Как в песне

               
                «Нарву цветов и подарю букет…»               
                Н. Рубцов.
       Как и мечталось Волод`ею, утро в субботу выдалось погожее: чистое небо, светленькое, выцветшее, как и обычно в июле, солнце подливает розовую, а потом золотистую красочку в остатки облачного киселя у горизонта, зелень, мокрая от росы ли, от ночного ли дождя, сверкает чистым глянцем.  Володей не торопится –пусть утро разгорится, люди повысплются, соберутся… Он радовался этому дню, как школьник именинам. Всё складывалось, как нельзя лучше: суббота, дожди прекратились – утро цветущее, на его дачке под окном первыми розовыми свечками зажглись бутоны роз – ровно пять, как по заказу. Потянувшись на скрипучей железной койке, Володей нехотя сел, почёсывая бока и поясницу. Утром прохлада наполняла домик, заставляла ёжиться, двигаться, бодреть. Шлёпанцы, гладкие, прехолодные, по ощущению напоминали куски льда, и Володеевы худые волосатые ноги в синих прожилках сосудов, с распухшими щиколотками и скрюченными подагрой пальцами, показались ему чужими и противными. Он вздохнул было, вспомнив, что на больных этих ногах ещё, может, с четверть века ковылять придётся, что ему до пенсии семь лет тянуть… Но розы, глядящие в маленькое грязное оконце, кивнули, задетые утренним ветерком, и праздник снова, вместе с глубоким зевком во вес рот, вошёл в его душу.
       Дачка Володея, крайняя к оврагу, заканчивалась слепленным из всякой всячины крошкой–домиком на обрыве. Холм, обломившись тут, обнаружил крепкий большой гранитный слой, ставший фундаментом этому корявому строению. Маленькая площадка эта называлась у дачников Володеевым гнездом, видимо, вроде южного Ласточкина гнезда. Отсюда было далеко видно: тощий ручеек на дне оврага, снова холм, но поменьше, плоско сходящий к путаному ракитами озерцу – луже, дальше лесок. Самая окраина города, бывшая городская свалка --  природа…
Володей любил это место. Здесь, повалившись навзничь на койку, можно было храпеть всю ночь, и    никто не ткнёт тебя кулаком в бок, не дёрнет за нос, не гаркнет в ухо…  В семье Володея еле терпели: он сам, мучимый вечной жаждой спиртного, понимал свою жалкую роль, видел причиняемый всем вред, им творимый… Но маленький чёрный бес, сидевший в нём, с утра ныл противно и нудно: «Налей, налей, налей!..» Каждый день в мучительной борьбе Володей держался до пяти вечера, потом, словно скинув с плеч каменную глыбу, трусцой бежал в соседний подъезд и «брал» за смятую потную от нетерпения бумажку «свою законную». Он не искал собутыльников, ему не нужна была компания, чтобы потом, как мужики из их двора, галдеть под липкой, стучать кулаками по дощатому столику во дворе, материться, сплёвывая на землю…  Нет, он шёл на свою дачку, выпивал неполный стакан и работал дотемна, неторопливо со смаком. Земля была глинистая, скудная, потому часто, взяв ведёрко и совок, Володей спускался к ручейку и, петляя по его течению, собирал ил, утиный и козий помёт, иногда счастливую коровью лепёшку, улыбающуюся ему из мелкой изъеденной травки.
       Жена махнула на него рукой: «Пропади ты пропадом! Ничего тебе не надо: ни жены, ни детей, ни дома… Еле на себя, на свою глотку ненасытную зарабатываешь! Стыдоба глядеть на тебя: зубы проел, пропил, здоровье испортил… Ни одеться, ни выйти, ни поехать куда!.. Залезет в свою нору грязную и сидит там безвылазно, как жук в навозе! Нету у тебя ни ума, ни совести!..»
Володей, понуро выслушивая всё это, молчал, но про себя думал: «Совесть есть у меня. Стыдно, конечно. И кто ко мне эту верёвку привязал? Тянет меня ко всей этой гадости, как железку магнит…»
       Выпивки начались после армии. Пришёл – встречи, друзья… Устроился на работу шофёром автобуса. После работы братва в кучки собьётся, его зовут --- не откажешься. Девушка на танцах понравилась, сильно понравилась! Беленькая, пушистенькие волосики, нежная такая…  Он ей не пришёлся: «У – у- -у, шофёр! Все вы выпивохи!» А на своей…  приятель женил -- подруга его половины. Свели, познакомили, подтолкнули…  Трое детей --- сын и две дочки выращены, теперь уже внучка и два внука бегают, а любви не было. Нет… Так, похоть одна по молодости, потом жалость. Жена человек не плохой: труженица, в столовой поварихой       работала, потом в ресторане, теперь в частном заведении. Зарабатывала, продукты таскала…  Но тощего, спокойного по натуре, Володея   с первых лет жизни с нею отталкивали три свойства: всё нарастающая по мере рождения детей толщина, быстрая напористая речь – слова не вставишь – и неутолимая жажда денег.
