К дню Победы. Кузьминки. ч. 3

К 69-й годовщине Великой Победы

 Приключения бравого сержанта Юрьевой
 в Великую отечественную войну

После появления Рыченкова и Шурыгина бывшие окруженцы стали прибывать в бригаду почти ежедневно: командиры — по одному-два, рядовые и сержанты — целыми маршевыми ротами. С их приходом бригада приметно изменила свой облик. Если раньше в ней царила обстановка формальной военности, чем-то напоминавшая пионерский лагерь со строгим режимом, то с приходом этих бывалых, наученных войной людей установилась деятельная атмосфера интенсивной боевой подготовки. Рыченков очень скоро отменил большую часть ермаковских артикулов, произвел несколько кадровых перестановок, устранивших диспропорцию между медпунктами подразделений и медсанвзводом, навел порядок с материальной частью, упростил программы занятий и серьезно сократил бесполезные дежурства. Служба перестала казаться Людочке религиозным таинством, постигаемым посредством невразумительных ритуалов, выдуманных Ермаковым «ради поддержания дисциплины». С этой «ермаковщиной» новый начсанбриг покончил раз и навсегда. Началась тяжелая, но действительно нужная работа, почти не прерываемая требованиями «встать, как положено» и «доложить, как следует», едкими замечаниями и бесконечными строевыми упражнениями. Рыченков считал себя прежде всего врачом, затем — педагогом, и командиром — лишь в самую последнюю очередь. Кстати, когда он постригся и побрился, оказался и впрямь молодым, лет тридцати двух, не больше, и к тому же вполне симпатичным.

В противовес приятным переменам по медицинской части в людочкиной батарее начались реформы несколько иного, можно сказать, противоположного характера. Почти сразу по прибытии Шурыгина выяснилось, что новый комбат категорически недоволен деятельностью своего предшественника и особенно тем, как велась боевая подготовка. На первом же совещании, посвященном этому вопросу, он обвел собравшихся спокойным, но не предвещавшим праздника взглядом и заявил:

— Товарищи командиры, считаю, что сейчас, через полтора месяца, — повторяю, — полтора месяца после формирования, батарея небоеготова. В условиях войны это недопустимо долгий срок. Наше счастье, что есть еще какое-то время, чтобы исправить ситуацию.

Облонский тут же вскинулся, вскочил с места, принял максимально небрежную стойку «смирно» и возразил:

— Тогда ни одна батарея в полку не боеготова, товарищ капитан. Мы все-таки первое место на учебных стрельбах заняли, как-никак!

Выслушав эту дерзкую реплику, Шурыгин немного сощурил глаза и выдержал паузу, настолько длительную, что все поняли, как неуместно, с каким нарушением воинской этики — забудем на время об уставах, выступил лейтенант. Столь выразительна была эта пауза, что все собравшиеся почувствовали, как на их лбах и ладонях проступает предательский холодный пот, а сам виновник даже отступил на шаг, словно пытаясь нашарить позади себя опору. Убедившись, что воспитательный эффект достигнут, Шурыгин продолжил:

— Частных успехов я не отрицаю. По отзывам командира полка, батарея стреляет хорошо. Это еще нужно проверить, но, если подтвердится — честь и хвала лейтенанту Облонскому. Но вот за что я его не похвалю, так это за полный завал тактических учений, в том числе по свертыванию-развертыванию. Бригада уже почти сформирована, а Вы ни разу не отрабатывали даже такую простую операцию, как погрузку имущества в автомобили. Между тем я вчера застал личный состав в учебные часы за игрой в городки, без единого командира в расположении части. Теперь задаю Вам вопрос, лейтенант — почему?

Облонский поджал губы и стал отвечать, стараясь, чтобы его доклад не выглядел оправданием, оправдываться ему не позволяла гордость.

— Докладываю, товарищ капитан. Занятия по развертыванию и свертыванию не проводились из-за отсутствия материальной части. Грубо говоря, нам пока нечего свертывать и развертывать. Чтобы занять личный состав, я разрешил играть в городки — хорошая игра, развивает глазомер. За порядком в расположении следил дежурный по батарее, командиры… в это время проводили отдельные занятия.

Шурыгин невесело усмехнулся.

