Фома

Я много раз бывала на похоронах, и ни разу - на свадьбах, так сложилось, что люди вокруг меня умирали на сто процентов чаще, чем женились. Иногда мне становилось не по себе оттого, что однажды они все умрут, и я останусь в совершенном одиночестве, и тогда мне останется только либо последовать за ними, либо же прервать это проклятие свои присутствием на чьем-либо свадебном торжестве, каким бы бессмысленным я его и не считала. Однако главная трагедия моя на то неясное время года была отнюдь не в трагизме человеческих обрядов, а в полном же отсутствии некой концепции моего жизненного и духовного пути, поэтому для переживания данного периода я использовала слезы ангелов.

Рыдали мои ангелы по-разному: слезами красными и белыми, с пузырьками и не очень, слезами  прозрачными, как души индейцев, и крепкими, как сигара Холмса, слезами очистительными и замутняющими, но неизменно прекрасными, как любое божественное. И засыпая, я чувствовала, как несут меня куда-то их крылья, в счастливом путешествии пребывала весь сон, а по-настоящему просыпалась в прозаическом троллейбусе с рекламой зубной пасты на мутном, как мое сердце, стекле, пока жизненный и духовный пути мои, содрогаясь от трагизма российских дорог, стонали и корчились от похмельных мух, чистых и непорочных, как ангельское откровение.

День, начинавшийся таким чудесным глотком живительной минеральной воды, при ближайшем рассмотрении оказался пасмурным понедельником, и этот омерзительный факт поверг меня в пучину отчаяния и заставил изо всех сил прижаться к подушке как к последнему оплоту спасения и гармонии. Ангел, рыдающий кровавыми слезами с правой стороны подушки, шептал мне: встань и иди, и я встала и пошла - за пивом, разумеется, ибо все остальные трудовые инстанции были безнадежно скрыты за покровом утра и половиной дня, а оставшееся время еще можно было спасти. И с милым сердцу звуком открывающегося темного утреннего, понимающее солнце осветило лучами целительную банку и ознаменовало чудесный момент творения, в котором шатающиеся ножки моей реальности обрели, наконец, твердость и непоколебимость. Взгляд снова получил способность фокусироваться на прекрасном, и я обнаружила, что пришла пора отправиться за второй порцией пенного, чтобы окончательно закрепить успех и не терять обретенного просветления.

Парк, в котором я остановилась запечатлеть второй акт творения, еще более прекрасный, чем первый, славился уникальным контингентом интеллигенции со всей округи – их, как мотыльков-однодневок, привлекал мистический свет ночных фонарей и атмосфера всеобщего понимания и гармонии мироздания. Любителям уединения и приятного полумрака в любое время дня и ночи отводилась возможность обзавестись укромным уголком в менее густонаселенной, но более плотной части парка, где древние молчаливые деревья хранили в себе множество тайн и скрывали от посторонних глаз место уютного ночлега для многих поколений сбившихся с пути странников. Ходили слухи, что в глубине этого леса порой собирались на важные встречи представители эльфийских народов – случайные путники рассказывали, что часто слышали там звуки пения и слова из неизвестных им языков.

Но в дневное время суток парк был пуст и светел, как головы кудрявых болонок, выгуливающих здесь своих собак. После второй банки день, уже намекающий на свой скорый закат, показался мне чудесно приятен, и я даже подумала, что человечество совершенно несправедливо обвиняет понедельники во всех его грехах, и что никакие сорок кошек, перебегающих цветущую тропу передо мной, не смогут испортить возрождение страждущей души.
Легко и радостно пролетело время за второй банкой, и вот настал момент, когда я почувствовала, что все существо мое требует новой духовной пищи, как требует посева земля орошенная, как воскресший дух вожделеет сияния звезд. Однако чтобы звезда новой экзистенции воссияла на горизонте моего зарождающегося вечера, необходимо было совершить очистительную процедуру, ибо с грузом в теле закатом наслаждаться недостойно. Именно поэтому я решила ненадолго отправиться домой перед решающим прыжком в мир светлого блаженства, - а впрочем, лучше темного нефильтрованного.

