Химера Борея. Глава XXX

                РАЗГОВОР ПО ДУШАМ



   Говорят, если солдаты были мобилизованы, войну уже нельзя отменить – иначе боевой дух нации резко снизится. Чезаре почувствовал себя солдатом перед первым боем, когда узнал от Ребекки новости после возвращения: Ричард собрался заехать за ним следующим вечером и забрать в Топ Уизенс. Чезаре страшился предстоящего разговора с отцом, но знал: если его не случится, на душе станет ещё паршивее.
   Ложась спать, он много думал о матери и отце. Однако, когда Чезаре заснул, ему привиделись не Франческа с Ральфом, а Николас Гринвуд, сидящий у камина в своем кабинете. Его лицо во сне казалось совершенно осунувшимся, зато глаза горели ярче прежнего.
- Истина в том, что люди смертны, - с легкой иронией рассуждал Гринвуд, - Мы – корм для червей, как говорил незабвенный Гамлет. После нас ничего не останется, даже после самых известных из нас.
- Да ну? А воспоминания как же? Дневники? – вскинул брови Чезаре. Во сне он был абсолютно здоров, и все в нем сопротивлялось идеям Гринвуда.
- Дневники – то, что мы думали о себе, - пожал плечами Гринвуд, - Воспоминания – то, что о нас думали другие. Нас настоящих уже нет – мы стерты в порошок этими двумя жерновами.  Мы тленны. Только искусство – бессмертно. И неважно, кто его создатель. Мы не знаем имени Бога. Мы знаем только, что он есть. Чего мы даже о самих себе сказать не можем – реальны ли мы и мир вокруг нас?
- Знаете что, у меня появилась идея: вы просто смеетесь надо мной, - сузил глаза Чезаре, - Верно? Смеетесь. Потому что я для вас – необразованный кретин из Америки. Окружающий мир реален, потому что я могу прикоснуться к нему. Почувствовать его запах. Увидеть его. Услышать его, наконец. Я чувствую, что он есть. Ну, довольны? Достаточно глупо, чтобы оттенить вашу гениальную логику?
- А солнце? Оно реально? – с загадочной улыбкой спросил Гринвуд.
- Черт подери… - закатил глаза Чезаре. Детский солипсизм старика порядочно утомил его.
- Мы видим свет давно погасших звезд и принимаем его, как доказательство их существования. Они не существуют – они есть только в нашем восприятии. Люди сходили с ума от Ральфа Гордона – но кто знает, каким он был в действительности? Его не существует. Есть только его химера. Мы любим созданные нами иллюзии. Потому что мы сами – грандиозная иллюзия, сотворенная Богом, его кукольный театр…Моя мать рассказывала мне, что, когда я был еще очень мал, Бог был очень одинок. Он не знал, кто он, и зачем пришел в вечный мрак, именуемый миром. И Бог создал себе нас – маленькие подобия самого себя, облачил в плоть тысячи искр своей бессмертной души – и перестал быть одиноким, найдя собеседника в себе самом. Мы – его сон. А искусство – наш сон.
   Они говорили еще и еще, но остальная часть разговора выветрилась из памяти Чезаре, когда в четыре утра его разбудил звонок Алекса. С трудом проснувшись, он рассказал отчиму все, что смог выяснить о Габриэль.
- Одного не понимаю – зачем ему три девочки…  - задумчиво протянул Чезаре, - Наверное, он заменял одну на другую, когда исчезало всякое сходство с его женой.
- Все просто, дружок, - почитай «Лолиту» и все поймешь. Гринвуд –Гумберт XXI-го века. Его прельщают только нимфетки, а как обзаводятся грудью – прости-прощай, иди в консерваторию.
   Чезаре передернуло от жгучего отвращения к Алексу.
- Прекрати, ты же знаешь, что все не так! – отрезал он.
- Я знаю, что Гринвуд - псих. Спроси у его личного врача.
- Постой…личный врач? – Чезаре невольно подался вперед.
