Так было

Всё, о чём  я  повествую, составлено из обрывков разговоров, слышанных  мной в детстве, из нечастых пояснений к фото, из впечатлений от случайных встреч, проливающих свет на прошлое семьи, из моих воспоминаний.
В нашей семье не было принято рассказывать детям о предках, да и как могло быть иначе, если дедушка по папиной линии и все его сыновья носили разные фамилии.
Дедушка - Дмитрий Максимович Жилинков, старший сын – Жиленко Михаил Дмитриевич, второй сын – Жиленков Николай Дмитриевич, младший сын – Пётр Жиликов.
Хорошо осознавая, в какое время он живёт,  чтобы сохранить и обезопасить детей, дедушка,  а я думаю, что это была его идея, решился на такой подлог.
Молодой, дерзкий и уверенный в себе офицер, мой будущий дедушка, был красив, холост, пользовался успехом у дам. Но однажды, повстречав в церкви молоденькую купеческую жену, он  потерял покой, изыскивал причины для встречи, ходил за нею буквально по пятам, пока не объяснился. В ответ дама сердца ответила ему  вроде пушкинской Татьяны.
Это не остановило не привыкшего к отказам молодого повесу, пока он не понял однажды, что жить  без Василисы  не может, и что  любим ею.
Уж не знаю, какие доводы Дмитрий Жилинков приводил, подавая прошение в Синод на развод Василисы Масловой, а развод в те годы в христианской среде был почти невозможен, однако добился положительного решения.
Это был, конечно, скандал. Дворянин, офицер, собирается связать свою судьбу с купчихой, да ещё разведенной. Его лишают звания. Дмитрий оставляет службу,  венчается  с избранницей и молодые люди уезжают подальше от злых языков, в Херсонскую губернию, которая только начинает осваиваться. Средств хватило на то, чтобы купить немалый участок голой степи и начать его обустраивать.
Энергичный и предприимчивый, для начала он засевает землю пшеницей и подсолнечником, а затем строит мукомольное и маслобойное предприятия, строит особняк для семьи, магазин и всё это за очень короткое время. Вокруг начинают селиться люди, работники, рождаются мелкие артели, производящие сопутствующие быт изделия. Имение приобретает статус села.
Папа называл эту местность Мостополье. Так село называлось до 1921 года, теперь же это село Петровка Генического района Херсонской области.
В 1912 году рождается первенец, Михаил, а накануне рождения второго сына Николая,  отца призывают в армию. Призывают в звании есаула.
Знаю, что служил он при штабе, пережил газовую атаку, и не одну,  рассказывал  это при мне, ребёнке. Там, на фронте, жизнь свела его с А.А. Ждановым, с которым он какое-то время поддерживал дружеские отношения.
Домой Дмитрий вернулся  совершенно другим человеком, с совершенно другими взглядами. Произошла переоценка жизненных позиций.
В 1918 году юг Украины был занят войсками Антанты, другими словами, немцы пришли на Херсонщину.
Мальчишки, в числе которых был и Миша, мой будущий папа, нашли мину и начали её разряжать. Двоим – любознательность стоила жизни, двое - были ранены. Пятилетний папа заплатил за свою пытливость тремя пальцами левой руки.
Антанта покидает Украину, а в конце 1918 года дедушка начинает организовывать комитеты бедноты. За ним охотятся дроздовцы. Когда они неожиданно появились на улице, где жили Жилинковы, бабушка быстро засыпала мужа зерном.
Дом был обыскан, хозяин не найден и беременная женщина с четырёхлетним сынишкой на руках, испуганный старший жался к материнской ноге, была поставлена к стенке. Требовали сказать, где находится   муж, она молчала. Тогда было велено обыскать подворье,  в случае, если хозяин будет найден, расстрелять всех. Дедушка всё слышал и молил Бога пощадить детей. Зерно прокалывали штыками, но надо же было такому случиться, что штык, пройдя между ребрами, не задел жизненно важных органов и не окрасился кровью. Дедушку не нашли, все остались живы.
После этого семья покинула места, где они были хорошо известны,   и поселилась на окраине Мелитополя. Но с тех пор Жилинкова будто подменили – он начал истово, фанатично веровать в Бога.
Когда в 1927 году стало известно  о большом строительстве на Днепре, по совету отца, смышленый старший сын отправился туда, как он говорил «за профессией».
В истории советской энергетики, да и всего народного хозяйства СССР, Днепрогэс играл особую, чрезвычайно важную  роль. Детище плана ГОЭРЛО, он имел предшественников – Волховскую гидростанцию, Шатурскую ГЭС, Каширскую ГЭС. Опыт этих гидросооружений и был использован при  строительстве гиганта на Днепре. И лучшим доказательством преемственности служит то, что основной костяк специалистов состоял из инженеров, техников, десятников и даже рабочих, пришедших в Запорожье с Волхова и Шатуры.
Первые электростанции воздвигались в условиях разрухи, голода, тяжёлых лишений. Строительство было во многом подобно героическим подвигам на фронте.
Сооружение первых электростанций было очень важной школой, тогда как  Днепрострой стал уже высшей политехнической школой, восхищавшей всех как масштабами строительства, так и методами работ.
Страна остро нуждалась в специалистах. Были организованы Высшие политехнические курсы, где преподавали бывшие  царские инженеры и специалисты, приехавшие из Америки. Образование, получаемое здесь, приравнивалось к академическому.
Учились без отрыва от производства.
Бородатые мужики в лаптях, молодёжь со значками КИМа (Коммунистический интернационал молодежи) на косоворотках, мужчины и женщины показывали чудеса самоотверженности и неутомимости, удивляя американцев и немцев (инженерно-технический персонал).
Сколько строителей Днепростроя преждевременно ушли из жизни, никто не считал.
Папа рассказывал, как во время геодезической съёмки он случайно наступил на электропровод. У него были подбитые гвоздями сапоги,  для верности - насквозь. Его подбросило током высоко вверх, а затем, падая, он зацепился хлястиком шинели (форменная одежда геодезиста) за  балку, нависающую над бездной. Как его, находящегося в беспамятстве, спасали, он не помнил. Так что никакой техники безопасности тогда  не было и в помине.
Сейчас в потерны — огромные бетонные тоннели в чреве Днепрогэса — ежесекундно просачивается всего лишь стакан воды, что свидетельствует об очень высоком качестве бетона. Еще бы ему не быть высоким, ведь строители Днепростроя  и зимой и летом месили его ногами. Этим тяжелым трудом занимались, в основном, женщины.
Когда в 1930 году 17-летняя Вера Алфеева приехала на Днепрогэс, Михаил Жиленко был уже бригадиром геодезической партии.
Тут самое время рассказать о маминых корнях.
В первом же письме, посланном нам в Германию, моя двоюродная сестра Татьяна Константиновна Позднякова, заслуженная артистка Волковского театра писала:  « Не забывай, что мы Корниловы».
Я не забываю этого, но никаких данных, кроме устной семейной  памяти у меня нет. А выяснять так ли это, думаю ненужным, ибо считаю, что не столько вчерашними делами славен человек и не столько корнями, а тем, что он есть сегодня…
Дедушка по маминой линии, был достаточно богат. Ему принадлежал большой особняк на набережной Волги в Ярославле, был дом и в   деревеньке Ваталино. Усадьба в деревне то ли сгорела в 1918 году, то  ли её подожгли, но уже через год дедушка построил новый дом, поменьше. Впоследствии его отдали маминому брату Алексею, герою Великой Отечественной войны.
Поскольку мама была из «бывших», то по окончании церковно- приходской школы, учиться нигде не могла, кроме как в ФЗУ. Там она получила рабочую специальность санитарного техника и была послана на Днепрогэс, где была распределена в геодезическую группу. Вот там впервые и встретились мои будущие папа и мама.
По окончании  основных работ  на Днепре, геодезисты были переброшены  на Волгострой.
Для обеспечения всё растущей потребности в воде предприятий Москвы и её окрестностей, было принято решение о соединении Москвы-реки и Волги глубоководным каналом, который делал столицу портом пяти морей, электрифицировал населённые пункты вдоль трассы, создавал предприятия в промышленных районах. Тысячи рабочих прибыли на будущую  трассу строительства.     Длина канала должна была быть 128 км., объём земляных работ для постройки 11шлюзов, 7 земляных плотин, нескольких водохранилищ намного превышал объёмы Суэцкого и Панамского каналов.
Всё же удивительные эти люди – поколение 30-40-х.
Как свято верили они в мечту, как самоотверженно боролись за светлое будущее. С каким энтузиазмом строили они лучшую жизнь, преодолевая, казалось, непреодолимое. И стихи  и песни, сложенные в те годы были полны радужных надежд и уверенности в завтрашнем дне:
                Волгу подтянем к советской столице
                С песнями вместе, с тяжёлой волной,
                Чтобы в Москве была эта водица
                И судоходной   и питьевой.
Условия, в которых жили работники, вряд ли можно было назвать человеческими. «В общежитиях грязь, холод, в щели в стенах собака проскочит, осенью, во время дождей, бараки текут… Высушить одежду негде, сушилок нет ». Это цитата из письма. Поэтому мама снимает угол (угол – это действительно угол в красной светлице избы) в деревне Савёлово. Участок же строительных работ располагался в Кимрах.
Однажды она не пришла на комсомольское собрание. Вскоре состоялась летучка, на которой Михаил Жиленко клеймил позором комсомолку В.И. Алфееву за неявку. Напрасно та пыталась объяснить, что сейчас зима, рано темнеет, а ей нужно идти через лес, а там, все это знают, свирепствуют волки… Комсорг был неумолим и требовал занесения выговора в учётную карточку. Тогда Вера поднялась  со своего места, подошла к столу президиума, положила на него комсомольский билет и при полном молчании зала, вышла. Так закончилось пребывание мамы в   официальной молодёжной партийной организации.
Все строительства государственного масштаба относились в то время  к НКВД – Наркомату внутренних дел.
Уже к концу 1931 года было ясно, что Украину ожидает голод. По прибытии на Волгу, папа «выписывает» семью к себе. Без официальных документов  нельзя было покидать место проживания.  Дедушка, бабушка, сестра Лида и младший брат Петя, останавливаются в Ярославле, а  брат Николай уже давно работает в геодезии.
В начале лета 1933 года на трассе стали появляться новые рабочие. С каждым днём их становилось всё больше. Это были заключённые, которых Главное Управление лагерей (ГУЛАГ) перемещало с Беломорканала, строительство которого к этому времени заканчивалось, в Подмосковье, на очередную стройку коммунизма.
В конце 1934 года партию перебрасывают на новый участок.
Территория  Угличского водохранилища чуть более Бельгии. Нужно было определить границы водного зеркала. Была проделана колоссальная работа. И хотя официально считается, что строительство началось в 1935 году, подготовка к нему была начата значительно раньше.
Под воду ушли более 600 сёл, город Молога, бывший когда-то центром уездного княжества, городок Весьегорск, часть Калязина, 140 храмов и соборов, 20 из которых до 1955года выступали призраками из водной глади, да и сегодня мы можем видеть колокольню Никольского собора, построенного в 1694 году. Она одиноко высится, выступая на 70 метров из воды, служа проходящим кораблям маяком. Когда то на ярусе звона этой красавицы было 11 колоколов, самый большой из них весил более 8 тонн. Сейчас же жеосталось несколько маленьких, в которые звонит  только ветер…
Ушли в пучину Троицкий Калязинский первоклассный мужской монастырь, Богоявленский девичий монастырь, Покровский монастырь, основанная в 1615 году Югская Дорофеева пустынь, множество усадеб, в том числе Иловня – знаменитая усадьба Мусина – Пушкина.
Мне грустно это осознавать, но родители принимали участие в ликвидации храмов. Папа рассказывал, как крепко, на века были они сложены. Требовалось не раз закладывать взрывчатку, чтобы сооружение уступило натиску людей.
Уже в возрасте, читая роман Д. Гранина «Картина», он горько плакал и повторял: «Да, так и было, так и было!». Горели на кострах иконы, святые письмена, горело прошлое страны и совесть поколений, но молодые комсомольцы, свято веруя в светлое завтра, строили своё сегодня, не задумываясь об этом
В это время, в Ярославле, случайно встретились, а затем и подружились семьи Алфеевых и Жилинковых.  Обе семьи – из «бывших», обе лишились имущества, обижены на существующие порядки. Обе семьи  достаточно многодетны, в одной, Жилинковых, было четверо, в другой, Алфеевых, к тому времени из 11 рождённых, было пятеро в живых. Младшая дочка Алфеевых, красавица Верушка,  очень нравилась новым друзьям  и однажды отцы договорились детей поженить.