Мой дом представлял собой образец квинтэссенции умов стареющей интеллигенции советской закалки, прослойки лиц рабочее-крестьянской направленности и подрастающего поколения всех сортов и жанров, чей гордый трехбуквенный девиз регулярно выводился на зеленой стене неизменно и необратимо, как может выводиться наружу только отчаянный крик из самых душевных недр. Вероятно, носителям этих сокровенных недр было доподлинно известно, что здоровью вредит долгое скрытие того, что так и просится вылететь на свободу и жечь глаголом сердца человеческие направо и налево, вне зависимости от того, пригожи ли сердцу человеческому их глаголы. Ведь как говорится, чем богаты, тем и рады, а все остальное – проблемы индивидуальных пристрастий и направлений нравственных ориентиров.
 
Мысли мои пребывали высоко и радостно, как полуденное солнце, и ослепительный их свет застилал мой обзор, и именно поэтому в радиус охвата моего внимания Фома попал с опозданием примерно в четыре секунды. Впрочем, в моем случае они не сыграли никакой роли – взгляд Фомы был грустен и томен, тело его было совершенно чисто от одежд, а голова – от каких-либо идей по этому поводу. Я смотрела на него, а он – на меня, и диалог этот был молчалив и изумителен своей бессловесной откровенностью, как могут быть откровенны только люди искренне отчаявшиеся. Однако молчание затягивалось, и я несколько почувствовала потребность опошлить чистое откровение проясняющим словом.

- Эээ… такая чудесная погода, и ты сидишь тут совсем один, - неуверенно выдавила я.

Во взгляде его грусть проступила еще гуще, он стыдливо поерзал на холодных ступенях голыми белым ягодицами, усиливая градус моего сострадания. Я переступила с ноги на ногу, размышляя о бесчеловечности женщины, которая позволила себе поднять руку даже не на последнюю рубашку своей жертвы, а на самое что ни есть близкое – трусы человеческие.
Я решительно отворила дверь своей квартиры.

- Заходи.

Медленно и неловко, словно не веря своей удаче, он поднялся на ноги, опираясь на стеночку, и с благодарностью, скользящей во всех его движениях, проследовал за мной вглубь коридора.
Выделив несчастному первое попавшееся покрывало, которым он тотчас же с вожделением обмотался, я решительно усадила его за кухонный стол и поставила перед ним бутылку коньяка. Он посмотрел на меня чуть ли не с благоговением.

- Ну, рассказывай, - говорю.
- Не буду, - отказывается он, - во-первых, мне совестно, во-вторых, она сама дрянь. Ты лучше наливай, мой стресс нуждается в срочном лечении.
Я кивнула.
- Вылечим.

Давно знакомая мне фигура Фомы, периодически мелькающая в пространстве моего дома на пути к порогу соседки Леночки, казалась мне теперь заблудшим огоньком, еле тлеющим на фоне скорби от ледяных ступеней подъезда, но все еще способным на горение. С тяжким вздохом он открыл коньяк и наполнил причитающиеся для него ёмкости. Не чокаясь, мы молча выпили. Зачем лишние слова? Начало всякого деяния всегда должно быть быстрым и собранным, чтобы без промедлений направить ментальную энергию в нужное русло, чтобы не дрогнула рука и не содрогнулся от нерешительности разум. Словно читая мои размышления, Фома вторично наполнил стопки. Их мы тоже выпили, как просветленные.

- Вот что я тебе скажу, - звякнув своей стопкой о стол, начал Фома, - вещизм убивает человечество. Все светлые идеи и высокие помыслы человека утопают в женской мелочности. Единственный путь очистить мир от скверны – ввести всем женщинам в университетах обязательные мужские курсы, чтобы хотя бы немного приблизить их к прекрасному.
- Нельзя изучить прекрасное, - усомнилась я. – Прекрасное можно только почувствовать.
- Конечно, изучить нельзя! Но ведь чтобы наслаждаться поэзией, надо для начала что-то прочесть. Чтобы спорить о квантовой физике, нужно запомнить постулаты, а чтобы помыться в ванной, нужны мыло и губка. Иными словами…
- Иными словами, - подхватила я, - любое абстрактное понятие требует практического знания. Это отличный тост.