— Да-да, я в курсе про ваши отдельные занятия в командирской клубе, от политрука бригады наслышался. Песенки под гитару поем, в дурачка режемся. Вы только не забывайте, что за каждую минуту Вашего пребывания в тылу, там, на фронте кто-то кровью платит. Платит за то, чтобы мы могли обучиться военному делу настоящим образом. А что мы имеем? Соединение формируется уже полтора месяца, а бойцы даже не знают, за что хвататься по приказу «по машинам». Скажите, лейтенант, сколько автомобилей и какой грузоподъемности положено по штату для перевозки батареи?

Облонский прикусил губу — он не знал, и с трудом отказался от попыток по-школьному быстро посчитать в уме.

— Не знаю, товарищ капитан. Я всего лишь временно исполнял обязанности командира батареи, специального обучения со мной не проводили. А раньше я служил в дивизионном артполку, у нас были гаубицы М-30 на конной тяге. Про них могу сказать.

— Нет, про гаубицы мне не надо. Ладно, Вы не знали, Вас не обучили — считаю, это недосмотр штаба полка, пусть их за это комбриг ругает. Но, за полтора месяца Вы могли бы самостоятельно поинтересоваться в том же штабе, где имеются все нормативные документы, в достаточном числе экземпляров. Вот в третьей батарее вопрос теоретически проработали, а у Вас что? Вы предпочли в городки играть. Это, лейтенант, называется халатность. Объясняю, почему. Представьте себе, что бригаду еще до окончания укомплектования бросают в бой. Что, не бывает такого? Бывает. Немцы нас не спрашивают, когда наступление начинать. Вам придется командовать. Исходим из вводной, что комбата так и не назначили. На приемку матчасти и погрузку в эшелоны у Вас несколько часов. С эшелонов в машины, с машин — на позиции. Вы, конечно, рано или поздно погрузитесь, но без тренировок потеряете лишние два-три часа. И именно этого времени Вам не хватит, чтобы, во-первых, уйти от бомбежки с места разгрузки, во-вторых, — на окапывание и маскировку, в третьих – на отдых и питание бойцов. Приедете на позицию прямо под немецкие танки — они, между прочим, иной раз по 70 километров в сутки наступают. Понимаете о чем я? Если нет культуры марша, погрузки, если командир не проявляет интереса к оборудованию позиций, его часть будет уничтожена, не сумев сделать ни одного выстрела. И будет совершенно не важно, как вы умеете стрелять – хорошо или плохо. Это понятно?

Вновь повисло пыточное молчание. Облонский не выдержал и возразил:

— Но ведь у нас нет матчасти. И машин нет. Во всей бригаде — две учебные сорокопятки и две ЗИС-3, из них и стреляем. На чем тренироваться?

Шурыгин покачал головой.

— Не должно возникать таких вопросов, лейтенант. Вы командир первого огневого взвода, старший офицер батареи. И я буду требовать от Вас командирского кругозора. «Пеший по конному», слыхали про такое? Останьтесь после совещания, проработаем с Вами этот вопрос.

Однако совещание на том не окончилось. С неторопливостью дорвавшегося до жертвы хладнокровного садиста новый комбат прошелся по всем батарейным начальникам, кроме только что вошедших в должности политрука Ростовцева и своего заместителя старшего лейтенанта Афонина. Зато всем «старикам» досталось по первое число. Командира второго огневого взвода Зимина дотошный Шурыгин уличил в незнании матчасти: лейтенант, переученный в начале войны с командира взвода химзащиты, не знал, что на ЗИС-3 стрельба холостыми снарядами разрешена лишь в исключительных случаях, и только со свинченным дульным тормозом. Командиру взвода управления Кулешову претензии были выставлены молча, списком — зачитывать его Шурыгин счел ненужным. Людочке комбат поставил на вид излишнее рвение, с которым она взялась дополнительно обучать на санитаров по одному бойцу из каждого расчета. За долгие годы службы он хорошо изучил людей и прекрасно понимал, что в случае Людочки излишняя строгость будет контрпродуктивна. Поэтому, делая замечание, он ободрительно улыбался и старался выглядеть добрее.

