Наташкины кудряшки

Иные эпизоды из собственного школьного детства и отрочества запомнились на всю жизнь. Ну хотя бы вот этот, про завивку перманент.
Когда перманент только-только пришел на нашу землю – вполне возможно, что с «тлетворного» Запада, - это слово не сразу вошло в обиход, оно было очень нерусским, потому нашли наш вариант: шестимесячная завивка. Так и пошло. Перманент существует и до сих пор, для многих женщин с плохими волосами он просто спасение. Тогда он достаточно быстро захватил огромную часть женского общества в Москве. Ведь в те времена женщины чаще носили длинные волосы до плеч, которые в нужный час завивали горячими щипцами. Долго, трудно, сама не обязательно сможешь сделать себе такую завивку. Бигуди, конечно, существовали, но возиться с ними тоже  хлопотно, результата хватало ненадолго. А тут – пожалуйста, целых шесть месяцев ходи кудрявая. Удобно! Многие считали: красиво. Конечно, перманент совсем не всем был к лицу. Но разве остановишь женщину, если ей кажется, что с такой завивкой она прекрасна?
Прическа в значительной мере отражает время, к которому относится. Глянешь на иные художественные портреты прошлого, видишь на них  прекрасных дам с замечательными головками и сразу понимаешь, даже не  прочитав, кто это: дама жила в Х1Х веке. Или даже в ХУШ. И девочек в высшем свете причесывали под стать взрослым – в смысле стиля. Так что и по детским портретам можно сказать, когда именно жила эта чудесная девочка.
Мужскую прическу можно как-то спрятать под шапку, кепку, под шляпу. С женской сложнее. Да и ее никак не нужно прятать, она же украшение женской головки. По детским портретам прошлого понимаешь, что в маленьких девочках, благодаря и прическам тоже, с очень юных лет воспитывали женственность и чувство прекрасного.
Женские прически нашей революционной поры, периода НЭПа, довоенные и послевоенные, каждая по-своему, хорошо отражали время. Но я не о них – о перманенте, его смело можно назвать завивкой второй  половины ХХ века. И хотя наши школьницы пятидесятых годов и много  позже одевались и причесывались по строгим предписаниям, все-таки девочки это маленькие женщины, они не могут оставаться равнодушными к тому, что происходит во взрослом женском мире. Прическа перманент волновала и девчачьи сердца. Она же считалась красивой, а девочкам не меньше, чем взрослым женщинам, хочется быть красивыми.
К осени 1955 года завивка перманент стала довольно распространенным явлением: ее носили многие женщины, при этом они могли иметь хорошие волосы и в такой «химизации» головы никак не нуждались. Но мода есть мода, отставать от других не хотелось. И потому теплыми сентябрьскими вечерами все больше женщин появлялось вокруг с модной  прической коротких волос, завитых барашком. Ровно через шесть месяцев такие женщины снова устремлялись в парикмахерскую, откуда выходили мелко-кудрявыми, некоторые забавными, но находились и такие, кому это шло.
Среди наших учителей, работавших в десятых классах, таких женщин почти не было. Может быть, потому, что в педагогической среде вообще много консервативно думающих людей. В основном наши педагогини одевались неброско, причесывались так, как считали для себя более  правильным, и отличались скромностью, чему очень хотели учить и нас, уже почти взрослых девочек и мальчиков. Заядлой перманентщицей была, пожалуй, только математичка Вера Ивановна, дама модная, жена крупного военачальника – она просто не могла позволить себе отставать от моды. Все ученики называли ее на обычный школярский манер Верой, однако наши десятиклассники вкладывали сюда еще и не самое большое свое уважение к математичке. Не припомню, почему. Наверное, кто-то учился у нее раньше или знал о ней что-то особенное.
Внешне она была противной и толстой. Отъевшейся. Полнота ведь бывает самой разной: милой и уютной, про таких женщин часто говорят - пышка; приятной, доказывающей, что этот человек добрый; бывает полнота болезненной. А бывает и  безобразной, противной, у многих вызывающей неприятные чувства. Наша Вера Ивановна была толстой именно по этому типу. Упитанной выше крыши – казалось, что она ест не три-четыре раза в день, а восемь-десять. Глядя на нее, всегда хотелось сказать, что наверняка даже в годы войны, тогда совсем еще недалекой, она всегда хорошо питалась, проблем не знала, а уж в мирное-то время, особенно после отмены карточек, когда, имея деньги, стало можно покупать что угодно и в любых количествах, она наверняка ела до отвала.
