Валерия Парелла. Гонка

Тонино, с благодарностью за браслет.
Каждый раз, когда я перехожу эту улицу, я выбираю одно и то же место: иду слегка по диагонали от разделительной полосы, или же прямо по зебре, словно машины остановились только для того, чтобы пропустить меня. Или, выскочив из вагона трамвая без зонтика, бегу спрятаться от дождя под козырьком аптеки. Но все равно перехожу улицу в одном и том же месте, и не то, чтобы специально: само собой так выходит, словно я и не при чем. И тогда я думаю о нем. Думаю так сильно, что даже различаю его фигуру. Марио. Вон же он, идет по тротуару.
Он не стал переходить улицу: было так жарко, что в поисках тени тело само выбирало, куда идти. Он шел быстрым шагом. Слева мелькали окна больницы Лорето, справа – дорога, что поднималась со стороны моря.  Мимо казарм, мимо морских складов, мимо крана в порту. Он шел довольно быстро, как и тот человек, что минутой раньше снял деньги в банкомате. Как раз тогда, когда мимо Марио проносились банк, «Дивани энд Дивани», «Шато Д’Акс». Человек, только что снявший деньги в банкомате, был всего в шаге от него. На его лице отражался испуг, словно он боялся этого города, боялся снимать в нем деньги. Лицо Марио не выражало ничего, совсем. Он быстро шел, огибая корни деревьев, раздувшие асфальт тротуара. Он обходил их слева, со стороны дороги. Человек, снявший деньги, огибал корни справа, со стороны больницы. Словно то, что он будет держаться подальше от дороги, убережет его от воров, которые выхватывают сумки. Как будто бы мотоциклист (его-то он и боялся) не сможет заехать на тротуар.
Тени было совсем немного. Деревья взрывались корнями под асфальтом, а Марио все шел. Последнее дерево было огромным, между стеною и стволом  оставался лишь узкий проход. Шагнув в него, Марио даже коснулся коры, и тут деревья закончились. Тогда он сделал три шага по раскаленному тротуару, глядя прямо перед собой, на тот самый аптечный козырек, под которым он снова мог бы укрыться в тени. Там, где он спустился по ступенькам, было спокойно и тихо. Въезд в больницу перекрыла   строительная площадка, машины здесь не ездили, так что смотреть по сторонам, чтобы перейти дорогу,  не было необходимости. Три шага Марио делал примерно за секунду.
Человек, снявший деньги в банкомате, услышал шум приближающегося мотора, почувствовал колебание воздуха, а когда обернулся, то заметил вытянутую руку. Пока он стоял, охваченный ужасом, сжимая брючный карман, его обогнал скутер, и сидящий сзади парень, на котором был шлем, всадил пятнадцатисантиметровое лезвие прямо между лопаток Марио. Затем, приобняв, словно собирался проводить до бара,  он обыскал жертву. Он что-то вытащил из кармана Марио, снова взгромоздился на сиденье, и скутер спокойно повез его в сторону Сант Эразмо.
Нож – странное оружие. Луиза уверяла меня, что от ножа не чувствуешь  боли, даже не замечаешь, как он входит в тело.  И пока говорила, она водила рукой по правому бедру. По всей длине бедра тянулся белый след и двадцать семь швов. Но ведь так оно и есть, нож – это оружие, чтобы  порезать ногу, а не бить в спину. Он должен ранить, а не убивать. Умереть от удара ножом можно разве что случайно, если заденут вену, во время драки. На стадионе, или под Новый год на набережной, в районе Мерджеллина, где  доза кокаина стоит всего 10 евро, так что даже самые ничтожные типы могут прикупить себе на пробу. Если уж быть убитым в спину – то из пистолета, но не ножом. Когда я представляю себе эту сцену, у меня деревенеют мышцы спины, и целый день потом болит шея.
У входа в неотложку велись строительные работы: ремонтировали пандус. Машину скорой отправили в объезд, хотя могли бы просто занести Марио на руках. Человек, снявший деньги в банкомате, сидел на земле недалеко от Марио. Ровно в том самом шаге, на который он отставал по дороге,  буквально в метре. Он сидел, прислонившись к стволу, пока не увидел, как Марио погрузили на носилки и положили в машину, тогда он пешком проследовал за ним в неотложку, прошел в здание через боковой вход.
   Именно он и оказался первым, кого я увидела, когда приехала на место. Он сидел на узкой банкетке, прислонившись к стене.
 - Я не могу его впустить, он еще маленький.
- Не говорите глупостей, доктор, – польстила я санитару, стараясь его обойти, куда я его дену?
 - Вход только с детьми старше двенадцати лет.
- Понятно. Ну а мне-то теперь что, прикажете ждать, когда ему стукнет двенадцать?
Последним шансом для санитара стала ответная улыбка, иначе я бы перевернула ко всем чертям приставленные к стене носилки.
Человек поднялся со скамьи.
- Вы к тому, которого зарезали?
- Да.
- Я посижу  с ребенком, идите, идите.
Тонино уже весь вспотел.
- Будьте с ним построже!
Потом я посмотрела на санитара.
- Следите вон за тем господином, видите? Под вашу ответственность.

В реанимации делать нечего, тебя запускают только, чтобы показать, что дыхание есть, что тебя не обманули, когда сказали, что он все еще жив. Но с этим телом у Марио уже не было ничего общего.
Выйдя, я знала следующее: Марио жив, прогноз неопределенный.  Тонино растянулся на скамейке и заснул, положив голову на колени незнакомца.
- Вы его жена?
Я по инерции сказала, что да, а сама тихонько повернула кольцо камнем вниз. 
- Если хотите, я могу Вас подвести, моя машина у аптеки.
- Да, но я живу в Понтичелли.

