История из шкатулки

В победе зла - падение твоё.
В добре твоём - спасение твоё.
Джами Абдуррахман Нураддин ибн Ахмад


I
Утомлённой июльским зноем Земле дарит чаровница ночь прохладный жемчуг ожерелья Млечного Пути. Но зоркий Скорпион не дремлет: крепко держит драгоценность, власть над которой жизнь его хранит. Боится он сорваться в бездну с небосклона, боится жемчуг потерять. И Гада злости яд переполняет: сверкает гневно, блещет ярко рубин Антареса. Глядит горящий глаз в окно уединённой кельи далёкого монастыря.

И бесноватый свет воинственной звезды тревожит смиренного обитателя сей кельи. Слова молитв, ещё так недавно чистой скороговоркой слетавшие с его уст, забываются, их вытесняют другие мысли, заставляющие старого монаха вот уже третью ночь подряд вглядываться в звёздные пучины и ждать… Ждать…
Ночной ветер, воровски проскользнувший в келью, пробирается к ветхому столику в углу, переворачивает невидимой рукою пожелтевшую от времени страницу Откровения, и танцующий огонёк свечи бросает таинственный свет на древние строки: «Они не будут уже ни алкать, ни жаждать, и не будет палить их солнце и никакой зной…»


II
Весна… Она шепчет зелёную сказку нежнейшей майской листве, поскрипывает новыми туфельками из бутончиков первоцветов и заставляет шаловливый ветерок выстилать на её пути тончайшие шёлковые ковры золотистой пыльцы.
Это дорожки счастья.

- Если идти по такой дорожке долго- долго, то можно прийти туда, где сбываются все-все-все мечты! – думает пятилетний мальчик, держащий за руки улыбающихся родителей и радостно шагающий вместе с ними по сладостно благоухающей аллее.

Солнечный блик янтарной слезою трепещет в стеклянном уголке потускневшей фоторамки. Что это? Нестареющее мгновение жизни, выкраденное у времени щелчком всемогущего ока фотокамеры? Или мгновенная Жизнь, мелькнувшая чёрно-белым кадром фотоплёнки?

Тоска многолетней боли холодным стилетом повернулась несколько раз в израненном сердце Профессора и горячей гранатой подкатила к горлу.
Взрыва не произошло. Граната была обезврежена раздавшимся в тишине телефонным звонком. Исхудавшие профессорские пальцы приблизились к назойливому аппарату, медленно приподняли и опустили трубку.

- Всё. Меня сегодня нет. Ни для кого.

Профессор устало вздохнул и опустил отяжелевшие веки.

- Что это? Что я здесь делаю? Почему сижу за этим столом? Кто эти люди, являющиеся в эту комнату, именуемую почему-то моим кабинетом? Что меня с ними связывает? Да полно, моя ли это жизнь?

Подобные мысли очень часто посещали его, особенно в последнее время.
Профессор снова вздохнул и открыл глаза. Взгляд его упал на диковинный циферблат вечных часов.

- Гм… Тридцатое апреля… Да, да, да… Быть может, решиться? Кто знает, будет ли ещё такой шанс?

И по- видимому, развлечённый и захваченный какой- то новой думою, Профессор вскочил и начал лихорадочно перебирать бумаги, архив и ещё какие-то документы. Когда всё было тщательно просмотрено, разложено по папкам, водворено на свои места, он взял свой портфель, схватил одиноко висевшую на вешалке шляпу и, не оглядываясь, вышел из кабинета. На недоумевающий взгляд секретаря последовал ответ:

- Риночка, на сегодня мой рабочий день закончен. На следующей неделе тоже не ждите меня. Если что-то понадобится, загляните в мой кабинет и сами возьмите необходимое. Вы ведь сведущи во всей этой бухгалтерии. Вот ключ. В случае же слишком длительного моего отсутствия…

На несколько секунд он задумался, а затем улыбнулся:

-Впрочем, нет. В этом случае здесь всё отлично решится без меня. Прощайте!

И Профессор убежал, предоставив удивлённой девушке возможность осмыслить только что полученную информацию.

Живительный эликсир весеннего воздуха приятно освежил Профессора, вырвавшегося из многоумной духоты научного учреждения, и укрепил его в решительных намерениях. Пылавший ближе к западу костёр аутодафе предвещал уход бессмертного светила ещё только через пять часов. Таким образом, времени было предостаточно. Убедившись в этом, Профессор направился к своему дому не кратчайшим путём, а в обход, через мост.

- Ну что ж, сегодня и я побуду Торквемадой, – усмехнулся он своим мыслям.

Пустынные улицы не подавали никаких признаков жизни. Казалось, город уснул, набираясь сил перед каким- то неведомым торжеством. Томную полудрёму нарушали лишь невнятный гул дорожного движения и звук профессорских шагов.

Дойдя до середины моста, Профессор остановился, внимательно огляделся и, не увидев вокруг ни души, с размаху бросил в мутные речные воды свой кожаный портфель. Вскоре его каблуки простучали по мощёной дорожке новой улицы и, повернув за угол, вместе со своим обладателем скрылись в подъезде одного из домов.

А грязная река ещё долго радовалась своей добыче, лаская пузырящимся зловонием лучшие за последние два десятилетия исследовательские работы, оригинальные труды по культурологии, проницательные опусы и незаурядные сочинения одного из самых выдающихся и уважаемых в учёной среде людей, искусствоведа, талантливого писателя, небезызвестного Профессора.


