10-я история. Премьера

   

 На следующее утро за мной зашёл Шурка, и мы вместе отправились в театр. Буров-старший встретил нас на проходной. Я впервые так близко видел этого человека. Он оказался не таким молодым, каким выглядел на сцене.
— Сергей, — обратился он ко мне, — я хочу попробовать занять тебя в спектакле вместе с Шурой. Ставить эту пьесу я буду сам. Работа сложная и очень ответственная. Она потребует много времени и нервов. Поэтому ваши дни должны быть расписаны по минутам. Репетиции будут начинаться в одиннадцать утра. К двум вам в школу. Иногда буду вызывать вас по вечерам. Готов ли ты заниматься этим не в ущерб учёбе?
Говорить я не мог. Настолько сильным было волнение, охватившее меня. Я буду играть в спектакле самого Бурова. Но, поскольку ответа он ожидал именно от меня, я кое-как выдавил:
— Сумею... Я уже знаю - искусство требует жертв.
Шура тихонечко хрюкнул. Буров укоризненно посмотрел на него.
— Всё верно. Требует. И, порой, огромных жертв. Зачастую в жертву искусству приносится жизнь самого творца. Примеры тому всем хорошо известны, приводить их не стану. О них можно прочитать в обыкновенной школьной хрестоматии. То, что вы сейчас от меня услышите, банальная истина, известная любому актёру. Но далеко не каждый из нас живёт согласно ей. От того, насколько со временем эта истина впитается в вашу кровь, станет вашей жизненной программой, будет зависеть - станете ли вы настоящими творцами, художниками, артистами, в высоком смысле этого слова. Или на всю жизнь останетесь около театральными прилипалами, паразитирующими на возможности бывать за кулисами и этим, якобы, возвышаться над окружающими вас людьми, которым вход за запретную черту воспрещён.
Я слушал Бурова, боясь неосторожным движением помешать всему тому, что он нам говорил. Ещё никто никогда в жизни не говорил со мной таким серьёзным образом.
— Представление, — продолжал он, — что жизнь актёра — сплошь удовольствие, мягко говоря, наивно. И даже если вы после школы поступите в театральный институт, а потом вас возьмут в театр, то мысль о том, что вся ваша дальнейшая жизнь будет сплошным развлечением —  опасное заблуждение. И столкновение такого заблуждения с жизненной реальностью может привести к невесёлым последствиям. Перефразируя известное изречение поэта, можно сказать: «Я актёр, и этим интересен». А какой интерес можете представлять для сегодняшнего зрителя вы, если ваш пятилетний багаж знаний, судя по тому, что мне известно от вашей классной руководительницы, весьма посредственный.
— Мы подтянемся, — самоуверенно сказал Шурка, — было бы желание.
— Подтянитесь! — загремел Буров. — Ты думаешь, для того, чтобы со сцены вести разговор о счастье, добре и зле, о чужой боли, о справедливости, о несгибаемой силе человеческого разума, о любви, наконец, достаточно одного желания, призвания, таланта?! Пусть даже в вас, ребятки, тлеют искорки божьи. Бойтесь их погасить бездельем, невежеством, ленью. Для того, чтобы с помощью магической силы искусства учить жить других, надо заслужить это право. А право на это дают знания. Настоящие, глубокие знания любого предмета, даже который вы сейчас изучаете или который вам предстоит изучить. Иначе что же получится? Привычка в школе выезжать на средних отметках, может в том же театральном институте сослужить вам недобрую службу. Проучитесь вы так же через пень колоду любимому делу и в результате научитесь кое-как фехтовать, плясать, бездумно произносить текст. И в результате на подмостки выйдут два весьма средненьких актёра. И тогда хрустальная мечта детства, столкнувшись с жестокой необходимостью театра быть всегда первым, лучшим, интересным  разлетится на мелкие осколки и осколочки, каждый из которых очень больно будет ранить душу и самолюбие всю жизнь. И начнёте вы относиться к категории непонятых, непризнанных, а попросту ненужных театру актёров.
Но и этого мало. Работа в театре — это не только часы, проведённые на репетициях, на спектаклях. Нужно уметь сохранять творческую форму, к полученным знаниям, навыкам нужно постоянно прибавлять новые знания и навыки. Актёр должен быть заразителен, современен, интересен ежедневно, ежечасно, ежеминутно. Каждый вечер, выходя на сцену, актёру, по сути, приходится играть новый спектакль. Как если бы ему впервые приходилось сдавать экзамен по мастерству актёра в институте. Сколько лет я работаю в театре, столько же раз мне приходится держать перед зрителем этот самый экзамен. И все эти годы в городах, поселках, на полевых станах, в армейских частях, выходя на сцену, я каждый раз старался оставлять людям лучшую часть своей души, а они мне взамен дарили тепло своих сердец. Вот это, а не аплодисменты, цветы, поклонники, остаётся в памяти на всю жизнь. — Буров махнул рукой и тяжело замолчал.