       Когда автобусный парк выделил ему участок земли над оврагом, он, построив халупку на камне, как  бы и сам обрёл каменную опору под собою, нашёл приютное местечко для своего бренного тела, томного недуга, ущемлённой души… Вместо забора росли кусты смородины, крыжовника, малины, две сливы, вишня… Он посадил две яблоньки и грушу, разработал огород.  А роза…  она пришла к нему сама. Он шёл как-то на дачку и на дороге в пыли увидел свежую розовую красавицу, огляделся – никого! Подобрал цветок и, придя на участок (ещё деревья были тощими), ткнул розу в банку с водой из бочки да и забыл на улице. Через неделю случайно заметил: воды поубавилось наполовину, лепестки потемнели, частью ссохлись, но роза жива. Долил водички, снова забыл. Ещё с недельку прошло, увидел, хотел выбросить, глядь, на конце ветки булька белая образовалась. Опять воды добавил. А потом из утолщения корешки полезли. Володей земельку под окошком порыхлил, компосту добавил, ткнул ветку в землю да банкой прикрыл. И вырос куст роз. Третий год Володей ждёт его цветения, потому что нашёл себе новую радость: срежет розы, продаст около рынка и купит себе бутылочку «настоящей» по выбору. На три вечера как раз по его аппетиту. Ох и хороша, зараза! Вливается, как горячий летний зной в тело, желудок не ноет, просит супчику, голова не болит ни перед сном, ни утром, не воротит от вони, когда пьёшь, да и потом вроде как во рту дезинфекция…
       Пять раз в прошлом году одарила его любимица найдёная. И сегодня первый её дар Володей срезал подрагивающими от нетерпения руками. Надел для солидности брюки вместо обычных тренировочных штанов, побрился, умылся из бочки, причесал седеющие вихры. Он достал с полочки над кроватью целлофановую упаковку, внутри которой притаилась витая золотистая тесёмка. Володей обнаружил источник этих упаковок неожиданно, но в срок. Когда первый раз роза зацвела, он отнёс цветы на рынок в банке и продал штуками, а бабки, упаковавшие свои розы --- похилее Володеевых – в целлофан, взяли на треть  больше него. Всё лето Володей думал, где брать упаковку? А в сентябре шёл мимо школы и заметил, что мусорный ящик на школьном дворе буквально переполнен целлофаном всех форм и видов. Володей в тот раз напихал полную холщёвую сумку этого добра. Разобрав потом на дачке свой «улов», убедился, что почти всё чистое, не рваное, очень даже пригодное. У него образовался солидный запас упаковок, но и в следующий год он проделал ту же работу: «Пускай будет – есть не просит!»
       Сегодня, упаковав розы, Володей впервые подумал: «А ведь кто-то кому-то их подарит! Кто? Кому?..» Он в жизни не дарил никому цветов. Вспомнилась вдруг хорошая песня, из которой только и знал он пару куплетов и то не целиком: «Нарву цветов и подарю букет той девушке, которую люблю…» Он замурлыкал, и песня надолго привязалась к нему, билась в мозгу, звучала в ушах.
       В брюках, бритый, причёсанный, с букетом роз Володей оказался довольно приятным на вид мужчиной: поджарый, синеглазый, с загорелым длинноватым «лошадиным» лицом, густыми с проседью волосами. Только улыбаться никак нельзя было – зубы внизу повыпадали, что старило на десяток лет и выдавало запущенность, неухоженность…
       Такой, собранный как для банкета, неулыбчиво строгий, он шёл, сокращая дорогу, через двор новой двенадцатиэтажки к рынку. И тут вдалеке увидел знакомую фигуру женщины, остановился, как всегда при встрече с ней, и стал ждать, пока она пройдёт мимо, чтобы ещё и вслед ей посмотреть, продлить эту встречу, эту муку. Она никогда не смотрела на него, а взглянув ненароком, отводила глаза как от каждого встречного предмета – дерева, скамейки, машины… Не узнавала, это точно, чему и рад был Володей, потому что при каждой встрече с ней, а Володей уже два года, после заселения «башни», всегда ходил этой дорогой, знал, что она живёт в этом доме, стремился увидеть её. Так вот, при каждой с ней  встрече, та самая, клятая женой, совесть мучила, терзала Володея.