III
Пришло время чуть ближе познакомить читателя с особою нашего героя.
С колыбели окружённый родительской любовью, неусыпной заботой и нежным вниманием, ребёнок рос здоровым и счастливым, с каждым днём не переставая удивлять окружающих явной неординарностью, рано проявившимися дарованиями и творческими способностями.

Радости и печали счастливых родителей вращались вокруг центра маленькой семейной вселенной – ненаглядного чада. Все их старания, усилия были направлены на то, чтобы дать ребёнку возможность в полной мере развиваться, реализовывать свои задумки, постоянно совершенствоваться, дабы в будущем он смог успешно состояться в жизни. Музыка, бальные танцы, живопись, иностранные языки, конный спорт – вот та аристократическая атмосфера благородного воспитания, в которой вращался их любимец.

Мальчик, по природе очень чувствительный, отвечал родителям большой любовью своего маленького сердца, боготворил их за великие труды, помощь и поддержку и изо всех сил старался быть благодарным матери и отцу тем, чем пока мог, – своими успехами. Нельзя сказать, что это было ему в тягость, – нет, напротив, все занятия доставляли ребёнку удовольствие. Но самыми сладкими минутами для него были те, когда в родительских глазах он видел восторг, восхищение и дрожащие росинки счастливых слёз. Похвалы «чужих» не трогали его детского честолюбия. Зато поощрительный кивок и радостная улыбка со стороны самых близких людей ценились им превыше всяких наград.

Прекрасное далёко улыбалось подростку, предрекая самые заманчивые перспективы. «Всегда и во всём быть первым», – стало для него не просто девизом, а образом жизни, от которого он уже не мог отступить.
Блестящее окончание престижной школы, красный диплом философского факультета, бессчётное количество научных работ, искусствоведческая деятельность за границей, создание собственного элитного антикварного салона и удачные публикации... Свой тридцатилетний рубеж молодой человек, бывший «вундеркинд», теперь уже со званием Профессора, перешагнул, достигнув всего, к чему когда-то стремился. Всё шло гладко и красиво, но: увы! только со стороны. Потеря родителей лишила профессорскую жизнь смысла. Все достижения теперь казались ему такими ничтожными, суетными, бесполезными, ненужными, что наш герой не мог подумать о своих трудах без отвращения. Это было начало длительной и тяжёлой духовной болезни, которая тщательно скрывалась под непроницаемой маской невозмутимого служителя Клио и Каллиопы. Он продолжал работать так же активно и плодотворно, как раньше, несмотря на практически полное выгорание.
Разочарование в браке ещё сильнее разбередило не успевшую зарубцеваться рану. Юношеские мечты об идеальном домашнем очаге давно были разбиты в прах, но какое-то трусливое чувство лжепорядочности и бессознательный страх одиночества удерживали слабенькую верёвочку потёршихся уз Гименея.
Приступы мучительной тоски, терпкая горечь утраты, невыносимый гнёт бессмысленной жизни терзали его душу раскалёнными инквизиторскими клещами. Символически умершая в нём Психея настойчиво требовала физической кончины. Но Профессор, преодолев искус, напрочь отказался от такого мальчишеского бегства от безысходности и самого себя. Стойкий оловянный солдатик из его любимой в детстве сказки продолжал жить и творить.

Однако так уж устроена мысль человеческая! Это perpetuum mobile, не знающий отдыха ни днём, ни ночью. Даже наш осознанный временный уход от малопривлекательной реальности в мир фантазии и тщетные попытки предать забвению слишком тяжёлые воспоминания не прекращают напряжённой работы ходиков, молоточков и колёсиков неутомимого мыслительного механизма.
Тут стоит упомянуть об одной профессорской особенности. Дело в том, что с ранних лет он отличался довольно своеобразными, если не сказать – странными, для его возраста интересами. Шумной толпе сверстников маленький мечтатель предпочитал уединение где-нибудь под сенью деревьев у ручья. Эти тихие минуты внутренней жизни (как он сам называл их) посвящались чтению многочисленных книг или самозабвенной импровизации на скрипке. В потрёпанных трактатах, хранящих тайны вековой мудрости, подросток искал ответы на извечные вопросы о смысле Бытия и Небытия, о противостоянии Добра и Зла, Истины и Лжи, о дуалистической природе человека, о его божественном начале. Благоговейные размышления о Боге очень часто посещали его. Язык Священного Писания, ещё не совсем понятный его однокашникам, был близок юной душе. Но пытливый развивающийся ум требовал всё больше и больше пищи. Тёмное Средневековье влекло его живое воображение своими тайнами, душещипательными легендами и романтикой волшебной старины. Альберт Великий, Никола Фламель, Раймунд Луллий, Сведенборг заменили ему друзей.
 
Круговерть взрослого мира загнала его жизнь в чёткую сетку тесного графика, в котором не значились ни алхимические опыты, ни применение на практике каббалистических формул. Кипучая деятельность не давала продыху и, казалось, надолго вытеснила юношеское увлечение Профессора. Так продолжалось довольно длительное время, пока печаль, белёсая спутница скорби, не овладела его помыслами. Смутная тоска по неведомому, мерзким червем проползшая в его душу, прогрызла в ней огромную,  бездонную дыру греховного уныния.


Тень, ужасная Тень захватывает его существо; но рождается она не из потаённых бессознательных глубин, как это происходит со всеми, ступающими на стезю порока, а просачивается откуда- то извне.

