Из книги Мари

(картина: Vu Cong Dien)


Давно хотела вернуться к когда-то написанному и вот. Иногда истории больше нас и живут предчувствием будущей книги. Отрывки из этой жили в совсем других рассказах, в ином порядке, в удивительных сюжетах, придуманных Дмитрием Садченко. Спасибо тебе за них, а главное – за то, что позволил писать собой, не боясь.

Но любые, самые фантастические сюжеты – чужие, я же чувствую, что должна написать свою книгу. Для моей Мари с разными именами, но неизменными фиалками. Историю любимых, застенчиво ссутулившихся и родных героев. Ушедших из придуманного сюжета, чтобы напоминать о главном.


«Само собой разумеется, что все люди, фигурирующие в этой истории – живые, мёртвые и все остальные – вымышлены или используются в вымышленном контексте. Реальны только боги» (Нил Гейман)

2012


Вернулась к некоторым эпизодам в 2014. Сейчас я бы так не написала. И не смогла выбирать.

2014-05-15


Моему любимому человеку и любимому городу посв.


Отрывки
ИЗ КНИГИ МАРИ


Трепетное не треплется на верёвках общественного обозрения,
а сокровенное не скрывается в опечатанных тишиной гробницах.


КНИГА ПЕРВАЯ
РАЗРУШЕННАЯ БАШНЯ И ВЫПОРХНУВШЕЕ СЕРДЦЕ


Как вода бежит в русле ~ не для, не из-за, просто бежит, так каждый из нас отбрасывает тень, чтобы приютить в её лоне одну нежноспелую ромашку, не ищущую места под солнцем, а жаждущую познать благость милости. Но людям мало отбрасывать тени, они возводят башни и запирают птиц в клетках, желая быть единственными, достигшими вершин.

Тогда как у подножия… эту певчую клетку оставил тот, кто так долго возводил шпиль. Бросил посреди дороги и в исступлении полез ввысь по стене. Беспомощная фигурка на вершине с нелепо раскинутыми руками, словно хотела объять необъятное, прокричала:
– Так не должно быть! И рухнула спиной вниз…… Ненужная марионетка с оборванной ниточкой.

Одним щелчком захлопывающегося веера она сложила его душу пополам…

Небезопасная подушка неба в спину. Её глаза – толчок неба, глаза – толчок. Мучительно долгое падение.

Руки крепко держат золотые створки. Губы бесцеремонно дрожат. Без поддержки слов. Прячет глаза под шёлковым платком, наброшенном на клетку. Она войдёт – и выпорхнет птахой, выпорхнет к ней, словами с губ, сердцем в глазах. Губами, глазами. Выпорхнет!

Стук сердца крыл о грудную клетку… Замерло на её сладком дыхании… Глаза… Крылья ещё трепыхали, но каждый взмах отдавал агонией. Она могла ничего не говорить. О, лучше бы она говорила! Презрение? – нет! Равнодушие? – как милостиво! Молчание? – Она убивала его кричащей насмешкой глаз. Её глаза знали всё, ведали каждую травинку его выстраданных нежностью ночей. Пульсировали его надеждами и болями. Зрачок расширяется – тёмная бездна: он, утопая в океане зелёной травы, захлёбывается рассветом. Сужается – ледяным кристалликом «сегодня». Ресницы вздрагивают со смеху – он беспомощно изгибается, согнувшись в четыре погибели, лишь бы не слышать её ночную песнь органа. Левый уголок губ приподнимается – ломаная линия издёвки достигает милой родинки – прямое попадание – рикошетом наивная радость его встречи. Жемчужный щит отторжения в её улыбке. Отбивает голограмму вчерашнего «жду» обухом по голове…

Тонны воды обрушиваются… Лёгкие переполнены, тонность тонкого… Пролита, излита, беспощадный ледник души дал прореху, трюмы заполнены… Медленно идёт на дно, парализованный безмасочностью её цинизма, но ещё держится.. намокшие, отяжелевшие крылья пытаются взмахнуть…

Щелчком веера прекращает надоевшую игру – сбрасывает с ямочек щёк омерзение, рапиры ресниц заточены, змейка губ разливается елейным ядом: Се ля ви, милый.

Она отбрасывает сломанный веер: «Следующий!»

**

Две маленькие птички выцеловывают свободу друг друга своими клювиками…

**

Глаза летящего тонут в фонтане танцующих птиц. Зенитный диск солнца бьёт в белый гонг – вдавливается в упругость кожи, скользит, но не поскальзывается. Податливая выпуклость прогибается, но отталкивает – неожиданный отпор. Готов отдать всё, лишь бы провалиться в Неё без остатка, глубже и глубже. Зияющая воронка на полнеба. Цепко, но бесцепно схвачены – канули!

Пурпурно-изумрудная молния – камнем вниз. Рассекает синь лезвием. Два мощных тела одной порванной струны. Крылья сложены, лапы сцеплены. Стальные драконы оловянными солдатиками приближаются к земле.

Не хватает дыхания, в сонной артерии истерит проснувшийся страх, отчаянный скрежет когтей – вырывает свою лапу из её, исполосовывает себя крыльями, зависает в воздухе. – Спасён! - Ультрамарин её глаз. Презрение натянутое на пасти. «Да полетел ты!» Тупая боль в пахе, пустая радость «спасения»…

[По легенде существует «парашютная верность» драконов: перед спариванием самка Дракона проверяет самца: взлетев высоко в небо, они падают вниз, сцепившись лапами. Самка выбирает момент, когда нужно расправить крылья, чтобы взлететь и не разбиться. Важна миллисекунда. Если самец отпускает лапы, он автоматически исключается из списка «производителей». Будь-то последний самец в популяции. Драконы – не люди. Их принципиальность не зависит от «драконьих» законов].

Над утёсом башни сотни очагов птиц смешиваются в громадную стаю… их накрывает сизокрылая тень от облака.

Спасшийся захлёбывается в колодцах иссушенных глаз. Ловит губами капли фонтанной свежести птиц. Напрасно, слёз нет! Слишком высоко, слишком низок. Истошный крик!