Этому человеку врачи сообщили первые вести и передали содержимое карманов Марио. Впрочем, потом снова все забрали. Полицейские сказали ему не уезжать из города, попросили документы, взяли показания, и велели явиться завтра в отделение на улице Козенц. Человек, снявший деньги, сидел на скамье. Он позабыл о том, что можно закурить, и смотрел, как я иду по коридору так, словно был кассиршей, поджидающей сменщицу.  Но пока Тонино спал у него коленях, он расслабился, и его дыхание сравнялось с дыханьем ребенка, пока не стало спокойным.
Он должен был рассказать мне обо всем. Только потому я и села в машину. Я не нуждаюсь в том, чтобы меня подвозили, меня никогда не подвозят. Когда я была беременна Тонино, у меня опухали ноги, и я подолгу ждала на тротуаре, пока не рассосется толпа, а в трамвае трясла за плечи парней, чтобы мне уступили место.
Он просто не мог уехать, оставив меня вот так вот, у подъезда, после того, как в машине не сказал ни слова.
- Поднимайтесь!
- Нет, спасибо.
- Это не одолжение, я хочу, чтобы Вы все объяснили.
- Я? Это Вы мне объясните.
- Простите, Вы что, издеваетесь? Мой муж на больничной койке, что еще я должна Вам объяснять? Что произошло?
- Потерпите немного, возможно, я еще не совсем пришел в себя.
- Вас тоже ранили?
- Нет.
- Тогда пошли.
Я сняла туфли. С тех пор, как мне исполнилось четырнадцать, я всегда покупала туфли на высоким каблуке, не ниже шести сантиметров.  Мне казалось, что если каблук меньше шести, люди не будут воспринимать меня всерьез.  А если клиенты подставляют тебе пах или подмышки для удаления волос, доверие –  это всё.
- Я приготовлю сыну обед. Вы есть будете?
- Не могу, ничего в рот не лезет.
- Ну, как хотите, мне нужно покормить бедного ребенка, если передумайте – можете поесть.
Пока я стояла, повернувшись к нему спиной, он рассказывал, что знал, как вдруг спросил:
- Чем занимается Ваш муж?
- Господи, это Вы к чему? Работает курьером. А сами-то?
- Торгую зонтами на улице Толедо.
- Значит, занимаясь торговлей, Вы должны кое-что представлять  о жизни.
- Одно дело знать, а участвовать – совсем другое. Он перевозил деньги?
- То есть?
- Ваш муж носил деньги?
- Да, Боже ты мой, носил, что давали. Нет, наркотиками он не подторговывал. Он только отвозил, и проверял, что с грузом все нормально.
- А деньги-то он носил?
- Дались вам эти деньги!
- Тогда что искали у него эти люди?
- Наркоту.
- Но почему они ударили его ножом, они что, под дозой были?
- Я надеялась узнать это от вас. Поживем-увидим.

Этот человек приходил теперь в больницу ежедневно, в три, в часы посещений. Он ждал меня у запасного выхода, и пока я бессмысленно  стояла у двери реанимации, курил с санитарами. В двадцать минут пятого меня пускали внутрь, всего на четверть часа, и тогда он шел ждать в машину, а я бессмысленно стояла в реанимационной. Потом он отвозил меня домой. Когда мне не удавалось отставить Тонино с соседкой, мы брали и его, и я могла быть спокойна, пока ждала под дверью: они шли на мост над окружной дорогой, что шла вдоль Везувия, и смотрели на уходящие поезда.

Однажды, после посещения больницы, Роберто отвез нас в пиццерию на площадь Карита.
- Если немного пройдемся, я покажу Вам магазин.
- Нет, спасибо, уже поздно, Тонино завтра в школу, последний день! Вы и так  слишком добры…
- Анна, мы ведь каждый день видимся, давайте уже на ты.
- Мама, завтра мне не обязательно идти в школу.
- Тонино, не говори ерунды. И Вы тоже, пожалуйста, не говорите глупостей.

В больнице я просто зря теряла время.  Доктора ничего мне не говорили, и не от того, что мы с Марио не были женаты. Они думали, что сказали уже все, что могли, а больше того я все равно не пойму.  Порой мне даже  казалось, что они чересчур уж внимательны к Марио: слишком много выделили кислорода тому, кому всадили нож в спину.
Мои клиенты стали разбегаться: если косметолог не работает летом, пиши пропало. И все же я заявлялась в больницу ровно в три, и уходила только после того, как увижу его.
- Что вы здесь делаете так рано?  Раньше четырех пятнадцати вас все равно не пустят.
- Не вам решать,  на что мне тратить время. Ну уж нет… Вы мне лучше объясните…
Однажды утром Марио стал дышать сам и очнулся. У него были голубые глаза.
Никто даже не подумал сообщить мне об этом, я пришла как обычно, а санитар сказал, что его перевели в палату. Но когда я увидела Марио, то сразу поняла, что он уже не тот, что прежде. Я поняла это по взгляду, по тому, как он смотрел на меня. Потому что я никогда не чувствовала себя настолько красивой, чем в те мгновения, когда он на меня смотрел.
С тех пор я уже могла делать для него что-то реальное:  носила еду в пластиковых контейнерах, кофе в бутылочках из-под сока. Когда он снова смог владеть собственным телом я убирала утку, намазывала его маслом Джонсон и делала массаж, чтобы не образовались пролежни, ведь он лежал, и кожа его не дышала.