Профессорская мысль, усмотрев бессмысленность и пьяный пароксизм судьбы, заходит в тупик:

- Неужели человек настолько ничтожен, никчёмен, что не достоин чего-то, хоть чуть-чуть большего, чем эта бесцветная пародия? Зачем эта ежедневная суета, толкотня? Зачем? Ведь «всё проходит» ?! Зачем? Зачем? – стучит в висках настойчивый метроном; а Профессор стремительно удаляется от моста, только что распрощавшись с «судьбоносным» портфелем.

- Слишком поздно последовал я примеру Поликрата, – горько усмехнулся он. – Теперь передо мной пропасть. Отступление от её края исключено. Идти только вперёд – неважно, низринуться или вознестись, – главное – не оборачиваться назад! И пусть сам дьявол будет мне проводником, – он возвёл полный нечеловеческого отчаяния взор горе, - этот путь не сулит ничего, кроме бездумной и глупо молчащей холодной пустоты!


IV
Как мы войдём? Намерен притвориться
Ты колдуном иль чёртом к ним явиться?
И. В. Гёте « Фауст»


-… quo passium fieri sue casibilis, – вновь и вновь повторяет повелительный голос.

Ответ на этот зов – безмолвие ночного мрака. Даже ветер, не поприветствовав одиноко стоящую у настежь распахнутого окна белую фигуру, тёмным всадником проносится мимо.
 
Насмешливо потрескивает огонь в камине. Слышно, как в смежной комнате часы зловеще отбивают полночь.

Ни-ко-го…

До сих пор неподвижный, человек в белом медленно отходит от окна и устало, по- старчески, опускается в кресло у огнедышащего очага. Измождённый невероятным психическим перенапряжением, Профессор погружается в беспокойную дремоту. Его рука, бессильно свесившаяся с подлокотника, слишком неосторожно приближается к жарким языкам пламени. Ощущение внезапной боли выводит Профессора из тумана полузабытья.

Мгновенно брошенный в сторону оконной амбразуры взволнованно- вопросительный взгляд не остаётся без ответа. Оттуда за ним внимательно и, кажется, уже довольно давно наблюдают.
Всполохи каминного огня, подобно отражениям далёких звёзд в вечерних озёрах, таинственно мерцают в зелёных, невиданно хитрых глазах ночного гостя.
Бесшумно-мягкий, по-кошачьи рассчитанный, упругий прыжок – и на ярко освещённой площадке напротив профессорского кресла стоит, отбрасывая узкую длинную тень, странный визитёр.

Однако действительно странного в облике нового действующего лица, по тщательном рассмотрении, не находится ничего, если не брать во внимание его несколько экзотичное одеяние, которое отнюдь не портит общего впечатления. Напротив, чёрный бархатный костюм невнятной эпохи со скромной элегантностью, но очень ловко сидит на своём обладателе. Последний на вид кажется совсем юным, ещё мальчиком, едва ли встретившим пятнадцатую весну. Хотя оно, конечно, очень относительно и небезошибочно – в таком вопросе руководствоваться лишь внешним видом. Но ведь никто не возразит, что лицезреть цветущую молодость с ещё не осыпавшейся пудрой детства куда приятнее, нежели порядочно перезревшую красоту, с претензией на безупречный вкус прячущей под тяжестью грима свою потрёпанность. Для бессмертных духов, послушных пажей герметического искусства, вечная юность стала чем-то вроде профессии. И – кто знает? Уж не кроется ли её секрет в том, что этим счастливцам не напоминают об их почтенных годах, тыча паспортом в безусые наивные личики? А может, небесная канцелярия, во избежание повального выхода на пенсию, вообще не выдаёт сверхъестественному чину паспортов?
Как бы там ни было, пришелец, изящно переломившись в тонкой талии и легко шаркнув ножкой, отвесил Профессору почтительный поклон, исполненный благородной грации.

- «Привет мой Вам, науки жрец почтенный», – нараспев прозвенела мелодичная декламация.

Поднявшись из кресел и поборов сухую спазму, стиснувшую горло, Профессор изменившимся, но твёрдым голосом спокойно ответствовал:

- Здравствуй, неведомый дух. Не сочти за обиду, что не обращаюсь по имени, которого не могу разгадать. Признаться, несколько иных ожидал я сегодня гостей.

Он помолчал, сверля своего визави выжидающим взглядом, не лишённым некоторой примеси опаски.

- Заклинаю тебя, посланец Света или Тьмы, заклинаю тебя грозным пентаклем Соломона: открой своё название!

А про себя, трепеща, подумал: «Неужели сам пожаловал?!»

На какую-то долю секунды Профессору показалось, что загадочная болотная зелень в глазах собеседника задрожала в саркастическом хохоте.
Только показалось. Ещё ни от одного подростка не приходилось ему слышать более вежливых и учтиво-скромных речей:

- Сожалею, уважаемый Профессор, но, вопреки Вашим ожиданиям, не могу дать мефистофельского ответа. Увы! Должность моя слишком незначительна для такой рекомендации.

И гость мысленно вздохнул: «Эге, хорош Профессор! Что это: боязнь или слепота? Неужели злодейка и его успела завербовать?»

Он только собрался кое-что разъяснить хозяину дома, как очередная профессорская реплика поубавила его решимость.

