Каиновы дети

Бабка Нюта управилась с делами... Какие там дела! Полве¬дерка воды принесла с колодца, кастрюльки помыла, избу подме¬ла, помылась над тазиком... И то -- восемьдесят два года! В груди тяжесть, ноги пухнут к вечеру... А ногам и носить, почи¬тай, нечего. После семидесяти Нюта совсем истаяла, "потеряла тело", как говорили в деревне, и из небольшой, но плотно сбитой
бабеночки, превратилась  в сухонькую,  малюсенькую старушку со
впалыми от выпавших зубов щеками.  Она по  большим  праздникам
надевала свои "выходные" "кохты" и саяны - летний и зимний - и
боялась выпасть из ладно сидевшей в свое время одежды. Стран¬ное было ощущение: тело становилось все легче, а носить его было все труднее...
У колодца встретила Полину Генечкину и Лиду Власенкову. Они рассказывали разные случаи, один страшнее другого. У них телевизоры работали и радио кричало, а у Нюты все попропало: телевизор исчах два года назад, а позавчера радио замолчало. Когда теперь починят?
Скучно было одной в хате на краю деревни. Раньше соседи были и справа и слева, а потом левую хату перевезли в город, а правую продали на баню - молодые не захотели в деревне жить.
И осталась Нюта одна. Ближайшая хата за овражком у речки, а она - на вершине холма, на семи ветрах, под самыми звездами...
Нюта расчесалась, переплела косичку, закрутила гулькой на затылке, покрылась свежим белым платочком. Доделывая вечерние дела, она все вспоминала ужасные рассказы баб, и душа ее зами¬рала от мысли, что вот ведь и ее Колька - сынок единственный, сидит за грабеж и насилие уже десятый год... И он делал это страшное, нечеловеческое... Ее кровь и плоть, а стал нелюдью! Ведь отец был мужик как мужик: честный, работящий, с войны пришел с медалью, пораненный весь. Сошлися, расписались, а по¬жили всего семь лет - раны его уморили, бедного. Болел, мучил¬ся, чах... Может, нельзя было ребенку на муки глядеть? Привык что ли к страданиям другого?.. Как же понять, что сам потом людей заставлял страдать? Мать же его с детства учила: не брать чужого, не драться... Учила... А что было? Отец от болей пил. Нюта самогон гнала - пряталась, боялась... А тогда это преступлением считалось. Преступишь!.. На трудоднях да грошах на водку не хватит!.. Да и с поля таскала... Ребенок видел и понимал. Кузьма - муж-то - от страданий своих злой совсем стал, под руку ему не попадайся, а о словах и говорить нечего: мат - перемат... И кричал на всю избу, и чугунками бросался... Ох! Нюта покачала головой, до сих пор чугунок этот меж лопаток болит!.. Теперь вот Кольке под шестьдесят, сам дед - две семьи с детьми брошены... "И внуков, и правнуков своих не видала, только карточки бумажные вместо них", - вздохнула Нюта. - "И никому я не нужна, Господи!.."
Она вспомнила, как две недели назад ходила с бабами в цер¬ковь, слава Богу, Мишка Лисютин подвез на машине туда и обрат¬но! Ох и праздник был на душе! Праздников праздник - Пасха святая! Нюта всегда в Бога верила, а Кузьма пришел с фронта и порвал бумажную иконку. Она плакала навзрыд, а он скривился, как от зубной боли, и захрипел ей в лицо: "Если б твой Бог был, он бы не допустил, чтоб фрицы детей жгли, девок терзали кобелиными стаями, удавками площади не увешивали б..." Он за¬матерился страшно, и Нюта поняла, что он видел такое, что хо¬рошими словами и не скажешь.
Нюта сидела на лавке под новой, купленной в церкви, иконой Спасителя, сухонькая крошечная старушка с распухшими ногами и узловатыми руками. Голова ее покачивалась, подрагивала, а из-под низко покрытого белого платочка глядели на удивление синие кроткие глаза.