- Именно. Я тоже времени даром не терял – мне удалось найти его, этого мистера Эверетта почти сразу же после твоего отъезда. По его словам, Гринвуд серьезно болен и принимает лекарства – вот уже почти тридцать лет.
   Чезаре подошел к окну. Дождь перешел в легкую морось. Влажный туман дрожал над вересковыми холмами. Ему виделся старик, одиноко сидящий у камина с Визирем на руках, и что-то в нем мучительно хотело оказаться сейчас в Топ Уизенс.
- Значит, он не сошел с ума после смерти Кэро, он всегда был предрасположен к этому… - медленно сказал Чезаре.
- Ну да. Он всегда был социофобом – а панические атаки у него начались с десяти лет. Понятное дело, с такими родителями, как у него… У его отца было американское гражданство, он переехал в Америку еще до войны, писал сценарии. А потом был мобилизован и воевал с японцами. После войны отец Гринвуда впал в жестокую депрессию и покончил с собой через несколько лет после подписания мира. Сын родился незадолго до его смерти – но был уже достаточно сообразителен, чтобы понять, что к чему. Ранняя смерть отца и деспот-мать….Любой с ума сойдет!
- Признайся, дядюшка: тебе это личный доктор старика поведал?
- Иногда, дружок, полезно бывает сходить ко врачу. Ну, что скажешь?
- Скажу, что работать с тобой – большая честь, - с сарказмом заметил Чезаре.
- Вот и помни об этом: мы с тобой в одной лодке, единое целое – как в «Короле льве», - язвительно заметил Алекс, -  Ты пойдешь ко дну, я за тобой. И наоборот.
- Да-да, я оценил юмор ситуации. Спасибо за разъяснение. Пока, дядя Алекс, - Чезаре повесил трубку.
   Неожиданно он понял: старик и Ричард – единственные близкие существа, оставшиеся у него. Он не мог бросить их.
    Удивительное дело: Чезаре не был особенно близок с Гринвудом или Ричардом. Он многое не понимал в них – и не мог понять, ибо слишком сильны были различия их жизненных позиций. Он не представлял себе, как заговорит с отцом – или посмотрит в глаза Гринвуду после публикации статьи в «Лос-Анджелес Монд». Но он не мог допустить мысли о возвращении в Америку, не проведя с ними больше ни дня.
   Это было вдвойне странное чувство, потому что Чезаре не мог сказать, любит он или нет отца, ненавидит ли Гринвуда. До приезда в Англию Чезаре смеялся над людьми, не умеющими четко обозначить свою позицию по отношению к другим. Он твердо знал: его влекло к Кэтрин, им двигала жалость к малышке Джулии, и ему нравилось дурачить полковника Джо Тернера. Но теперь…
   Гринвуд был ненавистен – потому что был объектом любви Габриэль. И вместе с тем внушал восхищение своей несгибаемой волей, умом и образованностью. Ричард казался и жалким, и притягательным одновременно. В каком-то смысле он стал сильнее, когда отказался от участи Ральфа Гордона. В нем была мужественность и харизма. Чезаре казалось, что ни одна женщина не может устоять перед его отцом – столько в нем было истинно маскулинной энергии.
  Противоречивые чувства, терзавшие Чезаре, не давали ему покоя.
   Одевшись, Чезаре спустился вниз. Он рассчитывал прогуляться по Виндворту, прежде чем уехать в Топ Уизенс. Выйдя на улицу, он заметил стоящую у ограды дома Фрэн, одетую в толстый зимний свитер. Свитер был ей сильно велик, и из-за него она казалась нескладной девочкой-подростком. 
   Чезаре невольно вспомнился их последний разговор: он был очень груб с Фрэн. Теперь, когда ситуация с Габриэль прояснилась, злость его прошла. Ему подумалось, что Фрэн дежурила у его кровати во время болезни, и он оттаял.
   Чезаре не относил себя к разряду людей, которых легко растрогать. Но те, кто искренне заботился о нем, вызывали у него невольную симпатию. С этим Чезаре ничего не мог поделать.