Фома с уважением поднял рюмку, и с не меньшим уважением опустошил ее содержимое. Глаза его постепенно приобретали сияние, а легкий налет льда на душе таял, омываясь огненной водой.
А вечерний полумрак за окном медленно превращался в густеющую тьму, заливая мою маленькую кухню особым томным оттенком, когда стрелку настенных часов еще можно разглядеть достаточно ясно, но движение ее становится похожим на движение пальцев под темной водой, а размеренный звук, отсчитывающий секунды, словно доносится из некоего другого измерения. Я поделилась своими соображениями с Фомой, но он ответил, что, скорее всего, в другое измерение меня неумолимо сведут коньяк и философия, но никак не обыденное природное явление.

- Вот дед мой, - говорит он, - до самой смерти смотрителем маяка работал на Приморье. По таблице восходов и закатов Солнца он должен был включать и выключать маяк каждый день. Можно сказать, его работой было встречать закаты и рассветы. И вот под конец своих дней он начал быстро слепнуть от глазной инфекции. От помощи врачей он отказался – говорил, что достаточно уже насмотрелся и закатов, и рассветов, и звезд, и волн, и кораблей, и что о большем человеку и мечтать нельзя. И вскоре он проводил последнее свое закатное солнце, а закатное солнце проводило его – они долго наблюдали друг за другом, пока солнце не скрылось за горизонтом, а взор смотрителя не потух раз и навсегда.

Мы молча выпили.
 
- Так о чем это я, - продолжил Фома. – Вот поэтому и не надо придумывать мистические значения вещам обыкновенным – никогда не знаешь свой последний закат, - он чуть подумал, - да, это тоже отличный тост.

На подоконник перед нами мягко и изящно запрыгнула пушистая белая кошка.
Мой бывший сосед Афанасий был человеком философского склада ума, но с полным отсутствием возможности эволюции взглядов. "Однажды, - говорил он, - однажды человек найдет способ сохранить бессмертие и лишит себя необходимости репродукции. Тогда человечество получит в свои руки неограниченную власть личности, не прерываемую на смерть и обучение, получит время, которым сможет распорядиться спокойно и мудро, прекратятся войны и воцарится мир и покой". Я никогда не спорила, мне просто слишком нравилась его прическа, чтобы спорить, а когда она нравиться перестала вместе с ее обладателем, спорить уже не было необходимости, потому что на первый план выдвинулись более насущные вопросы, а именно - кому достанется совместно купленная и выращенная в любви до годовалого возраста прекрасная белоснежная кошка Клеопатра. С обоих сторон аргументы были неопровержимы: я утверждала, что она всегда спала на моей кровати, а Афанасий говорил, что в ванную комнату Клеопатра отводила честь сопровождать именно его и вместе с ним там превозмогала всю невыносимую духоту бытия, и поэтому любовь ее к нему была выше всего земного, а пристрастие к пребыванию в моем ложе оправдывалось качеством постельного белья и благоприятной кармой угла, где располагалась моя постель. Отчаявшись, мы решили предоставить решение вопроса самому животному, но оно, презрительно дернув хвостом, скрылось на кухне, предпочтя нам общество доверительно гудящего холодильника. Так и не придя к консенсусу, мы решили пойти крайние меры и довериться судьбе: решка на пятикопеечной монетке решила наши дальнейшие жизненные пути, и на следующий день Афанасий освободил наш с Клео уголок и отправился навстречу большому миру.

Искоса поглядывая на Фому, кошка сосредоточенно умывалась, дергая хвостом по цветущему фикусу. Фикус был привычен и не протестовал. Фома внимательно взглянул на Клео и одобрительно кивнул, кошка, закончив процедуру вечернего самоомовения и дернув хвостом напоследок в сторону гостя, скрылась в коридоре и затихла. Я невольно залюбовалась этим бессловесным диалогом.