В нашем классе над ней посмеивались, хотя она вряд ли об этом знала. Особенно забавляли всех ее ярко-красные губы: на толстой физиономии они напоминали напомаженный хрюшкин пятачок. Ее маленькие глазки, казавшиеся еще меньше на таком лице, тоже напоминали свинячьи. Математичка всегда носила перманент и делала его заново, не дожидаясь, пока кудряшки совсем распрямятся. Ей наверняка казалось, что она не только модная женщина, но очень красивая и интересная, из числа самых-самых. Однако мы, особенно девчонки, имели совсем другое мнение о ее внешности: говорили, что эта хрюша украла у каракулевой овечки ее кудряшки и нацепила их на себя, вот и получилась хрюшка с барашковой верхушкой.
Одевалась она очень богато. Не то что  платья, но шубы зимой меняла… ну не как  перчатки, однако довольно часто: каракулевую на беличью, беличью на лисью, на котиковую, потом еще из каких-то мехов, о которых мы ничего не знали. Норковые шубы тогда еще не пришли на нашу землю, но вполне возможно, что у нее такая уже была. Публика в нашем классе была в основном из семей рабочих, так что нас эта царская роскошь Веры Ивановны только раздражала, не вызывая никакого восторга. А я всегда смотрела на математичку в очередной почти царской шубе чуть ли не со слезами на глазах, потому что сразу вспоминала, в каком бедном пальто ходит моя мамочка, труженица из тружениц, всё на свете умевшая делать, однако о настоящей шубе она и мечтать не смела. В общем и целом я относилась к Вере Ивановне, может быть, лучше многих других - потому, что очень любила математику, у меня с этой учительницей всегда было немножко особое общение, через сам предмет.
Главной роскошью Веры Ивановны, в нашем понимании, были ее  платья, бессчетное их количество. Она очень любила голубой цвет, который ей действительно шел. Может быть, в нашем дамском обществе из учительской она и считалась интересной женщиной, но ученический  подход был куда строже. Когда она приходила в голубых платьях, почему-то бывала к нам добрее – вполне возможно, что наслушалась комплиментов в учительской. Все ее  платья, любого цвета, были очень дорогими и совсем не нашими. Импортных товаров тогда в стране почти не знали, а у нее импортным было всё.
Вера Ивановна очень своеобразно относилась к нам, десятиклассникам, завтрашним выпускникам, то есть людям уже почти взрослым. Пренебрежительно, вот что. Такое качество, как уважение к своим ученикам, было ей абсолютно неведомо. От ее пренебрежения мы спасались только своей нелюбовью к ней.
Однако математичка часто делала вид, что для всех нас она «свой парень», лучший друг, который стремится каждому дать хорошие знания не только по математике, но и о жизни вообще, чтобы потом мы жили легче, лучше и интереснее. Конечно, мы ни на грош не верили ее хорошему отношению к себе. С нетерпением ждали окончания школы – это означало и расставание с ней навсегда.
Наш десятый класс по возрасту в основном был очень взрослым. За год до того, то есть к началу предыдущего учебного года, произошло важное государственное событие: объединили мужские и женские школы. И получилось, что у нас оказалось много переростков. Кто-то раньше оставался на второй год, кто-то не учился  пару лет. Я была одной из нескольких самых младших в этом классе, попала сюда ровно по своему возрасту. И, конечно, среди старших, которых в классе было большинство, вовсю процветал флирт. Так это и тогда называлось на культурном языке. Мы столь высоких слов не употребляли, говорили проще: такая-то девочка встречается с таким-то парнем. Парочек было много, и кое-кто, догоняя в семимильных сапогах сегодняшний удивительно откровенный и распущенный в этом отношении век, уже вовсю «занимался любовью». Настоящей, как говорили они не без гордости.
Среди девчонок две-три считали себя писаными красавицами. Одной из них была Наташа Жаркова. Она и впрямь смотрелась достаточно хорошенькой. Настоящей красавицей ее никто не считал, но парни очень тянулись к ней, ухаживали вовсю. Она с удовольствием принимала эти ухаживания, но всерьез ей нравился лишь один Юра, очень симпатичный мальчишка, но настолько в доску советский, что при нем опасно было сказать что-нибудь «не такое». Вряд ли он пошел бы доносить «куда следует», но с «неверным» мог и сам разделаться, причем, если бы это был парень, Юрка запросто пустил бы в ход кулаки, доказывая, что мы живем в лучшем в мире государстве и всё у нас идеально правильно. Наташку всё это не смущало, она сама была из МИДовского круга, ее семья жила у нас в переулке в доме, построенном специально для таких работников.