- Тогда отчего же ты прибыл в одиночестве? Где твои спутники? Быть может, я допустил ошибку в приготовлениях к операции?

- О нет, ни в коем случае, Профессор! Вероятность Вашей ошибки полностью исключена.

Профессор продолжал недоумённо взирать на незнакомца.

- Я такой же смертный, как и Вы, досточтимый. А так как знакомство наше обещает быть продолжительным, осмелюсь представиться. Герцог, для домашних – Ансельм. Нет-нет, не Кентерберийский, – пришелец вновь раскланялся. – Однако не торопитесь выгонять незваного гостя. Позвольте-ка лучше пренебречь этикетом и побеседовать с Вами у камелька.

Профессор кивнул, и оба поместились в мягкой уютности кресел. Пятиминутное молчание каждый использовал по-своему: ошеломлённый Профессор погрузился в думы, а Герцог (довольно с него и этого размытого названия, раз уж соизволил так представиться), зябко поёживаясь от ночной прохлады, грел у огня узкие ладони в тонких перчатках.

- А Вы, Профессор, улучили удачный момент. Вальпургиева ночь… Она стара. Она старее средневековых шабашей и древнее чудовищ Аль-Азифа. Магия этой ночи поистине могущественна и страшна. Страшна и участь того, кто, не рассчитав сил, бросает вызов неизвестности в эту ночь. Но Вам, как видите, покамест ничего не грозит. По крайней мере, с моей стороны.

И чем же я обязан визиту столь высокопоставленной особы? – обратился учёный муж к Герцогу.

- Ну что Вы, Профессор, – притворно смутился тот. – Не так уж высоко ценится герцогская корона в сферах, несколько отдалённых отсюда. Я лишь скромный посредник, взваливший на себя нелёгкое бремя дипломатической миссии.
Гость вздохнул, упиваясь напущенной на себя усталой печалью байроновского героя.

- Гм, интересно, и кем же…

Ужасный грохот, похожий на раскат грома, не дал Профессору договорить. Грохот этот, по всем признакам, происходил из области распахнутого окна. Профессор вскочил, а герцогский байронизм как рукой сняло. В мгновение ока оба оказались у окна.

- Кто там?! – Герцог высунулся из окна так, что Профессору, дабы предотвратить несчастный случай, пришлось ухватить его за ноги.
Полученное снизу в ответ фантастическое ругательство покоробило незадачливого адепта и его гостя до глубины души. Катапультировавший в комнату Герцог чуть не повалил с ног и без того сбитого с толку Профессора и с истинно благородным негодованием захлопнул провинившееся окно.

Незаметно для самих себя Профессор с Герцогом очутились в креслах у камина.
- Позвольте узнать, что это было, Герцог?

- А-а, не обращайте внимания, Профессор. Всего лишь ветер. Ночной ветер сменил направление.

Профессор немного поразмыслил над услышанным и спросил:

- Так значит, молодой человек, насколько я успел сообразить, Вы принимаете во мне некое участие?

Взоры его собеседника, не так давно сверкавшие живым блеском, погрузились во внутреннее созерцание, завороженные магнитом какой- то тяжёлой мысли. В лице Герцога произошла перемена: его выражение приобрело серьёзность и даже некоторую строгость.

- Да, Профессор, пожалуй, Вы дали подходящее определение, но вложили в него несколько иной смысл.

Человек в белом весь превратился в слух.

- Вам ведь знакомы труды Леви-Брюля? – Герцог вопросительно взглянул на Профессора и, заметив его утвердительный кивок, продолжал:

- Значит, Вам небезызвестно, что многие первобытные племена допускают наличие у человека, помимо собственной, ещё и так называемой лесной, животной, речной etc. «души». И что с этими «душами» человек имеет определённую психическую идентичность.

Беспокойный холодок пробежал по спине Профессора. Кажется, кое-что понемногу начало для него проясняться. Подавив неясную тревогу, он произнёс:

- Да, я сталкивался с этой теорией. По-моему, она довольно интересна и проницательна. И очень оригинально оправдывает существование мифических гамадриад, нимф, фавнов, сказочных эльфов, гномов, оборотней и прочей нежити. Но какое отношение она имеет к делу?

- Соглашусь с Вашим мнением насчёт качеств этой теории. Однако осмелюсь заметить, что взгляд Ваш на её суть несколько однобок. Ведь действенность её простирается много дальше мифологических и сказочных границ, о которых Вы упомянули.

- То есть?

- То есть «мистическое участие» обитает не только под сенью деревьев или в ручье, но и в таинственной преемственности времён.

- Я уже убедился, – тенета безысходности вновь заволокла постаревшие профессорские глаза. – Убедился, что надеяться больше не на что. Я слишком, слишком несовременен. Беда моя в том, что я никогда не попадаю в такт; чувство жизненного ритма мне совершенно чуждо. Все вокруг, как дельфийские оракулы, словно заранее предчувствуют грядущие перемены, встречая их в надёжной броне. Я же, как сломанный барометр, всегда промахиваюсь, делая что-то абсолютно ненужное, и оказываюсь перед невзгодами безоружным. А хуже всего то, что со стороны судьба моя кажется вполне благополучной. Но действительно улучшить её нет сил. И надеяться на что-то уже поздно.

Профессор изумился своей откровенности.

- Как? А я? – Герцог укоризненно глянул на него.

