Разница в возрасте

Мне многого не стоило себе позволять с ней. Даже больше, и не стоило показывать. Лишнее движение – и что-то падает со стола. Так?
Для начала, конечно, вышло неловко с собаками. Черт дернул за язык и я подробно изложил ей историю появления этой фобии. Была ранняя весна, снег лежал и все, что о весне напоминало – солнце, календарь, моя влюбленность в другую. «О другой мы поговорим еще» – сказал я. И вот, с другой, на тропинке, какие-то гаражи, никого кругом. И стая. Сжимается лающее кольцо. И к центру кольца, где я и другая, кидаются они по-одной. И все это скалится, и страх, и пот. И вот собак уже не пугают ни замахи мои, ни возможные камни. А где их взять эти камни? И ближе. Ближе. Я, конечно, не думал тогда об этом, но потом было время – к черту зоозащитников! – говорил я.
А она молчала. А она, как потом всплыло, подкармливала бродячих собак. А куда их - в самом деле? И собаки виляли ей хвостами. И как не завилять? Я вилял.
А потом? Потом, мы стали ближе. И танцы ее, и учеба ее так были новы мне, что сам себя ощущал на 18. И подумать, было ли раньше? – было. Но так велик был перерыв, так мир ее несхож был с тем, чем жил я 14 лет, что все вновь. Но мы же не о том, так?
Бывший ее молчал и имел черный «Порше». Я видел несколько фото. И представить себе было невозможно, что он о чем-то откровенничает. Он смотрелся «братком». Ок, думал я. Я буду иным. Второй бывший – несформировавшийся первый, как я понял. К чему себя таким мерять? Я буду иным. И я становился иным. Мы стали жить вместе. Я откровенничал, как мог. Она услышала чего я боялся в пять лет, как впервые попробовал алкоголь, кого вымазал пастой в пионерском лагере. Она прослушала: как звали моего учителя французского, где умер Пушкин, когда умрет вселенная. Я накормил ее фактами. Не думаю, что ей хотелось фактов.
Потом – май. Дачи. Одни друзья, другие. И все мои. И мне гордо. Дескать, ухватил. Дескать, смотри какая! А куда смотреть? Что ухватил? Ей же и скучно было, но сразу-то разглядеть как? Сначала скука смотрится скромностью. Сначала скука вежливостью смотрится. Чтобы заметить надо голову на плечах иметь. Я не хотел иметь голову на плечах. Я хотел 18 лет. Копну этих каштановых волос хотелось и все, что к ним прилагалось. Всю ее и сразу. Вот это «я теперь скромнее стал в желаньях» - глупо, думал я. Куда там «скромнее». Я теперь в желаньях. И баста. И наливал коньяк, стоя у мангала с друзьями. И подмечал взгляды их. И коньяк смешивался с моей глупой гордостью, и было тепло. И я обнимал ее, и рассказывал о свой гордости. Что ей было до нее?
Пришло лето. Она стала пропадать по вечерам. Я сидел дома. Недоумевал. Чего ей еще? Вечер, чай, сигарета за сигаретой. В темное окно виден соседний дом. Там окна и свет. И ещё где-то в темном городе – окно. И за ним она. И горит ли там свет, кто там еще кроме нее за окном этим? Сигарету в пепельницу, мысли вон. Когда она приходила, чаще просто поздно, пару раз под утро, я даже и не показывал, что нервничал – к чему себя ревнивцем выставлять? Своя жизнь у нее. Разберется, повзрослеет. Да и ревновать к чему? Говорила, что с подругами в кафе. Кто ж их разберет, может и так. У нас все иначе ж было, думал я, нам было в какое кафе? Вспоминал, как когда-то для меня и другой из доступных развлечений – дребезжащий трамвай. И мы ездили от кольца до кольца до сумерек. Рассказал. Что она в этом понимала?
«Давай, - говорил я, - я тебе почитаю». Лампочка без плафона, она - в ванной с закрытыми глазами. И стул. И я на нем. Читал. В правило не вошло. Слушать – слушала, а просить – никогда. Ну ладно, думал. Нет так нет. Несколько раз за лето я честно пытался познакомиться с ее подругами. Манерные, ни о чем. Тряпки, цацки. Что мне с ними обсуждать было, когда они только о тряпках и цацках? Тряпко-цацочный парадокс. Обсуждать нравилось им, а денег на это все было только у меня. А мне обсуждать всю эту ерунду прямо скажем, не хотелось вовсе. Ну я и сказал ей. Не стоило, конечно.
К осени, мы с ней вроде уже и не жили вместе почти. Так. Виделись. Ветер гонял палые листья. Мне нравилось идти, когда уже прохладно и темнеет, от прудов к дому. Не торопясь. И чтобы дождь слегка. Не торопясь, ей было ни к чему. Ей хотелось в клуб. Ну и ладненько. Ну и пусть будет. Я сидел ночь на кухне, курил, чай. И опять смотрел на окна. И, что повзрослеет, что разберется. Ну что еще мне было делать? Меняться? Ну раз или два сходил с ней. Ни удовольствия, ни толку. Стоял: стакан в одной руке, снобизм в другой. Дескать, ну что это за развлечения. И чувствовал, что походы эти вовсе не мое. И не были никогда. Листом я себя чувствовал и, что она меня зря гоняет.
Ноябрь. И мы пытались поговорить. Я пытался. Она кидала в меня пригоршни слов, не несущих смысла. «Ты меня не понимаешь!» - кричала. И как же я мог с таким настроением ее понять, когда она и не говорила, собственно? Претензии одни. Осколки детства. Я ей и сказал. Ну и понеслось.
В наш разговор, дребезжа и звеня, въехал трамвай полный бродячих собак. Над холодным прудом пронизывающий ветер носил листья книг. И на кухне накурил равнодушный, холодный, вызывающе агрессивный с ее подругами я.
Клянусь, в этот момент ей было лет тридцать. Не меньше.
Зимой она ушла.