Напрасно плакала Вера, говорила, что ждёт жениха–лётчика из командировки, что дала слово выйти за него замуж, всё было напрасно. Отец был неумолим. Вера пишет письмо любимому, сообщает, что её принуждают выйти замуж, просит срочно приехать. Она не знает, что Геннадий воюет в Испании.
Когда только что поженившиеся молодые люди восходили по трапу на корабль, чтобы следовать по месту работы,   с него сошёл лётчик, которого мама, до последней минуты  надеявшаяся, что приедет любимый  и заберёт её с собой, не увидела в толпе…
Через какое-то время она получила письмо от  товарищей Геннадия, где  говорилось, что в его гибели есть мамина вина. С этой виной она и прожила всю жизнь.
С 1937года молодая семья жила по месту работы, то в Скнятино, то в Калязино.
В 1941 году, под непрекращающимися бомбёжками  папа руководил  погрузкой имущества партии на баржу. А мама в это время, заворачивала книги в плащи, в оставляемую одежду  и закапывала их в воронку от снаряда.
Нужно сказать, что библиотека родителей по тем временам, да и по нашим тоже, была приличная. Шиллер и Гёте, Шекспир и Гейне,  Бодлер и Мюссе, русские классики составляли основу и гордость её, было даже редчайшее, изданное крошечным тиражом академическое 10-томное собрание сочинений А.С.Пушкина в парчовом переплёте, были прижизненные издания А.Фета, Н.Некрасова,  Салтыкова-Щедрина,  Тютчева, Гарина-Михайлов ского, приложения к журналу «Нива» и др.
Лида, папина сестра, приплыла на лодке, чтобы попрощаться с братом и его женой. Всё было готово к отплытию,  буксир дёрнул караван баржи именно в тот момент, когда девушка прыгнула в лодку. Не попав в неё, она ушла под воду. Брат  в панике  бросил спасательный круг, Лида в этот момент вынырнула, тяжёлый круг ударил её по голове. Вокруг падали снаряды, баржи двигались в сторону Москвы, сделать что-либо было невозможно. Как потом оказалось, платье девушки зацепилось за выступ днища и 17 км. протащило её под водой…
По прибытии в Москву, папа получает распоряжение возглавить реконструкцию и переоснащение ТЭЦ. Немец был на подступах к столице, Москва остро нуждалась в электроэнергии. Работа была выполнена в рекордные сроки, за 41 день, а руководитель   получил  медаль «За оборону Москвы».
Мама же в это время  рыла окопы на подступах к столице. Представить только – дневная норма была 2,5 кубометра  земли! Рвы рылись в полный профиль, а это значит, сколько  мышечной силы было необходимо тратить непривычным к тяжёлой работе людям!
Когда ополченцы были брошены на произвол судьбы, когда немецкие лётчики, развлекаясь, смеясь, охотились за каждым из них в отдельности,   пошла Вера пешком в Ярославль.
В изношенной летней одежде ночевала в стогах сена, в кучах валежника под дождём при начинающихся морозах, пронизывающих ледяных ветрах. Преодолевая ужас перед ночными звуками,  хищниками, дикими вскриками в почти непроходимых лесах, боясь попасть в болото, питаясь полузамёрзшими грибами, высохшими ягодами в чащах, корой и ещё не совсем замёрзшими лекарственными травами, которые знала очень хорошо, она всё медленнее продвигалась вперёд…
Началась зима, когда  с шевелящимися от множества насекомых  волосами, оставляя кровавые следы на снегу, добралась она до родного дома, вползла на крыльцо… и всё.
Бабушка в это время говорит дочери Марии: «Посмотри за дверью, кажется там кто-то есть».  «Да нет там никого!». Но материнское сердце  бабушки Евлампии говорило иначе, она открыла дверь, за нею без сознания лежала младшая дочь…
Если бы не это провидческое чутьё матери, Вера  замёрзла бы на пороге родного дома.
Страна в это время  срочно эвакуировала предприятия на восток и папа был послан на Урал. В Нижний Тагил Свердловской области он   выписал маму, без соответствующих документов ехать к нему она не могла.
Геодезисты, работая сутками без отдыха,  на месте непроходимых лесов разбивали площадки под цеха, под заводы.  Папа вспоминал, как ему для расчистки рабочей площадки придавали группу расконвоированных заключённых, другой рабочей силы просто не было – все трудоспособные мужчины были на фронте.   Он расписывался за каждого и выходил с ними в лес.   
Зима, снег почти по пояс, он идёт первым, вооружённый только планшетом и инструментами для съёмки. «Оглянешься,- рассказывал он,- а кто-нибудь из идущих сзади, прицеливается в тебя топором. Делаешь вид, что не замечаешь. Почему-то  с геодезистами почти всегда отправляли уголовников.
Приходило время обеда,  подходил кто-нибудь из группы, спрашивал разрешения отлучиться. Что делать? Разрешишь - уйдёт, не разрешишь – уйдёт. Разрешал… Возвращался тот всегда с какой-нибудь снедью. И где только её брал?  Сижу я в сторонке, ем свой кусочек чёрного хлеба, а они курицей пируют. Правда, приглашали, но я отказывался». От таких походов папа рано поседел.
Тагильская домна №2 – от начала до конца – творение  геодезического подразделения, которое возглавлял папа.
Я родилась в феврале 1943 года, мама, оставляя меня на нянек-детей, шла на работу. Ей, было доверено продавать хлеб. Была война, каждый человек  на счету. Было голодно, хлеб получали по карточкам.
Папа вспоминал, как он отдал дневной паёк хлеба за чекушку молока, чекушка – это бутылочка, вмещающая 250гр.  жидкости, и спрятал её во внутренний карман ватника, чтобы не замёрзло. Идя через рельсы Завязовского посёлка, от переутомления и слабости, он споткнулся и упал. Бутылочка разбилась. Папа долго сидел на рельсах и плакал, не он ушиба, а оттого, что сегодня вечером нечего  есть ребёнку …
Игрушек не было, Однажды меня решили сфотографировать. Я боялась, плакала. Для того, чтобы как-то развеселить ребёнка, дали мне металлическую втулку. Такого блестящего чуда я ещё никогда не видела и благодарно улыбнулась. Эта фотоулыбка жива до сих пор.
Помню, это было, вероятно, уже в конце войны или после неё, как появился в нашем доме ссыльный поляк Кухарский. Имени его, к сожалению, не помню. Он очень скучал по своим детям, а я чем-то напоминала ему дочку…
Руки у Кухарского были золотыми. Он смастерил мне деревянные санки-возок, ни у кого не было таких.
Воспоминанья принесли
Курьёзный случай на Урале.
Салазки детские неслись,
Блики солнышка играли…
Папа, молодой, румяный,
Санки опрокинул на бегу,
И помчался по дороге прямо,
Не заметив, что дитя в снегу.
Кувырок, и головой в сугробе,
И неожиданный испуг,
В непонимания ознобе
Я оказалась сразу, вдруг.
Но папин смех и солнца блик,
И нежность снегопада,
Превратили страх мой в миг
В шутку, будто так и надо.
А солнце радостью искрилось,
И это счастье не забылось…
Однажды, во время крепления ёлки, Кухарский позвал меня под только что привезенное из лесу дерево, пахнущее морозом и обещающее сказку. Ёлка занимала полкомнаты. «Посмотри на это чудо»,- сказал он и показал на гнёздышко. Потом, каждый год, вплоть до моего 10-летия, до тех пор, пока оно совсем не обветшало,  клала я этот птичий приют, как талисман, под новогоднюю елочку. Хранила я его в замечательной, тонкой работы шкатулке, подаренной мне и сработанной для меня моим взрослым другом.
Жили мы в длинном дощатом бараке, где в щели пола свободно проходил мой детский кулачок. Кухня была общая, большая комната с громадной плитой посредине, отапливалась  дровами. Дверей в кухне не было, тепло распространялось  в жилые помещения, ну а вместе с ним и вплывал и чад. Женщины гладили бельё металлическими утюгами, внутри которых тлели угли, а постельное бельё равнялось рубелем, ребристой доской. Зимой в бараке было очень холодно, двери комнат – клетушек  не закрывали в надежде, что тепло кухни как-то их обогреет.
Память детства – Нижний Тагил,
Город грусти и нежной печали.
С партией папа в тайгу уходил,
Мы с мамой его провожали.

Как я боялась, что он не вернётся,-
Плакала горько отряду вослед.
Как я ждала, что он обернётся,
И скажет: «Дочурка, до новых побед!»

Бараки. Завязовский посад.
И дети – полусироты.
Нашей семье был счастливый расклад –
Возвращался отец усталый с работы.

В снегу полушубок, рабочий планшет,
Улыбка родная до неба.
С ним всегда был «от зайца» привет –
Кусочек промёрзшего хлеба.

Этот скудный кусочек-привет
Так о многом мне говорил!
Он был слаще подушек-конфет,
Что в бараке на праздник не каждый варил.

Завязовский посёлок. Барак. Неуют.
В женских глазах тревоги застыли.
Навеки война нашла в них приют.
Боль и тоска безмолвно в них выли…
Помню себя на открытии прокатного стана. Как могла попасть туда маленькая девочка в платьице из американского парашютного шёлка, не знаю. Тогда была мода вручать цветы главам правительств. Может такой девочкой с цветами была я? Другого объяснения у меня нет, но и цветов не помню. Знаю, что стояла на металлическом мостике со взрослыми дядями, было очень страшно и жарко. Мостик дрожал от проходивших внизу раскалённых болванок. Они выходили из одного конца громадного цеха, двигались, поправляемые крюками рабочих в сторону стены – тисков, входили туда, ну и, надо полагать, превращались  в профиль. Крюк у одного рабочего соскользнул, мгновение,   и вместо человека - лёгкий пламень и дуновение ветерка… Взрослые быстро  отвернули меня и заторопились прочь…
Где-то в 1947 году получили мы здесь же, в Завязовском посёлке Нижнего Тагила  квартиру. Это была роскошь в те годы. В квартире было две комнаты, кухня, туалет и помещение для помывки, но без ванной или душа, только со стоком. Там мои родители с ранней весны до поздней осени держали поросёнка, который забивался с наступлением холодов. Таким же образом выживали и наши соседи. Затем собирались все вместе, чтобы было веселей, рассказывали побаски, пели и лепили пельмени на зиму, затем замораживали их. В сараях висели бумажные мешки, открывающиеся снизу. Зимой хозяйка насыпала мороженые пельмени в тазик и несла в дом для приготовления…
Мыться же мы ходили в городскую баню…
О, это всегда было событием! Мама складывала чистое бельё в брезентовую сумку, в которой у каждого было своё отделение.
Обычно в баню ходили с тазиком, шайкой, но в бане, которую посещали мы, выдавались казённые тазы с номером, который совпадал с номером шкафчика, где мы оставляли одежду. В некоторых же банях номерки от шкафов нужно было привязывать к руке или ноге.
Женщины и мужчины мылись отдельно. Не знаю, возможно, в Нижнем Тагиле до сих пор существуют такие бани, вроде той, запомнилась мне.
Помывочный зал был большим, полки - из зернистого то ли гранита, то ли мрамора. Набираешь кипятка, выливаешь его на полку, считай,  стерильна. В помещении было тепло и, несмотря на приличную величину, как-то уютно. Может быть, из-за пара, или неяркого света, или из-за чувства некоторой скованности, не знаю. Я вообще была девочкой очень стеснительной, по сторонам не смотрела, видела только  маму.
Была там и парная, где было очень душно, жарко, но женщины ничего, парились веничком, забираясь даже на вторую полку, где было особенно невыносимо парко.
Намывшись, нажарившись, тепло одевались и выходили в ночную (рано темнело), морозную пургу, которой, казалось, не было конца. Порой, шли держась за канаты, определявшие направление улицы.
Какие у нас были игры? Зимой кто-то из взрослых сколачивал деревянную основу, и как только начинались морозы, родители выходили на детскую площадку – пространство между бараками, и забрасывали эту основу снегом, затем заливали водой. И так несколько раз. Это была наша горка, которая не таяла до середины лета. Мы, визжа, хохоча и радуясь, скатывались с неё, бросали друг в друга снежными комьями, строили стену из снежных блоков, затем захватывали её, стреляя снежками. То-то было весело. Никаких качелей-каруселей не было, а был высокий столб, на вершине которого каким-то образом крепился толстый канат. Нужно было  бежать, держась за канат, закручивая  его на столб, затем быстро садиться на узел внизу и раскручиваться в обратную сторону.
А однажды, о, однажды я видела медведя. Его привёл на верёвке какой-то неопрятно одетый мужик. Мы, дети, затаив дыхание, замерев, смотрели, как зверь становился на задние лапы, кувыркался… И такая тоска была в глазах его, что, наверное, с тех самых пор не люблю ходить в зоопарки.
