Плох-бох

Рассказ


Слова были сказаны, потому, что если в начале не будет слова, то, как ни крути, что ни поворачивай, а девушка так и останется, как виноград, а не вино, в плетённой из лукавства корзинке.
Итак, вот что она сказала ему, девушка Мария, художнику Иоа… Иси… если вы не слишком возражаете, но эти имена, они изнутри кита и льва, разодранного надвое… пусть он будет Иосиф, хотя сын шамеса и звался иначе… сказала, когда первое облако и лучик спорили, кому быть, и не могли выспорить:
- Сегодня мои уйдут навестить тётю Хавву, и никого не будет в доме. Если хочешь приходи, - и покраснела, как водится, если такие слова говорит девушка своему парню, хоть будь он дважды сын шамеса.
Краска вызвана отнюдь не запятой после слова "хочешь", она должна быть, но её там нет. Запятая? Мы проводим строку от двух впавших над ключицами ямок, двух выпавших под ключицами горок, через 16 лет назад завязанный пупок, что ещё никому не пришлось развязать, лаской или силой, широкий пояс из кожи, стянувший тонкую талию, линию до живота, сейчас плоского и пустого, но он может измениться – оттуда, куда сын шамеса и художник, если и входил, то пока лишь во сне, как отец, и выходил, как сын, просыпаясь.
Что делать? Ошибки разного рода войск создают этот мир. Благодаря отсутствию или присутствию нужного или ненужного мы отличаем жизнь от жизни, а смерть – от смерти.
Уважая, и даже любя, точность и правило языка, мы оставим здесь всё, как есть: ведь, задача рассказчика – не прикладывать себя к чему бы то ни было, а наоборот, рассказ, ещё не написанный, приложить к себе и увидеть – где, за каким поворотом, остановиться, а где прибавить шаг и так идти, не оглядываясь по сторонам.
Так же и мы поступим сейчас. Протестуй себе, читатель, заглядывай в углы и переворачивай подушки и перину – где они, где Мария и художник Иосиф, где самое интересное, пока никого нет в доме? Протестуй, это законное право купившего книгу. Купил? Нет?! А тогда – по какому поводу шум?
Иосиф, сын шамеса, молча смотрел, расставив руки, на девушку Марию. Она, как бы не замечая его присутствия в своей комнате, поднимала выше ковшик с водой, и студёная вода лилась тонкой струйкой на плечо, потом по спине и дальше вниз, разбегаясь вбок и вниз, натолкнувшись на округлости ягодиц, твёрдые и тёплые, как овечьи морды. Когда иссякла в ковше вода, дыша капельной сеткой по всей своей наготе, вся словно в паутинной россыпи, Мария не стыдясь подошла к нему и встала перед ним, и посмотрела прямо в глаза сыну шамеса, художнику.
То, что привлекает взоры мужчин к женскому телу, дышало в ней и рвалось изнутри. Её лицо сделалось вдруг одновременно грубым и нежным. Она схватила сына за плечи, как неумелый борец, притягивая его к себе, исполненная решимости одолеть, чтобы случилось то, что случается между мужчиной и женщиной.
Постель была разобрана, одеяло – откинуто. Качаясь, они стояли возле кровати, девушка и художник, и её соски царапали его грубую рубашку.
- Что же? Ну?
Голос низкий и почти мужской.
- Что ты?! Они не скоро придут…
Художник искал в себе её соответствие – и не мог найти. Он закрыл глаза, опустил руки. Курчавая блестящая голова склонилась, как голова случайного пса, в предвкушении цензорской палки.
Тогда женщина выпустила его. Она села на кровать и положила руки на колени. Светились круглые колени. Губы усмехались, подрагивая.
Сын шамеса проклял себя, её и всё на свете. Он подошёл к окну. Все предметы конической формы сделались невидимы. Округлости, напротив, засияли, открывшись светом бегущих по кругу лун. Для созидания и те, и другие важны, но лишь одни будут спасены, одни от других.