  Шурка посмотрел на меня и выразительно кивнул головой. Мол, прощаемся и айда отсюда. Но, к его неудовольствию, я сделал вид, что не понял этого жеста и несмело поднял руку. Буров посмотрел на меня откуда-то издалека, но всё же поощрительно кивнул.
— Бабушка говорила, что у вас работа такая, всё время играть, играть. Но, ведь, игра - это всё-таки удовольствие? Разве не так?
— Твоя бабушка — добрейший человек. Она очень любит театр и тех, кто ему служит. В старину говаривали: «Служу на театре». Слышишь, «Служу!» Тебе же бабушка сказала лишь то, что пока ребёнку положено знать. Что касается удовольствий, — грустно улыбнулся Буров,— кого же минет чаша сия в молодые годы? Но когда вы научитесь приносить их в жертву строжайшей творческой дисциплине, тогда вы, действительно, поймёте, что искусство требует жертв. А теперь, топайте по своим делам.
Мы помчались в школу. Непостижимым образом, но пятый «А» знал уже всё. Мы степенно вошли в класс. И я ощутил, что бы там ни говорили, как это приятно, когда на тебя восторженно пялятся со всех сторон. 
Но, по правде говоря, над тем, что мы услышали от Александра Христофоровича, я особо не задумывался. Первые дни после получения роли Вани Солнцева в спектакле «Сын полка» я ходил как во сне. У меня разве что хватало ума не получать двоек. Это было главным условием, поставленным мамой и театром. Зато всё остальное время по сто раз на дню я представлял себе день премьеры, аплодисменты, восторженно-завистливые взгляды пятого «А», моё неторопливое шествие по фойе с огромным букетом в руках после спектакля. И, конечно же, автографы, которые я небрежно оставляю на робко протянутых программках. Впереди была райская, безоблачная жизнь.
И действительно, пока мы с Шуркой за столом читали роли пастушка, Буров изредка кивал головой в знак одобрения, а остальные взрослые артисты умильно улыбались, глядя на нас. Но когда мы вышли впервые на сцену, точнее, когда на сцену вышел Шурка, случилась такая гроза, какой я никак не ожидал. Досталось же ему на орехи…
Нет, как он лихо репетировал сцену встречи с капитаном Енакиевым, мне лично понравилось. Шурка раскованно тараторил текст, темпераментно размахивал руками и почему-то при этом страшно таращил глаза. Позже он объяснял мне, что таким образом хотел изобразить «лукавую искорку», мелькавшую во взгляде Вани. Буров потом тоже очень долго смеялся по этому поводу. Но это было позже, а на той репетиции...
Буров посмотрел на Шурку таким испепеляющим взглядом, что у меня холодные мурашки по спине побежали. Очевидно, так же неуютно почувствовали себя все, потому что вокруг стало необычайно тихо. Только до Шурки пока ещё ничего не дошло, и он себе выдавал текст на всю катушку. Но вот и он, почуяв не ладное, запнулся и остановился.
— М - да!— среди звенящей тишины обычно бархатный баритон Александра Христофоровича прозвучал громовым раскатом. — Игрунчик вы, Александр Александрович! — он произнёс это «Вы» с  большой буквы, но так уничижительно, что у Шурки от такого обращения подозрительно заблестели глаза.
— Ты кого мне изображаешь? Пионера, останавливающего поезд! А мне нужен деревенский мальчишка, родители которого убиты фашистами. Мальчишка, уже хлебнувший фашистского плена. Три года кромешного ада и всего три дня райской жизни среди своих. Он только сердцем отходить начал, а его в тыл. В тыл, а не домой к папе с мамой. Потому, как ни папы с мамой, ни дома у него нет. Улавливаешь разницу?
Я сидел, ни жив, ни мёртв. А память услужливо напоминала, что Буров уже не раз и не два вдалбливал нам всё это, подробно разбирая пьесу. Объяснял, что мы должны создавать образ искалеченного, но не сломленного войной одного с нами возраста мальчишки. Я сидел и, совсем как на уроке, твердил про себя: только бы Буров меня сейчас не вызывал. Но Шурка уже спускался в зал, а я шёл навстречу по проходу и думал: сбежать сейчас у меня, конечно, не получится. Но если я выберусь живым, в театр меня больше калачом не заманить. Раз уж у Шурки не получилось, что про меня говорить?
Я поднялся на сцену, робко посмотрел на Александра Христофоровича и уже приготовился выдать текст, как увидел его глаза… вернее, глаза капитана Енакиева. И столько в них было любви, тепла, участия к Ване-пастушку, столько горечи и боли за его искалеченную жизнь, что я просто забыл, что я ученик пятого класса Серёжа Метёлкин. Под этим взглядом я и ощутил себя Ваней-пастушком. И так мне не захотелось расставаться с капитаном Енакиевым и его разведчиками, что я понял, как должен вести себя сейчас этот мальчишка. Лишь бы его не отрывали от самых дорогих и близких людей.