Папа был организатором садоводческого движения на Урале. Это была новация в те времена. Он писал письма в Мичуринск, оттуда приходили вагоны с саженцами зимостойких сортов яблонь и груш. С каким энтузиазмом осваивали люди, изголодавшиеся за годы войны по работе на себя,  эту  новую форму взаимоотношений садоводческого товарищества. Сажали картошку, горох, вероятно, ещё что-то, помню стелющиеся груши, плоды которых свешивались внутрь, защищаемые ветками и листьями. Участки обычно наделялись на раскорчеванных делянках. Возле нашего участка был водопад и я помню, что у меня, ребёнка, была какая-то внутренняя потребность соответствовать этой природной красоте, но как? Глядя на падающую воду, на радугу, которая зажигалась солнечным лучом, я читала стихи. А стихов для своего возраста знала немало.
В зиму деревья окутывали камышовыми матами – защищали от зайцев.
Картофельные клубни вырастали на этих участках необыкновенно крупными, штук 7-8 и ведро полно. Избыток картошки мама тёрла в корыте на специальной, как стиральная доска, тёрке, получала крахмал. Из него зимой варили деликатес - кисели  с добавлением  сушёных  лесных ягод или сушки, присылаемой из Украины.
Где-то в четыре года при попытке начать учиться пользоваться коньками, я как-то неудачно оступилась и не могла больше ходить. Нога распухла  непомерно. Врачи, к которым обращалась мама, говорили, что помочь мне бессильны. Нога невыносимо болела. Мама договаривается о встрече с известным тогда в Нижнем Тагиле хирургом Боткиным и приносит меня ему. Помню мрачный чёрный вход госпиталя, мы долго ждём, говорят, что  профессор оперирует. Мимо проносят таз, в котором о, ужас! лежит человеческая нога, а следом идёт хирург, длинный передник которого в  крови. Я страшно испугалась, но руки врача были внимательны, пальцы деликатны,  а в глазах играли  смешинки, и я успокоилась. «Ребёнку можно помочь только в двух случаях: удалить стопу или попытаться найти бабку», - сказало светило. – Только, пожалуйста, нигде, никому не ссылайтесь на мои слова».
Родители списались с Мелитополем, бабушка узнала адрес костоправа. Помню, как востроглазая, какая-то светлая, очень чистенькая женщина, осмотрев меня, сказала, что поможет за пять сеансов. Она распаривала мне ногу в отрубях с молоком и, поглаживая, потихоньку вытягивала её, шепча при этом молитвы.  На третий сеанс она резко дёрнула стопу, раздался хруст и больше ничего не помню. Очнулась я уже в тачке, в которой привозили меня на приём. Я удивилась, опухоль спала, да и боль исчезла. Потихоньку начала становиться на ногу и не заметила, как пошла. Так народная медицина в буквальном смысле поставила меня на ноги.
Каждое лето мама отвозила меня в Мелитополь.
В то время, после войны, в поездах было много инвалидов, детей-сирот, которые пели жалостливые песни, и играли на различных инструментах, то были растерзанные гармошки, балалайки, ложки, дудочки. Без боли, без слёз, слушать их было невозможно. Потом, в 1952 году они вдруг исчезли. Лишь десятилетия спустя узнали мы, что их собрали по всей стране и отправили на острова, умирать…
Помню возвращение войск с Дальнего Востока, когда солдаты ехали в теплушках, а офицеры в обычных вагонах, вместе с пассажирами. Вагоны были битком набиты, сидели на первой и на второй полках, а на третьей спали по два человека.
В вагонах было до беспамятства душно, все просили приспустить окна. Становилось немного свежее, но тогда появлялась опасность остаться без вещей. Их вытаскивали крюками, через приоткрытые окна, прямо на ходу. 
На остановках выбегали к будочке «Кипяток», возле неё всегда была очередь и я боялась, что мама опоздает к отправке. А однажды она действительно пропала. Она пошла к начальнику поезда закомпостировать билет  и… исчезла. Весь промежуток пути до следующей остановки я от страха проплакала. На следующей остановке мама вернулась, лицо её было землистым. Оказалось, что закомпостировав, она вышла из головного вагона и побежала к своему, но проводники уже закрыли двери. Ухватившись за поручни, висела она до следующей остановки, а когда поезд остановился, руки её не могли оторвать от перил, сама же она была в полуобморочном состоянии. Остаток пути ехали мы, обнявшись и плача…
Что такое закомпостировать билет, спросят сегодня.
Это когда на пути следования предстоят пересадки. Чтобы избежать стояния в очередях, пассажиры сообщали о своем маршруте начальнику поезда, в котором ехали, он связывался со станциями, где должны были бы быть пересадки, там называли номер поезда, время пересадки и отбытия на станцию следования. Так для едущих экономилась масса времени.
Нам, например, нужно было ехать из Нижнего Тагила в Украину. Пересадки в Свердловске и Москве. Мы ехали до Свердловска, а затем, закомпостировав билет, спокойно садились в Москве в указанный нам поезд, уже имея места, ехали до конца следования.
Однажды в Свердловске со мной случилось нечто. Играя с мамой, я, трехлетняя или того меньше, девочка, сняла ботиночки и побежала по залу. А в это время перекрывали крышу вокзала, делали стеклянный свод. Я, не понимая этого побежала,  да прямо по стеклу, которое, хотя и было крепким в нескольких местах треснуло и осколки впились мне в подошвы…
Стою, плачу, кровь – рекой, а взрослые подойти не могут, стекло. С трудом  выудили меня из стеклянного заключения,  долго вынимали осколки. А я на всю жизнь запомнила – без обуви – ни ногой. С тех пор даже на пляже, никогда не ходила босиком. 
В Мелитополь мы приезжали почему-то всегда ночью. Такси тогда не было и в помине, встречал нас дедушка с тачкой. В ней везли вещи и меня, уснувшую. Путь пролегал через поле поспевающей пшеницы, так дедушка сокращал  путь от вокзала до Нового Мелитополя. С тех пор слово Украина ассоциируется  у меня с запахом поспевающих злаков и абрикосов. Папа хорошо зарабатывал, деньги расходовать не было возможности, да и не на что, держать - было негде, и мама, для большей сохранности, привозила их дедушке. Затем она уезжала, а  я оставалась месяца на два-три.
 У дедушки с бабушкой было привольно, много соседских детей, солнечно, тепло и радостно. Мы играли в игры, которые сегодняшняя детвора  не знает: в камешки, в «Штандер», классики, и др., ходили с бабушкой  очень далеко за город, собирали траву для козы, молоком которой почему-то решили меня поить - оздоравливать.
Поскольку у родителей папы был большой  надел земли, 15 соток без дома и хозяйственных построек, они должны были  отрабатывать в колхозе по разнарядке. Помню, как мы с бабушкой ходили собирать хлопок, это было необычно, интересно, но даже сейчас помню, как уставала. Вставать нужно было очень рано, хотелось спать, но желание помочь было сильнее и я не хныкала, старалась работать хорошо. Только оберешь кустик, перейдёшь к следующему, оглянешься, а куст стоит полон  вновь раскрывшихся коробочек, будто ты и не была только что возле него…
Чтобы купить хлеб, бабушка вставала в 3 часа ночи, брала меня с собой, маленькую – на тележке, и шла за хлебом.
Тогда на Украине, в 1947-50-х годах было очень тяжело с зерновыми. В хлебных магазинах стояли тысячные очереди. На меня давали полноценную буханку хлеба, а если встать в очередь два раза, то и две. Счастливые, с песнями возвращались мы под палящим солнцем домой. Хлеб ели скупо.
Помню, у дедушки была тяжёлая ручная мельница и я долго и скучно крутила её, сидя на камешке, перетирая кукурузу на лепёшки или кашу-мамалыгу… Был и большой сад, фрукты сушились на фанерных щитах, сушку нельзя было брать, потому что зимой её продавали или присылали нам в посылках.
Мне так нравилось обедать за маленьким круглым столиком под раскидистым, щедрым на урожай абрикосом. У него были крупные, густо оранжевые плоды с красным бочком и сочной мякотью, больше такого вкусного абрикоса я никогда не едала. Ах, как мне было весело, когда сорвавшись с ветки, переспелый, он падал на стол, а порою, в тарелку…
А ещё у них росли удивительной красоты олеандры различных расцветок. Они были в больших деревянных кадках, которые убирали на зиму. Как замечательно пахли эти удивительные цветы! Дедушка привёз эту красоту из Крыма, где после войны работал на восстановлении особняков, в которых потом отдыхало правительство. Вот там и пригодился его организаторский талант, там он встречался с Ждановым, от которого получил в подарок - бельгийское ружьё с инкрустированным ложем и дарственной золотой пластиной.
В городе когда-то существовал собор, но в порыве новаторского энтузиазма в 1937 году он был взорван, на его месте разместили рынок.
Верующие ходили на вокзал, на ул. Воровского, где ещё были живы крошечные церковки с едва приспособленными  для богослужения помещениями.
В один из приездов, меня, маленькую, втайне от папы, бабушка крестила. Папа был коммунистом, и родители не должны были знать об этом.
В 1950 году отцом было получено назначение на строительство Волго-Донского канала.
Перед отъездом из  Нижнего  Тагила родители решили, что было бы неплохо мне побыть одну смену в лагере. Это была смена дошколят, посещавших детские садики, но мне сделали исключение, мама взяла отпуск и проработала бесплатно этот месяц кастеляншей.
Какое это было счастливое время! Мама часто была рядом, она забирала меня иногда  одну, а иногда с подружкой и шла с нами в лес гулять, плела нам веночки из васильков.  Светило солнышко, смолистые запахи леса достигали поляны, на которой мы сидели, мама пела, ей вторя, радостно пели наши маленькие сердечки…
Душевая для детей была ежедневно  обязательной, а вот в баню нас водили только раз. Это была покрытая травяным покровом вровень с землёй деревянная полость, стоящая на небольшом склоне. Почерневшая и отсыревшая дверь открывалась с трудом, над ней свешивались травяные космы и  было страшновато переступать порог. Внутри было темно, только запотевшее оконце  в двери освещало странное, никогда не виданное ранее пространство с горячей печкой, на ней лежали большие камни, на которые плескали из ковшика воду, и тогда  становилось парко и  весело. Топилась банька по-чёрному, т.е. дым шёл внутрь, это делалось заранее, перед мытьём. Стены были закопчены и блестели капельками испарений, пахло неповторимо густо и вкусно. Мы плескались, визжали от переполнявшего нас чувства сказочного счастья и, как ни старались не испачкаться, всё равно выбегали из баньки чумазые. Это всё было так необычно, неповторимо, что ярко запомнилось на всю жизнь.
Помню, как поздно вечером началась гроза, но почему-то к раскатам грома добавились выстрелы. В палату  забежал физрук и крикнул, чтобы мы все легли под кровати и накрыли головы подушками. Перепуганные, мы так и сделали, затем прибежала мама, успокоила нас, начала рассказывать сказки. Утром выяснилось, что был совершен налет, бандитам нужны были продукты, но лагерь хорошо охранялся. Лагерь этот назывался «Ключики», потому, что рядом били 7 ключей…
О них, ключах,  отдельный рассказ. Что такое ключ (родник) в лесу? Это источник радостного возбуждения в сумрачной тени деревьев. Такими, во всяком случае, запомнила я эти 7 ключей…
Находились они в густой тени деревьев,  манили прелым духом, запахом сырости, тайной и звали приблизиться лёгким, почти неразличимым в звонком многоголосии леса звучанием.
Вода, выбирающаяся наружу из-под кореньев небольшим, но стремительным  бурунчиком, чистая, ледяная, да такая, что стыли  зубы, отражала кусочек неба.  Кто-то заботливо оставил  рядом в траве, в корытце из коры, берестяную кружку,    а на дне  водяного глазка сидела сторож-лягушка.
Здесь сказки сами просились наружу, только  знай, сочиняй!
Папа приезжал к нам в гости, это тоже было знаменательное событие. Для нас с мамой, конечно. А для папы ещё и отдых…
Однажды мы приехали в гости к тёте, маминой старшей сестре, в Ярославль. Прошло уже пять лет после войны, но раны её ещё были свежи. С жильём было очень трудно, семьи жили в коммуналках, подвальные помещения были заселены беженцами. Мальчишки уже всё реже играли в войну, их охватила страсть к голубям. Почти в каждом дворе стояла голубятня, чердаки были заселены птицами и постоянно гнездящейся возле них пацанвой. Девочкам иногда милостиво позволялось взглянуть сверху вниз, во двор, но редко.
Жизнь медленно возвращалась в обычное размеренное русло, возвращался привычный семейный уклад жизни.
Я помню, как по вечерам мы пили чай за овальным столом, накрытым необыкновенно красивой, вязаной скатертью. Память услужливо расставляет всё на свои места – пару вазочек с вареньем, сахарницу с наколотым щипчиками голубоватым сахаром, коробочку с печеньем, испеченным тётей и подаваемому только к чайному действу.