- Пока совсем не забыла, - сказала я, поправляя листья фикуса. – Ты где живешь-то?
- А, - Фома неопределенно махнул рукой в сторону окна. – В тех краях.
- Это через парк, что ли? – уточнила я. – В любом случае, тебе нужно как-то одеться – не пойдешь же ты в покрывале.
Он пожал плечами – одевай, мол. Я поспешно перебирала в голове варианты доступных для ношения одеяний, которые способны подойти странному гостю. Итоги раздумий оказались неутешительными – в наследство от Афанасия мне досталось только две его вещи.
- У меня есть драный халат на тебя, - мрачно констатировала я, - и костюм медведя – мой бывший сосед работал в театре.
- Давай медведя, - легкомысленно согласился Фома.

Весь следующий час мы допивали остатки коньяка с новоиспеченным бурым медведем – костюм Фоме оказался вполне к лицу, и цвет его бороды и шевелюры неплохо дополнял образ, а после того, как содержимое бутылки подошло к концу – они вообще слились у меня в единое целое, и из квартиры мы выходили под руку. Он почему-то называл меня Машенькой, а я постоянно проводила рукой по его спине, будучи уверенной, что именно так с медведями и поступают при встрече. Идти нам предстояло через парк, а так как путь казался неблизкий, мы взошли на порог ближайшего продуктового магазина за, как мы надеялись, завершающими этот день глотками пива. Мне казалось, что эта идея не закончится ничем хорошим, но спутник мой был уверен в наших силах, и уверенность его придала мне решимости. 

- Гляди-ка, тут написано "Добро пожаловать", - сказала я у входа в магазин. - А ведь ты, медведь, зло в чистом виде. Искуситель. Тебя жаловать нельзя, и вход таким как ты воспрещен.
- Зло в чистом виде, Машенька, это безалкогольное пиво. А я - душа мающаяся, меня пожалеть и приласкать надо, и бесов от меня отогнать.

Если не считать нескольких парочек, укромно рассевшихся по угловым скамейкам, и одну мирную компанию, лениво переговаривающуюся под голубоватым фонарем, парк был безлюден и тих. Небольшой лесок призывно зазывал нас в себя белеющей в ночном сумраке тропой, обещая нежно укрыть одеялом из древесных крон, тьмы и стрекота сверчков. Отказаться от такого предложения было равносильно обвинению в малодушии; кроме того, экзотичный вид Фомы вызывал некоторые опасения у прохожих. Глотнув для храбрости пива, мы сделали первые решительные шаги вперед. Где-то рядом прошмыгнул какой-то мелкий зверек и снова все затихло.

Мутным невидящим взором я оглядывала окружающую нас темноту.
- Так какие там бесы тебя, Фома, одолевают?
- Разные, - неопределенно отозвался он, - обычно человеческие.
- А необычно?  - удивилась я.
- А необычно – это когда солнце по утрам не всходит, - ответил медведь и потянул меня за собой. - Пойдем. 

Несмотря на то, что мы упорно следовали извивающейся среди деревьев тропе, постепенно ее очертания таяли и вскоре она и вовсе исчезла, оставив нам просторы темой земли и шанс проявить фантазию в выборе направления нашего пути.

- Странно, - сказала я. – Мне казалось, что это очень маленький лесок. А идем мы уже минут двадцать.

Червячок сомнения, закравшийся в сердце, устыдил меня в бесславно проведенном понедельнике. Чего стоят эти жалкие душевные порывы, скрытые за густой стеной леса в безлюдном и бессмысленном месте? Кому станет лучше от того, пересеку я этот лес или не пересеку, допью последнюю банку или не допью, проснусь завтрашним утром с гудящей головой или не гудящей? Суета сует – город вокруг спал, и город был прав.

Фома не отвечал, и никаких признаков жизни вокруг не наблюдалось. Червячок сомнения превратился в змею скорби – даже своего медведя и то уберечь не сумела. В печали я отбросила недопитую банку в сторону, словно в моих метаниях состояла ее вина, несколько раз выкрикнула в темноту имя своего спутника, и, не получив ответа, уселась, облокотившись о ствол ближайшего дерева. Мне хотелось спать и рассуждать о вечном.