- Вы? – измученный человек горько усмехнулся. – Ну чем же может помочь галлюцинация? Скорее, наоборот. Каждое утешение будет лишь приближать моё полное духовное разложение.

Герцог огорчённо пожал плечами:

- М-да, изрядно Вас обработала эта красавица. Ну что ж, будьте верны ей до конца. Тут необъятный простор для Вашей богатой фантазии. Хотите – пустите себе пулю в рот, чтобы поиграть в покинутого светом неудачника. Хотите – шагните из окна, чтобы побаловать эстетические чувства соседей живописной картиной расползшихся учёных мозгов. Хотите – поболтайте ножками, покачиваясь на верёвочке. Хотите – напейтесь какой-нибудь гадости, чтобы блеснуть своей эрудицией в доме скорби. А хотите…

Но он вовремя взглянул на Профессора: ещё немного – и тот не выдержал бы такой пытки. Ужасные призраки несбывшихся самоубийств душили его безобразными воспоминаниями.

- Не мучьте меня… Пощадите, – выдохнул он.

Герцог подождал, пока Профессор немного успокоится, и продолжал:

- Вы же сами осознанно отказались от прошлого, сами сожгли все мосты, сами выбрали путь, а теперь трусливо пасуете.

Он участливо посмотрел в сторону Профессора:

- Вы ждёте быстрой и лёгкой развязки? Нет, уважаемый, так не бывает. Расплачиваются все, правда, с единственной разницей: кто-то – до, кто-то – после. Вы выбрали свою дорогу и сбились с неё не сами, но Вас столкнули на обочину. Я протягиваю Вам руку. Неужели Вы оттолкнёте меня? Неужели не вырветесь из жуткой трясины? Неужели очередная жемчужина затеряется в отбросах?

Казалось, слова его произвели должное впечатление. Немного поколебавшись, маг сказал:

- Хорошо, я согласен.

Заметив, что юный аристократ пристально вглядывается в него, явно ожидая чего-то ещё, Профессор спросил:

- Что теперь я должен? Скрепить договор кровью?

Герцог ласково улыбнулся:

- Нет, это нам совсем ни к чему. Знаете, Профессор, когда-то у меня было развлечение: находясь в одной части дома, мысленно переноситься в другую, забираясь то на шкаф, то в клавесин, то в вазу для цветов, и оттуда наблюдать за самим собой. Может, и Вам, Профессор, стоит посмотреть так же на свою жизнь?


V
В зале советов царил полумрак. В узкие стрельчатые окна скупо сочилось тусклое освещение ранней осени.

За Круглым столом – сто пятьдесят рыцарей во главе со славным Артуром. Сто пятьдесят великих судеб, сплотившихся вокруг сердца единой идеи. Сто пятьдесят достойных сердец, замирающих в ожидании своей судьбы.

Дождь уже прошёл, но от отсыревшего камня ещё исходили удушающие миазмы.
Висевшая в воздухе гнетущая тишина готова была всей тяжестью обрушиться на присутствующих.

Как обычно, Мерлин своей лёгкой поступью вошёл в залу совершенно неожиданно. Появление этого маленького старичка, казалось, вызвало небольшое оживление. Но при звуке его мягкого голоса, отчётливо раздававшегося под массивными сводами, всё вновь смолкло.

- Сир, – обратился маг к Артуру, – Вы позволите мне сообщить долгожданную весть?

Король молча кивнул.

- Рыцари, – торжественно продолжал Мерлин. – В эту ночь древние книги раскрыли нам великую тайну. Магические письмена сложились в имена, – он обвёл внимательным взглядом бледные лица. – В имена достойнейших из достойных, тех, кому суждено быть посвящённым в неизречимое таинство Святого Грааля.

Он ещё раз оглядел рыцарей.

- Сэр Галахад, сэр Борс, сэр Парсифаль! Вы хранили верность, вы хранили целомудрие и, наконец, обрели святость. Рыцари, вы избраны свыше!


Через некоторое время в северной башне Мерлин давал троим рыцарям последние напутствия.

- Остаток дня и всю ночь вы должны посвятить молитве в часовне Святого Стефана. До рассвета, когда Чёрная Луна будет в одиннадцатом доме, вы покинете Камелот. Навсегда.

Помолчав, чародей обратился к избранным:

- Сэр Галахад, Вы готовы?

- Да, учитель.

- Сэр Борс, а Вы?

- Готов, учитель.

- Сэр Парсифаль?

- Да, учитель, я готов.

На этих благородных лицах не было и тени сомнения.

- Тогда ступайте. И да хранит вас Господь.

Галахад и Борс, попрощавшись, покинули покои мага; Парсифаль замешкался в дверях.

- Учитель, разрешите ещё немного побыть у Вас?

Старичок удивлённо взглянул на него снизу вверх:

- Ну что ж, побудь.

Они вернулись в залу. Только теперь маг заметил, как взволнован Парсифаль.

- Друг мой. Ты чем- то обеспокоен? – спросил он.

- Ах, учитель! Вы не ведаете, какую рану нанесли мне! – лицо юноши исказилось страшно мукой. – За что? Помнится, я всегда старался заслужить Ваше расположение… Учитель! Ведь я, – он запнулся, – Ведь я был Вашим любимым учеником… За что? – рыцарь упал на колени.

- Парсифаль! Что ты говоришь? Чем я тебя обидел?