Камни во все стороны…… Долгожданные осколочные слезы. - Боль оттачивает скульптуру души угольником, рассекает наращенную годами жизненепробиваемую шкуру и выпрямляет бороздки от высохших капель вновь зарождающейся силой…


ЗАТОЧЁННАЯ


А в то время она… Заточённая в башне. Уже не могла не повернуться в закрывающуюся дверь, где упрёком застывал его профиль. И только тройной оборот заключённого за ключицами ключа – оглушал её бумерангом утерянного спокойствия…

В ямочку под шеей просочилась капелька сладкой неги… Дыхание участилось… Буквы поплыли…

«Вода камень точит. Вы любите камни?» – прочёл задающий вопросы человек. Предварительно вылив на неё стакан воды. Предварительно скривившись в брезгливой гримасе. Предварительно отрывая её безучастное лицо от стола.

Она обрушилась на печатную машинку без предварительных предварений.


(ИЗ ОПЕЧАТАННОГО)

…«Ни один человек не пострадал…», – нудный дикторский голос из очередного выпуска новостей. Она сидит у старого телевизора, поправляет сползающий белоснежный гольф и жуёт овсяные хлопья… Часы бьют третий час… Сейчас придёт мама и начнётся урок игры на фортепиано… Пока оно мирно поблёскивает отполированным боком, словно большой ленивый кит… – Резкие голоса в прихожей… Серебряная ложка падает, скачет зайцем по паркету… Мамины каблучки грифом конька царапают паркетный каток… Но выворачиваются. Вывернутый локоть. «Дешёвая подстилка, интеееелллигентка», – рёвом будит кита-фортепиано.

Мама такая хрупкая, словно поломанная фарфоровая кукла. Белоснежные костяшки пальцев на чёрном зеркале. Красное пятно разъярённого лица отца.

«Играаать вздумала», – эхом в лепнину потолка. Красная гуашь крови на запястьях, гулкие удары… Выворачивающиеся внутренности струн… Нотные листки – зимний листопад. И оглушающий звук захлопывающейся гильотиной крышки… «Мааама!!!!!» - застрявший крик разрывает сцепленные створки губ… «Мааама!!!!!!!!!!»…

…Люди в белом и странная тишина в глазах… «Поплачь, тебе станет легче.
Бедная девочка», – теннисными мячами ударяются слова, но отскакивают от неё… На автомате нащупывает красную кнопку – Пуск – вечерний выпуск новостей: «Ни один человек не пострадал…»…


Поправляя взъерошенную прическу, она вышла на свет… Хрустнула костяшками пальцев (такие светлые, словно бабочки-капустницы). Из светло-бежевого рюкзачка выскользнули ~ белобрюхими дельфинами ~ балетки. С волнистыми хвостами завязок. Она так легко и непринуждённо впорхнула в них, словно только то и делала, что кружилась на паркете, а не выстукивала очередную «правду» костяшками судеб. Лодочка ладони развернула паруса чуть выше щиколотки, зафиксировала банточный парус. И скользнула вверх. – Его взгляд зацепился обречённым якорем на бугорке возле колена.

…
- Такие тонкие пальцы, как у матери…
- Тсс, бедняжка, столько пережила…
- Да-да, ох, времена… А ему, изуверу, ничего и не…
- Отменена ведь…
- Да что уж теперь… Вот раньше, на Гревской…
- Говорят, снова вернут…
- Казнь или смертную?
- А разница?
- Всё, пора, сейчас за мной заедут…
- Да, мне тоже, бедный enfant…

Неохотно выключила Canal + в ушах


____________________________________________


CANAL CПЛЕТНИ ON
(из медиатеки)

«Сенсация века! За рамой зазеркалья или Алиса снимает очки? Снимет ли?!
Альбион затаил дыхание. Вдох и вы… ход? // дох? Смотрите наше интервью. Все права защищены каналом «Сплетни ON». Не забудьте свои пульты под подушкой!»
 – афиши на всех стеклянных бигбордах Лондона.

Студия в тошнотворно-розовом цвете. На витражах картинки: голубощёких младенцев, херувимов и ангелочков с нимбами. В центре – чёрный квадрат и белое кресло на трёх ножках.

Героиня сидит в кресле. В чёрном платье. Белых очках и белых перчатках по локоть.

ОО.ОО.
І – і – і  начали.
Идеальный голос за кадром: «Мы в эфире».

– Алиса, добрый вечер. Вы выбираете детектор  правды или Библию?

Губы играют в «улыбнуться – огорчиться, огорчиться – улыбнуться» и останавливаются на прямой линии. Алиса, примеряя маску, сшитую из двух бархатных половинок: святой невинности и нашкодившего ребенка, шепчет ведущему: Я не выбираю. Выбора нет, есть только сборник стихов в левом кармашке. Или клапане? Клап-клап. Клип-клип. Тук-тук. Как у вас с интуицией?! Да о сердце я, о сердце (усталый взмах руки).

Продолжает, уже приняв позу леди Ди: – Вот что делает с людьми не любовь… Или любовь – оff. Или on? Оn-line. А знаете, как эти дремучие славяне переводят ваше «Оn-line»? – «на линии»! На первой ли, второй ли. Первая линия – шеф, вторая – благо, ха, лучше мне даже не продолжать это слово, вы же все верны только себе самим, себе самим…(нервно щёлкает зажигалкой)
 
(берёт книгу, лежащую на столе, и небрежно листает… над студией зависает жирный ворон молчания)

– Очки это часть Вашего имиджа? Вы не хотите, чтобы мир увидел Ваши глаза?
– Я не настолько не люблю этот мир. Вы уверены, что он готов увидеть то, что в них?
(резко встаёт, кресло падает на один бок, прикрывается ручкой как нелепый тюлень, она лёгким движением носка добивает его…)

– А перчатки? Пиар-ход? Неудачная косметология?
– Неприкосновенность. Души (фирменная улыбка на 180 градусов Цельсия).
– Какой Ваш любимый город?
– Антибы.
– Нелюбимый?
– Нью-Йорк.
– Why?
– Я боюсь фонарей. Люди теряют номерки душ под ними.
– Вы знаете, как Вас называют в свете? «Девушка, перерисовавшая ЧК белым цветом». Вы ретроградны во взглядах на невинность?
– Я ретроградна в нумерологии. 8 – это 0 на двоих. А бесконечность – бесы с концами.
– Тогда скажите нам о главном. Вы готовы снять покров…
– Вы не читали Булгакова? Только подвесивший ниточку может…
– Не уходите от ответа. Итак, поговорим о Вашей личной жизни...
 