       Ей было лет десять, ему двенадцать (он запомнил), когда впервые так же на дороге он встретил её.  Ранняя весна в сверканье солнца, звоне капели, журчании ручьёв вдоль тротуара, веселила, будоражила душу. Вовка вприпрыжку мчался по улице, досадуя, что ребята где-то сидят, не выходят пускать щепки по ручью, несущемуся вдоль покатой мостовой. Внезапно Вовка замер, судорожно вздыхая после бега. Навстречу шла тонконогая, в широком от плеч синем пальто, в голубом капоре, девочка с большущей чёрной «музыкальной» папкой в руке. Она отрешённо глянула на него из-под светлой пушистой чёлки, как глядела на всё вокруг, словно не видя, и пошла себе не спеша дальше. А Вовка стоял и смотрел ей вслед, и цеплялся взглядом за её удаляющуюся фигурку, не желая отпускать…
       Так и повелось. Он стал узнавать её, поджидать, выискивать. Девчонка Шурка из соседнего дома крикнула как-то: «Зина!»  Так Вовка и звал её теперь – Зина, Зиночка… Училась она в другой школе, и всё лето её не было, видимо, уезжала куда-то. И так всегда, весь год, издали наблюдал он за нею, иногда шёл следом до музыкальной школы. Сам он бегал летом в футбольную, а зимой в лыжную секцию при своей школе, часто гонял мяч во дворе, ходил в кино с ребятами и не вспоминал Зину, не думал о ней. Но при встрече замирал, как замерзал на месте. Её светлая пушистая головка  с тонкой косицей, повязанной синим атласным бантом, притягивала его, как, наверное, мотылька пятно света. Однажды он не выдержал, разбежался и дёрнул за эту, прыгающую при ходьбе, косицу. Девочка вскрикнула, уронила папку, глянула  сердито  на него.
       — Дурак какой-то!..
       И тут Вовка, весь залившийся стыдом при виде её обиженного личика, со злобой на себя, с бессильным бешенством на её равнодушие, подскочил к ней поближе и ногами начал топтать упавшую в лужу папку. При этом он орал противным визглявым голосом:
        — Музыкантша-трулялянша, музыкантша-трулялянша!..
       Огонь носился по его душе – всё горело внутри!
       Девочка стояла молча, глаза её округлились, руки теребили краешек пальто… Вот в глаза набежало  влаги, и крупные слёзы одна за другой градинами посыпались из этих широких серых глаз. 
       Вовка остановился, ужас сковал его. Не мысль, но чувство пронеслось в нём: «Что я наделал?!.»
       Он схватил папку, сразу замёрзшей, красной своей рукой, загрёб из лужи воды и, обмыв, обтерев рукавом папку со всех сторон, насильно всунул в руку плачущей Зине.
       — Не плачь! Я…
       Она дёрнула плечами и быстро пошла к дому. Вовка стоял, понурившись, горечь разливалась в душе, накипала во рту. Он сплюнул в лужу и матюкнулся, как большие ребята со двора. Совесть грызла его, раскаяние терзало, и нечего было делать…
       Кроме службы в армии, Володей никуда не уезжал из своего города. Она же училась где-то сначала в музыкальном училище, потом в институте: трудно и вспомнить, откуда он это узнал. Однажды, уже сын родился, Володей встретил её на улице. Она спокойно и деловито шла вдоль тротуара, скользнула взглядом, словно серой волной омыла его лицо, а он замер, затрепетал, застыдился и долго смотрел ей вслед. Вот уж почти тридцать лет прошло с того дня, а всё по-старому…
Сегодня Володей увидел её как раз, когда зудящая мозг песенка дошла до слов: «Я лишь хочу, чтобы взяла букет та девушка, которую люблю…» Необъяснимый порыв толкнул его ей навстречу и, несколько преградив ей дорогу, он срывающимся, осипшим вдруг голосом, сказал:
       — А… вот и Зина. Никогда меня не узнаёт. Здрасьте.
       Она остановилась, внимательно и дружелюбно посмотрела в его глаза.
       — Здравствуйте. Правда, не узнаю… Ну, помогите мне, назовитесь, пожалуйста!
       — Да… я просто жил по соседству в тридцатом доме…
       — А… нет, не помню, какая досада! Как вас зовут?
       — Воло… Владимир.               
       — А я ведь не Зина вовсе. Фамилия моя девичья была Зинакова, так меня подружки и прозвали по ней. Я Наталья --- будем знакомы. Спасибо, что помните. Простите, что я такая беспамятная…
       — А-а! Чего помнить? Малые были, дурные, хулиганили… Вот вам --- на память.
       Володей быстро протянул ей розы и пошёл своей дорогой. «Слава Богу! Не помнит! Фу… аж пот прошиб».
       — Володя! – раздалось позади.
       Он обернулся. Она стояла на том же месте, держа букет обеими руками.
       — А я вспомнила вас!
       Внутри у него всё заныло. Она шла к нему, держа розы в правой руке. Он застыл на месте: «Сейчас этими розами по морде мне шлепанёт. И правильно…»
       Наталья подошла близко, заглянула ему в глаза.
       — Спасибо вам за чудесные цветы. Да хватит вам стыдиться! Ваш поступок был  глупым,  но не самым плохим в жизни… Теперь будем здороваться?
       Он покраснел, кивнул и почувствовал, как защекотало в носу и веки задёргались.
       — Пока! – она повернулась и пошла к дому, немолодая, но статная и прекрасная, как всегда.
И, как всегда, Володей смотрел ей вслед, утирая лицо грубой ладонью.