Петрович, держись!

Вжавшись и сжавшись, в десять вечера, в холодной электричке, на жесткой скамейке думаю с удивлением: «А ведь я прожила, презент пёрфект, интересную длинную жизнь».
 
Не прибедняюсь, не хвастаюсь. Скамейка и вправду жесткая, электричка холодная,  а жизнь – интересная, чего в ней только не было, каких только гор, долин, пещер и океанов.  И длинная – уже даже не «по-бродски» длинная, перевалившая роковой тридцатисемилетний рубеж, а уже гораздо, гораздо длиннее.

Возможно, такие доставляющие мысли как раз и проходят в такие недоставляющие моменты. Когда одиноко и плохо, холодно и жестко, когда злишься на время, погоду и ситуацию, когда звонишь, а тебе не отвечают, когда не знаешь, что ждет впереди – там, куда ты приедешь, и где тебя ждут, но почему-то не отвечают на твои звонки, когда не знаешь, как потом встретишься с прошлым, вернувшись назад (а в ретроспективе это вообще  выглядит совсем бестолково), когда гложет этот привычный страх, заставляющий носить маску беспечности или скукоживаться, и когда гнетущее будущее так же ужасно, как недоброе прошлое, вот тогда, в этот момент «зависания между», одиночество и холод настоящего бодрят и порождают надежду.

А вот двум теткам напротив почему-то совсем не холодно, расстегнулись, шапки поснимали, занимают вдвоем скамейку и неспешно переговариваются. Мне разговор их непонятен, чужероден, ненужен, но он мешает мне думать о своем, о том, почему никто не отвечает на телефон, почему будущее гнетуще, и почему жизнь все-таки удалась, и надежда все-таки есть. А тетки говорят, говорят.  На своем размеренном иностранном языке говорят о каком-то Петровиче, да, да, о каком-то бедном Петровиче, который долго лежал, потом вроде встал, потому что Павловна его выхаживала, потом даже пошел, и Павловна даже вышла на работу, а потом вдруг раз,  ни с того ни с сего, второй инсульт, а ведь уже надеялись, и надежды нет.

Натягиваю кепку на глаза, закрываясь от света и чужих голосов. Я боюсь звонить и слышать гудки, гудки, и я звоню и слушаю. Гудки, гудки. Пытаюсь дозвониться в прошлое, у которого нет будущего, так что ли.

Я была вчера на встрече с модным писателем в модном магазине, и он подписал мне свежекупленную книжку, и я везу ее показать, мою добычу. Почему мы живем врозь, и мне нужно добираться до тебя с этой книжкой через снега и снега, я уже прочла ее за ночь и утро, толстенный роман из двадцатых годов, и дочитывала уже в электричке, в перерыве между звонками и думами о прошлом, о Петровиче, о писателе, о тебе.

Гудки, гудки...

Прошлое – это моя длинная, интересная жизнь с тобой, и если я думаю о прошлом, то думаю о тебе, о наших приключениях и наших радостях, а то, что оно было недобрым и разлучило нас, стараюсь не вспоминать. Но я вспоминаю книжки, которые мы писали в четыре руки, газеты, которые мы рвали друг у друга, лестницы, на которых мы обнимались, споры о прошлом и будущем, которые – и споры, и прошлое, и будущее – были так бесконечны, и как мы ели чебуреки в той забегаловке на Сенной площади, и как я роняла слезу в пивную пену, а ты гладил меня по голове. Твоя  жизнь не сплелась, а слилась с моею, как сливаются две реки, одна с востока, другая с запада, и твоя река была уже равнинной, неторопливой, много повидавшей, многих искупавшей, а моя была все еще горной, мелкой и своенравной. Общая река –  больше ты, чем я, но больше мы, чем ты.
 
Петрович, не умирай, Павловна рядом... Держись, держись, Петрович!

Модный писатель, властитель дум и кумир (а в ретроспективе это вообще  выглядит совсем бестолково), разочаровал меня и манерами, и речью, и книжкой. Я смотрела на него, слушала остроумный треп – и отстранялась. Мне скучно было, непонятно, чужеродно, ненужно. Я смотрела на него со стороны – то есть совсем со стороны, не так как прежде, когда я начинала свой день с чтения его блога и повторяла наизусть его перлы, и ждала его шуток и суждений, как будто его шутки – это мои шутки, просто мне не хватает остроумия, а его суждения – это мои суждения, просто мне не хватает ума. Теперь я смотрела на него как чужая, и он был мне чужой. Я бросилась читать книгу, и книга, восемьсот страниц – умная, остроумная и чужая. Хочу пожаловаться тебе на это, на это разочарование. Кругом столько разочарования, одно сплошное разочарование, только ты у меня есть.

Гудки, гудки…

Ну все, полпервого, вокзал, подъезжаем. Слава Аллаху. Непролазная темень, мороз как наждак, суета, штурм троллейбуса, недолгий маршрут. Бреду к дому по глубокому снегу, нащупываю в кармане ключи. Света нет.

Река нашего прошлого сейчас подо льдом, вот в чем дело. Просто надо дождаться весны, делов-то. Ведь жизнь, сколько ни разочаровывайся в ее обманках, все равно была, все равно  была, была, и была длинной, интересной, полноводной, хлещущей через край, вбирающей в себя ручьи и дожди, слезы и пот.
 
Отворяю скрипучую дверь, включаю в прихожей свет, скидываю сапоги, и мимо кухни (на столе – открытая банка с огурцами, хлеб, тарелка, газета, мобильник) иду в комнату, в спальню – к тебе, на твой звук. Ты спишь и похрапываешь. И даже не похрапываешь, а посапываешь на боку, как младенец. И я ложусь рядом, беру тебя за руку и утыкаюсь в тебя. Боже мой! Пот и слезы. Слезы и пот.

Петрович, держись.