Вдруг ей захотелось выйти в сад. Он цвел, кипел белой пе¬ной лепестков. Чуть пронзительный легкий ветерок гулял, кружил без направления. Перекликались звонкие птички, кучевые облака бугрили западную часть неба, словно стелили падающему в закат солнцу чистую пуховую постель. Нюта прошла через сад, остано¬вилась на краю холма. Речка поблескивала меж ракитовых кустов, но там, внизу, было уже сумеречно, а холм весь заливало косыми снопами света заходящее солнце. Нюта снова и снова, как каждый вечер этой весной, ощущала щемящее чувство прощания с тем, что дорого, любимо, омыто слезами. "Видно, скоро помру, - думала она - и пора уже, Господи... Устала. Страшно слечь - некому досмотреть... А и неохота!.. Боже, какой конец ты мне предназ¬начишь и куда ж ты меня потом приспособишь?.." Она вздохнула, качнула головой, отгоняя скорбные мысли, прислушалась. В де¬ревне мычала корова, гуси гоготали... У речки лягушки давали концерт. Стайка мошек столбиком двигалась в воздухе. Птицы пе¬реливали воздух струйками звуков... "Глаза еще видят, уши слы¬шат, ноги держат - поживу как-нибудь", - Нюта приободрилась. "Слава тебе, Господи! Своя хата, своя земля! Никто не гонит, грядки еще посеяла кое-как, спасибо, племянница городская, На¬дюха, приехала, вскопала... А красота какая кругом! Борок чер¬неет на соседнем холме, лужок бархатный, дорожка желтенькая вьется с горки на горку... Глядела бы и глядела, лучше всякого кина!.."
Ветерок прошел по ее спине, и Нюта пошла в хату. Взлезла на крыльцо, заперла дверь в сенях на крюк, прошла в горницу...
Ахнула! Двое стояли по углам с боков двери. Она сразу поняла кто такие: злые жадные глаза, мятые щетинистые лица, руки в наколках... Один сразу же ткнул ее в спину, и она невольным бегом оказалась посреди горницы.
- Ну, бабка, не кобенься, ядри тебя, давай деньги, жратву, самогонку, - просипел приземистый, плюгавый.
Нюта глянула ему в глаза и не поймала взгляда - кружочки цвета пива бегали из стороны в сторону и не пропускали света.
- Какие деньги, сыночки? Какая самогонка? А ем пустой суп...
- Не придуривайся, карга! - с глумливой улыбочкой прогово¬рил другой со светлыми, почти белыми глазами на темном обвет¬ренном в шрамах лице, - все вы пенсию копите. Где прячешь? Го¬вори, а то придушу!
Он схватил ее за горло, и она почувствовала на шее липкую потливость его пальцев.
А третий, толстую задницу которого она только и углядела, все крушил и копал вещи вокруг: вытряхнул все из шифоньера, ящики комода повыкидывал на пол, теперь опустошал сундук под окном.
- Где деньги? - семиэтажные матерщины и толчки сыпались на нее с двух сторон, а она онемела вся, омертвела и молчала, по¬тому что нечего было сказать.
Белоглазый взъярился и саданул ей под левое ребро. "Господи! - подумала она,  - вот какая смерть мне... Гос-
поди, долгие ли муки будут? Помоги, Боже..."
И Бог помог ей. Этот первый болезненный удар по ее хлипко¬му телу был и последним. Еще трясли ее и бросали об пол, еще сыпались пинки и удары, но этого она уже не чувствовала, не знала.
- Брось, хана бабке, - оттолкнул сообщника толстый, - ишь, глаза в потолок уставила, синющие какие!.. Гляньте, что я на¬шел.
Он протянул стянутую черной резинкой пачку переводов.
- Фью-ю-ю.., - присвистнул плюгавый, - посылки бабка сла¬ла, братва, на зону! Во куда денежки пенсионные спускала,
старая плюшка!.. Кто-то ей в городе помогал: во - туда перевод
денежный, оттуда перевод посылочный. Так парами и складывала...
Толстый поглядел на распростертое тело:
- Зря бабку пришили... Може, кто и наших мамок так...
- А, туда им и дорога! Меня моя в три года кинула, шваль подворотная! - рыкнул белоглазый, - сваливаем, братва!
И он, сунув в карман две смятые бабкины десятки, сплюнул на пол и пошел к дверям, наступив на сброшенную толстым с бож¬ницы иконку.
Стукнул скинутый крючок, захлопнулась наружная дверь, за¬тихли грубые шаги, и тишина летних сумерек, сотканная из стре¬кота насекомых, шелеста растений и пения птиц, мирно разлилась над холмом. Солнце еще цеплялось алым краем за кромку облаков, но уже подступала прохлада, и бесцветная атмосфера выжимала яркие краски из всего вокруг. Но вот солнце упало в сон, стала медленно густеть темнота, и белые клочки тумана поплыли по низине у речки, по лугу, по подножию холма... Первая звезда задрожала падающей каплей на голубоватом еще небе, а из-за са¬да поднялась огромная, красная, как новорожденный младенец, луна. Она плавно поднималась, желтела, чуть уменьшаясь, нако¬нец, смогла заглянуть в окно хаты. Оттуда два лика глянули ей в глаза: бабкин - остывший, успокоенный, синеглазый, и лик Спасителя, запечатанный грязным следом ботинка... Луна побеле¬ла, лицо ее перекосила гримаса страдания, словно слетела с из¬ломанных губ фраза:
-О, Каиновы дети!..