   Он подошел к Фрэн и улыбнулся:
- Вам не холодно? – спросил Чезаре.
- Холодно. Но так даже лучше, - устало ответила она.
- Почему это?
- Давно не чувствовала себя такой настоящей. Холод отрезвляет, судя по всему, - хмыкнула Фрэн.
- Вам плохо? – негромко осведомился Чезаре, приподняв брови. Фрэн кивнула:
- Пожалуй. Апатия какая-то…Знаете, мне всегда казалось, что жить – это значит не принимать компромиссов. Любить до самоуничтожения, работать до полного истощения всех физических и душевных сил…Но всякий раз, когда я влюбляюсь, меня отпугивает взаимность. Когда мне отвечают на чувства, я отвергаю их, начинаю презирать…А работа? Работа отнимает время, но не занимает мыслей. Музыка стала мне отвратительна. Это какое-то бессилие души…Может, поэтому я не хочу жить долго. Терпеть не могу, когда желают долголетия. Мне чудится в этом какая-то изощренная двусмысленность – мол, не качеством, так количеством. Не хочу, противно, - и она поежилась.
- А что же тогда не противно? – тихо спросил Чезаре.
- Стеречь ребят над пропастью во ржи, - рассмеялась она детским смехом, в котором причудливо смешались лукавство и невинность, - Сэлинджер отрылся один раз так полно и так искренне, что больше не смог публиковаться. Не смог стеречь людей над пропастью во ржи. Писатели вообще страшно одинокие создания. И в этом одном они ближе всех к Нему. Благодаря своему отчуждению они пишут взахлеб, они больны и отравлены извечным, гордым одиночеством.
- Мне больше по вкусу слово сублимация. В этом их непоколебимом одиночестве -какая-то истерическая самоотдача матерей-одиночек, - усмехнулся Чезаре. Он достал из кармана давно позабытый спичечный коробок и бесцельно зажигал и тушин спички, одну за другой. Горящие спичечные головки гасли в хлипкой каше растаявшего снега.
- А вы что хотели? Это цена.
- Цена чего?
- Творчества и бессмертия. Видите, - она показала на ветку яблони,- Свежая почка. Весна разрушает зиму изнутри, разъедает ее. Так разрушают нас творчество, душевная болезнь или героин. Мы жертвуем собой, мы отдаем себя без остатка – и только в случае с творчеством получаем взамен нечто большее, чем мы сами. То, что выше, лучше, чище нас. Что возвышает нас над смертью, над бытом и этой раздражающей мышиной возней повседневности. Мы стережем человечество над пропастью отчаяния в густых зарослях ржи, - вдруг она расхохоталась, - Что я несу! Философия на голодный желудок – дурной тон. Простите – и давайте чего-нибудь поедим.
  Пока они возвращались домой, Чезаре подумалось, что, если бы он сочинил их с Фрэн разговор, то мог бы дни напролет ломать голову, но так бы и не дал убедительно мотивировки ее неожиданной искренности. Зачем она открылась ему? И вообще, почему люди вдруг решаются перешагнуть разделяющую их пропасть? Чезаре вдруг стало и страшно, и легко от мысли, что человек слишком иррационален, чтобы поддаваться логическому анализу.
  Между тем они с Фрэн достигли домика Ребекки. Стоя на кухне, Чезаре прислонился к дверному косяку и наблюдал за тем, как Фрэн пыталась включить свет.
- Надо же…электричество отключили, - пожала плечами она и полезла за свечкой.
   Свет живого пламени озарил комнату янтарным блеском. Чезаре сел за стол напротив Фрэн, и они долго сидели, погрузившись в спокойное молчание. Молчать и не чувствовать неловкости – редкое состояние. Чезаре впервые понял, что тишина не причиняет ему ровно никакого дискомфорта. Напротив, она была естественной между людьми, хорошо понимающими друг друга. Фрэн лукаво посматривала на Чезаре, а потом произнесла:
-  Вас очень задело то, что я сказала о Габриэль, верно? Четно говоря, хотела посмеяться над вами, а пуще – над мамой. Она, знаете ли, в вас немножко влюблена. Просто по-человечески, без скуки.