Человеку жизненно необходимо переживать, душой радеть за идею или дело, а если не находит он для себя подходящего объекта для периодической эмоциональной встряски, то, как правило, начинает рассеивать задержавшуюся энергию как то позволяют его ограниченные в силу разных обстоятельств данные и возможности. Отсюда вырастают мелкие социальные грешки: вещизм, мелочность, излишняя обидчивость, конфликтность и отсутствие благородной склонности протягивать руку нуждающимся. Материализм, которому по долгу службы наказано стать фундаментом для строительства идеальных дворцов, становится полноправным жилищем для людей, не нашедших себе места в новом мире. Любая идея, у которой есть потолок, это неперспективная идея, и, рассудив таким образом, я все-таки мужественно поднялась с земли. Сидение на месте ограничено потолком обездвиженности, а движение вперед не смотря ни на что дарует необходимую бодрость духа и гордость за свое скромное существование. Помимо всего прочего, сидеть было довольно прохладно.
Долго ли коротко ли, но впереди забрезжил огонек. Мой утомленный разум вначале принял его за проблеск рассвета, но, приглядевшись, я увидела, что огонек был самым что ни есть натуральным – где-то в нескольких метрах от меня горел костер. И, более того, вокруг него сидели люди. В надежде избавиться от наваждения, я встряхнула головой, но странное сборище впереди не исчезало – напротив, они, заметив мою шаткую фигуру, громко начали зазывать меня подойти. Собрав остатки рыцарской мужественности и проигнорировав возвопивший здравый рассудок, я подошла.

Компания из пяти человек мирно жарила на вертеле толстую медвежью тушу. Я почувствовала, как сердце медленно и торжественно спускается в пятки: пока оно двигалось из одного пункта в другой, мне пришлось на некоторое время обездвижиться и растерянно хлопать глазами, глядя на разворачивающуюся сцену.

- Привет, Машенька. Рад, что ты нашла нас, - сказал Фома.

Я перевела взгляд на лица собравшихся – одно из них явно принадлежало моему странному знакомому, причем медвежья туша и Фома оказались определенно разными объектами. Некоторое время мне еще пришлось простоять, ожидая, пока утомившееся от перемещений сердце взойдет с пяток обратно на свое место.

- А мы тут решили устроить привал, - миролюбиво продолжал Фома, - это мои спутники. Обычно мы предпочитаем держать наши странствия втайне от внешних глаз, однако сегодня слишком прекрасная луна, чтобы прятаться в тени.
- Странствия? - уточнила я.
Не отрываясь от медведя на вертеле, мне ответил худощавый старик в зеленом плаще.
- Вот уже несколько веков мы ищем выход из этого леса. Иногда нам кажется, что просвет совсем рядом, но это только отдаляет нас от цели. Время утекает сквозь пальцы.
- Выход из леса? - недоуменно переспросила я. - Веками?

Вероятно, последняя банка пива действительно оказалась скорее во зло, нежели во благо, однако я была горда, что не утеряла здравый рассудок в этом море скорби. Допустим, эти ребята производят впечатление людей, несколько лишенных некоторых важных нитей связи с реальностью, но почему же я явственно вижу перед собой тушу медведя на вертеле и откуда бы ему взяться в городском парке? Эти вопросы вызывали во мне крайне некомфортные ощущения, и я решила нащупать последние ускользающие нити.

- А когда же вы попали в этот лес? - спросила я .
- Мы были в нем всегда, - ответил старик. - все время, пока мы себя помним. Из этого места нет выхода.
- Так зачем вы его ищете?
- А чем еще нам заниматься? - пожал плечами Фома.

Разумно. Я растерянно переступала с ноги на ногу.