– А Днепр солёный. Вы и не знали…

Ведущий удивлённо перелистывает страницы с вопросами, словно хочет найти там подтверждение её ненормальности:
– Но при чём тут это?
– Она, как ни в чём не бывало:
Я села в метро. Знаете, украинское метро – совсем не такое, как в Лондоне. В вагон зашёл пожилой человек. Ему суетливо уступили место (стискивает виски, словно от неимоверной боли). Налейте мне сока, пожалуйста.
– Вы любите клюквенный сок?
Сухо откашливается:
– Так вот, пока они уступали ему место, я смотрела в его глаза. Этот взгляд… Он держал в руках цветок и котомку. Как в фильмах про СССР, в таких носили бутылки с кефиром и пиво. Но это не столь… Важно. Они были одинакового, неимоверного карминного цвета. Цветок и сумка. Лагерфельд повесился бы на поясе плаща из своей последней коллекции – столько жизненной элегантности… Старик сжимал эту котомку как самое ценное. Единственно важное. Цветы, принесённые Ей. Тайна, прожитая до конца… Из глаз – в глаза. Мне впервые не хотелось надевать очки…

(отпивает из стакана. задумчиво вертит его в руках, позванивая кубиками льда. Всё же снимает свои очки и продолжает безжизненным голосом):
– Он оспорил всю мою концепцию враз. Украинское метро опасно – нужно не иметь души, чтобы не видеть. К счастью, за окном мелькнул Днепр…

Вы любите лимоны? (неожиданно закидывает ногу на ногу и выгибается вперёд, словно хочет заглянуть в глаза ведущему)
– (опешив): Лимоны? Это зависит от…
– Неа! Ни зависти, ни зависших, а главное, это не зависит… Днепр выпивает слезы независимо (откидывается назад, прижимает колени к груди и обнимает их руками).
Как лимоны без сахара. Целиком и до последней косточки

(закрывает лицо руками. покачивается вперёд-назад. решительно распускает волосы и улыбается)

Ведущий перешёптывается с ассистентом, появившимся за его спиной:
– Довольно. Перейдём к следующему вопросу. Вы писали о смерти, не так ли? Вы считаете, что у Человека есть право на самовыход из бытия?
Фыркает от смеха: – Первый канал – и столько предсказуемости…
Вы стояли когда-нибудь на краю обрыва? Каждый закат я встречала с дешёвым фаст-фудом и солнцем. На краю. Тогда я поняла: прерывающий жизнь полет – ничтожно смешон. Сложнее – попробовать долететь до последнего луча…

– Вы любите дождь?
– …и ветер. И «Песню песней»…
(кусает ручку очков и отбрасывает их за спину):
А я ещё и стихи могу! Крестиком, правда, не умею.
(обрывает себя на полуслове, трёт лоб, будто её мучает ужасная мигрень):

– Боже, как Вы мне все остогидли. Неожиданный поворот, не правда ли?
И Бог появился – не в чёрном плаще Казановы, с которым нужно вести вечный бой, и неизвестное словечко. Я верю в Бога, чёрт бы вас всех побрал. Не с картинок в книжке. Не так – как положено. Кто его посмел положить, а? Человек? Ха, не смешите, да половина из вас – несчастные людишки. С вами неинтересно играть, вы поняли хоть половину моих слов? Вы заперлись в своих домишках, грезя о Касталии? Мне тошно. Вы знаете, что такое бисер? Или свиньи? И вы удушитесь в своих ожерельях из лже-бисера, а надо было бы ответить: свиньи, потому что вы же не видите всю грязь. Чистоперчатная тень немолчаливого большинства (прости меня моя любовь, мой бедный Бодрийар). А давайте ещё раз блиц-ответы. Без кружева слов? А? Времени хватит? А дыхания?

ведущий советуется с сонмом набежавших ассистентов:
{- Это будет сенсация
- Но время
- Но деньги
Вы правы, сэр}

– Деньги. Моя лучшая пьеса приносит мне такие деньги, что вам и не снилось. А я рву все счета. По ним платят. Но не живут – за счёт главного. Люблю ли я искусство?  Я ненавижу искусство… Как вам моя девочка, играющая на фортепиано?

Как вам статистика насилия в семьях? Как вам пьяные вусмерть сэры с перетянутыми от злобы «Лицами»? Как вам самая важная Женщина в жизни с изломанными вщент руками? Вы любите искусство? Я ненавижу ваше «божественное» искусство, но я сдохну скорее, чем подпишусь под вашим лицемерием. Вы погрязли в своей благочестивости.

Люблю ли я искусство? Вы любите «Орбит», секс по утрам и пробежки с верным эрделем. И мужа по пятницам….  Ничего не видите кроме своего Альбиона. Вы знаете отличие между словами: «любить» и «кохати»?... А, пытаетесь разобраться в происхождении пятен на моём белье – удачи! Так вы никогда не узнаете, кого или что я «кохаю». Я кохаю эту чёртову жизнь до смерти и я пишу и буду писать о ней до неё родимой, чтобы вы, хоть малый процент, поняли, как это – жить. Я читаю боль в ваших глазах и рыдаю от аллергии на водостойкую тушь, но из двух зол выбирают меньшее – я же не могу оплакивать каждого своего героя. Мне нужно, чтобы вы услышали. А вам нужна шифровка: кто кого когда имел. Вот это и есть смешно.

Вам так нужно знать, что под моими перчатками. Зачем? Я подарю вам тончайшие чулки и вы будете любить их по субботам, график ещё не запамятовали? Да-да, по пятницам супружеский долг. Какого Бога лезть туда, что вы по определению методично убиваете каждый день… Какого Бога….