Нам, детям, разрешалось положить в розетку только три ягодки варенья, малинового или крыжовникового, взять одно печенье.
Тон задавала не тётя, мамина старшая сестра, строгая, аристократически подтянутая и несколько чопорная, за столом господствовал дух особого расположения, доверительности, неспешности, вкусной домашности.
Взрослые делились впечатлениями дня, вспоминали старшего сына, погибшего в самом начале войны, дядя, офицер, рассказывало фронтовых буднях, они всё ещё преследовали его, решали бытовые проблемы, обсуждали прочитанное, планировали завтрашний день.
Мы, дети, слегка шалили, но громко не разговаривали, больше слушали и отвечали лишь на просьбы и вопросы, задаваемые напрямую. Но дух внутреннего непокоя, внутренней раскованности бурлил в нас. Нас журили за проделки, необидно посмеивались над нашими уловками и неловкостями… А сахар был такой сладкий и, положенный в рот, долго не таял…
При нас никогда не осуждали  поступки соседей по коммуналке, они же, в открытую, завидовали семье тёти. А как же иначе, ведь к комнате, где она жила, примыкала веранда, где зимой можно было хранить соленья, а летом пить чай. Завидовали, забывая о том, что когда-то весь дом принадлежал деду.
На веранде, в этом крошечном раю, стоял особый аромат – запах свежезаваренного чая, слабый ванильный дух, исходивший от кулинарного изыска тёти и непередаваемое амбре так явно ощутимых флюидов счастья вечернего общения…
Как жаль, что вместе со вкусом и запахами детства ушла и патриархальная привычка чайной традиции…
Мне было 8  или около того лет, а запомнилось всё так, будто это было вчера. Родители и тётя решили посетить родовую деревню Ваталино. Плыли по Волге, показали мне место, где погибла папина сестра Лида, затем долго шли по живописнейшей всхолмленной долине, лежащей в устье реки Ить при впадении её в Волгу…
Подошли к деревне…
Она была пустынной в это время дня, ничто не тревожило её покой, было солнечно и всё, что виделось, казалось сошедшим из какой-то давно забытой картины…Под ногами, мягко пружиня, зелёным ковром, стлалась трава, «гусиная лапка». Запах её чувствую и сегодня, через полстолетия…
Вдруг на нас полыхнуло синевой, да такой ослепительной, что потребовалось время, чтобы за ней я разглядела совершенно белоголового маленького старичка в исподнем… Весь белый, в белой одежде, он казался гномом, вышедшим из сказки, но улыбка и эта синева глаз словно осколки неба… в них было что-то очень знакомое…
Разулыбались, разохались мои родители, тётя… Оказывается, дедушкин брат, почти столетний Матвей Никитич, после баньки вышел посидеть на лавочке да вот нас и встретил…
Странно, почему же он показался таким знакомым, я же никогда не видела его? Дедушку своего, Ивана Никитича помню смутно. Мне  было три года, когда он нёс меня на руках через Ить, а я  боялась, что он может упасть вместе со мной в воду… Он был совсем белоснежно седой и борода у него была во всю грудь и казался мне необычным, непохожим на других, мой дедушка, мамин папа… У него были такие удобные ласковые руки…Ах да, синева глаз! Это отличительный знак моей родни…
Останавливались мы тогда не у дедушки Матвея, а у Алексея Ивановича, маминого брата. Его жена, Мария, в русской печке в чугунке приготовила омлет, какого я не едала ни до, ни после… Это было что-то необыкновенно вкусное, сочное, ароматное и красивое…
После Ярославля мы поехали в Москву. Папин начальник, ответственный работник Управления геодезии министерства, пригласил нас погостить у него на даче в Петушках.
Впервые в жизни я увидела дачу, да ещё и правительственную. Впервые увидела диван и кресла – невиданное чудо в  белых, как я теперь понимаю – льняных, чехлах.
Несмотря на дождь, в деревянном доме было светло, хозяева – радушны, но чувство чужого, казенного не покидало меня. Взрослые о чём-то оживлённо разговаривали за столом, а мне, сидевшей солдатиком в кресле, мучительно хотелось подтянуть ноги и забиться в уголок  мягкого уюта. До сих пор помню, как робела даже пошевелиться, так и уснула…
Утром, проснувшись наверху, хозяева любезно предоставили нам второй этаж, я услышала разговор родителей, планировавших день. Мы идём на Красную площадь, а потом в Мавзолей! Может ли быть большее счастье, для девочки, росшей в глуши и знавшей «В музее Ленина» наизусть?!
Я разволновалась, к Ленину - и без цветов? Хозяйка срезала нам букет великолепных цветов,  благо их на даче было немерено, и мы поехали в Москву.
Красная площадь потрясла моё воображение величиной и отсутствием людей.
Мы втроём, мама, папа и я, погуляв немного, направились в сторону Спасской башни, чтобы рассмотреть её поближе, когда словно из-под земли перед нами вырос милиционер. «Ваши документы!»- сказал он, откозыряв. Папа недоумённо показал паспорта, свой и мамин. «Здесь гулять нельзя!» - строго произнёс страж порядка и сопроводил нас в хвост очереди к Мавзолею.
Двигались мы вдоль толстых канатов ограничивающих  ширину потока до Александровской стены Кремля. Помню, что я, подвижный и деятельный ребёнок, очень устала от замедленного темпа движения, однако подержать цветы никому не давала. Осталось совсем немного – и мы войдем…
Сердце разрасталось в груди и казалось, заняло весь мир вокруг, когда неподвижно стоящий часовой вдруг сделал шаг вперед и, глядя куда-то в пространство, произнёс: «Цветы убрать!»
Я застыла. Папа быстро взял из моих самих собою разжавшихся пальцев букет и торопливо  впихнул его в шляпу, которую держал перед собой. От слёз, застилавших глаза, к тому же я уже в то время начала плохо видеть, от  оскорбления всех моих самых высоких чувств, я почти не помню, что было внутри Мавзолея. Только полумрак, красноватые оттенки внутреннего помещения и … кажется всё.
Родители, чтобы как-то успокоить расстроенного ребёнка, повели меня в кафе.
В ту поездку почти всё, что я видела, было мне внове. Ажурное кафе-мороженое, официантки в белых передничках с белоснежными наколками на голове и – полная ваза разноцветных шариков мороженого! Я забыла обо всех обидах и наслаждалась не пробованным никогда лакомством… Это было блаженство, сладкое, нежное, таящее во рту…
Расплата за удовольствие наступила на следующий же день – ангина.
Оставаться не было смысла, родители распрощались с радушными хозяевами. Папа поехал на работу, строить свой 9-ый шлюз, а мама повезла меня на Украину, к бабушке с дедушкой.

Это было неизгладимо памятное лето! Дедушка пригласил в гости  ярославских родных по маминой линии.
Лира – старшая сестра, Таня, Володя, я - «девочка-кто-тебя-сметаной-вымазал» и мама…
У дедушки тогда было множество голубей разных пород, и Володя  горел, немел, видя их. Дедушка подарил ему три турмана и ещё пару какой-то особенной породы. Счастью мальчика не было предела. Он забрал их с собою домой. Прошло время и три голубя вернулись назад, в родной голубятник. То-то было чудо! 
В Мелитополе я пошла в первый класс, проучилась  почти месяц и мама забрала меня…
На Волго-Доне жили мы  в Мариновке, это было голое место, где стояли две юрты, в одной из них жили мы, а во второй - какие-то кочевники.
Правда, жили мы в ней совсем недолго, рядом построили сборный деревянный финский домик, где окна были с тремя оконными рамами, предохранявшие помещения от мелкого песка, который несли нескончаемые ветры. Одну половину заняли мы, вторую – начальник  строительного участка, семьи у него не было.
Трудно сейчас это представить, но жили мы без света, при коптилке или свечах, с водой тоже были проблемы – первое время мылись в тазике, поливая себе сверху кружкой.  Вода была какая-то странная, непривычная. После того, как  в первый раз мама искупала меня в ней, всё  тело покрылось мелкой сыпью. Родители страшно испугались, откуда-то привезли врача, тот поставил диагноз:  скарлатина. И прописал мне карантин. На следующий день  от сыпи не осталось и следа. Помню разговор родителей, папа посоветовал маме карантин выдержать, «иначе человек может пострадать». Так я и просидела 21 день, глядя в окно нашего нового дома в серую неприветливую, какую-то опасно чужую степь.
 Я тогда  уронила зеркальце, оно разбилось, и мама сказала, что кто-то умер, а  уже на третий день мы получили известие, что умер мамин папа.
Бабушку, мамину маму, я никогда не видела, она умерла в 1942-ом году, а дедушку помнила, хотя  не знала о нём почти ничего.
Бабушку Евлампию  я побаивалась, она строго, даже сурово глядела  с фотографии и, как вспоминала мама, была скупой на ласку. А о какой ласке могла идти речь, когда она почти всё время была беременна, да ещё супруг со своими выкрутасами, видишь ли, он – толстовец. Сам-то находился в городе, а бабушке с детьми – в деревне, из-за убеждений мужа и отца всё приходилось делать самим. Маме  было 4 года, когда она, чуть свет, вместе со всёй семьёй выходила  в поле пахать. Что мог делать ребёнок? Да просто идти рядом с лошадью, держа хворостину  в руке - трудом зарабатывать себе хлеб. Так что от бабушкиного аристократизма и  привлекательности не осталось и следа, только скулы да глубоко запавшие глаза.
В 1988 году мама, которой было почти 75 лет, решила посетить места своего детства, юности. Мы с мужем сопровождали её.
Однажды рано утром поехали мы из Ярославля в сторону Фёдоровской церкви на такси. Проехав километров 20 за городом, водитель отказался вести нас дальше – был очень густой туман. Мы пошли пешком. Увидели лежащий на земле указатель «Деревня Жарки», вспомнили Некрасова, подняли его, вкопали, как могли и пошли дальше.
Вдруг из молока тумана, как в призрачном сне, перед нами вырисовались чёрные избы с заколоченными крест - накрест окнами. А на брёвнах, почерневших от старости, сырости и ненужности, сидели три старушки в чёрном. И громко кричали вороны, чёрными тотемами восседавшие на чёрных, высохших ветлах… Мы одарили ясноглазых сторожих заброшенности конфетами и пошли дальше…
За деревней, словно по мановению волшебной палочки туман сразу же исчез. Перед нами открылось поле разнотравья по прошлогоднему некошеному сухостою. До самого горизонта. И пошли мы по грунтовой Владимирской дороге к Фёдоровскому погосту. Мама и двоюродная сестра Лира вспоминали прошлое, мы, старательно обходя лужи, прислушивались. Из 11 детей мама была младшей. Ей было всего 6 лет, когда семью лишили дома, имущества и она какое-то время присматривала детей старшей сестры. Лира,  родившаяся в 1926 году, помнила по рассказам родителей «коку-няню»…
Возле Фёдоровской церкви уже нет жилья, стоит она, в поле одиноко, заброшенная, заросшая травой и одичавшими цветами-  самосейками.  Мы привели могилки дедушки, бабушки, маминых братьев и сестёр в порядок, мама показала нам, где стояла когда-то её школа и мы отправились в Ваталино. Дом, построенный дедушкой в 1919 году вместо сгоревшего, хорошо сохранился, туда приезжают на лето мои двоюродные сёстры – дети маминого брата Алексея. Ненадолго проведав их, мы отправились дальше, к Толге.
Солнце начало клониться к вечеру, когда, не выдержав, я опустилась на землю, укрытую травяным бархатом: «Всё, не могу больше!» На что мама строго произнесла-приказала:  «Нет, мы идём дальше!» Взгляд упал на её ноги, и меня обожгло стыдом – её голени, икры ног были лиловыми от лопнувших капилляров. Но она ни разу не пожаловалась, она стремилась идти дальше, исполняя долг памяти. Больше не говоря ни слова, я поднялась, и мы продолжили путь.
Толгский женский монастырь расположен в устье уже не существующей реки Толги. Он был основан в 1314 году. Красивая легенда существует по этому поводу. Её рассказала нам мама. Епископ, проезжавший мимо этих мест, решил остановиться на отдых в недалеко от Ярославля. Ночью он проснулся от нестерпимо яркого света, идущего из-за Волги. Он отправился навстречу этому свечению и увидел икону Божьей Матери с младенцем на руках, от которой и шёл этот необычно яркий свет. На месте явления чудотворного образа был срублен храм и внесена туда икона. В настоящее время она находится в Ярославском художественном музее. Монастырь посещали сановные особы, ему делались дорогие подарки. «А рядом бывала богатая и весёлая ярмонка»,- вспоминала мама. С 1950 года в монастырских храмах и кельях располагалась детская колония.