С тех пор, как Марио очнулся, тот господин исчез. Тем временем за мной прислал Каписанте. Прежде всего, он поинтересовался, поправился ли Марио. Он спросил, знает ли что-нибудь тот, кто ходил в больницу, выведал, что именно я знаю, и не оставил ли Марио чего-нибудь этакого. Я отвечала, что тот, другой, ухаживает за мной, и что Марио оставил меня ни с чем. И только тогда он сказал, что знает, кто виноват в том, что случилось: это были те, что недавно откололись от его группировки и хотели начать свое дело. Они перехватывали маленькие партии товара в надежде вырваться вперед. Я задала только один вопрос, который мучал меня больше всего.
- Почему они не выстрелили?
- У них не было пистолета.
Каписанте заметил, что огонек дрожит, что я не могу зажечь сигарету. Тогда он положил свою руку на мою, чтобы помочь.
- В дни перемирия никто не выходит за пределы района с оружием. Да и вдруг полиция остановит? Кому это надо?
- А если бы они его убили?
- Да нет, они же знали, что оружия у него нет, а иначе разве бы они пошли на него с ножом? Выбрось из головы, мы с ними сами разберемся. Потом он велел отвезти меня домой, водитель вытащил из багажника корзину и отнес ее в дом. В корзине были макароны, сыр, сахар и кофе. И еще восемьсот тысяч лир в конверте. Все, что я могла бы сообщить, Каписанте уже и так знал. Как и то, что за Марио уже отомстили. Каписанте не дал себя провести и подавил мятеж, заодно и отомстил, но месть не была для него главным, как и  мы с Марио. И все же мне польстило, что он вызвал меня: все же, быть матерью ребенка Марио что-то, да значило.

Но и в палате Марио вел себя так, словно был все еще в коме. Он почти все время молчал, позволял делать с собой все, что угодно. Никто не знал и не задавался вопросом, сможет ли он когда-нибудь выйти из больницы сам, своими ногами. Когда человек, что приходил к нему больницу, вдруг вернулся, мы пошли выпить кофе в бар Лорето.
- Горячий? – спросил бармен.
И только тогда я поняла, что на дворе октябрь, что пора доставать теплые вещи, и что я не записала Тонино в школу.
- Если вы сделаете на меня доверенность, я схожу. Правда, когда Вы будете ее оформлять, Вам придется признаться, что у ребенка ваша фамилия и что Вы даже не замужем.
Ему не нужно было ничего объяснять: он понимал, что возвращаться в район Понтичелли, когда ты женщина и тебе тридцать, а на руках у тебя мужчина, который не известно, сколько еще протянет, я могла только на самых высоких каблуках, и говоря всем, что я замужем.
- Робе, кто Вам это сказал?
- Прокурор. Вчера меня вызывали на допрос, я пришел, чтобы рассказать Вам об этом.
- Меня тоже вызывал, но не прокурор.
- Каписанте?
- Ага.
- Он что-то искал?
- Да что же это, что у Вас тут такое, что они пришли меня обыскивать?
- Ничего, что Вы так всполошились? Я спросил просто потому, что не знаю, как там у них заведено.
Я и сама не знала толком, как там заведено, но все больше понимала, что Роберто что-то скрывает. И вместе с тем понимала, что единственный разумный выход –  доверять ему. А я хотела ему доверять, только так я могла хоть немного передохнуть.
- У меня к Вам просьба, правда не знаю, сможете ли Вы мне помочь.
- Анна, если Вы мне не скажете, какая, то я и сам не знаю.
- Может быть, Вы поговорите с врачами? Они ничего не объясняют.
- Но почему мне они скажут больше, чем Вам?
- Потому что вы знаете, как спросить.

Так я узнала, что все сводилось только к одному: где ему умирать. Родных у Марио не было, кроме жены, которую он бросил ради меня через два месяца после свадьбы. Никто не знал, где она. Подключили Каписанте, кто-то что-то подписал, и Марио вернулся домой, где, как все говорили, умереть ему лучше всего. Но Марио пролежал дома еще семь месяцев. За это время Тонино в своей школе почти выучился читать.
Работница социальной службы заставила меня встать на учет, когда Тонино был годик. Она поставила перед ним чашку, а рядом положила шарик.
- Положи шарик в чашку, - сказала она Тонино и улыбнулась.
Тонино посмотрел-посмотрел, а потом взял чашку и поднес ко рту. Женщина взглянула на меня так, точно хотела подбодрить.
- Он не может выполнить даже самое простое задание, - сказала она. - Ну да ничего. В садик пойдет, нагонит.
 Но Тонино был ужасно разочарован: в такую же чашку мы с Марио наливали ему немного кофе, разбавленного водой, чтобы он не чувствовал себя обделенным, когда мы пили кофе.
Теперь эта женщина довольна: в школе Тонино научился делать то, что от него ждали. А потом он отправлялся домой и бежал в комнату отца. Он залезал на матрас и делал палатку из простыни. Он прятался под кроватью, в надежде, что его будут искать, а Марио, у которого не было сил даже говорить, протягивал руку и стучал по краю кровати. Для Тонино это было условным знаком, что его нашли.
Порой он просил у меня маникюрный набор, чтобы сделать Марио маникюр. «Только осторожно!» Но на самом-то деле я знала, что Тонино умеет обращаться с пилочкой и делает это так аккуратно, как я уже не могла с самых тех пор, как у меня стали дрожать руки. Если он раскрашивал картинки восковыми карандашами, то всегда задевал за контуры, но ни разу не промахнулся, когда красил ногти. 
Так мы с Марио и познакомились: в день свадьбы я делала ему маникюр. И хотя он уже ничего не понимал, я позволяла Тонино заботиться о его ногтях.