Подайте мне мои очки. Я устала (шёпотом): я так устала без тебя...
(ассистент суетливо протягивает очки)

– Вырезанное эфирное время я оплачу. Я имею честь платить за каждую секунду сказанного. Бог с ней, с вашей цензурой…

Неожиданная трель мобильного прерывает невоскресшую тишину. Пришедший в себя ведущий срывающимся голосом пытается произнести «Леди и джентльмены, музыкальная пауза». Мобильный подмигивает: «у Вас одно непрочитанное сообщение». Алиса брезгливо прикасается к телефону: Снова эти рассылки…

...и роняет бокал. Алые капли выстукивают один из маршей на белоснежном кресле.
Алиса срывает наушники, сбрасывает Manolo и выбегает из студии

Голос ведущего в спину: Постойте, Вы забыли зонт! Там такой Ливень!....

http://www.youtube.com/watch?v=800ZCEaz5Ak&feature=related



Она неохотно выключила Canal + в ушах и подняла глаза на обвиняемого.

- Итак, Вы утверждаете, что… – серьёзность явно диссонировала со звонкостью её голоса. Таким голосом напевают считалочки, прыгая в резинки в старом, разморенном полуденным зноем дворе, банто-хвостатые девчонки. А мальчишки бросают полатанный голами мяч и с видом более важным, чем у всех трёх мушкетёров вместе с Д’Артаньяном обсуждают свой первый не крестовый, но «косовый» поход. Ради снятия банта покорённой скакальщицы.


ГЛАЗАСТАЯ


Она сидела на корточках и чертила осиновым прутиком непонятные узоры на асфальте.
Хлопок мяча в нескольких миллиметрах от запястья разбил тишину на пыльное беззвучие. В воздухе запахло порохом – вздрогнула. Две пары глаз – насмешливо прищуренные и смущённо ковыряющие яблочком ямочку на щеке – грифами повисли над её головой.

Покраснела, бросила прутик и попыталась стереть онемевшую улыбку тыльной стороной ладони. Но серая предательская струйка на щеке опередила свою хозяйку, выдав испуг с поличным, срываясь с острого водопада подбородка смертницей слезой.

Мари отшатнулась, упала на руки, вскочила и, с ловкостью рака-отшельника, скрылась в тени, оставив кровавые отпечатки, обнимающие белоснежный круг.

– Глазастая. Заспорим, что моя?! – в синих глазах заплясали холодные огоньки, но тут же погасли от мягкого укора тёплых обуглившихся ресниц.

Худощавый мальчишка опустился на корточки и бережно прикрыл красные пятнашки своими ладонями.

– Поранилась, – прошептал он глухо и поднял глаза на друга. В них чудилась немая мольба смертельно жаждущего человека. Но синие озёра сковывал лёд презрения.

– Дикарка из пригорода. В большом городе иные законы: запри врата, из которых ты вышел, иначе не сможешь отыскать верхний ключ на связке, – парировал тот.

– Я не запру дверь, в которую можно (нужно) кому-то войти, я просто играю. Но не такой ценой, – оглянувшись в сторону исчезнувшей девушки, ответил мальчишка.

– Всему есть цена, на распродаже в каждом втором лоте – презрение, а не сочувствие. Сыграем на неё? Рискни проиграть несказанное, я же вижу, как ты на неё смотришь.

– Равно как и ты. Глазами. Брось, я не играю.

– Поиграй за. Или проиграй. Соглашайся, один бросок в кольцо – и она твоя! Или моя.

– Или?

– Конфетка-Мари или тёплая лепёшка. Проигравший накормит её, убогая побирушка не ела несколько дней.

Темноглазый мальчишка брезгливо вытер брызги ветра со щеки, повторяя тыльный путь непроторенной линией ладони:

– По рукам.

Оранжевое солнце мяча послушно заплясало под ладонью. Чёрные лучи обжигающим лезвием вошли в пазы выжженных линий. Мальчишка с лёгкостью обошёл потерявшего пляшущую точку опоры противника со стороны сердца. В локте правой руки застонала тупая боль: Друг. Но было уже поздно, жар разлился из устья рук и уже добрался до плеч, расправляя их в победную линию натянутого лука. Ещё чуть-чуть и он выпустит мяч, вернув земле привычную обёрточность вокруг светила. "Как конфета в липкой упаковке", –  неожиданная мысль зацепилась хвостом кометы, притягивая мяч к неоткрытому закону:

– семь витражей в окнах пузатого дома, кольцо – нимбом над головой, один толчок – и ты внутри сладостного круга, он всё уже и уже, только оторви его от земли…

– она сидела на земле, это неправильно, семь окон, восьмые двери – куда страшнее войти в них так: утолив жажду уст, иссушить насильно слезу, так нельзя!

Светлоглазый умник подхватил брошенное солнце и с победным кличем благословил в высокое плаванье. Синева глаз слилась с синевой неба, ослепительно белая молния рассекла лоб побеждённого, он потерял равновесие и упал в центр беловоздания. Багровая пятиконечная звезда укрыла след Мари. «Я бы и не доверил Ему, накормить Её», – последняя мысль царапнула иглой граммофона и канула в окружность тишины. Мальчишка швырнул отяжелевший мяч в окно булочной и метнулся к подоконнику. Там, на накрахмаленной салфетке полыхал свежевыпеченный хлеб.

Неожиданный порыв ветра захлопнул форточку капканом, швырнув неудачливого вора на колени. Двери в кухню распахнулись – и он увидел хозяина булочной, Левия Матвея, отрешённо поглаживающего белоснежную собаку, что благодарно урчала, уткнувшись носом в его колено.

– Полно, полно, моя хорошая, – ласково прошептал он. –  Ты посмел поднять руку на чужое. Поднимись с колен, несчастный.

– Несчастен тот, кто никогда на них не опускался, – прозвучал бархатный голос за спиной. Мальчишка вздрогнул от неожиданности, но в комнате не было никого кроме них троих. Собака подняла пушистый хвост, как расцветший посох, пряча обвинённого в прохладной колонковой тени кисточки. – Оставь его, он и так обожжён солнцем.