Мы уже достаточно долго шли вдоль высокой стены ограды монастыря. »Вот здесь, за приступочком будут четыре кедра, на одном из них и была найдена икона»,- сказала мама. «Какой приступочек, когда    сплошная стена»,- подумалось мне. Но буквально через несколько шагов стена действительно ушла вправо и из-за неё глядели на нас роскошные кедры. Мама помнила  то, что было 50 лет тому назад!
Долго стучали мы в ворота, пока они не открылись. Привратник-монах, а в 1987 году монастырь был возвращён Русской Православной Церкви, оглядел нас: «Вам нужно, прежде чем идти сюда, говеть, исповедаться в грехах», - сказал он маме, ничего не сказав мужу, разрешил зайти только мне. « Мы придём сюда тогда, когда эти ворота будут широко распахнуты для нас всех!» - возмутилась я.
Мы сидели на зелёном берегу, Волга плескалась у наших ног, изредка за нашей спиной каркали вороны, сидящие на сухих ветках деревьев. Я нарушила молчание: «Не переживай, мама, он увидел, что ты женщина светская, и платье крепдешиновое, и не до пят, и голова не покрыта…» Не успела я закончить утешающую фразу, как мама раздумчиво произнесла: «Он ведь прав, доча. Я, девчонкой, в 28-ом  году за алтарь заходила, иконы выносила, а это большой грех… На танцы сюда прибегала, клуб здесь был…Всё правильно…» Подошёл теплоход и мы отправились в Ярославль. Но приключения этого дня ещё не закончились...
День клонился к вечеру, вода отблескивала бликами заходящего солнца, всё располагало к раздумью и покою. Женщина, сидящая рядом с мамой, заговорила первой, видно было, что ей просто необходимо было выговориться.
Оказалось, что мать, перед смертью, взяла с дочери слово посетить места её молодости… Дочь  побывала в Скнятине, на Клязьме, на Толге, сейчас возвращается в Норское, где остановилась у бывших, по молодости, маминых знакомых… В какой-то момент  мама спросила: « А как звали вашу маму?» Женщина назвала имя, и мама, вскрикнув, заплакала… Оказывается, речь шла о лучшей подруге детства.
Тепло распрощавшись, мы навсегда расстались. Вот ведь как бывает – незабываемые встречи-расставания навсегда…
Но и это было не всё в этот день.
Мы зашли в «Гастроном», чтобы прикупить кое-что к ужину, когда  какая-то женщина вдруг бросилась к маме с криком «Верушка!»  и упала ей в ноги, обнимая их… Вокруг сразу же образовалась плотная толпа любопытных, Гарри стал поднимать её, она плакала, целовала маму, мама же никак не могла узнать её…Оказалось, что дедушка Иван Никитич Алфеев поддерживал семьи неимущих, оплачивая обучение их детей. Эта женщина была родом из Ваталино и, как рассказывала позже мама, отец её был полный никчёма. Старший брат её, очень способный мальчик, был  под патронажем дедушки. Он оплачивал ему сначала гимназию, а затем университет. Женщина эта приехала из Красноярска специально, как и мама, поклониться родным местам. Она–то и рассказала, что брат её стал крупным советским генералом, спас семью от нищеты и голода, и всю жизнь вспоминал добром своего благодетеля. Вот таким, оказывается, был мой дедушка по маме.
Что-то отклонилась я во времени и повествовании…
Однажды папа взял меня с собой в командировку, в Сталинград. Это был 1951 год. Город лежал в руинах, расчищены были только городские улицы, на которых почти не было машин. Людей тоже. Осталось впечатление от города, как от колоссального пустынного каменного кладбища. Мы подъехали к развалинам, где зиял  вход куда-то под разрушенное здание и папа сказал: «Здесь раньше был «Гастроном», здесь сдался в плен Паулюс».
По дороге он купил понравившуюся  мне соломенную шляпку. «Виллис», на котором мы ехали, был открытый и ветер сорвал с головы обнову. Чувство сожаления о подарке помню до сих пор.
Мама,  хоть и считалась иждивенкой, постоянно была занята общественной работой. Приезжали мы всегда первыми, мама была женой начальника геодезической партии, поэтому нужно было соответствовать – организовывать для прибывающих вольнонаёмных элементарные условия для проживания. Нужен был хлебный ларёк для хлеба, нужно было организовать регулярную поставку этого хлеба, нужно было обеспечить людей медицинской помощью, нужна была, пусть маленькая, но аптека, да и мало ли вопросов решалось женсоветом, который она позже организовала и возглавляла.
Мама  всегда работала на общее благо, а когда встал вопрос о пенсии – вы  иждивенка, был ответ.
А какой красивой она была! Невысокая, элегантная, с тонкими чертами лица, с изысканной манерой поведения, и – море солнечного обаяния. А как ревновал её папа! Ко всему, что двигалось, к шагающему экскаватору, наверное, тоже.
Помню, уезжала я в Москву поступать в МГУ. Смеркалось. На перроне стояли, веселясь, шесть девчонок и мама. Вдруг к нам подошли молодые люди и начали оказывать ей знаки внимания, что страшно веселило всех нас. Вот так завидно хорошо выглядела мама в свои 40 с небольшим лет!
И даже здесь, в Германии, те, кто знал нашу семью, вспоминая маму, всегда отмечали её внутренний аристократизм, умение ценить чужое доверие, хранить чужую тайну и то, что к ней всегда шли за советом, за помощью.
Вернёмся в степь Волго-Дона 1951-го года.
Пища готовилась  на примусе, летом – на открытом огне, куда подкладывалось «перекати-поле» или  другая сухая трава, дров было очень мало.
Друзей или подружек у меня почти не было, их заменяли семья и книги. Прилетал самолёт, покачивал крыльями, это был  знак, что нам есть почта. И летели на землю рогожные мешки, в стружке которых, заботливо кем-то упакованные, прибывали книги, газеты, подборки «Пионерской правды», журналов, выписываемых папой.
Он был членом Географического общества Академии наук СССР. Мы получали научные доклады общества, книги, издаваемые Академией, например Плутарх, Цицерон, Геродот или многотомное издание исследований Н.Н. Миклухо-Маклая или дневники и записки Пржевальского и пр. Помимо этого папа выписывал собрания сочинений классиков, получали  очередные тома Большой Советской энциклопедии. Они дополняли остатки библиотеки дедушки, отдельные тома которой были с 1870 года. Книги были нашим основным богатством и сопровождали повсюду.
Мебели в доме не было, были только ящики, которые, если их перевернуть,  служили столами, тумбочками, стульями. Долгие годы я спала на сундуке. Сверху всё накрывалось скатёрками, пошитыми мамой, вязанными мамой салфеточками, стояли цветы, дом всегда был уютный, светлый и какой-то радостный…
Приданое  - машинка «Зингер» почти всегда была в действии. Мама вышивала методом «ришелье» занавески на окна, портьеры, скатерти, подзорники на кровать, наволочки  необыкновенно искусно, с выдумкой и большим умением и вкусом. Ни у кого не было такой красоты...
За провинности, сейчас уже не помню какие, наверное, за избыток жизнерадостности, меня наказывали. Папа ставил в угол, часто на колени. До сих пор не могу забыть унижения,  слёз и стыда…
Сняв замеры, папа сидел до поздней ночи за расчётами. В это время нельзя было шалить, говорить громко. Мама хорошо понимала ответственность рабочего момента – малейшая ошибка была недопустима, могла стоить жизни…
Папа работал  частично на 9-ом шлюзе, самой высокой точке водораздела, последнем волжском, от начала строительства до конца  на 11-ом  и частично  на 13-ом.
Геодезисты тянули «нитку канала», т. е. отмечали, где должно пройти русло. Я бегала в степь, носила  еду. А папа, возвращаясь, обязательно приносил кусочек «от зайчика» и вкуснее этого подарка я не едала ничего…
А в степи всегда был ветер, зимой ли, летом ли, лишь весной он   на короткое время затаивался, слегка колыша молоденькую траву и ещё зелёный ковыль, которым предстояло вскоре сгореть под палящим солнцем и суховеем. Весной, голая, вымученная зноем и холодом степь, бурно зацветала. Множество жёлтых тюльпанов, красные росли отдельными образованиями-полянами, дикие гиацинты, полевые гвоздички – праздник для души и глаза  недели на две, может, чуть больше. И снова степь становилась безжизненным,   украшенным редкой верблюжьей колючкой и «перекати-полем», пространством. Только верблюды, несколько  оживлявшие пейзаж,  да суслики, свист которых примешивался к звукам ветра,  чувствовали себя здесь привольно.
Одиноко, посреди степи, в 7 км.  от нашего посёлка стояла школа. Детей из двух строительных посёлков училось в ней немного, а оставшиеся в степи после войны  снаряды и мины, убавляли число мальчишек-одноклассников. Одноклассниками же были ученики 5, 3 и 1-го классов. Все мы сидели в одном помещении,  имели одну учительницу. Урок проходил так, сначала давалось задание младшим, затем – старшим. Оценки каждого становились известными сразу в двух посёлках, поэтому учиться нужно было хорошо, чтобы не компрометировать папу. А у меня с правописанием были трудности. Как красиво (думала я) не напишу, учительница всё равно ставила четвёрку.
Классов было два, во втором учились 2-х,4-х, 6-ти и 7-миклассники, две учительницы, одна из них - директор. Говорили, что когда мы уходили на каникулы и школу  закрывали, возле неё селились волки…
Несмотря на то, что наш путь в школу пролегал мимо почти вплотную расположенных  друг к другу лагерей, заключённых я никогда не видела. Колючая проволока двойным кордоном окружала пространство, по углам стояли вышки. Затем мы спускались в уже вырытое русло канала, поднимались по достаточно крутому склону на другую его сторону и выходили в открытое пространство степи. Змей было – не считано, в основном, потревоженные строительством ядовитые степные гадюки.
Зимой, в пургу, а она была почти постоянно, шли мы в школу, человек пять из нашего посёлка, гуськом. Впереди - старшие, а сзади - я,   самая маленькая. Однажды я почему-то отстала, нашли – с трудом, потому что ветер тут же заметал следы. Как только построили мост через канал, нас начали возить на грузовой, крытой брезентом машине. Чтобы не было скучно, мы пели. Детских песен тогда мы не знали, зато в фаворе были  «Катюша», «Дан приказ ему на запад», песня о Щорсе, «Орлёнок», «Степь да степь кругом». Замерзали мы знатно! В школе нас сначала оттирали снегом, а затем ненадолго сажали поближе к отапливаемой дровами печке. Так отучилась я два класса.
Во втором классе наше звено взяло обязательство сдать 20 шкурок сусликов. Это была в то время чуть ли не государственная акция – уничтожение грызунов. Мы, девочки, совершенно не понимали, как можно сдавать шкурки живых, весёлых сусликов. Но мальчишки, о! мальчишки знали и умели всё. Они выслеживали все входы и выходы сусликовой семьи, забивали их сухой травой, засыпали их, оставляя только один вход. Затем бегали на речку Червлёную, пока она ещё не пересохла, бегом приносили воду и заливали норку. Зверьки в панике, мокрые выскакивали, а пацаны их тут же прибирали к рукам. Хотя звено наше было небольшим – 5 человек, обязательство было выполнено. Правда, оно проходило без меня - я видеть этого изуверства не могла, меня по-настоящему тошнило при виде этого живодёрства. Вот так нас учили «любить» животных.
Посреди посёлка стоял помост – трибуна. Отсюда население, не имевшее радио, о телевизоре ещё не подозревающее, получало информацию. Били в било, и свободный от работы люд торопился сюда, услышать новости. Позже, когда поставили движок и появился свет, на столбе в центре был установлен колокол-громкоговоритель. Но и тогда над поселком часто, чтобы оповестить об очередной победе на трассе строительства, звучал звук била, куска подвешенной рельсы. У нас же к этому времени уже была «тарелка» – круглое, черное радио, висевшее на стене.
Строительство канала шло рекордными темпами. Он был построен за четыре с половиной года при длине 101 км. Свыше 50 инженерных сооружений было возведено здесь, в том числе 13 шлюзов, 9 из них поднимали волжскую воду на 88 метров, 4 из них – опускали её на 44 метра в сторону Дона. Расстояние между шлюзами различное, от 700 м на волжском и до 20 км на донском склоне. Помимо этого – 3 насосные станции – Карповская, Мариновская и Варваровская, 13 плотин и дамб. Дон же лежит выше Волги на 44 метра.
Спланировать повышение-понижение, отметить на местности русло, а затем, по мере углубления, определять глубину водостока - работа  геодезистов.