— У расчетов в бою должна быть одна забота — стрелять по противнику, товарищ санинструктор. Если кого-то ранят, первую помощь должны оказывать бойцы тыловых служб, не занятых непосредственно боем. Берите из хозотделения, из отделения тяги — все равно им возить раненых придется. Разведчиков — обязательно привлекайте, им нужно знать азы оказания медпомощи. А бойцам расчетов отвлекаться нельзя ни на что, даже на собственные легкие ранения. Связистов тоже не трогать. Договорились?

Однако даже этого, сделанного самым деликатным тоном, замечания, Людочке хватило, чтобы впасть в панику. Она испуганно оглянулась, ожидая поддержки от Облонского, который неделю назад одобрил ее инициативу, но тот хмуро молчал. «Предатель» — решила Людочка и почувствовала себя брошенной и глубоко несчастной.

Старшину батареи Засыпко комбат подверг особо пристрастному, прямо-таки инквизиционному допросу, буквально по всем пунктам, начиная с окапывания палаток дождевыми ровиками (слишком мелкие и осыпались) и вплоть до отсутствия у него усов.

— Что за непорядок, товарищ Засыпко? – все тем же ровным голосом долбил Шурыгин — Вы посмотрите на других батарейных старшин — все с усами, а Вы? Что за старшина без усов, никакой солидности! Исправить в течение трех дней, проверю лично!

— Слушаюсь, товарищ капитан! Будет сделано — старшина все время разноса стоял по стойке смирно и смотрел строго перед собой; на все замечания бодро отвечая «Будет сделано» и «Слушаюсь».

Шурыгин внимательно, строго посмотрел на него и спросил:

— Точно? Будет сделано? Но ведь усы не вырастут за три дня. Как же Вы собираетесь выполнять заведомо невыполнимый приказ, почему не возразили?

Засыпко, резко выдохнув, выпалил:

— Если не вырастут – наклею. От полушубка отстригу полоску – и на гуммиарабик.

Комбат в первый раз за все совещание улыбнулся от души, вне педагогических уловок, и его улыбка — искренняя, добрая, мгновенно разогнала атмосферу утомительного казенного страха, клубившуюся в палатке во время разноса. Продолжая улыбаться, он повернулся к Облонскому:

— Учитесь, лейтенант, вот она — солдатская находчивость и умение исполнять приказы командира. Отставить, старшина. Про усы была шутка. Но все остальное — не шутка. Я это Ваше «будет сделано» проверю, не сомневайтесь.

Все оживились, заулыбались в ответ. Шурыгин вновь сделал серьезное лицо и счел необходимым повториться:

— Значит так: во вторник буду контролировать по всем затронутым вопросам. С Облонским останемся, отработаем методику тренировок по развертыванию-свертыванию. Зимин читает «Руководство службы», буду гонять по всему тексту. Кулешов работает над недостатками по списку, Засыпко, Юрьева — все запомнили?

Командиры недружно отвечали:

— Так точно, товарищ капитан

— Тогда совещание окончено, можете расходиться.

Все облегченно вздохнули и засобирались к выходу. Шурыгин, видимо, и сам устал от своей строгости и потому весело спросил вдогонку:

— Товарищ санинструктор, а как бы Вы ответили, если б я Вам приказал усы отрастить?

Все засмеялись, а Людочка от неожиданности отрыла рот и густо покраснела.

— Я… я не знаю…

Капитан только покачал головой — мол, неправильно, не по-солдатски, ну да ладно. Людочка, поняла, что ответила неверно, надо было как-то пошутить, — но как? Измученная непривычной для нее обстановкой суровой требовательности, она почувствовала, что вот-вот заплачет и, стремительно выбежав из палатки, разрыдалась у первой же березки. Вслед за ней вышел Облонский; не останавливаясь, с какой-то немыслимой, не из этого жестокого мира нежностью коснулся ее плеча и тут же вернулся обсуждать свертывание-развертывание; от этого прикосновения она оцепенела, слезы высохли, мысли исчезли — так и стояла, пока не опомнилась, минуты три.

А Шурыгин остался в неловком недоумении — и чего он такого сказал? Одно слово — бабы в армии, сущий бардак. Верно говорю, лейтенант? Облонский только пожал плечами, не скрывая некоторого раздражения. Разумеется, верно, — а как еще может сказать товарищ комбат? Он все время верно говорит, по другому просто не бывает.