– Последний обожжённый плохо кончил, кому как ни тебе знать это, – утробный голос играл свой этюд по заранее расписанным нотам.

– Его будут судить согласно законам Города.

– Прошедшего сквозь врата?

– Не запершего их.

– Он был не один.

– Нет, я один, она тут ни при чём! – он чересчур быстро выпрямился и покачивался на ветру, словно ещё не сломленная осина, уже мечтающая прильнуть к земле.
 
– Голод всему виной, – четвёртый голос звонкой пощёчиной разбил треугольник. Соперник неспешно подошёл к лестнице, крутя мяч на указательном пальце. – Отпусти его, добрый человек. У его вины глаза совсем иного цвета, да и прячется она в иной тени – в спокойствии исчезающей тернии. Я заплачу Вам, господин Левий.

– Пойманных не отпускают, – просипел Левий.

– Грехи – тем более, а главное, от них не отрекаются. Сколько на кресте грехов? Кто будет нести их, если человек сбросит их посреди пути, поменяет шкуру как ящерица. Он не изворачивается. Он…

– Я виновен. И я хочу пить. Пожалуйста.

– Встретимся на площади. В кругу Суда. Когда взойдёт следующее Солнце, – Левий сомкнул руки на животе. – Какая адская боль! Заберите его.

– Он не боится суда. Бойся того, что Солнце может и не взойти. Я буду в центре завтра, – собака устало прислонила кисточку к стене.

– Уведите его!
– Я сам, я сам, – повторял тот, не замечая ничего вокруг.

– Напоите себя сами, – проурчала собака.

Победитель вздрогнул и уронил солнце. – Город поглотила тьма.


ДОЛИНА ПОЦЕЛУЕВ

Пежо мчался спиралями гор, леса… Она так долго ждала этого дня, когда он наконец-то бросит все свои дела, и они смогут поехать отдохнуть… Свежий еловый запах опускался по их лапам, накалял… Проколотый иголками воздух. Звенящие пылинки вожделения. Дождятся от шоссе к небу… Наэлектризированная стрела дороги… Вот-вот сорвётся…

Звенящий вздох облегчения – и обмякшая тетива побеждённо выскальзывает из объятий лука…

Резко развернув машину, поменяв тем самым координатную прямую дорожной полосы, она пронзила землю острием своей шпильки… Земля встрепенулась… Вздыбилась непокорным мустангом, разбрасывая шишки из-под копыт, диким всхрапом пробуждая всю тварь… Но они были бессильны… Хлопок двери раскатом… За галстук она вытянула его из тачки… Распластавшись с ним на капоте… Он не ждал её, но и она не ждала его погибели…… Телефон… Сумочка… Пропущенные звонки, выигранные дела – в рассыпку по изгибам шоссе… Просроченные не-ночи не-вдвоем. – Эхом между гор. Ладонями вверх признаёт свою полную капитуляцию. Поцелуй её колена с его молнией… Самозакипающая магма cамо-отливания двух самостей. Самопогибель во имя его спасения и vice versa. Шёлковыливание. Капиллярная капель обладания. Сердце – в ритме танго, капельница –  в форме розы, наркотик – в капсуле «хочу». Взлётопадения тел под куполом души. Вечный гимн страсти под аккомпанемент Жизни. Искусанная долина поцелуев. И луч солнца, громом с ясного, отбивает их отражения в лобовом стекле. Зеркальный лоб Пежо хмурится морщинками их сомнений. Его опозданий и её неявок. Просроченными расписками и незаверенными обещаниями. Отчаянными апелляциями об опровержении от него её зависимости. Просьбами смягчить прикованное к батарее ожидание. Суд за судом – стук молотка в ушах: «Отказать!»

Закипевшая в двигателе ярость проедает капот, отравленным пятном просачивается прямо в душу, отбрасывает беззащитные обеззапоненные руки. Рывком распахивает дверцу машины. Его недоумевающий взгляд в зеркале заднего вида… Невысказанную мольбу засасывает воронка выхлопной трубы. Волки подкрадываются на мягких лапах, круг замыкается… Первый раз в жизни он перестаёт пятиться и отчаянно прорывается вперёд. Прыгает со скалы за ней, обернувшись волком. – ПооозДНО


ПРОЩЕНИЕ

Машина подкатывает к башне с заключёнными.

Стук сердец вперемешку с клацаньем клыков… Молочно-белая нежность её кожи струится  ручейком рук… Оголодавший волк в миг оказывается у её запястья. Но падает на брюхо от прикосновения ладони. Белоснежная рука нежно терзает серые заросли шерсти, треплет за ухом и щёлкает по носу. Повиновение выброшено розовым флагом свисающего из пасти языка. – Решительность в волчьих глазах: «Только попробуйте Её тронуть», – рыком прокатывает по площади. Толпа пятится, шавки поджимают хвосты бравады. Она грациозно скользит по красной дорожке и исчезает за сдержавшей осаду дверью.

Дверные засовы сужают пространство сирени сознания. Всё кружится перед глазами.
Неожиданный краеугольный камень. Под ногами. Неуклюжий шлепок о мостовую и замок рук – отражением в глазах напротив. До воя печальных глаз. Побитой собаки. Не волка. Клац-клац – пасти мясорубками. Клац-клац – по паркету звон каблучков мамы. Клац-клац – пощёчинами разрывает темноту детской. Клац-клац – «Не надо больше, пожалуйста!» – сгорбленная, переломленная фигура незнакомой женщины с до боли родными руками. – Клац-клац.

Она знала, что никогда не будет играть на рояле. Но пролилась той забытой сонатой, отпечатывая Его аккорды. Она знала, что никогда не сможет быть свободной от вечного каблучного звона в ушах и выправки души. Она знала, что есть «хорошо» и «плохо», и вычёркивала все «возможно» да_нет_ностью. Но сегодня она впервые сломала каблук и ощутила забытую лёгкость. Но сегодня она впервые хотела стать его осью. Но сегодня она впервые…

Она впервые увидела волка с глазами побитой собаки. И впервые ощутила боль от чужезамочности. Его руки, насмешливо улыбающиеся её подушечным ляпам, никогда ей не принадлежали. Она не смотрела ни мелодрамы, ни выпуски новостей, но поняла: так они оповещают о Ней – «Ни один человек не пострадал. Просто Любовнопадение».