Была задействована мощная по тем временам техника: бульдозеры, скрепера, одно-кубовые экскаваторы и даже шагающий. На  самом ответственном участке, где работал папа, видела я чудо. Это был четырнадцати-кубовый шагающий экскаватор, совершенно сказочное, немыслимое зрелище для ребёнка! Гигант, махина, он легко подтягивал своё громадное громоздкое тело, затем выдвигались лапы-постолы, говорили, что каждая весит 40 тонн, затем снова подтягивал на 2 метра тело и так шагал! После него оставались глубочайшие следы, а столбы наклонялись к земле, когда мимо двигалось это чудо тогдашней техники. Говорили, что экипаж экскаватора состоял из семнадцати человек.
Заключённых я  вообще не видела, хотя слышала, что они были…
Колоссальная была проделана работа! Заманчивая идея соединить пять морей Белое, Балтийское, Каспийское, Азовское и Чёрное претворялась в жизнь…
Первая попытка соединения Волги с Доном была предпринята ещё в 1569-ом году султаном Селимом Вторым: 22 тысячи солдат в течении месяца работали здесь, затем из-за отсутствия санитарных условий начались болезни. Летописцы писали: «Даже всем турецким народом тут и за 100 лет ничего не сделать». Свидетелем этих работ – турецкий вал. Через 130 лет была предпринята новая попытка, уже по распоряжению Петра Первого, но и она оказалась неудачной. Несмотря на то, что к концу 1701 года канал был почти закончен, а некоторые шлюзы полностью построены, из-за начавшейся  войны со Швецией царь велел всё разрушить. Остался только Петров вал…
Помню открытие канала. Воды его соединились 31 мая 1952 года, официальное открытие же состоялось 27 июля вхождением в него теплохода «Иосиф Сталин». На митинге, посвященном этому событию, присутствовало более 20 тыс. человек.
Помню министра речного пароходства того времени З.А. Шашкова, разрезающего красную ленту, протянутую с одного берега на другой. Люди прыгали в воду, плыли навстречу теплоходу, всеобщее ликование  можно сравнить только с восторгами по поводу полёта в космос Ю.Гагарина! Подумать только, прошло всего лишь 7 лет после страшной войны, унесшей десятки миллионов жизней, а страна делает такой прорыв в энергетике, в строительстве. Это была первая послевоенная национальная стройка мирового масштаба.
У первого шлюза был поставлен бронзовый памятник И.В. Сталину, выполненный из 33 тонн уникальной самородной меди, добытой по спецзаказу, подписанному лично Сталиным, он возвышался на 40 метров над уровнем Волги. Канал же был назван  Волго-Донской судоходный канал им. В. И. Ленина.
Специально выделенные машины и автобусы везли сюда нарядных людей. Митинг открыл председатель исполкома областного Совета народных депутатов трудящихся Гриценко. После торжественной части состоялся концерт с участием знаменитых оперных певцов Ивана Козловского, Марка Рейзена, Наталии Шпиллер, звезды эстрады Клавдии Шульженко, чтеца Сергея Балашова и других именитых артистов.
Праздник едва не омрачился.
28 июля у шлюза № 11, где мы на тот момент жили, на  теплоходе «Иосиф Сталин»  загорелась  каюта писателя Бориса Полевого, где находились коробки с кинокадрами съёмок открытия канала, пламя перекинулось и на другие помещения. Говорили, что обошлось без жертв.
В конце 1952г. папа был направлен на работу в только что организованный «Татнефтестрой».
Он уезжал на работу, как на вахту, в посёлок строителей, которых тогда было раз-два, и обчёлся. Работал там неделю, приезжал на один день домой и снова отправлялся «в поле». Геодезисты прокладывали нитку трассы, которую потом назовут нефтепровод «Дружба». Папа приезжал всегда голодный, замёрзший. Он рассказывал, что он и его команда спят в деревянном сарае, что за ночь волосы примерзают к нарам. Поэтому дома он никак не мог согреться.
Жили мы на окраине Бугульмы, рядом с аэродромом. За ним был чудесный лиственный лес, куда мы, дети, бегали пить берёзовый сок в марте, а позже – рвать ландыши. На аэродром, это была просто большая луговая площадка покрытая незабудками, бегали мы, детвора, делать утреннюю зарядку. Было и весело и полезно для здоровья, я у меня почему-то часто бывали ангины. Сюда прилетали «кукурузники», привозили нам почту.
Прежде чем отправиться в школу, я с трудом, плача от отвращения, глотала  приготовленный няней гоголь-моголь, который терпеть не могла. Говорили, что это хорошо для моего горла, но мне что-то в это не верилось, нравится мучить ребёнка, думала я.
Школа находилась близко к центру города, который совсем не помню. Когда зимой привели меня туда в первый раз, в котиковой шубке с большим голубым бантом, со светлым портфелем, в белой шапочке и белых валенках, класс замер. «Кис-кис», – сказал кто-то.
Я впервые училась в городской школе и совсем не знала, насколько были обделены дети средней полосы России. Писали на серой обёрточной бумаге, в которой были опилки. Только у меня одной были нормальные тетради. Мой дневник носили по классам и показывали – такое должно было бы быть, если бы не война…Мне же все учебные пособия, включая тетради и учебники, ручки, карандаши, краски и пр. присылали  самолётом из Академии наук. 
Как стыдно мне было брать крошечный, со спичечный коробок, кусочек глевкого чёрного хлеба, когда в портфеле лежал бутерброд, заботливо завёрнутый няней. Как я завидовала детям, бьющим о подоконник сухую соленую воблу, я не могла быть такими, как они. У многих не было отцов, у меня он был.
Как  ненавидела я свою шубу, когда дети ходили полураздетые, мальчики в серых, бумазейного ткачества пиджачках, рукава которых на три четверти прикрывали их красные, покрытые цыпками от мороза, руки. Девочки были укутаны большими платками, завязанными за спиной, в коротеньких платьицах, из-под которых, как спички, торчали ножки.  На ногах – самодельные, шитые из солдатских одеял тапочки, подшитые какой-то резиной. Почти все были больны хроническим ринитом, зелёные, почти чёрные образования висели под носами…
Зимы тех лет были очень снежными, может быть, они и сейчас там такие. Мы приходили утром в школу, одноэтажное, плоско прижавшееся к земле здание, а после уроков выйти было невозможно, и  нам прокапывали проход в снегу. К весне это уже был снежный коридор выше человеческого роста. И как только в таких условиях работали строители на трассе трубопровода??
Рядом со школой был глубокий овраг. Дети катались в катанках. Это сухие коровьи лепёшки, политые водой, прикрытые сверху мешковиной и замороженные. Я садилась на портфель, который, конечно, тут же выскальзывал из-под меня,  и я торжествующе съезжала на шубе вниз. Она быстро облысела сзади, мама же всё удивлялась, как такое может быть, что это за качество такое…Я же надеялась, что это будет моя последняя шуба. Но не тут-то было, на следующий год покупали новую.
В октябре 1952 года родился брат Володя, всё внимание мамы, няни было приковано к нему, поэтому временем своим я  распоряжалась, как хотела. Помню, как моя одноклассница сказала, что топить печь нечем, что в доме было так холодно, что замерзали чернила, и она не всегда могла сделать уроки. Возле нашего дома был движок, отапливаемый углем. Я предложила ей приходить вечером с санками и мы, несмотря на охрану,воровали уголь.Так продолжалось с месяц, пока охранники однажды нас не заметили. Убегая, я споткнулась, разбила лицо, да так, что ещё лет пять спустя шрамы  от антрацита, как чёрная боевая раскраска, украшали меня. Потом они куда-то исчезли. Никто и не догадался, с какой целью были мы у охраняемого объекта, я же сказала, что мы играли в прятки. Но с тех пор мне не разрешали выходить на улицу по вечерам.
«Может быть, я упала оттого, что плохо вижу?»- думалось мне. Я  давно знала, что вижу   недостаточно хорошо, говорила об этом родителям. В ответ были шутки, какое-то недоверие. Даже когда в третьем классе ухудшилась успеваемость, родители никак не могли понять, в чём же дело. Память у меня была если не феноменальная, то очень хорошая, почему же столько четвёрок? Летом, в пионерском лагере, гуляя в лесу, мы собирали ягоды. Помню, как горько мне было, когда пионервожатая упрекнула в том, что не хочу даже наклониться за ягодой, видно, привыкла дома к сладкому. А я – наклоняйся или нет, не вижу ягод и всё тут…
В начале учебного года уговорила я подружку пойти со мной к глазному врачу, сама идти стеснялась. Каково же было изумление врача, у 10-летнего ребёнка было - 5 диоптрий! Вызвали маму. Вот тут-то родители заволновались, купили очки. А для меня мир вдруг приобрёл краски! Как это было чудесно! Всё равно, что из молочного киселя выплыть в чистую воду… Родителей понять было можно   – никто из родственников никогда, даже в старости, очков не носил. Да и вообще в 1953 – 1955 годах это было очень редкое явление. С тех пор иногда за своей спиной слышала: «Четырёхглазая!» Моей же постоянной кличкой, куда бы мы ни приехали, было - «Ходячая энциклопедия».
Какое же это было счастье, на следующий год собирать ягоды земляники! Я их не ела, хотела продлить удовольствие и рвала веточки с ягодками, собирая их в букет. В долгие зимние дни аромат его напоминал нам о волшебстве июньского лета, о таинственной привлекательности его папоротниковой поросли, о многоголосии его пернатого оркестра, о радости солнечных полянок и призрачном шёпоте родника. Иногда вожатые водили нас на речку Зая купаться. Река была мелкой, и мы радостно плескались в тёплой воде до тех пор, пока кто-то, стоящий «на стреме» на высоком берегу не кричал: »Нефть идёт!» И мы тут же выскакивали на берег. Нефтяное пятно торжественно и медленно проплывало мимо и мы, с визгом, толкая друг друга, бросались в воду. Не знаю, выходит ли нефть на поверхность реки сейчас или нет…
А на пути из Бугульмы в пионерский лагерь до самого горизонта  горели факелы. Газ выходил на поверхность через расщелины в земле. В них вставляли трубы и поджигали. Представьте картину – на поле  во весь простор  сотни пылающих факелов…
Отопление в нашем двухэтажном доме было печное. Солдаты, которым мама всегда давала за труд по рублю, приносили метровой длины полена дров, которые складывали за печь, в гостиной. Высыхая, они пахли смолой, лесом и ещё чем-то неуловимо приятным. Свет был до одиннадцати часов, потом его выключали, так что уроки нужно было делать вовремя
Мама заплетала  мне косы перед школой, папа был на трассе, когда прибежал сосед сверху, у него одного в доме был телефон, и сказал, что умер Сталин. Мама  заплакала, я, хоть никак и не могла осознать, как это вождь - и вдруг умер, присоединилась к ней. Для меня, десятилетней, понятие вождь было равно бессмертному идолу. В этот день мы не учились, казалось, вся страна в смятении – что же будет дальше?
Начиная с 1953 года, я стала собирать пластинки. Они издавались Московским Апрелевским заводом по сериям. У продавцов в магазинах существовали списки постоянных покупателей, в числе которых была и я. Коллекции моя состояла из записей  Шаляпина, подборки  произведений Штрауса, цикла неаполитанских песен в исполнении Александровича и мн.мн. др.  Родители не препятствовали этому увлечению (чем бы дитя ни тешилось).
Нужно сказать, что мы жили, не зная недостатка. Мама к тому времени не работала, была няня, присматривающая за братом, помогающая маме по хозяйству и живущая с нами одной семьёй.
После того, как на Альметьевском участке объём геодезических работ был выполнен, папа был избран или его назначили, точно не знаю, председателем построечного комитета «Татнефтестроя». Помню его большой кабинет, дубовый стол,  обитый зелёным сукном в обрамлении из морёного дуба. На двухтумбовом письменном столе, который  был поставлен поперёк длинного стола для заседаний и образовывал  перекладину буквы Т, стоял чернильный прибор из светло-серого мрамора – высокий  красивый витязь, опирающийся на меч, откидывающаяся голова, прикрывающая чернильницу и пресс-папье в виде ладьи - настольная скульптурная композиция пушкинского «Руслана и Людмилы». Стояла и      настольная лампа с зелёным абажуром.
Папа был, как сейчас говорят, интересным мужчиной. Всегда собранный, держащийся с окружающими как-то дистанционно, он всегда обращал на себя внимание независимой манерой поведения. Энциклопедически образованный, он никогда не позволял себе ронять достоинство собеседника,  всегда как-то поднимал его до своего уровня, был всегда корректен, тактичен, деликатен.