- Учитель, почему Вы не известили меня раньше? Я мог бы отказаться, и сегодня на совете Круглого стола были бы названы только Галахад и Борс. Они действительно достойны. Учитель, я не стою такой чести. Но отказываться после Ваших слов уже поздно!

Мерлин поднял Парсифаля с колен и заставил сесть рядом с собой.

- Не горячись. Лучше объясни, почему ты считаешь себя недостойным?

- Учитель, Вы знаете меня с младенческих лет. Вы знаете, как горячо я люблю своих товарищей, наше братство, знаете, что я готов пожертвовать для них всем, чем угодно. Но Вы также знаете, насколько я тщеславен и не способен делить триумф с кем-то ещё. Нет на свете человека грешнее меня!

Маг участливо внимал своему воспитаннику.

- Так… Коварная Лилит и к тебе подослала чёрного скорпиона. Но знай: это не наказание, это – испытание. Скорпион убивает себя сам, иначе он жил бы вечно. Послушай, Святой Грааль находится между небесами и бездной, это перепутье двух дорог, двух противоположностей. Ведь, как ты знаешь, он сделан ангелами из изумруда, упавшего со лба Люцифера в тот миг, когда он был низвержен с неба, но ещё не достиг преисподней. И причастившийся тайн Грааля сам выбирает свою дорогу. Но запомни, ученик: сейчас ты избран, а уступив проискам искусительницы.

Мерлин замолчал. Парсифаль колебался.

- Учитель, простите неразумного ученика. Я понял Вас. И буду бороться до конца.

Парсифаль поднялся и направился к выходу.

- Постой, – старик удержал его за руку. Взгляды их встретились.

- Красный рыцарь, Господь милостив. Ты выберешь верный путь.

Мерлин на мгновение отвернулся, пряча предательскую слезу.

-Ученик, ты помнишь те слова, что были вырезаны в трёхцветном зале старой резиденции?

Парсифаль задумался, но тут же с благодарной улыбкой взглянул на своего наставника:

- Да, учитель. Конечно, я отлично помню: «Кто стремится к добру, должен быть готов терпеть зло».


Предрассветный туман ещё холодил дремавшую природу, когда из восточных ворот Камелота выехали трое всадников. В полном молчании направили они своих коней к мрачной неизвестности Броселиандского леса.


VI
Серебристые звёзды осыпались в пожелтевшую траву. На качелях утреннего месяца ночь позабыла облачко невесомой пелерины.

Галахад, Борс и Парсифаль, ведя коней под уздцы, вышли на небольшую лужайку. Их взорам открылись живописные развалины, кое-где уже изрядно заросшие жизнелюбивым кустарником. По видимому, это были останки некогда грандиозного сооружения: замка или даже храма. Вокруг ещё сохранились следы причудливых тропок старого парка и правильные очертания когда-то восхитительных клумб, взлелеянных мастерской рукою заботливого садовника. Но безжалостное время всё же успело набросить на этот уголок покрывало запустения и заброшенности.

Путники огляделись. Парсифаль тихо произнёс:

- Вот мы и пришли.

Галахад печально посмотрел на уставших коней. Парсифаль поймал этот взгляд.

- Они идут с нами, – он потрепал гриву своего красавца скакуна.

Восток уже подёрнулся розоватой дымкой, но светило ещё медлило свершить свой утренний выход.

Бэорс озвучил волновавший всех троих вопрос:


- Что же дальше?
Словно в ответ на его слова, сквозь облака прорезался тонкий солнечный луч и упал на один из позеленевших камней. Рыцари стали свидетелями чудесного зрелища: из глубокой трещины в плите показался хрупкий бутон. Сильный стебель устремился вверх по солнечной дорожке, гордо вознося к небесам нераскрывшийся цветок. Наконец, лепестки его задрожали, и, сотканная из мечты, на свет родилась ослепительно белая роза. Сверкнувшая в нетленном совершенстве линий алмазная слеза медленно скатилась на холодный камень.


На пороге величественного храма стояла дама с белой розою в руках. Лучезарный лик её был так ясен и чист, что рыцари с благоговейным трепетом преклонили колени.

Тотчас Парсифаль почувствовал на левом плече лёгкое прикосновение дивного цветка; телу его сообщилась изумительная невесомость и ни с чем не сравнимая полётность движения.

Дама не проронила ни слова, но каждый услышал в своём сердце тихий голос: «Иди!». Три фигуры в белом покорно последовали за призрачным проводником.
Полутьма анфилад сменялась жемчужными лесами заповедных лилий. С феерической быстротой мелькали светлые грёзы самых фантастических сновидений. Нежной прохладой веяло от шелеста невидимых крыл. Волшебный образ Дамы таял в музыке эфира. Он уплывал вперёд и уменьшался, пока не превратился в далёкую мерцающую точку. Время и пространство были позади. Это был миг вечности. Быстротечный в бесконечности.

Струи света, причудливо огибая разноцветные витражи, собирались в ослепительно сияющей чаше. Ангельское пение сопровождало всю церемонию неизречимого таинства. Капля священной влаги коснулась губ Парсифаля. Перед ним чудовищным видением пронеслось искажённое адской злобой лицо чёрного призрака с длинными волосами и с душераздирающим стоном скрылось в небытие. Всё земное осталось далеко. Божественная благодать сошла на избранных.
Три белых всадника пронеслись над сонным Аваллоном. Поющие волны предвечного покоя уносили три, ставшие единой, сущности. Яркий свет…


VII
Яркий свет разбудил Профессора. Он открыл глаза.