На секунды круги сходятся – и он видит Её глаза и впервые чувствует неотвратимость засасывающей воронки: стального оттенка нет, но и тепла тоже. Абсолютно некстати вспоминается разлитый шоколад холодным февральским утром и горькие рыдания взахлёб. Из-за столь неподдельного в своей детской искренности горя, что нельзя будет лизнуть побулькивающее мини вулкано-извержение, обжечь губы и получить затрещину от бабули: «Ах ты, шалопай». А потом смеяться – не почему-то, а просто так, и знать, что тебя любят. Неожиданные метеориты в Её глазах. Раньше никогда не мог рассмотреть их – то отдавали прикладом упорности, то ранили дробью отпора. А сейчас просто мольба – от век падает к губам. И, словно в плохом кино, он точно знает, что сейчас услышит…

Девушка резко отвернула голову к волку. Их печали слились. «Если бы мама сказала «прощай» - у меня была бы мама. Если я не скажу «прощай», моя дочь увидит, что её мама тоже избитая. Чужой жалостью». «Этого не будет» – клац – отконстатировало сознание. «Ты мне поможешь», – клац в болью затопленные глаза преданно-собачьего.

«Больно не будет» – клац лезвием клыков возле мочки уха. – «Прощай» – тёплой метеоритной в Его глаза. Не пылью. Пыль пускают. Шоколадно-алой струйкой лавины.

«Как хорошо, что я надела балетки именно сегодня – так будет легче» – выпорхнула жемчужно-прозрачной ниточкой в небо. Никто и не заметил. Просто неприродно вывернутые коленки и чересчур большие банты на тонких лодыжках. Несовпадение…

Оставив только хвостик шёлкового бантика в поседевшей книжке.

...
Он распахивает книгу, руки лихорадочно дрожат, словно от этого зависит больше-чем-Жизнь… Буквы пляшут на пожелтевшей странице, сражаясь с чернильно-алыми разводами:

«Ты будешь смеяться, но… Помнишь, я говорила тебе, будто у меня такое чувство, что я иду по стеклянному коридору. Оно всё сильнее и сильнее. А сегодня мне приснился сон: в нём было только море и белый песок. Я побоялась зайти. В воду. И проснулась. Море опасно – оно слизывает следы. Остаётся только линия горизонта… Я больше не могу – он всё уже и уже. Я иду по лепесткам любимых гладиолусов и мне кажется: ещё одно рукоплескание – и я сойду с ума. Я не хочу славы. Ты будешь плакать, но, наверное, не хочу даже тебя.

Ты – в тех же коридорах. Это невыносимо, любимый. Невыносимо – искать нас в этом слове. В слове любима~я – только я. А в очках от Диора несколько глупо совершать самоубийство. Мне нужно было купить подводную маску. Но вряд ли я смогу отыскать тот пляж наяву. Гладиолусы состоят из девяти лепестков букв (если отбросить «л»). Правда, к чёрту эту любовь. 9 лепестков – как 9 кругов ада. Напиши мне 9 строчек о 9 грехах и запри за мной дверь рая… – Неплохое начало для романа, ты не находишь?...»

Залом листа, дальше – расплывчатым почерком:
 «Я не дописала… Cойдя с ума… Я всё так же не могу сойти с сердца»…




КНИГА ВТОРАЯ.  ЯСТРЕБ И ГОЛУБЬ


ОТЧИЗНА ДОЛГА


Что это? Приглушенный свет для аранжировки желаний? Или...

Всё та же площадь. На площади находятся музыкант и цветочница. Слева, на тёплом фонаре захлёбывается рупор времён Шарля де Голля, случайные прохожие закрывают уши ярко-алыми нашейными платками. Рупор поёт:

закрытые в Альбионе
туманных людей до зноби
офшоры и леди-зомби
и запонки на пороге
молить о дожде украдкой
в часовне забытой церкви
звони по нам на бумаге
жестокий хронос пришествия
звони по нам на экранах
звони до скрипа калитки
рассветами покрывая
седую в грехе молитву

Цветочница замирает в освещённом квадрате окна, но, словно спохватившись, убегает. Поцелуй сведённых, словно в судорожном глотке, лопаток – финальный аккорд – смычком замыкающий сознание музыканта…

Изломленные подушечки пальцев Чезаре прожигала одна анти-мысль – Желание.

…Упакованная километровыми рулонами ложь. Ароматизированная новым временем, но со старой надписью туалетная бумага «Долг» опоясала Город. Долги перед отчимом отчизны были оплачены… Перед родиной матерью – списаны и заперты в чёрный ящик памяти… Ключ верности сдан в камеру хранения супруги. Несколько раз в неделю она лениво доставала его из верхнего ящика пузатой тумбочки и милостиво вкладывала в его ладонь. Как будто им ещё было от чего контрацептивить друг друга. Игры в любовь – растянутым звуком струн – убеждали бдительных соседей в их благонадёжности. И только тут, в причудливых кольцах дыма, благость извивалась раненой змеёй, сладко впиваясь в истерзанные пальцы Чезаре. Но тот яд был в стократ целительней пропахнувших нафталином пузырьков с брачным противоядием.

Жемчужные бисеринки пота танцевали на мостовой, от неё к нему – мостиком. Он беспомощно протягивал руку, пытаясь схватиться за её перила, вывернуть локоть так, чтобы прижать всю свою беспомощность в ней к своей груди, но не смел прикоснуться даже к запястью. В такие моменты он ненавидел Её. Ненавидел за звенящую в ушах молодость и испарину на губах. Ненавидел запотевшее стекло приличий, что припечатывало его лоб клеймом невозможности. Но, главное, ненавидел за неприкрытый шов страсти, который она каждый вечер бесстыже обнажала, склеивая губы бедра с лодыжкой.