Помню, у него работала  чертёжница-татарочка. Родители запретили ей встречаться с русским мальчиком, а она забеременела. Что это было такое в провинциальном городе – говорить не нужно. Родители выгнали дочь из дому. Для меня было буквально потрясением, когда  узнала, что папа, мой неприступный, абсолютно правильный папа, беседовал с родителями ослушницы, и они сменили гнев на милость. Нужно ли после этого говорить, что сотрудники на него почти что молились…
По приезде из Германии в Мелитополь, мне нужно было решить какие-то вопросы в Управлении главного архитектора города. Каково же было наше с невесткой потрясение, когда мы в открытую дверь вдруг услышали: « А Михаил Дмитриевич говорил…». Прошло более 25 лет, как папа умер, а слово его было авторитетным.
Опять я отвлеклась. 
Быт строителей Альметьевского нефтепровода начали обустраивать. Построили клуб, где была даже киноустановка, это было событием для целого района. Ведь прежде мы смотрели редко привозимое кино на стене дома. Начали организовываться различные кружки по интересам, напр. шахматный, танцевальный, был организован оркестр, который репетировал сначала у нас дома, а потом уже в клубе, ставили пьесы, помню «Не в свои сани не садись» Островского…
Папа был одержим шахматами. За игрой он забывал обо всём на свете.
Порой, поздно ночью, мама шла в постройком, взывала к совести   потерявших счёт времени игроков. Папа шёл домой за нею следом и виновато улыбался…
Часто приезжали  артисты. Их принимал сначала папа, обговаривая программу, подписывал её, затем был концерт. В клубе всегда было полно народу, ещё бы, живые знаменитости в гостях!
Потом гости ужинали у нас, т.к. после концерта столовые были закрыты, а были ли тогда рестораны в Бугульме, не знаю. Так, не только на сцене, но и у себя дома видела я певцов и певиц Большого театра, ещё молодого Райкина-шансонье, известных всей стране сатириков Тарапуньку и Штепселя и др. Помню впечатление, которое произвела на меня Клавдия Ивановна Шульженко.
Тогда я, девочка-подросток осознала силу женственности. У певицы было крупнопористое лицо. Зная это, она очень умело и красиво, ненавязчиво отвлекала внимание на свои бесподобно красивые руки, порхание которых было изящно и совершенно. Не влюбиться мне в неё было невозможно.
А у Аркадия Райкина был оригинальный номер. Он танцевал в костюме персонажа 30 годов, доходил до кулисы справа, раздавался щелчок, и перед зрителями был уже не танцор, а танцующая пара -женщина в изящной шляпке и молодой человек в канотье.
После смерти Сталина, в 1953 году консервируется строительство Главного Туркменского канала, в Тахиаташе организовывается комиссия по ликвидации имущества строительства. Комиссия работает два года. А в 1956 году папа получает назначение в Тахиаташ, в пустыню. Было непонятно, канал законсервирован, что же   геодезистам делать в пустыне? Поговорив с мамой, папа решает уйти из Министерства строительства. А поскольку у него было более 25 лет «полевых», ему был предоставлен выбор прописки. Можно было жить в Москве, Ленинграде или  других городах, но, подумав, родители решили ехать в Мелитополь, к родителям.
Папа сразу же устроился на работу в городской  Коммунхоз, который через некоторое  время был реорганизован, разделён,  родилось  Управление главного архитектора города, где он проработал до 1977 года, до ухода на пенсию.
Дедушка к этому времени построил дом на Новом Мелитополе и родители рассчитывали, что в нём, построенном на их деньги,  для нас  найдётся место. Но уже на второй месяц пребывания на ул. Орджоникидзе, выходя утром на работу, папа обнаружил под дверью письмо, в котором предлагалось поискать квартиру. Шок, который пережили родители, трудно передать. Тогда папа потребовал у дедушки свои деньги, но получил ответ, что никаких денег у него нет, и никогда  не было…
В это время нарезается улица для офицеров-отставников и папа берёт  себе участок для строительства дома. Новая  нарезка  проходила по меже между улицами Менжинского и Дружбы, поэтому мы где-то около года ходили по тропинке между густых зарослей туты, терновника и сирени. Почти в конце этой тропы стоял один-единственный дом, принадлежавший семье по фамилии Борщ. У них-то родители и сняли  квартиру, сразу же начав строительство времянки.
Хотя зарплата инженера-геодезиста  составляла тогда 120 рублей – деньги по тем временам солидные, но лишь для проживания семьи  из четырёх человек, не для строительства. Поэтому всё, что делалось, делалось своими руками. Сначала мы все делали калыб, кирпичи из глины и соломы, затем из них, высохших, папа сам клал стены времянки. Не прошло и года, как мы имели свою крышу над головой. Папа взял ссуду,  был закуплен кирпич, ракушечник, был приглашён профессиональный каменщик. Мама и папа сами рыли фундамент, папа делал кладку его, заливал бетоном, приготовленным нами самими. Конечно, я тоже помогала, но мне было 13-14 лет, моя помощь была мизерна по сравнению с общим объёмом работ на тот момент. Надо не забывать, что папа ещё и работал.
На улице не было водопровода, воду носили, беря из колонки на ул. Шмидта, а это более двух километров от дома. Не было света.
Папа сделал бесплатно съёмку для строительства водовода, жителям улицы оставалось только собрать деньги  на трубы и на оплату производимых земляных работ. Папин брат Николай согласился бесплатно сделать проводку электричества,  членам созданного для этого кооператива нужно было только собрать деньги на столбы и электропровод. Деньги собирал выбранный жителями бухгалтер. В итоге оказалось, что не все сдали деньги, рассчитывая позже подключиться бесплатно, как и случилось. А папе и другим энтузиастам из-за этого пришлось сдавать в полтора раза больше, чем планировалось. И это несмотря на колоссальный объём работ, произведенный бесплатно. Помню, как трудно нам было…
Так застраивалась улица Дачная, на которой папа жил до 1980 года, а мама до 2005.
До 8-го класса я играла в куклы. Сама их рисовала, рисовала им всякие замысловатые платья. Других игрушек у меня не было, только книги.
Детворы на улице было много и разных возрастов. Я была старше всех. По вечерам мы сидели где-нибудь на брёвнах, благо их было в достатке – улица строилась, и я рассказывала что-то из Майн Рида, Ф.Купера, А.Беляева, Л.Шейнина, Конан Дойла, Л.Кассиля, А. Гайдара, А.Рыбакова и мн.др.
Тогда у людей, переживших войну, эвакуацию, оккупацию и послевоенные лишения  книг не было. Поэтому всё, чем я делилась, детворе было в новинку.
Совсем недавно, уже живя в Германии, я получила письмо от школьной подруги, в котором она вспоминала, какие редкие книги я приносила в класс, цитировала «Угрюм-реку» В. Шишкова, которая тогда, в 1967 году была  бестселлером. Для меня же это было делом обычным – друзья уходили от нас с полными сетками книг. Папа сердился и говорил, что книги должны быть читаемы, это хорошо, что я даю их, но необходимо контролировать и возврат их. Этого делать я не умела, мне казалось, если я доверяю, то доверие не должно быть обмануто. Но в жизни не всегда так бывало…
Всё свободное время мы проводили на улице.
Тогда существовало множество подвижных игр, я уже не говорю о «казаках-разбойниках», были «чижик», лапта, городки, различные групповые игры с мячом, что-то я выдумывала сама… Было всегда интересно и родители не могли дозваться детей домой. Существовала тогда новинка – диафильмы, у соседей, Дубичей, их было немало, но и я выписывала их,  на стене дома показывали, а я читала текст. Родителям же заниматься детьми было некогда, они работали, строились и были рады, что отпрыски присмотрены.  Бывало, занималась я и с отстающими, с оставленными на лето. Так соседский мальчик Валера никак не мог освоить русскую грамматику, мы с ним прозанимались всё лето, осенью он смог сдать экзамен.
Никогда я не думала, что эта моя деятельность  может как-то отразиться на будущем детей нашей улицы.
Когда мы приехали в гости в Мелитополь, невестка сказала, что со мной хочет встретиться Лора Шалаева. Я удивилась, знала, что она живёт в Геническе, директор школы. А тут вдруг встретиться… Назначили время.
Лариса пришла вовремя. Я выразила удивление её пожеланию. На что получила ответ, что она, вот уже долгие годы  живёт мыслью о благодарности. Что я  своим вниманием детям улицы, пробудила в ней желание поступить в университет и заставила посвятить жизнь педагогике. Много тёплых, прочувствованных слов сказала она мне в ту встречу… Спасибо тебе, Лора.
Вот так не знаешь, где слово наше отзовётся…
Вообще в то время улица жила дружно, заботы были общие, интересы тоже. Когда у нас у первых появился телевизор, а это был 1962-ой год, то  он выносился на крыльцо недостроенного дома и соседи, человек 50 со своими табуретами, приходили смотреть чемпионат мира по футболу. Это уже потом каждый заимел свой телевизор, свою машину, стали жить разобщенно, как-то менее щедро.
Почему-то всегда получалось, что за знаниями приходилось ходить мне  всегда очень далеко… По приезде родители определили меня в школу на Новом Мелитополе. А рассорившись с дедушкой и поселившись на противоположном конце города, они обрекли меня на муку – ежедневное хождение за тридевять земель. В школе нужно было быть в 8 часов. Я выходила из дому в 6 утра и 10 километров шла в темноте. Сначала по спящим улицам города, затем сокращая путь, через ассенизационные поля, через железнодорожные пути, потом через лесопитомник. Шла я одна, порою плача от страха и отчаяния… Зимой – по пояс в снегу, зимы тогда были снежные, осенью и весной – еле отрывая от земли ноги, с налипшим на них чернозёмом… Битая ветром или дождём, замёрзшая, уставшая приходила в школу. А потом нужно   было проделать этот же путь назад, домой. Так я отучилась 6-ой класс. Школы в городе были переполнены. На следующий год меня, и только  по настоянию папы, приняли в престижную тогда школу номер 6. Она только что стала общей, мальчики и девочки начали учиться вместе. В моих прошлых школах только так и было, поэтому мне было удивительно, что в классе почти не было мальчиков. Расстояние тоже было неблизким, но дорога лежала по улицам,  и на неё требовалось всего 45 минут.
Бабушка не могла пережить ситуацию, сложившуюся в семье и заболела. Скоро стало известно, что у неё рак, прооперировали, но всё напрасно и,  как безнадёжную, её выписали домой. Идя из школы, я часто  проведывала больную. Помню, лежит бабушка, скрывая боль, чтобы не испугать меня, нежная, сухонькая и говорит дедушке, поправляющему лампадку перед иконами: «Ты, Митя, не женись больше…» И услышали мы в ответ: «Там видно будет…» Как это ударило меня! Как я плакала! Если ты веруешь в Бога, стоишь перед иконами, как можешь ты так говорить тяжело больному человеку? Но воспитание не позволяло это мне ему сказать…
Через несколько дней бабушка умерла.
После случившегося с ним в 1918 году, дедушка стал очень набожным. В доме, на его половине одна стена была киотом и состояла из икон, одетых в серебряные и золотые ризы.  Лики, как говорил дедушка, старого письма.  Были ли они действительно таковыми, не знаю. Было у него много   больших и маленьких церковнославянских книг, в кожаных переплётах с металлическими уголками и красивой работы застёжками. Наверное, они были рукописными, так как дедушка  очень дорожил ими и не разрешал внукам  их даже трогать, лишь для меня делалось исключение. По ним он учил меня  церковно-славянскому языку, разъяснял прочитанное, иногда даже просил принять участие в отпевании. Сейчас всё забылось. Он часто ходил в церковь, был там старостой.
Бабушку похоронили. С этого дня папа не переступал порога дедушкиного дома, лишь мы с братом изредка бывали у него. В саду росла яблонька «Лесная красавица», посаженная в год моего рождения и груша, посаженная в честь брата. Нам изредка разрешалось срывать плоды с «наших» деревьев.
В это время стены  были готовы, установили  крышу и приступили к отделочным работам. Были сбиты высокие козлы, на них положены обаполы, по которым  ходили. Сначала набили дранку на потолок, затем забрасывали её раствором, равняли - штукатурили. Я таскала тяжеленные вёдра с раствором, подавала папе наверх, пока не случилось кровоизлияние в глаза, и я перестала видеть. Врачи строго-настрого запретили поднимать более двух килограммов. Даже портфель нельзя было носить… Но в школу я всё же продолжала ходить, вернее, меня водили. Там медсестра делала уколы, закапывала глаза и я, отслушав уроки, отправлялась домой. Не одна, а с одноклассником Виталиком, он попросил разрешения у моих родителей сопровождать меня.  Мальчик  был настоящим блатным, хулиганом, которого боялась вся школа. Виталию ничего не стоило сорвать урок, устроить пожар из страниц, вырванных из чужих тетрадей. Учителя не могли справиться с ним, а сознание, что он из неблагополучной семьи, удерживало дирекцию школы от радикальных мер. Видя мою беду, четырнадцатилетний подросток взял  на себя труд ограждать меня от возможных несчастий, оберегал каждый мой шаг. Он, не боясь насмешек, носил мой портфель, предупреждал обо всём, что на пути. А я во время пути рассказывала что-то из читанного. Вскоре после того, как зрение поправилось, Виталик исчез. Говорили, что за какую-то провинность его отправили в колонию. Мне было очень жаль этого одинокого, какого-то внутренне непригретого подростка, который стал мне настоящим другом.