Я никогда не видела ее отца, но мать часто приходила в школу, приводила  младшего сына и обязательно заглядывала к нам: она знала тут каждого и дружелюбно относилась «к Наташенькиным друзьям», как она говорила. Меня всегда поражала ее сугубо деревенская внешность: как она сумела, прожив много лет в обществе сотрудников мужа, ничуть не измениться. И вообще оставалось непонятным, как и почему он выбрал именно ее. Вполне возможно, что они были из одного села, но он на своей работе окультурился, а она осталась прежней. Впрочем, так как она была человеком действительно добрым, мы хорошо к ней относились. У самой Наташи не возникало никаких проблем и трудностей в отношениях с матерью.
Наташка приходила в школу, как и все, в общепринятой форме тех времен: в коричневом платье из шерстяного кашемира, обязательно с белым воротничком, в черном фартуке. Если дежурила в классе, носила нарукавники, чтобы оставаться опрятной. В ее облике всегда было что-то дополнительное: особый бантик в косах, кокетливая косыночка на шее, брошка на фартуке. Кокетливая девочка чувствовала, что ее дополнительные украшения нравятся и мальчишкам, и девчонкам – значит, она всё делает, как надо.
Наташа заплетала свои длинные, прямые, весьма тощие волосы в две косички,  подвязывала на затылке «корзиночкой» и с обеих сторон водружала кокетливые бантики. Ей такая прическа с дополнениями очень шла и делала ее еще симпатичнее, заодно скрывая, что, несмотря на замечательную жизнь дома, волосенки у нее жидкие, худые, будто она чем-то серьезно болела. На самом деле она как раз отличалась прекрасным здоровьем и даже всерьез занималась спортом.
И однажды Наташка выкинула неожиданный фортель.  Был обычный школьный день. Все потихоньку собирались к первому уроку, до его начала оставалось все меньше времени. И тут в класс входит Жаркова, как всегда, своей размашистой, уверенной походкой. Улыбается во все лицо. Я не сразу сообразила, что в ней изменилось, но остальные завыли единым строем: «Наташка! С ума сошла! Но как здорово! Тебе очень идет, ты совсем взрослая!» Тут и я поняла, что у Жарковой больше нет косичек «корзиночкой», она постриглась и сделала себе взрослую шестимесячную завивку. Уже заливался звонок, а я, как опоздавшая в восприятии сего чуда, смотрела и смотрела на нее, словно баран на новые ворота. Подумать о том, действительно ли Жарковой идет новая прическа, не успела.
Мы еще не нагляделись всласть на Наташкин новый облик, как услышали «шаги командора» и «завидели» небесную голубизну, исходившую от всем известного платья Веры Ивановны: первым в тот день был урок математики. Она решительно вошла в класс, продвинулась к столу, вытащила всё из сумки и сказала нам: «Здравствуйте! Садитесь!» Пока мы, гремя крышками парт, усаживались, она раскрыла журнал, свою тетрадку, задачник и классный журнал. «Начнем с проверки домашнего задания», сказала, как обычно нам говорила. Оглядев класс, явно прикидывая, кого бы вызвать первым, Вера Ивановна вдруг остановила взор на Наташке. Да что там – замерла, почти потеряла дар речи. Глаза ее энергично хлопали, как могут хлопать  птицы в стае. Все замерли, и Вера минуты две, показавшиеся нам долгими и зловещими, смотрела во все глаза на Жаркову.
Потом она вдруг грохнула тетрадь и задачник на стол и решительно направилась к Наташке, сидевшей за предпоследней партой. Подошла, посмотрела на нее, выпучив глаза так, что они могли бы выскочить из орбит, и рявкнула:
- Так, Жаркова! Выходи из-за парты! Да поживее!
Наташа была смелой и нагловатой девчонкой, поэтому не растерялась и вызывающе спросила:
- Зачем? Я всё сделала. Вот моя тетрадь.
- Я кому сказала – выходи из-за парты! – снова, но еще более грозно рявкнула математичка.
И с силой ухватила Наташку за руку повыше локтя. От неожиданности та чуть взвизгнула – потом говорила, что было очень больно. Но поняла: выходить придется, правда, непонятно, зачем. Стало ясно, едва она оказалась в проходе между партами. Математичка, вцепившись в ее руку клещами, поволокла Наташку к двери. Ничего не понимая, но догадываясь, что готовится какая-то мерзость, она пыталась вывернуться, но Вера Ивановна лишь сильнее держала ее, потому что Наташка еще пару раз взвизгнула, по-прежнему пытаясь вырваться.
