ни одного шанса на маневр.

Глава IV.
Открыв глаза, Виктор обвел взглядом комнату, пытаясь зацепиться хоть за какую-то новую деталь в обстановке, но все оставалось неизменным. Перевернувшись под одеялом, ощутил как в груди что-то тупо покалывает. Обыкновенная боль. За последние годы он к ней привык как к первой утренней сигарете и чашке кофе. Поднявшись, поплелся на кухню ставить турку с водой на плитку. Достал сигарету из пачки, наклонился, прикуривая от огня окутавшего медную посуду. Только допив кофе и докурив сигарету ощутил разливающееся тепло и проходящую боль. “Ну вот, так-то лучше!” Висящим на шнурке карандашом зачеркнул очередную дату в календаре. Последний день из долгой вереницы похожих друг на друга. И опять дожди, снега и давящая как пресс тоска и одиночество. Цифра на календаре как уличная девка лукаво подморгнула: “Не огорчайся, дружище, ты долго ждал, очень долго, и я подарю тебе эту встречу”. Не зная зачем, Виктор подошел к платяному шкафу, открыл его, уставился на висящую в нем одежду. Помедлив с полминуты, достал аккуратно сложенную белую рубашку, черный галстук, в тонкую белую полоску костюм. Разложил все это на диване. Он сомневался, стоит ли одевать этот наряд. Во всяком случае хотелось  быть похожим на человека, у которого все в порядке.
Бритва смахнула с лица двухдневную щетину, расческа выровняла взлохмаченные волосы. Поправив на шее галстук, он взглянул в зеркало. На него смотрел немного печальный брюнет лет сорока с хвостиком, но ему это придавало особый шарм и загадочность. Женщинам нравилась такая мужская красота, она не была агрессивной и располагала к общению. Если мужчина делал намек на что-то большее чем общение, они охотно соглашались. “Ну что ж, вроде бы все”, – произнес он в тишине комнаты и сбив на бок фетровую шляпу вышел в дверь. Как когда-то очень давно входная дверь скрипнула на несмазанных петлях, и что-то ворча себе под нос, как недовольная старуха, закрылась. Виктор с удивлением остановился. Повернувшись, посмотрел на дверь, словно на призрак из прошлого. “Ну что ты скрипишь, старая каналья, как-будто хочешь, чтоб я больше не возвращался. Лучше пожелай мне удачи и тогда я уже точно не вернусь”. Улыбнувшись про себя, он уверенной походкой пошел по мокрому тротуару невзирая на моросящий дождь. Какое-то ощущение радости, волнения овладели сознанием, сердце трепетало как воробей купающийся в луже перед теплой, солнечной погодой. Дождь то усиливался, то стихал, пытался потушить внезапно вспыхнувший огонек надежды. Но все было тщетно, он все больше и больше разгорался в иссушенной годами душе. 
Виктор шел по мокрым улицам Парижа, с удивлением, как-будто впервые глазел на красочные витрины. Сотни, тысячи раз видел все это великолепие, но сегодня оно было особенным,  непонятным и чарующим. Он вместе с прохожими остановился перед пешеходным переходом, ожидая пока светофор моргнет зеленым глазом. Сквозь гул моторов проносящихся автомобилей, где-то в высоте монотонным басом подвывал самолет. Задрав голову, Виктор пристально вглядывался,  сквозь окутавшие небо тучи пытаясь разглядеть серебристый силуэт. Его кто-то толкнул, спеша на другую сторону улицы. Он не обратил на это никакого внимания, только глубоко вдохнув, закрыл глаза, ощущая мокрый вкус дождя.
Дождавшись очередного зеленого огонька, перешел дорогу, спустился в подземку. Перед ним остановился грохочущий подземный червь с горящими в вагонах плафонами. Виктор сел на свободное место и вагон плавно тронулся, набирая скорость исчез в подземном лабиринте метро. Объявленная остановка выдернула грустного пассажира из топи обреченных мыслей. Поднявшись на поверхность, Виктор с облегчением вздохнул, уходя прочь от черной пасти подземки. До скамейки, на которой он любил сидеть, оставалось пару кварталов. Виктор поглубже засунул руки в карманы плаща, отмеривая шагами тротуар, неспешно приближался к своей одинокой пристани. Такая метафора для нескольких струганых досок скамьи была лестна, и она с радостью ждала каждый год своего молчаливого гостя, чтоб после его ухода в вечерних сумерках хвастаться перед своими подругами в верности, которую он ей оказывал на протяжении стольких лет. Откуда-то в дождливую погоду появившийся солнечный луч, словно изнеженная девичья рука отодвинул серый подол облаков, обнажая их белизну.
Триумфальная арка как прицел карабина поймала в свой свод шпиль Эйфелевой башни, указывая человеку в мокром плаще куда ему идти. Его шаги эхом разносились под величественным сводом многотонного сооружения, которое молчаливо смотрело сверху вниз на того, кто нарушил тишину, и готово было обрушиться на голову несчастного всей своей бетонной тяжестью. Но узнав прохожего, оно лишь зевнуло сквозняком гуляющим в огромной пасти. Десять минут неспешной ходьбы по площади обрамленной еще не скинувшими листья деревьями, и он стоял у знакомой скамейки. Она была мокрой от дождя и в трещинах облупившейся краски небольшими лужами стояла вода. “Ну, здравствуй, безмолвная подруга, сегодня последний день нашей с тобой встречи, может быть, если конечно я дождусь ту... Впрочем, ты сама все знаешь”. Смахнув рукой воду с неровной поверхности, он сел, приподнял воротник плаща и поглубже надвинул шляпу на голову. Вроде весь многолетний ритуал соблюден. Осталось только ждать и надеяться, что жизнь наконец смилостивится над ним. Взявшийся откуда-то с высоты сизый голубь, рассекая крыльями воздух сел на землю в метре от его ног. Перебирая тонкими ногами, он что-то ворковал на своем птичьем языке, выискивая на асфальте что бы поклевать. “Почему один, дружок, – шепотом произнес Виктор, обращаясь к грациозной птице, – где же твоя подруга, или ты тоже один паришь в облаках как и я, бродишь по жизни неприкаянный и одинокий?”
