Мухояр

Нина Игнатьевна надевала в гардеробе театра свою шубку из кусочков лисьего меха перед большим зеркалом и видела, как удовольствие на ее лице преображает все черты, молодит. Строй¬ная, легкая фигура, пышные волосы... Радость льется из глаз цвета гречишного меда. Этот новый режиссер такой молодой, го¬рячечно-творческий, глубокий... И он, именно он сказал ей при всех: "Вы прекрасны!" Он ругал молодых актрис Маринку и Елен¬ку, говорил: "Учитесь двигаться, говорить, а не бормотать или взвывать..." Он сказал, что Нина Игнатьевна, хоть и постарше (ничего себе - постарше! Двадцать три или пятьдесят три!), а двигается во много раз лучше, легче и гибче, говорит ясно и точно, а главное, действует! И эти, вечно ссорящиеся, злобс¬твующие друг на дружку Еленка и Маринка, монолитом засверкали на нее глазами, зашипели, засопели, зафыркали... Ну и пусть! В конце-концов роли завтра получат они, а ей опять какая-нибудь мамаша или престарелая тетка достанется, но сегодня... "Сегод¬ня я буду праздновать. К черту стирку, к дьяволу - суп из па¬кета! Иду на рынок, покупаю самую красивую фруктину, гуляю по магазинам и валюсь пораньше с книгой в постель!.. Сегодня меня хвалил режиссер, сегодня у меня нет спектакля. Завтра распре¬деление ролей -- душа замирает... Но сегодня я знаю только од¬но - сегодня мой день!"
Она долго шла между рядов рынка и решала, что купить. "Ба¬нан? Ох и дорого! Апельсин - шкура толстая, да вдруг кислый. Яблоко? Нет - это слишком просто... Хурма! Да-да - хурма! Эта светла - будет вязкой, эта - какая-то мятая, здесь - пятно
сбоку... Наконец, то что надо!" Она положила плод в пакет, ту¬да же засунула маленькую сумочку и пошла к выходу.
- Тетка в маразме, - услышала она вслед, - весь прилавок перекопала, а взяла одну хурмину.
- Небось, жрать нечего, а туда же - фруктов захотелось, - засмеялась какая-то сиплая и отпустила трехэтажную тираду из мата.
Нина Игнатьевна почувствовала, что опустились плечи, и за¬шаркали сбитые сапожки по оголенному бесконечным движением пе¬шеходов тротуару.
- Ну уж, дудки. К чертям торговок!
Она выпрямила плечи и величественно проплыла к выходу. Там, под декоративной аркой ограды, стояла знакомая продавщица газет и журналов (раньше была гардеробщицей в театре). Ка¬кая-то женщина с лохматой собачонкой на поводке листала журна¬лы вязания.
- Здравствуйте. Мне "Телевизор", пожалуйста.
- Здрасьте. Вот газета. А у меня новые журналы по вязанию. Недорогие.
- О, Оленька! Я не ошибаюсь, вы - Оля? Теперь уж я не вя¬жу. Так много готовых вещей продается!.. Вязаное как-то и не носят...
Женщина с собакой злобно взглянула из-под надвинутой на брови норковой шапки:
- Где это вещи готовые продаются? На рынке, что ли? Так это не вещи, а дерьмо! А рынок этот - мухояр.
- Мухояр? Что это значит? Это не ругательство? Хотя... Му¬ха, яр, ярость... - Нина Игнатьевна удивленно глядела на гово¬рившую.
- Мухояр и есть мухояр. Помойка, полная мух! Что не попадя хватают и пялят на себя. Шубы какие-то из кусков!.. Лишь бы шубой назвать! Тьфу! Страм один, - покосилась она на Нину Иг¬натьевну, - и что носят-то? Какую-то крольчатину, собачатину!..
Нина Игнатьевна чуть не возразила, что ее шубка из лисы, но спохватилась и промолчала. А та все распалялась:
-Я с мужем два года в Германии жила, там вкус люди понима¬ют. Две - три хорошие вещи, тройка - четверка костюмов и все. А у наших - шифоньер набит, а носить нечего. Я себе там шубу из мутона купила. Это вещь. А эти лохмотья-ошмотья, куски дра¬ные я на себя никогда бы не надела!
Нина Игнатьевна сжалась в своих лисьих кусочках. Она так гордилась своей натуральной шубкой, маминым подарком к сорока¬пятилетию. Она любила гладить мех, в нем было тепло, легко...
- Мутоновая шуба - это, конечно, замечательно... Но, мне кажется, она тяжеловата...
- Так я же не дура, в шубе по оттепели ходить. Сегодня от¬тепель - я в пальто, а в мороз в шубе тяжести нет. По оттепели и в кусках спаришься. Вещь должна быть практичной.
- Да, вещь практичной, а человек - тактичным, - не выдер¬жала Нина Игнатьевна. Озноб прошел у нее по плечам, и холод пробрался в хлипкие сапожки.
Собака ни с того ни с сего зарявкала на нее, мадам испепе¬лила ее взглядом и, дернув за поводок, пошла прочь. Ольга зас¬меялась:
- Бесится! Сама, как колода, лицо - многоюбилейное! Такую хоть в шиншиллы наряди, народ распугает.
- Да, Олечка, старость - не радость.
- Бросьте, Нина Игнатьевна! Вы по фигуре - девушка! И шуб¬ка у вас милая - идет вам!
- Спасибо, Олечка! Но... как грубо! Как обидно!..
Гулять по магазинам Нине Игнатьевне расхотелось. Она зашла только в магазин "Ваш дом", чтобы слегка согреться и отвлечься от обидных воспоминаний. Белизна сантехники, блеск зеркал, мерцание радуги обоев, ковры, мебель...