Пока Тонино перенимал мое ремесло, я стала работать за Марио. Конечно, грузы были не те, да и оплата не та. Но я могла торговать, другие женщины тоже этим занимались. Те, что жили на нижних этажах, просто стояли в дверях, как у прилавка, пока совсем не стемнеет. Но я жила на восьмом, и  мне приходилось выходить на улицу. В таких отдаленных районах, как наш, расписание было удобным: с полседьмого до двенадцати, ну максимум, до часу. Я оставляла Тонино смотреть телевизор, а когда возвращалась, он уже спал. До конца ноября на улице было тепло, в декабре стало сложнее.  Тогда мы с одной из соседок, которая выставляла прилавок из бочек, разводили огонек в бидоне, укутывали детей в пальто и брали с собой на улицу допоздна.
Когда умер Марио, Тонино был в школе. Я позвонила женщине из соцслужбы.
- Возьмите мальчика к себе.
- Но где я его размещу?
- Не знаю, подержите его у себя, пока не пройдут похороны.

Через тридцать шесть часов Тонино вернулся домой и сразу же отправился в комнату отца, даже ранец не снял. Я закрыла дверь, а когда обернулась, он сидел на полу и стучал по краю кровати.
Когда процессия огибала церковь, появился Роберто. Но когда на кладбище ко мне подошли с соболезнованиями, я его не видела. Он вернулся в день поминок, отстоял мессу, проводил меня домой.
- Я могу Вам чем-нибудь помочь?
- У вас есть семья?
- Сестра. Она работает консьержкой на улице Толедо, недалеко от моего магазина.
- А племянники есть?
- Да, двое.
- Не могли бы вы на пару часов забирать Тонино, чтобы он немного развеялся? Он поиграл бы с вашими племянниками.
Роберто привозил Тонино домой в восемь вечера. Я говорила, что спускаюсь вниз к ним навстречу. Мне совсем не хотелось, чтобы Роберто увидел меня за работой. Но я была уверена, что он все понял. Я была благодарна за то, что он не давал мне повода окончательно убедиться в моих предположениях.
- Слушай, Роберто, просто смешно, что мы до сих пор на Вы, нам уже никто не верит.
- Ну, так что ж? Отметим годовщину?
Я было подумала, что он шутит, но на дворе уже стоял июнь. Последний раз Марио видел козырек аптеки своими глазами в день Святого Антония, 13 июня. Это я сейчас все это понимаю, а тогда я не могла точно сказать, сколько мы уже знакомы. Если бы я тогда поняла, сколько времени прошло, наверное, я бы не так удивилась, когда он сделал мне предложение. Я всегда знала, что он ухаживает за мной, но брак, это совсем другое. Мы и обнялись-то один единственный раз, на выходе из кинотеатра, да и то потому, что с тех пор, как родился Тонино, я ни разу не ходила в кино.
Роберто был не дурак. Он понимал, что выбора у меня нет, стерпится –  слюбится.
Но дело было не в выборе. А в том, что с мужчиной, за которого ты выходишь замуж, рано или поздно придется спать. А это совсем не то, что сказать «спасибо» за то, чего не сделал для тебя кто-то другой. Рано или поздно люди начинают ссориться, уставать друг от друга, высказывать друг другу, что не попадя, хотя свадьба вроде бы и придумана для того, чтобы жить спокойно.
Тогда я сразу вспомнила, как я злилась, когда Марио приходил домой и, не переодевшись, плюхался на незастеленную кровать, как Тонино часами бесился, потому что днем не сомкнул глаз, а я бегала туда-сюда, ничего не успевая. Мне бы тоже хотелось, чтобы ужин  стоял на столе, но вода все не закипала, а потом вдруг  опять звонил Каписанте, и Марио говорил: «Через полчаса я ухожу», хотя было уже к одиннадцати. Тогда я бранилась, кричала, тыкала ему в нос тарелку, а он проклинал мою мать за то, что родила меня такой, и едва сдерживался, чтобы не ударить меня. Чуть позже, когда я немного успокаивалась, промывая листья салата, я вдруг оборачивалась и ловила на себе его взгляд. Кто знает, сколько Марио смотрел на меня, пока я ничего не замечала. И в эту минуту я чувствовала, что красива, хоть и была уставшей и потной. Быть может, я чувствовала себя такой красивой из-за него: моя грудь вздымалась под платьем при каждом вздохе, а ноги дрожали, пока он не успокоит меня.
- Робе, от меня остались одни крошки, хлеба больше нет.
Так я ответила ему на следующее утро у подъезда. Потом я погладила его по щеке и вернулась в квартиру. Ведь я спустилась в тапочках, да и не хотелось,  чтобы соседи увидели.

Сначала дорога сюда была всего одна. Та, что вела от Джантурко. Чтобы добраться до площади Гарибальди, нужно было закладывать не меньше часа, учитывая все пробки и светофоры. Никто никогда не высчитывал, что ехать час, нам казалось, что по ней можно добраться куда быстрее, чем было на самом деле. С тех пор, как построили новую дорогу, тех, кто подъезжал, стало видно прямо из окна. Наши клиенты  обычно приезжали на скутерах, или на автобусе. Они выходили на остановке у моста, шли пешком до угла, вдоль дороги. А потом улыбались под желтыми фонарями.