Тёплое сияние весенних лучей, тихо сочась сквозь цветные стёкла, заливало всю комнату.

Не его комнату.

Он лежал, распростёршись в земном поклоне, на полу, по-видимому, домашней молельни. Лики святых строго взирали на него с потемневших икон. Профессор обратил к ним долгую молитву. Затем, отодвинув тяжёлый полог, вышел. Странно, но незнакомая обстановка, в которой опытный взгляд знатока приметил неповторимый стиль елизаветинской эпохи, нисколько не насторожила его. Напротив, он испытывал давно позабытое ощущение покоя и умиротворения, словно после изматывающих странствий вернулся в родной дом. Он знал, что жил здесь когда-то, ещё задолго до профессорского детства, что и сейчас этот огромный замок принадлежит ему одному, что это – его настоящий дом.
Загадки темноты притаились в углах длинной галереи, изгнанные сиянием многочисленных настенных подсвечников. По старой привычке Профессор направил свои стопы в западное крыло, к зелёному будуару.

Проходя мимо трюмо красного дерева, он заметил в зеркале Герцога. Профессор вздрогнул и остановился. Герцог явно кого-то ему напоминал. Они раскланялись, как двое старых знакомых.

- Доброе утро, Профессор. Вижу, Вы успели освоиться. Это хорошо. Смена обстановки должна пойти Вам на пользу.

- Да, я придерживаюсь того же мнения. И даже не спрошу Вас, каким образом оказался в этом зазеркалье.

- Что ж, тем лучше. Пусть это останется секретом полишинеля. Не каждого собственные фантазии приглашают в гости. Так что воспользуйтесь случаем, Профессор. В сих скромных апартаментах никто не посмеет Вам мешать. Здесь покой… Тишина… Здесь Ваш дом.

- Ага, Герцог! Значит, моё предположение всё-таки оказалось верным?

- Отчасти. Каждое новое поколение берёт кое-что от предыдущих. Наиболее сильные проявления тех или иных качеств не умирают вместе с людьми. Они постоянно накапливаются, сгущаются, и с каждым тысячелетием воплощения этих эманаций должны становиться всё ярче и выразительнее. Это своего рода наследство, первоначальный капитал, который каждый использует по-своему. Однако это отнюдь не означает, что время от времени рождаются совершенно одинаковые личности. Кстати, Профессор, вследствие искажённого, утрированного понимания такой идеи человек может возомнить себя кем угодно: Наполеоном, Цезарем, Пророком или Мессией. Но, Вы понимаете, это уже болезненное отклонение. На самом деле каждый человек – неповторимый замысел. Замысел, который сам должен постичь свой смысл. Не справившись с этой задачей, человек теряет собственный облик: как внутренний, так и внешний.

- Если я не ослышался, Герцог, то Вы, кажется, щегольнули центральным понятием неоплатонизма?

- Не отрицаю. Зачем выдумывать для чего- то новые имена, когда и старые ещё не так плохи? К сожалению, разгадать тот смысл, о котором я говорил, со временем становится всё труднее. Лилит всех успевает отравить своим чёрным влиянием. Это исчадие ада в вашем веке настолько приблизилось к человеку, что начало вдыхать своё зловоние уже в раскрывшиеся для первого крика рты невинных младенцев. Борьба с ней очень, очень нелегка. Особенно для того, кто избран хранителем Чаши.

- По- вашему, Герцог, выходит, что моя жизнь должна проходить в непрерывной борьбе? – он ухмыльнулся. – Но я и так постоянно воюю с самим собой. И что из того? Противоречивость моей натуры только затягивает и без того бессрочную войну с унынием. Я не оправдываю себя, но силы человека небезграничны.

- Парсифаль тоже был человеком. И поборол своё тщеславие. Профессор, Ваша апатия – лишь очередной тщательно просчитанный ход хитроумного стратега. Вы должны взять себя в руки и собраться с мыслями. Только тогда чёрный скорпион убьёт себя сам.

Профессор улыбнулся:

- Благодарю, учитель. Я понял Вас.

Он направился дальше, но, всё же обернулся к зеркалу:

- А знаете, Герцог, Вы мне определённо кого-то напоминаете.


VIII
Однажды Профессор допоздна засиделся в библиотеке. Стеллажи с бесчисленными фолиантами терялись в полутьме высоких потолков. В неверном свете одинокого огарка кружились в вакхической пляске гротескно- фантасмагорические тени. Профессор безучастно перебирал потрёпанные страницы «Великого Гримуара». Тяжёлые думы вновь одолевали его. Едкое сомнение вливалось в душу. Однако поздний час брал своё: учёный муж медленно погружался в дремоту. Пытаясь отогнать Гипноса, он теребил книжные листы и бормотал:

- Бороться, бороться… Но ведь, Герцог, наверное, не все выходят из этой борьбы победителями. Надо думать, бывают и поражения. И что-то подсказывает мне: последние случаются куда чаще…


В апреле выпал снег. Белые мотыльки сонно закружились над согретой пасхальным солнцем зелёной землёй.

Она стояла у окна и, не замечая творящегося на дворе, задумчиво следила за упавшей на карниз снежинкой.

В гостиную вбежала запыхавшаяся горничная.

- Настенька, душенька, поторопись, гости тебя кличут.

Гранёная снежинка превратилась в холодную лужицу. Девушка отвела от неё взгляд и обернулась.

