На том пруду, куда тебя я приведу

Свой первый день на работе я запомнила на всю жизнь.

Меня, семнадцатилетнюю девчонку водил   по кабинетам сам главный бухгалтер, Колосов Илья Ильич, осанистый, лысоватый мужчина лет пятидесяти, а я тушевалась и робела. Илья Ильич, отечески поддерживая меня за локоток, знакомил со своими сотрудниками, вернее,  сотрудницами. Все женщины были немолодые, приветливые, смотрели на нас с интересом, одобряюще. Обменявшись с женщинами шутками, которые  понятны были только им одним, Илья Ильич привел меня в кабинет заместителя главного бухгалтера. Однако кабинет был пуст.
- Что ж, должно быть наш Глеб Иванович  опять в машбюро подался, - состроив уморительную гримасу и заговорчески подмигнув мне, проговорил Илья Ильич, - у него там пассия… Лидочка… Ничего, мы его  подождем...
Он по-хозяйски расположился за массивным письменным столом и усадил меня рядом.

- Вы, Ольга Эдуардовна, - так пока еще  непривычно звучало для меня мое полное имя, - присматривайтесь ко всему потихоньку, привыкайте. Через годик мы вас в институт  направим, вне конкурса пойдете. У нас с Финансово-экономическим договоренность, мы всех своих сотрудников высшим образованием обеспечиваем. Вот и Глеб Иванович там учился. Поможет вам, если понадобится.

Дверь в это время широко распахнулась, и в кабинет вошел… Вячеслав Тихонов. Сходство было потрясающим. Казалось, мой любимый актер только что сошел с экрана и, улыбаясь, протянул мне свою руку.

- Здравствуйте, здравствуйте, рады видеть молодежь в нашем предпенсионном  царстве, - проговорил двойник Тихонова, -  куда бы нам определить это милое создание… Что планируете, Илья Ильич?

Меня определили  в небольшую, уютную  комнату как раз  напротив кабинета Глеба Ивановича. Мой стол располагался  возле окна, из которого хорошо был виден угол сквера с цветущими кустами сирени и маленьким прудиком, куда по весне  прилетали дикие утки.

Работа в бухгалтерии оказалась  нетрудной, но однообразной и монотонной. Иногда, оторвавшись от бумаг и счетной машинки, (совсем еще недавно эти небольшие электрические приспособления заменили счеты и арифмометры) я выглядывала в окно полюбоваться городским, с легким  налетом деревенской грусти, пейзажем. Прудик и утки  напоминали мне пионерское лето с обязательной поездкой в деревню к дальним родственникам мамы. Там, возле небольшого домика маминой двоюродной тетки, тоже был прудик с утками, а на крыше соседней водонапорной башни вили гнезда красивейшие из птиц - аисты...

Часто в обеденный перерыв я видела за окном  Глеба Ивановича с  его пассией из машбюро. Они, театрально держась за руки,  кормили хлебным мякишем  приплывавших к ним уток. Эти дикие утки оказались совсем и не дикими: они хватали хлеб прямо из Лидочкиных рук, легонько щекоча ее красивые длинные пальцы. От  птичьей ласки Лида заливалась счастливым смехом и влюбленными кошачьими глазами глядела на Глеба Ивановича. Он в ответ обнимал ее за плечи и, притянув к себе, целовал в улыбающийся рот.
Вообще они были красивой парой: высокие, стройные, какие-то по-европейски раскованные, свободные. Мне было интересно наблюдать за развитием их отношений.

 Не прошло и года с моего появления в торгово-закупочной конторе, когда  мы всей бухгалтерией гуляли на  свадьбе Глеба Ивановича и Лиды, устроенной в нашей небольшой столовой. Я тогда по неопытности выпила слишком много  и, запершись в своей комнате и уронив голову на счетную машинку, горько плакала, размазывая по лицу тушь. Как мне  хотелось  быть на месте этой Лиды из машбюро. Я представляла себя в длинном, белом, струящимся платье, спускающейся по лестнице Дворца бракосочетания под руку с красавцем Тихоновым – нашим Глебом Ивановичем. Ах, «мечты, мечты, где ваша сладость?»

 Однако мои, казалось бы, несбыточные мечты странным образом  начали потихоньку сбываться. Все чаще и чаще, встречая в коридоре нашего зама, я  замечала его внимательные, изучающие взгляды. А он, заходя к нам в комнату, подолгу задерживался возле моего стола, делая необязательные замечания или давая совсем ненужные советы. Когда он приближался ко мне ближе, чем  на расстояние вытянутой руки, сердце мое екало, а руки начинали предательски дрожать.

- Что с вами Олюшка? - Так стал называть меня Глеб Иванович с первого дня знакомства. - Что с вами?.. Вам нездоровится?.. Хотите чаю?.. Пойдемте ко мне… У меня прекрасный есть, индийский… «Три слона»… Вкуснющий…

Поначалу я тушевалась и отнекивалась, но однажды решилась и зашла в кабинет заместителя главного бухгалтера не по делу, а просто попить чайку. Чай, действительно, был очень вкусный, крепкий и душистый. Глеб Иванович плеснул мне в чашку немного коньяку из замысловатой иностранной бутылки и предложил выпить с ним на брудершафт.