Словно опровергая сказанное, птица взмахнула крыльями  и исчезла из виду, чтоб через минуту появиться вдвоем. “Я рад за тебя, дружок, тебе повезло больше, чем мне, – сказал Виктор и взмахнул рукой. Пара голубей взмыла вверх, направляясь к металлической башне. Виктор закурил, вдохнул табачный дым перемешанный с влажным воздухом, сбил пепел и опять глубоко затянулся. Снова что-то сдавило в груди, словно рука инквизитора вооруженная раскаленными щипцами пыталась выдавить из еретика хоть слово правды. Был выбор – встать и уйти. Забыть про все, не терзать себя ожиданиями и сомнениями, или сгореть на костре, пройдя все испытания и душевные муки, чтоб вместе с языками пламени взмыть ввысь, оставаясь верным данной когда-то клятве. Был ли у него выбор или не было, на этот вопрос как он не пытался не находил ответа или не хотел находить. Так было проще жить в мире иллюзий и мечтать вместе с опавшими листьями, с проносящимися в замысловатом танце снежинками, с обжигающим летним зноем в тени раскидистых деревьев. Но не замечая сам того, мечты превратились в беспощадного зверя, который взахлеб пожирал годы закусывая часами и минутами, и только секунды каплями сукровицы капали с острых клыков. Были это мечты или только истертый до неузнаваемости трафарет, отпечатанный когда-то яркими красками безумной любви? Его карие глаза смотрели на длинную алею, где сквозь нависшую дождевую ширму он увидел два силуэта. Попытался приподняться, но тело не реагировало ни на один из импульсов, словно каждая клетка стала в один миг кристаллом, не повинуясь биологическим законам.
Как в замедленном кинофильме он увидел белокурую женщину, ступающую по мокрому асфальту с небольшой сумочкой в руке. “Господи! Неужели это не сон? Это она, моя Марта. Она думала обо мне все годы, помнила обо мне, она любила и любит меня”. Нужно встать и пойти, побежать навстречу, из последних сил сделать этот финишный рывок, заключить ее в объятия и не отпускать больше никогда. Измотанное годами сердце упрямо не хотело стучать в унисон с переполняющими сознание чувствами. Оно остановилось. Просто взяло и остановилось, вот так, назло всем, невзирая на то, что все уже позади. Виктор даже ощутил, услышал пустоту внутри себя, как-будто маятник в часовом механизме вышел из строя и стрелки на циферблате остановились далеко за полночь. Марта с каждым шагом приближалась. Ее золотистые локоны качались в такт поступи. Она увидела его попытку подняться навстречу. Почуяв неладное побежала, бросив сумочку на землю. Алекс с удивлением поднял ее, и поспешил за матерью. Она присела рядом со скамейкой.
– Виктор, милый, любимый мой, это я, теперь я буду всегда с тобой!
Ее руки коснулись еще теплых его рук, но уже безжизненных и не отвечающих на прикосновения. Женщина все поняла, она обняла мужчину за плечи, положив его голову себе на плечо.
– Спи, мой милый, я рядом, я всегда была с тобой! Я люблю тебя! Ты все эти годы ждал меня, помнил. Господи!!! Зачем ты так с нами обошелся, зачем, когда все уже позади, ты забрал его к себе. Бери и меня! Мне уже не к чему стремиться!
Слезы заливали ее лицо, смывая тушь с ресниц, оставляя темные ручьи на щеках.
Душа не почувствовав заключения выпорхнула из клетки, кружа над обнявшимися людьми, подлетела к юноше с изумлением наблюдавшим непонятную для него картину.
– Он так похож на меня, – произнесла она. – Удачи и счастья тебе, мой мальчик!
Она подымалась все выше, пробиваясь сквозь серую вату облаков, пока ослепительное солнце не подхватило ее лучами, унося в безвозвратную вечность.

Вместо эпилога.
Мужчина склонился над окошком кассы аэропорта:
– Красавица, один билет до Сиднея.
– Паспорт.
– Пожалуйста!
Отдав деньги, получил билет, положив его во внутренний карман. Посмотрев по сторонам и не заметив ничего подозрительного, направился в ресторан аэропорта. Заказав кофе и булочки с облегчением перевел дыхание, присел за столик. Он видел как Марта долго сидела приклонив голову русского к своему плечу. В душе он завидовал Виктору и смирился с мыслю, что он есть, но безошибочно понял, что его уже нет. Вот так ждал, и в нужный момент отдал концы. Обидно, но уже ничего не поделаешь. Какой-то незнакомец подсел к нему за столик, внимательно рассматривал его лицо и порывшись в кармане куртки вынул фото, положил на стол. Генрих мог поклясться, что почуял запах оружейной смазки. Взяв себя в руки, он взглянул на фото женщины. Лисий воротник из чернобурки, холеное лицо и глаза, как ему показалось, сверкающие зловещим изумрудным светом. Он знал ее, и он знал то, что если он подымет глаза, то последнее, что увидит, а так оно и будет, это  вороненый ствол вальтера. “Эта толстая скотина Лука не выдержал!” –  это была последняя мысль Генриха в этот день.
Человек в куртке неспешно поднялся, направился к выходу, оставив на столе пистолет с подымающейся вверх струйкой порохового дыма.