"Мне всегда жалко их, кошек, собак, вообще всех животных. Заболеют – и не могут сказать ничего хозяевам… Я же – могу, но – некому сказать…".
Он стал рассматривать тот кусок улицы, который Господь Бог сейчас показал ему для возвращения на землю, потому, что этот кусок не имел в себе ничего такого, что имело хоть отдалённое сходство с небом.
- Ты думаешь, я сержусь? Я не сержусь… Если, по-твоему, что-то не так, то всё так…
Сын художника обернулся. Она сидела прямо, ноги сведены. Тени стояли за ней и вокруг, тень отделила грудь от груди, ореолы казались чёрными, как печати…
Она была неподвижна, но тени двигались, какие-то от её дыхания, другие оттого, что они укрывали невидимые глазом, внутренние борьбу, и желания, и страх.
- Ты рисуешь меня, - сказала одна из этих теней, она появилась на лице, - я не то, что ты рисуешь, и потому… потому…
Художник ожидал…
Она легко вздохнула. Засмеялась…
- Там, на углу, ты знаешь? – мясная лавка! Нигде больше нет таких колбас, как там. Их привозят из чудовищных мест набожные евреи с длинными седыми бородами. Грех, который они совершают, остаётся там, на высоких крюках, на скользких прилавках. Он живёт в глазах лавочника. А особенно – его сына. Он большой греховодник, сын!
Мария погладила двумя руками, одновременно, свои бёдра, вверх и вниз…
- В тот раз… не знаю, нужно ли рассказывать? – сын лавочника предложил мне, да, он предложил…
- И ты согласилась?
- Милый… что ты… Он показал мне… кое-что. Знаешь, там… есть такая штучка, она вроде маленького потайного ящичка…
- Что?! О чём ты говоришь? Мария!
Под окном комнаты била копытами лошадь, брух-трух, плох-бох, печально помахивая головой, она возила по кругу экипаж, в нём сидели родные Марии и сама тётя Хавва, не останавливаясь, они всё ездили по кругу.
- Когда женщина, блудница… садится на свинью верхом… то этот маленький ящичек…
Сумерки последнего дня. Когда ты создал те удивительные, странные вещи. Думал, предполагал ли ты, что воображение женщины переплюнет всю твою фантазию? Что потайные ящички души будут открываться в её теле, всякий раз, когда женщина останется одна, в сумерках, полновластной хозяйкой всех своих придуманных вещей…
- Теперь иди, милый! Слышишь? Лучше тебе уйти…
"Я своей любовью одену тебя. А сама голая выйду в мир. Они увидят… но это не я, то, что видят. Я всегда там, где моя любовь. Там, где моё сердце. А не там, где ноги… Ты рисуешь меня, не зная. Если б знал, ты не рисовал бы, ты продавал бы колбасы в той лавке".
Но, между прочим, товарищи: мой, мой его в проточной воде, мясо, да хоть в ледяной, а, между прочим, запах этот не смоешь и не обманешь ты никого. И если не тот щенок, так этот, ухватит тебя, как имеющий нужду в тебе и оправданный заранее судом высшей и беспристрастной природы.
Ежели мужик, когда он ищет, может идти прямо и недолго, и найти там довольно-таки извилистые результаты, то наша противоположность и судьба, долго виляя, петляя, в итоге, всё одно – встретит то, что недолго и прямо.
Не далее, как через неделю после события, описанного выше, сын лавочника поднял и усадил Марию на широкий чистый прилавок. Так, что висящие на крюках колбасы все оказались вровень с головой, источая вредные ароматы и мясную вонь.