- Ступай, тётушка, скажи, что уже иду.

Она схватила с пуфа меховую накидку, поправила перед зеркалом причёску и, легко сбежав по лестнице, выпорхнула на крыльцо.

Гости собрались вокруг оврага, который летом превращался в красивый пруд с белыми лебедями. Сейчас он ещё пустовал.

Разряженная толпа местных сливок общества встретила девушку возгласами восхищения.

- Настасья Фёдоровна, Вы настоящий перл, Вы – королева! Какой же счастливец граф! – шептали толстые помещики, целуя её ручку.

- Qelle belle enfant! – слащаво сюсюкали дамы, беззастенчиво лорнируя её.

Девушка, ещё два месяца назад помогавшая своей крепостной тётке на кухне, не успела привыкнуть к льстивым речам и подобострастной зависти окружающих. Она молча опускала глаза, и под стрелами длинных ресниц заливались стыдливым румянцем нежные ланиты.

Неожиданно к парадному подъезду господского дома подкатила очередная карета.

Из неё выскочил безобразно пьяный человек, державший в объятиях винную бочку.

Он подбежал к собравшейся компании и рыкнул:

- Хозяйка! Эй! Настасья!

Сливки общества расступились, пропуская его к девушке.

- О! Госпожа Минкина! Моё почтение, – он карикатурно съёжился в поклоне. – А у меня для Вас презент… Самолучший. Из погреба… Вот!

И с диким хохотом он швырнул бочку к её ногам.

Словно алая кровь из свежей раны, брызнуло вино.

Белая туфелька испуганной девушки неосторожно подвинулась. Даже не вскрикнув, бедняжка сорвалась со скользкого обрыва. Вино рекой текло в овраг. Девушка тщетно цеплялась руками за сырую глину. Под ногами не было почвы. Какая-то страшная топь тянула её вниз. Смертельный ужас сотряс хрупкое тело. Она подняла глаза на людей:

- Помогите…

Никто не подошёл, не протянул руку. Все молча смотрели на неё. Только пьяный человек хохотал:

- Пей, госпожа Минкина, пей, Настасья Фёдоровна! Твоё здоровьице!

Невероятным усилием вырвавшись из оврага с винной лужей на дне, девушка бессильно упала на снег. Затем, увидев на себе грязь и красные пятна, она слабо вскрикнула и побежала прочь. Сердце бешено колотилось, и она чувствовала, что топь, жуткая топь тянет её куда- то вниз.


IX
Профессор проснулся в любимом кресле у камина. Впервые за последние несколько лет он ощутил живительное действие освежающего сна.

- Хм, однако.
Он подошёл к письменному столу, повернул в верхнем ящике ключ и извлёк оттуда искусно сделанную серебряную шкатулку. Сев за стол, он достал из этого маленького тайничка изящную записную книжицу в костяном переплёте.
- Каков Герцог-то! Прямо как настоящий! Хо-хо! Признаться, временами мне даже казалось, что это вовсе не сон!
Профессор открыл книжицу, взял перьевую ручку и, задумавшись, свёл брови:
- А что бишь я хотел записать?


X
На западе ещё тлел костёр аутодафе, а его пепел уже кружил в небесах. В монастырском саду цвели розы. Лёгкий зефир, целуя их белоснежные венчики, приносил сладостное благоухание в келью старого монаха.

Старик сей покинул суетный мир так давно, что уж и сам не помнил точно, когда это произошло. Говорили, будто прежде он был известным скрипачом, покорившим самые взыскательные сцены мира и своей виртуозной игрой заставившим прочувствоваться самых жестокосердых. Было ли то правдой - кто знает? Однако в человеке этом действительно чувствовалась незаурядная духовная сила. Молва нарекла его святым при жизни: толпы немощных, недужных, скорбящих, ищущих стекались в монастырь за благословением старца. И он с кроткой улыбкою дарил страждущим надежду.

Смиренный постник сидел за ветхим столиком в углу и при свете догоравшей свечи бережно листал пожелтевшие страницы: «И низвержен был великий дракон, древний змий, называемый диаволом и сатаною…»

На тёмном небе неожиданно собрались тучи. Кое- где вдалеке уже поблёскивали грозовые нити. Стало душно. Монах, терзаемый неясным волнением, вышел в сад.
Ровные кусты прекрасных цветов вытянулись стройным коридором, словно приглашая полюбоваться их совершенством. Старика же  безотчётно влекло к одному засохшему кусту в конце аллеи. Но, дойдя до живой изгороди, он не нашёл искомое.

Побитый морозами куст расцвёл во всём великолепии. Нежные лепестки его роз ослепляли поистине неземной красотой и чистотой. Монах, поражённый чудесным зрелищем, обратил вопросительный взор к небесам.
Тотчас золотой змей скользнул по тяжёлым облакам. Земля сотряслась от чудовищного грохота. Синий занавес неба залил яркий свет…


XI
Залитая весенним солнцем аллея. Маленький мальчик с весёлым смехом подбегает к улыбающимся родителям, берёт их за руки и радостно шагает вместе с ними по тонкой шёлковой дорожке из золотистой пыльцы.

А где- то далеко- далеко чаровница ночь любуется маленьким голубым сапфиром в перламутре ожерелья Млечного Пути; и никто во всей Вселенной, даже зоркий Скорпион, не может отнять у неё этот талисман.




2007 год