Класс сидел, затаив дыхание. Только раз или два кто-то из ребят посмелее вдруг выдал вслух:
- А чего вы так тянете ее? Она и сама может идти!
- Заткнись! – парировала в ответ математичка, вытягивая Наташку все ближе к двери в коридор.
Наконец, они «полностью» исчезли. В классе было тихо, все недоуменно смотрели друг на друга. Решили, что Вера потащила Жаркову к директору «за кудряшки». Кто-то сказал, что сейчас вызовут в школу ее мать. Но почему так грубо? Достаточно было всё это сказать девчонке словами, она сама пошла бы в коридор…
Мы не успели обсудить все возможные варианты наказания, как снова услышали шаги командора. Дверь с силой распахнулась, и Вера Ивановна втолкнула Жаркову в класс. Голова у нее была мокрая. Наташка смотрела в пол хмуро, возмущенно, обиженно, всё сразу. Пыталась чуть-чуть помочь себе, прикладывая к мокрым волосам носовой платок.
- И так будет с каждой дурой, которая вдруг решила, что она уже взрослая, - чеканила математичка «их голубого сияния» своего платья. А Наташка между тем прошла к своему месту и села. Лицо ее было настолько гневным, что она даже на ребят смотреть не могла.
- Завтра без матери в школу не приходи! – прорявкала ей напоследок математичка, но Жаркова сделала вид, что ее это не касается.
Конечно, урок прошел кое-как. Математичка уходила возмущенно, забыв попрощаться с нами. Было ясно, что ничего хорошего и завтра нам ждать от нее не придется.
Едва она скрылась в коридоре, как все, конечно, обступили Наташку, с нетерпением расспрашивая, что же произошло.
- Эта… стерва… решила смыть мою завивку, - сказала она. – Сунула голову в раковину в туалете, под ледяную воду, под большую струю и смывала кудри так, что я чуть не орала от боли. Сами видите, что случилось и почему я вся мокрая.
Особо долго говорить нам не пришлось, уже звенел звонок на следующий урок. На душе у всех было гнусно. Несколько человек протянули Жарковой свои чистые носовые платки, она вытерла голову, расчесала волосы. В тот день на других уроках ни один учитель и слова не сказал о ее «преступлении». День прошел обычно.
Зато потом мы шли домой по улице все вместе, что совсем не часто бывало в нашем не самом дружном классе. Обычно многие расходились парочками и скрывались в переулках. Но сейчас все возмущенно говорили о том, что математичка поступила с Наташкой по-скотски. Вспомнили, что девчонке уже семнадцать с половиной лет и она имеет право поступать, как хочет. Поражались жестокости математички: «Надо же, тянула так, что Наташка от боли чуть не плакала. Под ледяную струю сунула голову – Наташка же могла простудиться, а то и менингит получить! И вообще – почему ей самой можно носить перманент, а Наташке нельзя? Ну и гадина наша Вер-Иванна!»
Потом весь вечер мы перезванивались друг с другом. Хотели устроить математичке бойкот и сбежать с ее урока полным составом. Но передумали. Кое-кого из нашего класса и так постоянно стращали, что вместо аттестата выдадут справку об окончании школы, а это был однозначный «желтый билет», закрывавший все дороги и в институт, и на приличную работу. На следующее утро все явились на занятия, как обычно. Мать Жарковой тоже пришла и долго просидела в кабинете директора. А Наташка…
Мы не сомневались, что ее кудряшки распрямились. Теперь наверняка волосы опустятся короткими висючками, это куда хуже, чем ее прежние косички «корзиночкой». Однако когда Жаркова самой последней вошла в класс, все на секунду замерли: ее голова снова была в мелких, почти каракулевых кудряшках, только теперь вода с них не капала и они как бы горделиво поглядывали на всех, показывая свое торжество. Ну да, слово «перманент» значит «постоянный», эта завивка на целых шесть месяцев, и никто тут ничего с Наташкиными волосами сделать не сможет.
Вера Ивановна, конечно, свирепела, и хотя Наташка хорошо училась, даже особо трудная тригонометрия прекрасно шла у нее, математичка теперь придиралась к ней по всякому пустяку и ставила одни тройки; тройку же по математике вывела и в аттестат. Но Наташка не очень огорчалась: ее кудрявая головка, в отличие от Вер-Иванниной, всем нравилась, а Юрка, с которым она встречалась уже «по-взрослому», кажется, влюбился в нее еще сильнее. Совсем взрослая Наталья нравилась ему даже больше, чем девочка с косичками.