Александр Христофорович негромко сказал:
— Попробуй…
 — Брось ты переживать, — утешал я Шурку, когда мы возвращались домой. — Тебе просто не повезло. Первопроходцам всегда достаётся на орехи больше других. И ещё одну штуку я сегодня понял. Александр Христофорович - твой папа, ты к нему привык и совсем не обращаешь внимания, как он думает, как смотрит, как говорит. Поэтому, как Енакиев, он тебе ещё не показался.
—Совсем, как пастушок заговорил,— поддел меня Шурка.— Только, думаю, дело не в этом. Хочешь, случай расскажу? Работала в театре актёрская пара. Когда они Ромео и Джульетту играли даже в сотый раз, зритель не верил, что это муж и жена! Хотя, все прекрасно знали об этом. И подходили к ним после спектакля с цветами по отдельности. К нему — поклонницы, к ней — поклонники. А домой они шли всегда в обнимку. А ты мне про папу рассказываешь… — Шурка вздохнул и неожиданно закончил. — Бездельничал я всё это время, а отец у меня этого ох как не любит. Ты над ролью трудился, каждую мизансцену записывал. Вот поэтому ты ему и показался сегодня.
— Ну, если и ты словами Вани заговорил, значит, трудился не меньше меня, — серьёзно сказал я, но довольной улыбки сдержать не мог. Приятно слушать похвалу самому себе, пусть даже не очень заслуженную.
Перед самой премьерой случилась беда: у Шурки оказалось двустороннее воспаление лёгких. Перед генеральной репетицией Буров подошёл ко мне и, неожиданно погладив по голове, сказал:
— Нельзя так, Серёженька. Ты вчера так участливо, так заботливо провёл все свои сцены со мной, что мне плакать хотелось, тогда как по своему характеру Енакиев - боевой офицер.
— Я просто подумал, Шура в больнице, вы устали, ну и там...
— Не надо меня жалеть, — перебил Буров. — Зрителя наши с тобой личные переживания абсолютно не интересуют. Ему, в конечном счёте, наплевать на наши болячки. Он купил билет и хочет видеть то, что указано в программе. Запомни это. В этом смысле наша профессия штука очень жестокая.
После репетиции он одобрительно взъерошил мой затылок.
— Другое дело. Пусть сердце кровью обливается, а ты весели публику, коль взялся. Сейчас отдохни хорошенько. Завтра премьера.
А назавтра мы получили телеграмму о смерти бабушки.
— Я знаю, — выслушав меня, глухо сказал в трубку Буров, — Иван Михайлович Щеглов известил. Умерла прямо на вечернем спектакле. Огромной душевной щедрости была твоя бабушка. Театр без неё осиротеет. А о спектакле не беспокойся, отменим. Такое горе…
 — Как долго ты разговаривал по телефону, — с упрёком сказала мне мама. — О чём ты думаешь? — она прижала платок к губам. — Такое горе, голова кругом, через час поезд, а ты, судя по твоему взгляду, витаешь неизвестно где.
То, о чём я думал, о чём собирался сказать, маме могло показаться бесчеловечным. Но думать так меня заставили те, кто сегодня вечером собирались прийти в театр. Я знал, что эта премьера посвящена им, фронтовикам. Сегодня был их праздник - Девятое мая. Разве они покинули бы передовую, узнав о беде, которая могла произойти с их родными? Говорил же Буров, что жизнь настоящего артиста — всегда на передовой. Как же я могу покинуть свою передовую? Из-за меня одного может не состояться спектакль, который мы готовили целых два месяца.
Я говорил всё это маме сбивчиво, взахлёб, боясь, что она меня остановит, перебьёт, не станет слушать и разрыдается.  Я, конечно же, не выдержу её слёз, и спектакль сорвётся.
Но мама разрешила мне позвонить Бурову.
— Я знал, Серёжа, что ты не сможешь поступить иначе, — выслушав меня, мягко сказал Александр Христофорович. — И не волнуйся, в Светлогорск мы вылетим с тобой сразу после спектакля на самолёте командующего округом. Сейчас за тобой заедет машина. Загримирую тебя я сам.
  А через месяц Шурка поправился и сыграл свою премьеру. Прекрасно сыграл. Когда я поздравлял его, он как-то задумчиво посмотрел на меня и сказал:
—Представь: прошло десять лет, мы с тобой закончили театральный, стали артистами… Ты бы хотел, что бы мы работали в одном театре? Это было бы здорово, скажи?

История 11 Заключительная http://www.proza.ru/2014/05/14/964