Через некоторое время  я начала штукатурить стены, а папа подавал раствор, ему тоже было тяжело с одной-то рукой… Мама в это время болела. От тяжёлой работы у неё случился радикулит, да такой, что она, не двигаясь,  пролежала в больнице три месяца. Затем, её как бесперспективную, выписали, и она  месяц лежала дома.
Я в это время готовила, присматривала за братиком, бегала в школу, стояла в очередях за продуктами. Однажды, стоя в очереди за хлебом и уча в это время уроки, случайно услышала разговор двух женщин. Они делились различными народными методами лечения заболеваний, в том числе радикулита. Придя домой, я тут же приступила к делу. Замесила тесто, сделала лепёшку, налила на неё скипидар и на смазанную подсолнечным маслом мамину поясницу, положила её. После третьего сеанса мама поднялась. Когда она пришла в больницу, сбежался весь персонал, смотрели на неё, как на чудо, а мама говорила: «Меня не врачи, меня дочь вылечила…»
Братика Володю мы все любили. Я помню  много  хорошего, милого, тёплого, связанного с ним.
Помню, зимой послала я его набрать воды для стирки из бочки, что стояла рядом с крыльцом. Вышел он, я чем-то занимаюсь, а Володи всё нет. Выскочила на улицу, вижу – торчат его валеночки  из бочки. Хорошо, что воды было мало, когда он, потеряв равновесие, упал внутрь, да и я вовремя выскочила. Ребёнок и нахлебаться-то воды не успел… А как мы с ним учились читать! Буквы он знал все, а вот складывать, ну не получалось и всё тут… Читаем под картинкой текст: «Ры, а, мы, а». «А что будет вместе, Вовочка?» Он смотрит на меня своими чудными синими глазами, густо опушенными длиннющими ресницами  и говорит: «Окно…»
Сердито приходил он из школы, бросал портфель и говорил:  «Больше туда не пойду, там все мне в пример тебя ставят!». Разница у нас – 10 лет, он для меня был самый лучший брат в мире, таким остаётся и сейчас.
В то время было очень популярно ухаживать за одинокими, за больными.
Существовали пионерские обязательства, так мы ходили в дом к одной одинокой и, как мне тогда казалось, древней женщине, бывшей актрисе. Имени её я не помню, но зато хорошо помню стоящий на покрытом бархатом небольшом столике,  старинный граммофон. Она включала  его, ставила пластинки и шипящие, ничего не говорящие нам голоса, заполняли небольшую комнатку. Она же слушала всегда отрешённо, со слезами на глазах… Когда пластинка заканчивалась, она что-то рассказывала нам, но это было так далеко от нашего сознания, слушалось из вежливости, а желание было только одно – быстрее бы закончилась эта пытка…Как я жалею об этом сейчас… Мы приносили ей воду, дрова, мыли полы, иногда бегали за покупками, правда, редко.
Мы выступали в госпиталях, я вела эти небольшие концерты, они всегда проходили прямо в палатах, читала стихи, иногда пела. Коронным было почему-то стихотворение Некрасова «Орина – мать солдатская», больные слушали его, не скрывая слёз…
Выступали мы в разных кинотеатрах перед сеансами кино, тогда это было тоже принято.
Это были времена, когда в парке устраивали детские концерты. Существовала летняя эстрада – сцена, укрытая полусферой, защищающей выступавших от дождя и ветра. Наша школа принимала активное участие в организации культурного досуга горожан. Дети читали стихи и короткие юморески, пели, танцевали, строили «пирамиды». Я эти концерты вела и читала стихи.
Недаром наш класс был первым классом коммунистического труда и учёбы на Украине, а всё благодаря Софье Абрамовне Кузиной, бывшей фронтовичке, удивительно справедливой, хотя это кому-то и не нравилось…
А как я любила Дворец пионеров! Там был драматический кружок, вернее секция, преподаватель которой  со временем стал директором  Мелитопольского училища культуры.
Нас учили актёрскому мастерству, декламации, манерам, поведению на сцене. В числе прочих спектаклей ставили даже «Короля Лира» Шекспира, вот какие мы были дерзкие! Я играла Корделию – младшую дочь короля.
Пению нас учила Ксения Александровна, фамилии её, к сожалению, не помню. После ГУЛАГа приехала она с мужем-полковником к нам, в Мелитополь, по-видимому, им не разрешили селиться в Москве. А ведь прежде она была солисткой Большого театра! Какое сильное, сочное и глубокое меццо-сопрано было у неё! Ксения Александровна учила нас понимать музыку, ценить классику, мы приобретали абонементы на циклы концертов Рахманинова, Чайковского и др. композиторов, потом обсуждали услышанное. Мы, Лида Габа, Жанна Малявкина и я, пели «Сказки Венского леса» и др. достаточно сложные для подростков произведения. Какое это было чудесное время!
В школе проводились уроки по истории искусства, которые вёл Фесюк Александр Артёмович. Сколько нового, интересного узнавали мы на этих занятиях! Как они расширяли наш кругозор, тогда же не было телевизоров, да и в кино-то было трудно попасть, за билеты  приходилось переплачивать. А с нашими возможностями это было проблематично. 
Жизненные интересы семьи были подчинены строительству дома.
Однажды папа, не подозревая того, преподал нам наглядный урок принципиальности и честного отношения к порученному  делу.
Когда его не стало, мы с братом часто вспоминали этот случай.
Выделять участки под строительство индивидуального жилья в границах города, это всегда было непросто.
Папа как раз и занимался этим нелёгким делом - нарезкой улиц.
Шёл 67-ой год, мы жили уже в доме, когда однажды к нам пришла  незнакомка. Она спросила папу, я попросила зайти её в дом. Какое-то время журчал разговор, затем, словно гром раздался голос отца:
« Вы хотите мне дать взятку? Купить меня? Вон из моего дома?» Женщина буквально убежала от нас. А ведь жили мы очень трудно,  даже одежды достаточной не было. Но глава  семьи всегда оставался верен своим принципам. И не прямо, косвенно, учил этому нас.
Когда я закончила  школу, то школьную форму перешили под  платье, в нём я и поехала поступать МГУ.
Как-то повествование всякий раз поворачивает в сторону отца. Да и немудрено, он был стержнем, кормильцем, ему было подчинено абсолютно всё в нашем доме.
По-настоящему же душой, очагом, возле которого грелась семья, была мама. Очень скромная, казалось бы незаметная, она никогда не повысила голос, даже тогда, когда это было и  необходимо. Великая труженица и мудрая женщина, она никогда не подчёркивала, как много в доме делалось её руками. Она шила, вязала, вышивала, вкусно готовила, в доме всегда было уютно. Бывало, просыпаешься, блики солнышка играют на половицах чисто вымытого пола, пахнет тестом, это мама колдует на кухне, а из репродуктора несётся : «Утро красит нежным светом стены древнего Кремля, просыпается с рассветом вся советская земля…»
Долгое время папа принципиально не хотел красить полы, считая, что от досок пола идёт здоровый древесный дух. Считал-то он правильно.  Да только помоем мы с мамой полы, а папа пройдёт не вытерев ноги, и вся работа - насмарку. Мама терпела отцово пренебрежение, а я, став постарше, не могла мириться с таким отношением к моему труду, и бросила однажды ему под ноги тряпку: «Убирай за собой сам!»
Это был шок для отца, с ним посмели так разговаривать! С тех пор он стал более осмотрительным относительно меня и, это было заметно, начал уважать.
Мама была заводилой, веселым, искренним, уважаемым человеком. Это было однажды на Волго-Доне. Была весна, всё зеленело и радовалось  вокруг, взяв детвору с собой, женщины сидели на ковре ещё не сгоревшей на солнце травы, вязали, вышивали, пели при этом, читали стихи, а мы, дети, резвились, весело смеясь, гонялись за бабочками. Время прошло незаметно, все засобирались домой,  благодарили маму за идею вот так непринуждённо собираться.
Папа пришёл раньше нас. Что тут было! Громы и молнии закончились тем, что нам с мамой было велено стать в угол. Ну ладно мне, но моей мамочке, самой лучшей на свете,  самой умной, правильной и любимой…
Наверное, чувство протеста против культа отца в семье зародилось тогда, в 8 лет.
Я прошептала маме  фразу, которую она, порою, говорила мне: «Не комильфо!». «Проси прощения» - прошелестела она мёртвыми губами. Я попросила  прощения, сказав, что мы с мамой больше не будем встречаться с женщинами, не будем петь и веселиться без папы, что  ещё я могла сказать? Мы были величественно прощены.
Позже мама объяснила мне, что у папы любовь очень ревнивая, любовь собственника.
На всю жизнь осталась у меня жгучая жалость к маме, что она не сумела противостоять домостроевщине, привитой ей с детства. А может быть, это было проявление гордости человека, не знающего за собой никакой вины?
Прошло совсем немного времени после того, как не стало бабушки, а дедушку было не узнать… Он как-то выпрямился, у него стал твёрже шаг, походка – задорной, а в руке заиграла, затанцевала трость из прошлого. Она состояла из очень красиво подобранных цветных пластин различных камней и служила не опорой, а была шикарным дорогим мужским аксессуаром. Я чувствовала себя стеснённой, когда мне приходилось идти с этим фатоватым мужчиной - моим дедушкой.
Вскоре, несмотря на ссору, он пришёл к нам с женщиной, познакомил нас с ней и объявил, что женится. Услышав это, папа встал и ушёл, невесте было столько же лет, сколько папе, даже на год меньше...
Наш дедушка, вылощенный аристократ, со старомодным грассированием и высоким русским языком, со знанием французского, и эта, крепко сколоченная женщина с неправильной грамматикой речи… Странно, как и чем могла она заинтересовать его?

Я время от времени я всё же навещала «молодожёнов»,  дедушка  любил меня, старшую внучку (остальных вроде как бы и не было). Я видела, как он выкопал  акации красиво, аллеей,  стоявшие возле дома,  начал настаивать их корни, а затем пить эту настойку. Через три месяца его парализовало, ещё через три дня он отошёл в мир иной,  пытаясь что-то сказать мне…  Он был рождён в 1888, а умер в 1958 году.
Я попросила у папы разрешения  взять старинные книги, на что получила категорический запрет. Папин брат снял со стены  бельгийское ружьё с инкрустированным ложем и  дарственной пластиной от Жданова. Это всё, что осталось  сыновьям от прошлого их родителей…
Где-то года через два-три, папу и его брата  пригласили  в суд  г. Запорожья. Не понимая в чём дело, они поехали. Оказалось, что у их «мачехи» был своеобразный бизнес. Она выходила замуж за небедных стариков, а затем потихоньку избавлялась от них.
Много позже, занимаясь дендрологией, я прочла, что настойка корней акации, настоянных определённым образом, на короткое время возвращает мужскую силу, но предупреждалось, что это может быть чревато летальными последствиями. Это и был  наш случай.
Итак, на седьмом  супружестве наша «дама» погорела. Старичок оказался крепким орешком, умирать не захотел, да ещё и в суд подал. А следствие  докопалось  и до нас. Постановили пострадавшим выплатить по 700 рублей, деньги это были небольшие в сравнении с усадьбой,  с книгами, иконами, как я уже говорила в дорогих ризах.
И осталась  только укоризненная память о дедушке…
Хоронить Дмитрия Максимовича пришло много людей. Он был старостой в церкви, начитан, авторитетен, уважаем окружающими.
Брат Володя, ему было где-то около 6-ти лет, тоже был при прощании с дедушкой. Ребёнок никогда не видел священника, не мог понять, что это у него в руке и почему он этим чем-то машет. Малыш выдвинулся из общей массы стоящих крУгом людей и, не моргая, зачарованно следил за священником. В это время кадило прошлось прямо перед его носом, обдало ароматом ладана, Володя чихнул и, не моргнув, продолжал зачарованно  наблюдать действо.
Эти громадные  широко раскрытые  синие глаза, обрамлённые пушистыми чёрными ресницами…
Я убежала в сад, упала под «моё» дерево и неудержимо смеялась, вновь и вновь представляя  изумлённое лицо  брата.
Стыдно признаваться, но в  тот печальный день не почтение к  умершему доминировало во мне, а комическая ситуация рождённая потрясением малыша. Пиетет исчез, а вместе с ним уходило  и детство, наступало взросление. Так было…