- Два по пятьдесят,  – сказал один, и я должна была догадаться, что раз на нем до сих пор еще золотой браслет, что-то тут не так.
- Подождите, – ответила я, повернулась, и направилась к урне. Когда я доставала два пакетика по пятьдесят, я была достаточно далеко, чтобы удрать. Я могла бы быстро дойти до припаркованной машины и припустить оттуда. Вернуться через другой подъезд, проскочить террасу и оказаться дома. И там уже хрен бы они меня нашли, эти двое.
А дома бы стояла тарелка с остатками обеда, а перед телеком сидел бы Тонино. Волноваться пришлось бы потом, сидя с соседкой за прилавком.
- Бедняга совсем ничего не ест,  – сказала бы я, болтая ногой и покачивая тапком.
Но вот уже два года, как я каждый вечер ходила к этой урне, с тех самых пор, как  мерия принялась приводить город в порядок. Приехали рабочие на грузовике. И по сей день у нас вместо канализации сливные люки, и если несколько дней подряд льет дождь, все покрывается слоем ила, так что дети даже в школу не ходят.
 В центре района на глазах у всех выгрузили урны: сто штук, из красного пластика. Техник определил расстояние для установки урн и сказал, что их разработал специально для нас очень известный миланский архитектор, который отреставрировал  Королевскую Виллу. Едва грузовик уехал, как дети принялись выковыривать их, работая вырванными из скамеек перекладинами. Моя соседка попросила, чтобы одну ей вырвали поаккуратней и потащила домой вместо  корзины для белья. Вечером пришел Каписанте. Он покружил вокруг оставшихся урн и велел сказать, чтобы больше их не трогали. 
С тех самых пор я хранила там пакетики с героином, по двадцать четыре тысячи и по пятьдесят. Пакетики были малюсенькие, весили они меньше грамма. Порой нормального товара в этой дозе и вовсе не было, но никто особо не жаловался, по крайней мере, не жаловался мне.
На автомате, без всяких предосторожностей, я пошла к урне. И вернулась с товаром прямо в лапы к копам, просто потому, что дико устала. А когда я  так устаю, то обычно я думаю, что все будет хорошо.
Эти слова вырвались у меня не потому, что я хотела услышать какой-то ответ. Просто, садясь в машину и глядя на первую женщину-полицейского из тех, кого мне предстояло увидеть, я думала только об одном:
- У меня дома восьмилетний сын, у него никого нет, кроме меня.
- Что ж ты тогда на улице торчишь?

А вот еще о чем не стоит забывать. Мы насколько с этим свыклись, что уже не боимся, в том-то и вся соль, чтобы не бояться. Мы примерно понимаем, что нужно отвечать в случае чего, точно знаем, чего говорить не стоит, знаем, чего ждать, о чем спрашивать… В нашем районе так много тех, кто сел, и тех, кто вышел, и никто не пытается соврать, что он работает дальнобойщиком или уплыл подальше, или заболел и валялся в больнице. Ничего постыдного в этом нет. Тюрьма не разделяет, она сближает. И смотреть, как возвращаются те, кто отсидел, – все равно, что смотреть на солдат, возвращающихся с войны: кто-то хочет выговориться, а кто-то отмолчаться и забыться. Когда вышел свояк Каписанте, родственники устроили ему фейерверк на площади в два часа ночи. Мужчин начинают больше уважать: если ты побывал в тюрьме, босс может тебе доверять, давать задания поважнее.
Но с женщинами не так. Если ты сама не собираешься стать главарем, а главарей-женщин раз-два и обчелся, единственным спасением, единственной альтернативой остается просто не думать.
Кое о чем лучше не думать. Тонино не проныра, но и не дурак. И это «ни то, ни се» в таком районе, как наш, всегда проблема. Он защищается, не реагируя: просто молчит. Когда мы с Марио ссорились у него на глазах, или когда я на него кричала, или когда женщина из соцслужбы задавала ему вопросы, на которые он не хотел отвечать, он просто смотрел в окно, а если окна не было, то в пол, но так, словно был где-то далеко. Далеко от меня, от себя самого, от всех. И тогда ты ничего с ним не сделаешь. И вот, мне нужно было не думать о Тонино, который сидел в школе-интернате, и смотрел вдаль. Нужно было пережить эти два года, и все. Это был единственный способ выжить, который я знала.
Но то, о чем мне думать было нельзя, от меня ускользало.
Иногда я делала депиляцию женщинам, чьи дети уехали за границу. Кто-то поехал учиться в Америку, кто-то занимался наукой и жил там годами. Они звонили домой в лучшем случае раз в неделю, на пару минут, и говорили несколько слов, которых толком не было слышно.
«Я мать, для меня это важнее всего»,  – твердили эти женщины. Но все это чушь. По-моему, они себе даже нравились, пока крутили эти слова в собственной голове или повторяли их на улице. Но что все это пустой звук, они знали уже с самого начала. Материнство заканчивается тогда, когда его обрывают, и каждый раз, когда начинаешь об этом думать, нужно постараться отложить эту мысль как можно дальше, только так твоя жизнь будет продолжаться.
Однажды у меня родился сын, а потом кто-то решил, что мне пора перестать заботиться о нем, что моя вина перед человечеством, если меня не посадить, будет гораздо больше, чем перед сыном, если меня посадят. И тогда я уже не мать, как говорили те женщины. У меня были обязанности, которые можно было выполнять только живя нормальной жизнью. И не то, чтобы моя жизнь была такой безоблачной: я ошибалась, я жила плохо, не так, как надо, но единственным известным мне способом делать то, что следует, была именно такая жизнь. А в тюрьме мне оставался только невыносимый груз ответственности. И будь я даже невиновна, не дай я тогда этого пакетика полицейским, все равно чувство вины появилось бы здесь, в тюрьме. Чувство вины за каждую минуту, когда я была нужна своему сыну, или за то, что он научился уже во мне не нуждаться.
Когда я бодрствовала, то у меня это получалось: я ходила по камере, отмеряя шаги собственным телом, но чем больше времени проходило, тем было сложнее. В тринадцать лет мы осознаем свое тело, потому что не можем  заснуть, лежа на животе: грудь растет, развивается,  а потом, каждый месяц, год за годом, мы снова и снова чувствуем боль, пока можем рожать. Мое тело стало временем и пространством моего сына, часы превратились в паузу меж двух кормлений. Но тюрьма, это отнюдь не наказание для оступившейся души, как внушал нам священник на проповеди. Это наказание для тела, которое не могло поступить иначе. И все же, когда я не спала, я могла немного отвлечься. Встав на цыпочки, я показывала, какие у меня были туфельки до того, как я села, и научилась пилить ногти об каменный пол. Однажды мне приснилось, что я повесилась на пуповине. Я не могла выйти на балкон, глотнуть воздуха, и осознать, что это всего лишь сон: я оказалась втянутой в него, как в единственную реальность. Луиза вызвала охрану. Весь день она не спала оттого, что у нее ныли шрамы, а теперь ей хотелось отдохнуть. Мне прописали таблетки: в тюрьме на каблуках ходить запрещено, зато лечиться от бессонницы можно, сколько угодно. И я стала ходить к психологу.
Она объясняла тревогу теми лишениями, что внесла в мою жизнь тюрьма: перечисляла и выявляла все, чего я лишилась, доказывала, что все это мелочи, которые легко преодолимы, но тут она ошибалась. Дело было не в  лишениях, они были и до тюрьмы. Мне и до тюрьмы приходилось жить так, что я не могла уложить в постель собственного сына. Мне и так приходилось стыдиться того, что я жила тем единственным способом, которым только могла. Ничего нового тюрьма мне не принесла.
Единственное что – я стала как будто задыхаться. Это моя душа бежала по телу, запертому в квадрате три на четыре. Словно в то время, пока я просто стояла и ничего не делала, в моей голове кто-то бежал вместо меня и задыхался от того, что никак не мог добежать. Но куда? Пока мне было это не понятно. Психолог сказала, что так и должно быть, что подобное беспокойство –  способ бежать от настоящего, наряду с депрессией.
Когда она так сказала, я задумалась о настоящем и поняла, о чем она. Я уже знала то, что она только что поняла, но меня раздражало то, что мне пришлось согласиться.
- Когда ты освободишься, эта гонка понемногу замедлиться, и едва ты перестанешь об этом думать, ты остановишься, и даже этого не заметишь.
- Ладно,  – ответила я.
Нам выдали бусины из цветного пластика и тонкие черные нитки, и усадили делать браслеты. Первый браслет я подарила Тонино, как только увидела его на свидании. Я завязала браслет тремя крепкими узелками и сказала, чтобы он никогда его не снимал. Но через неделю он пришел уже без браслета.
- Ты не подаришь мне еще один браслет? Тот я подарил учительнице.
- Зачем?
- Просто это самое лучшее, что у меня было.