- Но погодите, - сказала я, - примерно час назад мы с Фомой были в моей квартире, а только потом пришли сюда. Это же совершенно немыслимо, то, что вы говорите.
Воцарилось секундное молчание, а затем вся компания разразилась хохотом. Смеялись они так долго и так громко, что на звук стали слетаться шумные гаркающие стаи ворон, из гущи леса, сверкая ушами, стали высовываться любопытные зайцы, а медведь даже привстал с вертела, чтобы посмотреть на меня. Я стала медленно отступать назад, цепенея от ужаса, но споткнулась о бревно и упала. Бревно, зашевелившись, укоризненно посмотрело на меня немигающими бледными глазами. Пискнув, я неловко поднялась на ноги и рванула в чащу.

- Нет выхода! Из леса нет выхода! - услышала я вслед.

А потом над моей головой сомкнулись верхушки деревьев, в глазах резко потемнело, и лес погас, как призрак кромешной тьмы. Наутро, неведомыми жизненными тропами проснувшись в своей постели, я обнаружила пропажу Клеопатры.


Долго ли коротко ли день перерос в другой, затем в третий, и в конце концов, когда я перестала фиксировать их количество с момента той ночи, великому принципу неопределенности было угодно снова поместить мое бренное тельце примерно к вечернему времени одного из понедельников на скамейку у раскинувшегося дуба в моем знаменательном парке. Сопровождали меня, как и прежде, две прекрасные стройные баночки: с одной я находилась лицом к лицу, а другая ожидала в запаске.

Явление его было неожиданным ровно настолько, насколько ожидаемым. Он разделил со мной часть скамейки; лицо Фомы было расслаблено и безмятежно, как июльское солнце, а на голове красовалась белая шляпа с широкими полями.

- Сейчас она придет, - сообщил он вместо приветствия.
- Кто придет? - спросила я настороженно, отодвигая от него свою банку.

Он смахнул со скамейки пару сухих листьев и сощурился на солнце.

- Солнечный свет попадает на землю примерно одной двухмиллиардной своей частью, но этого вполне хватает нам для поддержания жизни. И, как говорил мой дед. пока есть глаза - надо встречать рассветы и провожать закаты, и больше нам ничего не надо.
- А чем заниматься между этими священными обрядами? – поинтересовалась я.
- Чего душа пожелает, - ответил он. – Я предпочитаю водить душу за нос, чтобы заниматься ровным счетом ничем.

Я помолчала.
- Так вы все-таки вышли из леса?
- Выйти из леса? - удивился Фома.
Тяжело вздохнув, я самоотверженно сделала шесть глубоких глотков, вызвав слегка завистливый взгляд моего спутника.
- А вот и она, - сообщил Фома.

Мягко оттолкнувшись от земли, рядом со мной уселась Клеопатра и, как ни в чем не бывало, принялась за радующее сердце своей обыкновенностью умывание.
- Клепочка... – пробормотала я и поднесла руку к ее белоснежной головке. Она стоически снесла прикосновение и даже великодушно не отсела подальше. Это означало крайнюю степень проявления чувств с ее стороны.

- Любопытно ей стало, - сказал он, - что это за лес такой. Никак она в толк не возьмет, в чем тут дело, да и ты тоже.
Он поднялся на ноги и потянулся, вытягивая руки, как гимнаст.
- Пора мне, - говорит. - Обратно.
- В лес? - уточнила я.
- В лес, - подтвердил он. – Он же растет! А надо успеть найти оттуда выход, пока он не заполонил все вокруг.
- Но ведь можно и не заходить,- предположила я.
- Нельзя! Мы все уже в нем, - отозвался Фома. - Желаю удачи, Машенька.

Я задумчиво поглядела ему вслед, но он успел исчезнуть с моего поля зрения так, словно там никогда и не появлялся. А где-то на горизонте освещало кроны деревьев последними лучами закатное солнце, и вечер был так очаровательно прост, что я посчитала необходимым достать из сумки банку запаски, схватить Клеопатру в охапку и медленно побрести по вымощенной серым камнем тропинки у паркового леса. Мимо проносились медведи и зайцы, года и тысячелетия, дороги и странники, а на ветке неподвижно сидел бессмертный ворон, устремивший вдаль взгляд своих черных бусеничных глаз.