В троллейбусе ей удалось сесть. Рядом, у окна, сидел моло¬дой мужчина с лицом "венгерского князя". Нина Игнатьевна люби¬ла человеческую красоту, всегда замечала ее и делила на выду¬манные ею типы: "венгерский князь" - смуглый, хищный, черново¬лосый; "ангел" - белокурый, изящный, синеглазый; "принцесса", "итальяночка" и тому подобное...
Кондуктор - молодая, веселая, плотная деваха - пошучивая с компанией краснолицых парней, подошла к ней. Нина Игнатьевна полезла в пакет за проездным.
- Ладно, не доставайте! У вас же, понятно, пенсионное! - милостиво кивнула кондукторша и пошла дальше.
"Венгерский князь" пристально посмотрел на Нину Игнатьев¬ну. И хотя два года до пенсии - совсем немного - Нина Игнать¬евна почувствовала, как заныла душа. "Вот как я выгляжу - на зрелую пенсионерку... А, казалось, моложе своих лет... Жизнь прошла. Провинциальная старая актриса, сходящая со сцены..."
Она бессознательно добрела до квартиры, открыла, вошла... "Боже мой! Эти дешевые, выцветшие и отставшие обои!.. Убогая старая обстановка!.. Тесная от полок с книгами комната!.."
Когда она рванула шубку с плеч, та треснула, и на плече образовалась щель, через которую вылез голубой ватин. Так бы¬вало и раньше, шубка часто трескалась на швах, но сегодня Нину Игнатьевну это оскорбило. Она бросила шубку и, сняв сапоги, упала на кровать лицом вверх. Под головой лепешка скудной по¬душки (от морщин на шее), кровать заскрипела, и Нина Игнатьев¬на заплакала. Слезы текли из глаз и попадали в уши, но она продолжала лежать на спине, словно ее прижало сверху. Наверху ругались соседи: орали бешено и невнятно, падали предметы. За стеной у кровати звучала пошленькая попсовая песенка... За ок¬ном дребезжали и пыхтели машины.
"Мухояр, мухояр, - стучало в мозгу, - вся наша жизнь - по¬мойка, этот самый "мухояр". Если бы уснуть и не проснуться ни¬когда, - думала она, - зачем жить дальше? Впереди - старость и, скорее всего, дряхлость. Я одна, и никому не нужна. В теат¬ре все кончено!.. Если бы уснуть..."
И она уснула. Уснула в полвосьмого вечера без обеда и ужи¬на.
Проснулась Нина Игнатьевна в пять утра. Голова болела. Она включила душ и начала менять температуру воды: горячая - хо¬лодная, горячая - холодная... Это взбодрило, захотелось есть. "А ведь у меня есть хурма! - вспомнила она, - омлет и хурма - царский завтрак!"
Прическа удалась.  Нина Игнатьевна зашила шубку и, глядя в зеркало, решила: "Надо сменить шарф. Хотя... шарф на рынке, ах да - на мухояре! - это ползарплаты! И все-таки надо."
Как она ни возилась, до репетиции было еще три часа! "Пой¬ду пешком, не торопясь, буду дышать и думать!.."
Город был тихим, пустым. У людей праздник, а у артистов... Она засмеялась: "Артисты - не люди, что ли?.." На огромных по¬лотнах серых домов редким лоскутком светилось окно - другое, машин на дороге немного... Пошел снег - медленный, крупный... "Приду в мокрой шубе... А, и ладно.."
И все-таки она пришла рано.  Разделась в гардеробе, стрях¬нула шубу в коридоре, повесила и пошла на сцену.
Пустая темная сцена, сучки на досках пола - мозоли. И этот, не понять откуда веющий, ветерок...
"Да ну его все! Ну его! У меня душа живая. Она молодая и красивая. Я могу еще порадоваться и погоревать не только за себя, но и за других..."
Стали подходить актеры, слышались голоса, смех, звук ша¬гов. Она стояла в полутемноте, и грусть уходила, а вместо нее сила волной заполняла душу.
Нина Игнатьевна вышла на проходную и хотела подняться на¬верх, в малый репетиционный зал, но тут вбежала Катя Серова и крикнула, захлебнувшись от волнения:
- Несут! Люся несет распределение!
Секретарша спускалась по лестнице к стенду с листком в ру¬ке. Актеры окружали ее, шли впереди, сбоку, сзади, а она не давала заглянуть в листок.
- Повешу, и смотрите сколько угодно, - капризно пела Люся. Нина Игнатьевна не тронулась с места, хотя сердце гулко
застучало. О, было и ее время! Какие роли!.. Но она как бы отошла в тень после разрыва с Ним.. (Бывший главный... Нашел помоложе, перевелся поближе к центру... Банально...) Туго оди¬нокой актрисе без поддержки. Одинокой, постаревшей... Где ты, Высокое искусство?..
Толпа сбилась у стенда, стало очень тихо. Через минуту все головы повернулись к ней, и Нина Игнатьевна вздрогнула, увидев взгляды Маринки и Еленки, в которых сквозь недоумение горела злоба. Она подошла к стенду. Ее фамилия была первой. Это была главная роль в новой современной пьесе, роль, которую могла
бы играть и более молодая актриса:  героине было  сорок  пять,
она - нежная,  интеллигентная, изящная... Но роль отдана ей, и
в очередь не играет больше никто.  Значит,  режиссер видит ее,
Нину Игнатьевну, единственной, незаменимой...
Ее поздравляли искренне и не очень, она молчала и думала: "Как прекрасно, что я проснулась сегодня! Я буду любить свою клочкастую шубку, есть одну хурму в месяц, ходить за вещами на "мухояр" и работать, и жить, и летать от счастья!.."