Он закачивал начальную школу. Я попробовала представить себе  учительницу, у которой оказался этот браслет, и подумала, случалось ли той хоть раз подумать обо мне. На Рождество мы сделали сотни браслетов, и купили сигарет. Это было мое последнее Рождество в тюрьме. Я сделала рождественский вертеп в общей комнате, аккуратно накрасилась и сфотографировалась перед ним.
- Сделай фото поуже,   – попросила я Луизу.
Но у Луизы ничего не вышло, и поэтому когда я смотрю на эту фотографию, я прикрываю пальцам правый угол, чтобы скрыть решетку, торчащую из-за замка волхвов.
Тридцать первого декабря мне пришла открытка от Роберто. На ней была изображена улица Толедо в те дни, когда по ней ездили экипажи. На обратной стороне была крупно выведена цифра 325, а ниже подпись: «С Новым годом. Роберто»
Роберто тоже подсчитал. Пришло время, когда мне позволяли выходить из тюрьмы на несколько часов, и он думал, что теперь я смогу пойти, куда захочу. Но я подрабатывала в кооперативе с восьми до трех, а потом возвращалась в тюрьму. Интернат, где находился Тонино, был в паре часов езды, поэтому иногда он убегал. Приходил на автобусную остановку, залезал в автобус, ехал зайцем, а контроллеры, которые судили по росту, не верили, что ему всего одиннадцать. Я не могла запретить ему приезжать.
- Ради Бога, Тони, постарайся закончить уже эту школу!
- Но я хочу работать в салоне.
- После школы обсудим.
- Но мам, что тут обсуждать? Я хочу пойти в школу маникюра.

Однажды автобус не пришел, и Тонино остался ночевать у меня на работе. Рабочие позвонили директору интерната, чтобы он не волновался, а он сказал, что так продолжаться больше не может.
  Когда я пришла на работу в восемь утра и увидела там Тонино, который завтракал и болтал с рабочими, я почувствовала, что это первое настоящее утро после долгого перерыва.
Когда он уехал, мне сказали позвонить директору.
- Мне нужно встретиться с вами как можно скорее.
- Господин директор, у вас есть мой адрес, встречи разрешены в субботу, с  трех часов.
Но я сама поехала в интернат. Я получила разрешение, и два полицейских в штатском проводили меня до интерната, а потом сказали, что заберут меня в три часа на вокзале. Это был сюрприз для Тонино.
Когда они захлопнули дверцу машины, я осталась одна перед калиткой, которая вела в школьный сад. Я могла войти туда. Или еще посидеть на невысокой каменной ограде и покурить. Или пойти вдоль трамвайных путей и выйти к морю. Так чувствовала себя Луиза, когда наконец-то смогла ходить без костылей, так чувствовал себя Тонино, когда я той ночью не вернулась домой.
 Я зашла в школу. Поговорила с директором и сказала ему, что осталось совсем немного, что я уже считаю дни.
- Вы тоже можете посчитать, Тонино сдаст экзамены и больше здесь не появится.
- Не поймите меня превратно, но пока он здесь, ему следует учиться, как и всем остальным, и не нарушать правила.
- А если ему, чтобы учиться, как и всем остальным, иногда нужно их нарушать?
Я оставила его предаваться раздумьям, а сама пошла в часовню, где Тонино слушал воскресную мессу. В тот миг, когда я вошла, священник воздевал руки с причастием. Тонино поправил непослушные волосы, но за ним на коленях стояла монахиня. Положив руку на плечо мальчику, она жестко вцепилась в него. Я перекрестилась святой водой и подошла к монашке.
- Пойдем-ка выйдем!
- Тише!
- Не нужно сцен – идемте за мной.
Она стояла на коленях, а я вцепилась в ее плечо и резко дернула вверх. Она поняла и пошла за мной.
- Вы мама мальчика.
- Да.
- Послушайте, ведь я это делаю ради Вашего сына, Вы не видите, какой он неженка?
- И что, ты можешь цапать его только потому, что он поправил волосы, так что ли?
- Он выщипывает себе брови.
- Пусть он хоть задницу бреет, но не смей его трогать, ясно?
- Я не могу и дальше говорить в таком тоне.
 Тогда я прижала ее к церковной стене.
- Если у тебя с Тонино какие-то проблемы, то скажи об этом мне. Ясно? Потому что хоть отец его и умер, но мать еще жива. Поняла?
Я впилась ногтями в ее плечо, и она задрожала.
- Я еще жива. Чувствуешь?