Чезаре отошёл от окна, выходящего на площадь, погасил ночник и облегчённо вздохнул. Темнота за спущенными жалюзями век гарантировала несколько часов покоя, но сегодня вместо привычных болотных кругов он увидел другой сон: разбросанные корзинки с цветами и островок солнца посреди площади. И колокольчики гневно-желанного голоса


РАЗОРЁННОЕ ГНЕЗДО.

Лили.

Серое утро без стука влезло в обитель Лили… Спустить левую ногу (ритуал, который обеспечивал стабильное чувство ненормальности в «нормальном» мире), подкурить от свечи не потушенную к ночи вечным пламенем надвигающейся бури сигарету (ночь бессовестно съедала нервы и табачный дым) и нагреть воду. С водой были перебои, но, улыбаясь своему отражению в выщербленном тазу, она чувствовала необъяснимую свободу. Невзирая на многомильные советы, обрезать косу, она берегла её с какой-то материнской нежностью, вплетая едва не вышептанные слова в её трёхмерность.

Те слова, явно, не принадлежали раскрашенному жёлчно-жёлтым мылом миру исключительности отбеленной до дыр расы, но прорывались радужными пузырьками из прочитанных томиков поэзии. Туго спеленатые волосы, подколотые серебряными шпильками, ни на миг не позволяли забыть ей: кто есть Кто. И только однажды они развевались непобеждённым флагом в пленительном танце с отсчётами каблуков на секунды. Но она старалась стереть те секундности из памяти. Вычёсывала их прабабушкиным гребнем, разрывая струны медных волос, рыдающих в серо-пенности.

Но сегодня ржавой воде она предпочла последний графин с молоком. Лили знала, что больше не почувствует живительной прохлады его белых кружев. Лихорадка в губах отказывалась снижать свой градус до ледникового равнодушия. Молоко ручейком струилось по волнам её волос – и с каждым изгибом русла этой странной речки тепло изморозью растекалось по всему тела: от выгрифленной серпом бессонного месяца морщинки на лбу до кончиков пальцев. Благородные шпильки сиротливо остались лежать на столе двумя скрещенными шпажками. Сила омытой молочными железами волны причудливо покоилась в коралловом гребне, пойманном с самого дна уверенности – Лили в последний раз улыбнулась растерянному отражению на дне и распахнула дверь в зияющую чернь подъезда. Эхо от уроненного на каменный пол ключа благословило её удаляющийся силуэт.

Сизый, надутый чопорным голубем, город разрезали светофорные линии изумрудных глаз – Лили поспешно пересекала линии Берлина, пряча под фланельным плащом радость от звонкого света настежь распахнутых детских глаз.

Город бесновался раненым зверем. Но ей было всё равно – шаг подбадривала мысль о её воспитанниках. Лили достигла здания школы, охранник пытался остановить её, но тщетно. Отголоски разговора звучали за её спиной пулемётной очередью:

- Лили, с Вами всё в порядке? Пройдёмте скорее… Берлину не устоять… Это конец.

- Но, а как же дети?!

Равнодушное пожатие плеч скрепило её догадки сургучом приговора. Но в это утро гады всезнайства были обречены – одним венценосным прикосновением руки к двери класса Лили отправила их под обломки разрушающегося города.

Растерянный детский хор отчаянно разинутых глаз встретил её кричащим молчанием. Боль в желудке огрела кувалдой – так хотелось почувствовать себя беспечным, уронившим чернильницу страусом, спрятав голову за испещрённым формулами и признаниями в любви столом. Но снежная нежность, невымытая протухшей водой, лебединой уверенностью изогнула её подбородок.

Отбросив костыли приличий, Лили рискнула отдаться на милость хрупких крыльев. Дети и их учительница оказались в ловушке урока без перемены звонка. Чёртовая директорская неба молчала, погрязнув в чопорности своего манжетного манежа. Но Лили знала ответ. – Она не могла спасти всех. И не могла выбирать. Всего лишь два крыла. Выдержат двоих. Но будь она хоть стокрылым чудовищем, Лили бы выбрала их. Только их. Две руки, устремлённые к оглохшему небу: дерзкую, в чернильных разводах и застенчиво-хрупкую. И только выбор между ними прервал бы её полет на первом бескрыльном взмахе.

Неожиданно громким голосом Лили отдавала последние команды своему покинутому ссучившимся Богом войску:

- Сейчас мы выйдем из класса. Вы возьмётесь за руки. По двое – это важно. Не отпускайте рук, что бы там не было. Вы помните последний урок арифметики? Нужно посчитать до 60. Каждой паре. Это не страшно. Начинайте так: на суку сидел слонёнок, бегемот и медвежонок. Помните зверушек из нашей любимой книжки с картинками? Вот так и считайте. 1 – слонёнок, 2 – бегемот, 3 – медвежонок. Такая игра: кто вспомнит больше зверей (слёзы так не вовремя подкатили к глазам – класс расплывался, как комната в бабушкиных очках из детства). «Ты должна быть сильной и уверенной», – внутренний голос наждачкой подтёр никому не нужную лужность. Если звери заканчиваются, возвращайтесь опять к слонёнку. Когда досчитаете – выходите из школы. И по двое идите домой. К кому ближе. Кто быстрее доберётся до дома – может не читать вслух целых 5 страниц из следующего урока. Я узнаю, спрошу у Ваших родителей. Всё понятно?

_Симфония молчания – порвана в пух и прах пляшущими нотками: Да, фрау Ли…

- Я люблю Вас, мои хорошие – прошептала Лили.

И тут же, опомнившись, чуть ли не выкрикнула:

- Астор и Колман пойдут со мной!

Под руку со своими птенцами, как их втайне называла Лили (ястреба и голубя), её Лебедь был у_верен в себе, как никогда.

Небо зловеще каркало изголодавшимся вороньем. Прижавшись щекой к провонявшейся порохом двери, Лили ждала, пока последняя пара выскользнет из здания школы. Неровные детские шаги взрывали кислородные бомбы в сердце. Вскрик оловянного солдатика. «Не думать, кто это был, не думать, мы сможем, ты сможешь, Лили, ты не сможешь, не сможешь иначе, мы сможем, сможем» - её личный марш захлёбывался комками мыслей, затыкая страх ватными шариками.