- А быть влюбленным иначе – скучнее некуда? – рассмеялся Чезаре.
- Совершенно верно. И…Могу  я спросить?
- На здоровье.
- Это очень личное, я полагаю, - покачала головой Фрэн.
- Моя профессия – не считаться с личным. С какой стати я должен делать для себя исключение? – флегматично заметил Чезаре.
- Что ж, сами виноваты. Я только хотела…А впрочем, неважно. Я передумала, ничего не буду спрашивать.
- Вы хотите лишить меня сна?
- Я не хочу лишить себя вас.
- Не лишите.  Знаете, раз уж начали…
  Фрэн рассмеялась, но в смехе ее не было ни капли веселья. Успокоившись, она спросила:
- Скажите, вы…вы влюблены в Габриэль, верно? – но прежде, чем он успел ей ответить, она вновь засмеялась, - Нет, нет, стойте – не надо отвечать! Иначе я разочаруюсь в себе или в вас.
   Фрэн казалась человеком, немного не от мира сего – и это делало ее беззащитной в глазах Чезаре. Он никогда не решился бы быть таким непосредственным и естественным, как она – хотя всегда жаждал этого. Чезаре подумал, что во Фрэн удивительным образом было все то, чего в нем недоставало. Все его существо внутреннее потянулось к ней.
   Чезаре и сам не заметил, как рассказал ей о себе все: Фрэн обладала удивительным даром слушателя. Она не перебивала и не осуждала, а терпеливо внимала собеседнику. Когда Чезаре закончил, она с улыбкой сказала:
- Вы убьете меня – но ваша жизнь такой роман, как говорил Наполеон. Знаете, я однажды напишу обо всем этом.
- Роман? – усмехнулся Чезаре.
- Почему бы и нет? – она бросила на него озорной взгляд, - Роман с острой детективной ноткой, старым домом и призраком…
- Не забудьте дворецкого, хранящего страшную тайну, - в тон ей сказал Чезаре.
- И его сына, искателя приключений!
- А как же шарм старины? Не упускайте случая толкнуть байку о сестрах Бренуэлл!
- Не упущу, не волнуйтесь! Отдам им в безраздельное пользование пролог и эпилог. И будет с них.
- А главный герой?
- Вы чертовски невнимательны, Чезаре. Я уже назвала его.
- В самом деле? И кто же этот счастливчик? Вы?
- Упаси Боже от такой судьбы! – рассмеялась она.
- Тогда?... – вскинул брови Чезаре.
- Скажем, сын дворецкого.
- Много чести, - хмыкнул Чезаре.
- Напротив, чересчур мало.
- Вы мне льстите.
- И не думаю. Вы не стоите такой мороки, - с нарочитым возмущением заявила Фрэн.
  Они переглянулись и синхронно рассмеялись. И с этой минуты у обоих возникло ощущение, будто они знакомы с самого детства. И, хотя ни один из них не мог вырваться из кокона самости, они улыбались друг другу, стоя у самой границы своего «я». Их близость стала максимально напряженной и полной – насколько вообще могут быть близки люди. Они болтали обо всем, перебивая друг друга, попеременно извиняясь за бестактность, и подшучивая друг над другом, точно брат и сестра. В тот вечер Чезаре впервые обрел ощущение дома.

   Ближе к ночи наш здравый смысл бледнеет перед раскрепостившимся воображением. Страхи, фантазии и мечты прочно завладевают холодным рассудком, и спасения можно ждать только от нового дня, чей мертвенный свет внесет привычный порядок в хаос ночных мыслей.