Мы поели, потом спустились к вокзалу, но оказались там гораздо раньше, чем нужно. Я уже забыла, как хороша площадь Гарибальди, и аптека, и кафе-кебаб на углу, и разбросанные по площади ярмарочные киоски.
Мы прошлись вдоль киосков, Тонино купил солнечные очки, я – сапоги с десятисантиметровыми каблуками.
- Надену, когда буду дома, - сказала я, вручая ему пакет.
Мы пошли в сторону площади Нолана, я хотела взглянуть на море, пусть там всего лишь порт. Но дошли мы только до Кармине, идти по тротуару дальше было невозможно из-за разложенных на нем товаров. Рыбный рынок заканчивал работу, рабочие поливали улицу из шланга. Вода текла аж до Порта Нолана, тогда я набралась храбрости и спросила:
- Тони, доверься маме, ты что ж это, голубой?

Когда до выхода оставалось несколько недель, вместо того, чтобы замедлиться, гонка внутри меня только ускорилась. Я забилась в самую глубь камеры и глядела на дверь так, словно дверь я видела впервые в жизни, словно не знала, что с ней делать. Это были самые ужасные дни, когда страх настолько сковал меня, что я не ходила ни на работу, ни на улицу. А потом меня выпустили.

Я вошла в дом номер триста двадцать пять на улице Толедо.
Там, между майоликовым гербом и железным лифтом находилась каморка консьержки. Пока я осматривалась, она подняла глаза и принялась разглядывать меня, но я отреагировала спокойно.
За мной вошел мужчина, и тоже принялся озираться вокруг.
- Вам кого? – спросила консьержка.
- Адвоката Нучиферо.
- Второй этаж, налево.
Мужчина ушел, она вышла ко мне, и мы оказались друг напротив друга. Когда я посмотрела на нее, я увидела, что она немного похожа на Роберто, у нее были такие же размытые черты. Я вытащила из кармана свернутую вчетверо открытку и протянула ей.
Она взяла, развернула. Прочла напечатанные буквы: «убежище у окружной дороги». Затем взяла ведро.
- Идемте.
Выйдя по черной лестнице, мы оказались в узком коридоре, мы шли по подвалам в сторону испанских кварталов. Дорога понемногу удалялась от главной улицы, а дома становились все темнее, с закопченными стенами. Вдоль тропы, словно перила, тянулись нити электропроводов, но мы уже спускались по лестнице.
- Посмотрите на следы на стенах,  – сказала она,  – мы прятались здесь, когда начиналась бомбежка. 
- Сколько вам было?
- Четыре.
- И Вы все помните?
- Все, что я помню, я помню с тех самых лет.

После четырех или пяти пролетов свет стал слабеть, я почувствовала, как сырость пронизывает тело, хотя на улице стояло лето. Мы шли по прямому коридору, и мне казалось, что мы идем к холму, к испанским кварталам.
- Мы идем к проспекту?
- Нет, просто перешли улицу. Сейчас мы под домом сто двадцать один, где Банк Интеза.
Коридор уперся в стену. Консьержка помахала рукой в знак приветствия, и на меня посмотрел глаз видеокамеры. Я вижу ее как теперь: она слегка наклоняется, чтобы навести резкость.
- С двумя пацанами такая куча грязного белья накопилась!  – кричит консьержка,  – хоть я и запускаю машинку по три раза на день, все равно все не перестираешь! Вот вырастут, станут жить сами, тогда поймут, что такое деньги. В это самое время она дает мне садовый насос, швабру, кидает в ведро тряпки, берет пачку порошка. Когда мы уходим, камера следит за нами. Перед тем, как свернуть за угол, женщина оборачивается и улыбается.
- Для меня это – самое надежное место. С раннего детства только здесь я могу быть спокойна, как спящий младенец. Поэтому я и спрятала их здесь.
- А камера?
- Раньше на той стороне дороге был магазин, помните?
- Еще бы.
- Когда-то можно было пройти всю улицу под землей, и выйти прямо у дома перед магазином. Потом, когда дом отдали банку, проход перекрыли  решеткой, а потом и стену построили. Но, видать, все равно боятся. Ведь воры могут в любую щель пролезть, так что теперь вон и камеру поставили. Меня-то они знают: я всегда оставляю здесь всякий хлам. Если без меня сюда кто-то заявится, через минуту уже нагрянет полиция, поэтому я их здесь и спрятала.
Я посмотрела на пачку порошка, и с сожалением поняла, что она промокла и раздулась от влаги, словно внутри и вправду был порошок. Консьержка посмотрела и словно прочла мои мысли, но промолчала, потому что когда мы вернулись, перед ее комнаткой уже стоял официант из соседнего бара и держал на подносе две чашки кофе.
- Кто тебя прислал?
- Пино, охранник.
- Большое спасибо.