«Побежали!» – вспотевшие ямочки ладоней её птенцов трепещущими крыльями устремились за учительницей.

«Стоять, ваш пропуск! Стоять! Огонь!» - вулкан извёргся мелочными пулями. Свист в ушах. Кровь с потом. – Раненой птицей Лили тащила в когтях своих младенцев. Овальные круги перед глазами - влево, вправо, прямо, прямо - до ворот, скорее до ворот. Светлая полоса слепила её, молодая женщина и двое мальчишек скользили неразделённым ключом по серой шинели города. Два шага до брамы ворот. Два шага. Для трёх маленьких фигурок на шахматной доске абсурда. Чёрные-белые. Вне правил. Из клеток. Без короля и ржущей конницы.

Три пешки в изощрённой партии смерто-судеб. Шах и мат. Пустота ветра швырнула Лили вперёд. Брезгливая рука смахнула надоевшие фигуры. Но Лили не могла быть сыгранной, даже если рисковала проиграть. Плащ парашюта развернул её вспять. Она увидела их, как та муха, обречённая на трёхмерность мира. Астор споткнулся, но бешеная оса-пули пролетела мимо. Непокорные вихри мелькнули и скрылись за зелёной гусеницей танка. Справа Колман падал за стену сплетённых в живостенности рук. Крепость тел рушилась, надёжно пряча под своими обломками стук маленького сердца. Одно сердце было бессильно. Но сердца павших щитом отражали аритмию одного большого сердца.

Гром разгневанной кобры, утратившей контроль над окольцованными людьми, извергся лавиной ртути. Потеряв равновесие, Лили падала спиной в завратность города…


ПОЛЕВЫЕ ЦВЕТЫ ЗА ВРАТАМИ


Она вся провонялась этим розовым туманом… Сегодня её раздражали и букетики и довольные лица прохожих… Да и её Bad Boy не звонил. Достали эти игры в красавицу и её «мэка», как он называл себя с жутко-самоуверенным французским акцентом. Раздражённо подняла глаза на очередного бюргера. Папиросная тонкость морщин пальцев – тончайшим лезвием по глазам. Она ждала этого странного покупателя с особым трепетом, каждый раз поражаясь абсурдности этого ожидания. Протянула заранее приготовленный букет. Он с завидным упорством покупал полевые цветы. Обменивая их простоту на несколько потёртых купюр, она чувствовала прилив гордости. И невольно выпрямляла спину, склоняя голову как при реверансе из чёрно-белых фильмов. – Учтивая неулыбка в ответ – и розное удушье улетало под крышу, уступая место волнам синего неба с истучинами морской пены…

Но резкий звук мобильника прервал этот ритуал.
«Какого чёрта», – Лили поспешно встала и щелкнула жабкой-телефона: – Ну?!

Пролетавший мимо мотоциклист оборвал ответную линию, выхватив беспомощно
квакнувшую мобилку кожаной лапой в перчатке.

Деревья начали сгибаться… Асфальт трескался… Земля оворонивалась… Перестал лить дождь его музыки. Чезаре опёрся на ломающийся смычок, как на посох, и шагнул к ней.

Огненная пасть с ошкирившимся булыжниками. Искажённые лица людишек. Маски срываются ветром. Грим-ммм остаётся. Потоки грязи растягивают нарисованные улыбки. Пустота глазниц – мусорными дырами. Оплывшее лицо семьянина покрывается красными пятнами стыда не«любо»действий. Позолоченные ресницы узаконенной путаны – золотыми стрелами – ниже пояса. Гадюка ремня с шипением падает на мостовую. Паника закрывает лица раскоряченными пальцами. Оттолкновение друг от друга… Прооранные воплями борозды ужаса… Вихрь в подъодёжность… Бельё с лейбами приличия: похоть-измена, измена-похоть… В каменном море они топят друг друга, пуская пузыри отчаяния…

Лили рванулась вперёд… – Изумрудный всполох в левую лопатку… Ли – Ли.
В Ли ~ вание.
Переламывание линий в ладонях…
Кровь с цветочным привкусом…
Молочная чистота рук…
Раскованность волос,
неподстриженных берлинским цирюльником…
Наполненные Нежностью коленные чашечки…

- Три слога – в Сердце, Разум, Душу:

«Че – за – ре».

Акварельный взрыв внутри Его… ~ Волна музыки ~ приливом уверенности…
Три дня и три ночи. И шаг к последнему вливанию. Бутылка с пергаментом желания – на осколки. Стекло – крошится, рукописи души – вечны… Чезаре пересекает скрещённые в мольбе взгляды, устремляясь к центру площади…

Молния шрамом раскалывает изувеченное лицо города на лево-правье. Но две искры магнитом несут их друг другу.

Пожухлое сено людей падает, скошенное смертельными укусами осколков… Трещина под ногами – всё шире и шире, уродская рана срывает все швы, отплёвываясь жёлчной кровью…

…«я хотела бы ещё раз… Умереть…»…

- Щит из цветочных лепестков.

…«в тебе»…

- Водопад акварели смыкается вокруг.

Спина в спину… Лопатка к лопатке… Поцелуи позвонков… Выпрямление двух кривых в одну линию… Косточки слов смешиваются… Пузырьки любви в крови начинают новый отсчёт Сердца…

Она–Он – О.

В защите кОльца…

Лазурные потоки заливают город. Лилии-фиалок мчат спасательными лодочками к искривлённым в судорогах рукам… Солнце сливается с Месяцем… Прямые пересекаются, рисуя плавную дугу. Муховость пуль идёт на дно… вершится Возрождение…


***


Взошедшее солнце улыбнулось фонтану в центре площади. Две детские ладони бережно держали Мужчину и Женщину. Спина к спине. Струны скрипки соединяли их плечи. Её волосы струились по его груди, огибали стан и взмывали вверх, переходя в кисточку тончайшего смычка. Как раз на уровне сердца… У ног Влюблённых сонно расправляли крылья неизменно хранящие их ястреб и голубь







2010-2012; весна 2014


ПОСТСКРИПТУМ
http://www.proza.ru/2012/12/05/241