   Когда Ричард позвонил Ребекке и сказал, что будет через час, Чезаре обуял животный ужас – он был уверен, что чувствовал бы себя намного спокойнее, если бы отец решил заехать за ним днем. Теперь же все его существо противилось разговору с отцом, голова кружилась и тело охватила детская слабость. Чезаре подумалось, что он согласился бы на что угодно, лишь бы избежать необходимости встречаться с Ральфом во второй раз.
    Но где-то глубоко внутри сидел второй Чезаре, который ужасался одной мысли о новой разлуке. Он цеплялся за отрывочные воспоминания об отце, жалел его нынешнего и тосковал о нем прошлом. И не желал отпускать его во второй раз.
   Чезаре закрыл глаза. Сердце билось болезненно гулко, и каждый удар отдавался эхом в мозгу, в висках и кончиках пальцев. Слух Чезаре, обостренный до предела, уловил шорох  колес автомобиля по гравию, и его пронзила мысль о приезде отца. Нужно было встать или, хотя бы, открыть глаза, но вдруг все тело его точно парализовало. Даже приоткрыть веки было немыслимо трудно.
   Протяжно застонала входная дверь, раздались приглушенные голоса в прихожей – и по дому разнесся запах мороза и заснеженной улицы. Вслед за этим послышались тяжелые шаги, и в комнату вошел отец. От его куртки пахло старой кожей и табаком, в воздухе витал еле различимый аромат одеколона.
    Чезаре открыл глаза и заставил себя посмотреть на Ричарда. Теперь он ясно видел, что Ричард и Ральф – один и тот же человек. С одной только разницей: этому Ральфу не нужны были ни карьера, ни деньги, ни страсть. Он стал совершенно обычным человеком.
    Ричард стоял, прислонившись к дверному косяку, и отстраненно смотрел на Чезаре. Странно было думать, что этот человек  места себе не находил, когда Чезаре лежал без сознания.
- Так и будешь стоять в дверях? – спросил Чезаре.
- Пожалуй. Не хочу, чтобы ты опять кинулся на меня, как помешанный, - усмехнулся Ричард. Чезаре не выдержал и улыбнулся в ответ:
- Да, я - горячий парень.
- Весь в мать, - с иронией заметил Ричард, - Ее стиль.
   Они вновь погрузились в молчание. Чезаре судорожно сглотнул и начал:
- Знаешь, мне пока сложно говорить с тобой…И думать о тебе, как об…
- И не надо, - перебил его Ричард. В его голосе вдруг зазвучала сталь, - Пойми: я сознательно не хотел ничего тебе рассказывать. Когда-то мы были отцом и сыном – и я часто думаю о том времени. Но тогда я был не Эдмундом Ричардом Саммерсом – а Ральфом Гордоном. Ты, Франческа, Голливуд – все это часть жизни Гордона, а не Саммерса. Я долго тосковал по прежним временам. Места себе не находил. Но теперь я успокоился. И я полюбил – да-да, полюбил, - свою нынешнюю жизнь. Мне не нужно волноваться из-за журналистов, не нужно бегать  от папарацци; мне можно не волноваться об очередной церемонии вручения Оскара. Меня больше не волнует это.
- И я, видимо, не волную, - глухо заметил Чезаре, - Что ж, ты отлично устроился. Поздравляю, папочка.   
  Все в Чезаре бурлило от жгучей боли. Чувство одиночества привычно сжало его сердце.
- Постой, я не договорил… - быстро сказал Ричард.
  Чезаре поднялся, дрожа от обиды:
- Не надо, не утруждайся. Боюсь, монологи – больше не твоя стихия. Знаешь, давай так – ты дворецкий, а я – гость Гринвуда. И все. Никаких сыновей, отцов и телячьих нежностей.
    Ричард застыл. Но лицо его осталось непроницаемым. Несколько секунд он смотрел на Чезаре, а потом бросил холодно:
- Жду вас в машине, мистер Марчелли.
   И вышел из гостиной. Чезаре почувствовал себя опустошенным. Но на этот раз все было не так, как обычно. Его одиночество приобрело новые оттенки – это было одиночество человека, у которого были друзья и был дом. Топ Уизенс.