Прилавок скользкий, потому, что перед тем, как усадить Марию, сын лавочника на её глазах обмахнул широкую доску тряпкой из ведра. Всё быстро. И очень просто… Мария распустила свой широкий пояс из кожи, и сын лавочника увидел то, что должен был увидеть там, куда он смотрел, и что в колбасной лавке было куда более уместно, нежели в той комнатке, что выходит окном на другие окна, такие же нелюбопытные, как и это…
Длиннобородые евреи в соседнем помещении читают Бабеля. Шабос-нахаму. Они читают вслух, от удовольствия жмурясь... За стеной сын лавочника, он любит и любит шестнадцатилетнюю Марию, она толкает головой колбасы и долго и нудно кричит о его наглой, мясом вскормленной силе.
"Ты не такая, как все другие. Ты светленькая голубка, ты хищная мышеловка, изнутри выложена салом русских церковных свечей. Ты одна из тех, кто не может уснуть на животе, одна из немногих, кто поворачивает головы местечковых цадиков за собой, как стрелки вдруг поумневших часов".
Так говорил он, тщась переплюнуть поток красноречия Соломона. Плевки его комплиментов каплями возбуждённой слюны метили её территорию как свою, сводя дело к немногому. Он начинял её, как отец – колбасы, сальностями своей молодой любви.
"Ты будешь ходить в горностаях. Я подарю тебе смирну, ладан и золото, и что там ещё осталось с того раза. Когда развяжутся девственные пупки, спасение ты подаришь мне и моему миру. И он опять сделается пуст, выпит… о, шабос-нахаму!".
Нежность, как бритва: одинаково режет вверху и внизу.
Нежность – это сдержанная страсть. Сдержанность показывает силу, возбуждает любопытство. Кто, как не женщина, оценит это?
Когда она уснула в своей комнате, в своей постели, на боку, подтянув колени к груди, было уже утро в начале. Небо расходилось по кругу, словно краска. Художник Иосиф в поезде задремал сидя, опустив голову на руки. Перестук колёс повеселел и словно посвежел… подталкивал и напевал, плох-бох, плох-бо-бох… Художник очнулся ото сна. Только прибывшие на нашу землю марсиане могут поверить возможности переменить судьбу за счёт перемены мест. Нет, нет. Единственное, что придётся, может статься, переменить на новом месте, это – галстук. Может статься, там не носят длинные узкие, а носят квадратные. Или совсем наоборот. Чтобы знать это, необязательно быть сыном шамеса.
Но так уж бывает с человеком, что эта новая, не прожитая, ещё неизвестно, какая жизнь в уме уже бросает слова на камень, как бы горохом падающих слов намекая: та, прежняя жизнь, вчерашняя, есть лишь нонсенс и репетиция перед настоящим, назначенным на вечер представлением… Настоящее – всегда вечернее. И, ежели вы хотите узнать, что я имею в виду вместо аллегории, то вот, что я имею, как ещё немного сухого гороха.
Был день, и было утро. И настала ночь. Хозяин свернул свой видавший виды вертеп, засунул его прямо в сумку. И чтобы далеко не ходить, ведь поутру опять всё сначала, он улёгся здесь, вот здесь – у забора. Сарказм и недоумение. В темноте они все перемешались и сделались неотличимы, одни и другие, как солдаты в бане. Зрители и актёры. И вот уже один рисует спящему рожки на лоб. А другой – пишет на заборе грозное и весёлое слово из трёх букв…
А ещё один, знай, катит и катит себе по железной дороге. В новую жизнь! Туда, где нет нашего местечкового вертепа и его хозяина, но куда ушёл, обгоняя вагоны, им написанный и утверждённый сценарий.
Художник посмотрел под занавеску. Он досиживал представление. Поезд пошёл вверх, внизу косо уходила равнина, спасаясь от надвигающейся большой реки и моста с его чёрными гулкими стенами… Вдруг – бумажная стая вылетела сбоку, с чаячьим криком, переругиваясь, взмыла вверх и растаяла, исчезла в бледном дневном сиянии, как будто погрузившись в сильный растворитель. Подходил, толкаясь, новый день. Конвульсии его внутренних органов отрицали факт вчерашних множеств, и новые множества спешили сделаться вчерашними, в спешке и суете порождая иллюзию, будто может быть что-то новое под луной.


2014 г.