И вот я кручу в руке маленькую чашку, а пачка порошка все еще лежит в ведре, под тряпками. Я смотрю, смотрю, и все не решаюсь взять. Она сама должна ее отдать. Женщина допивает кофе, а потом вручает мне ее обеими руками.
 Я принимаю пачку так, как принимала почту, когда сидела в тюрьме, как держала новорожденного Тонино, прикладывая к груди,  как нечто, что прибыло из иного мира, специально для меня.
- Что это?
- Процентные облигации на предъявителя. Двадцать облигаций по пятнадцать миллионов лир каждая.
Я соскребаю немного соли с раздувшейся от влаги пачки, и под ней возникает утенок из мультика.
- Давно они у вас?
- Мой брат принес их четыре года назад, после свадьбы. Держать их дома ему показалось небезопасно, хоть речь и шла о собственной жене. А до этого они у него были.
- Как он?
- Все слава Богу.
- А Вы, Вы все это время прятали их для него?
- Нет, я прятала их для Вас. Как бы это сказать… Мне хотелось отблагодарить Вас.
- За что?
- За то, что Вы ему тогда отказали. За то, что не вышли за него.

Она положила пачку в обычный пакет, и мы вышли на улицу. Консьержка посмотрела в сторону непробиваемых стекол Банка Интеза и помахала рукой: «Спасибо за кофе».
Тонино на скутере ждет меня на углу. У него голубые глаза. Консьержка взглянула на него, а потом на меня:
- Совсем большой.
Я иду прочь, ничего ей не отвечаю. Сначала мы проедем по тротуару: из-за строительства метро дорога закрыта. Поедем тихонько, не напирая, касаясь шелковых скатертей, которыми застелены столики с китайскими товарами.

Я останавливаюсь у аптечной витрины. Надо бы выбрать масло, для втирания после депиляции. И крем, но не слишком густой, чтобы делать массаж. Наши клиенты хотят самые лучшие средства: они часто капризничают, но на их капризах экономить не стоит. 
Сквозь детские погремушки Кикко, в отражении витрины, я вижу себя, стоящую на той самой улице, там, где слева больница Лорето, а справа растут деревья, и вспоминаю тот день.
Марио тоже услышал шум скутера. Он еще раньше и быстрей, чем Роберто, понял, что последует за гулом мотора. Он и сам нередко выполнял такие задания. Он понял, что им нужен кокаин, только и всего. Они знать не знали, что доход с проданного за неделю товара возвращался к Каписанте в виде процентных облигаций, в восьми разных отделениях почты.
И Марио отнес бы их владельцу, если бы смог.

Он услышал звук мотора, когда дошел до последнего дерева. Там, между стволом и стеной, он выронил сверток. Кто знает, быть может, он думал потом вернуться и подобрать его, когда они уедут. В таком городе, где мусор на каждом углу, на бумажный сверток никто не обратит внимания. Он думал, что на скутере кто-то стоящий, Луиджи, или Пеппино. Этот всегда знал, что сказать и куда бить. Марио спустился по лестнице, и его лицо ничего не выражало, он расслабил спину,  прямо, как я сейчас.

Пока те занимались Марио, Роберто поднял сверток. Потом он присел,  скрючившись на ступеньке, чтобы спрятать находку и побороть ужас. В туалете больницы он осознал свою удачу, риск, с которым она сопряжена,  ответственность, необходимость лгать и потребность быть честным, свои сомнения, и то, что он не может принять никакого решения. А потом на него, как снег на голову, свалился Тонино.

Если бы Роберто сразу отдал мне сверток, возможно, меня бы и не посадили. А может быть, посадили бы еще раньше. А может, он ждал, что я соглашусь стать его женой, и планировал сделать подарок. Или просто боялся. Или  ждал, пока о свертке забудут, чтобы понять, как лучше поступить. Каписанте решил, что все забрали убийцы, и поэтому ничего у меня не искал. А я даже не знала о существовании облигаций, поэтому никто ими не интересовался. А потом, такие деньги как доход за неделю… Шеф бы пустил их на то, чтобы выложить дом плиткой и поставить урну от Версаче, и только-то. Знал бы он, что теперь на его героин я покупаю медовые маски для лица: Тонино прекрасно умеет их наносить.

Старик, что стоит передо мной, твердит аптекарше, что ему нужно  успокоительное, говорит название. В тюрьме я тоже принимала эти таблетки. Говорит, рецепт потерял, но он, мол, точно был.
- Дай ты ему эти таблетки, ладно тебе,   – говорю я.  –  Не слишком ли ты на себя берешь, решая, спать или не спать этому старику. Учитесь, учитесь, да все без толку.
Вот и психолог в тюрьме, она тоже ошиблась. Когда после столького времени ты перестаешь задыхаться от дикой гонки, ты прекрасно осознаешь этот момент. Это все равно, что снять туфли на шпильках и влезть в домашние тапочки. Постепенно ступня вновь принимает свою форму, нога расслабляется. Еще немного, и ты начинаешь шаркать при ходьбе, а потом появляется животик. Ты знаешь, что когда ты такая, никто не станет за тобой ухаживать. И знаешь, что пока ты в тапочках, далеко не уйдешь. Но снимать их не хочется.