- Что, чай? На брудершафт? Вы шутите?
Мой начальник рассмеялся и, взяв меня  красивой, почти аристократической рукой, за подбородок  проворковал:
- Ну, конечно, шучу. Но на брудершафт мы с тобой, -  он впервые перешел на ты, - обязательно выпьем… Обязательно…

С этого дня я зачастила в этот, ставший для меня желанным, кабинет. Раскладывая на столе начальника платежки и всякие разные бухгалтерские документы, я с дрожью ожидала, когда он, выйдя из-за стола и прислонив меня спиной к двери, начнет нежно и очень осторожно целовать  в губы и шею.  Это были упоительные, незабываемые минуты. Иногда его руки касались моей груди, легонько поглаживая ее под  мягкой, плотно облегающей  тканью. Я замирала от страха и счастья…

…Приближалось мое восемнадцатилетие. В кабинете Глеба Ивановича накрыли стол.  В складчину наши сотрудницы одарили меня роскошным чайным сервизом: только что вошедшей в моду «Мадонной». Было много хороших слов, пожеланий, цветов. Глеб украдкой передал мне маленькую бархатную коробочку, в которой лежало тоненькое колечко с камешком. Оно, украшенное малюсеньким александритом, переливающимся всеми цветами радуги, в зависимости от освещения или настроения хозяйки, до сих пор хранится у меня в шкатулке.

Гуляли, как тогда было принято на работе – шумно и долго. Танцевали, пели под гитару: Глеб, оказывается, сам сочинял, еще со студенческих лет. Голос у него был небольшой, но приятный. Я млела от гордости и счастья.   Когда все разошлись, и я осталась в комнате одна  собирать свои  подарки, вещи и цветы, вошел  Глеб.

- Тебе помочь? – Мой любимый начальник по-хозяйски  притянул меня к себе и впился  долгим грубым поцелуем в мой полуоткрытый рот. Его руки жадно блуждали по новой нарядной блузке, натыкаясь на  застежки и крючки, с которыми Глеб никак не мог справиться. Одной рукой он пытался расстегнуть молнию на юбке, другой, нащупав ключ в замочной скважине, запер дверь. Потом, подхватив меня на руки и продолжая целовать в податливые губы, опустил  на дерматиновый  диван.

 Здесь, на холодном, скользком диване все и произошло. Я была испугана, растеряна, не знала, как себя вести, даже, помнится, заплакала. Глеб гладил меня по голове и целовал мокрые от слез ресницы.
- А как же Лида? - ничего глупее я, конечно,  спросить не могла.
- Лида дома… У нее грипп… - почему-то весело проговорил Глеб.

…Странно, но на работе никто не догадывался о нашей связи. Женщины были озабочены домашними делами: детьми, внуками; рецептами пирогов и салатов. С упоением и фанатизмом  отдавались годовым и квартальным отчетам; на праздники уезжали на экскурсии в Ригу и Таллинн  (путевки тогда оплачивал профсоюз); участвовали в художественной самодеятельности; рисовали какие-то стенгазеты – в общем, вели обычную жизнь обычных советских людей. Один только Илья Ильич, хитро подмигивая и отечески поглядывая на меня, волновался:
- А Лидку не боишься?

Лидку я не боялась. Я твердо знала: где любовь, там и правда. А я любила, очень любила… Любили, как мне казалось, и меня.

Со дня свадьбы Лиды и Глеба прошло уже больше двух лет, и почти год мы с моим любимым скрывали от всех наши отношения. Но тайное всегда становиться явным. Сотрудники конторы все чаще посмеивались и шушукались  за моей спиной. О нашей связи знали уже, наверное,  все. Одна Лида, казалось, ничего не знает и не замечает. В бухгалтерии сплетничали, что она озабочена своим здоровьем, что очень хочет ребенка, но почему-то  никак не может родить: то ли страшный прошлогодний грипп  лишил ее надежды на материнство, то ли  она  и вовсе бесплодна, а грипп здесь не при чем. Лида подолгу лежала в больнице, лечилась в санаториях, ходила к гадалкам. Ничего не помогало. Аист детей им не приносил.

Как-то в соседнем универмаге мы с девчонками из машбюро толкались в очереди за  модными в ту пору польскими духами: «Может быть». Вдруг кто-то тронул меня за руку, и я услышала тихий Лидин голос: «Что же это тебе мой муж даже духи  купить  не может?.. Недаром говорят, если ты мужчине ничего не стоишь, значит, ты ему просто не дорога… Вот так-то, милочка».

Я обомлела, ноги подкосились, и,  чтобы  не упасть,  схватилась за край прилавка. Оказывается, Лида  все про нас знает, и, наверное, уже давно.
- А ты роди ему ребеночка-то, роди, - продолжала Лида шепотом, - Змеюка ты, подколодная…
- А вот и рожу, - силы потихоньку возвращались ко мне и я, не смущаясь стоящих в очереди женщин, отчетливо повторила:
-  Рожу... Обязательно рожу… Мальчика…
 
- Глупая, ты Ольга, – глядя добрыми глазами на мой округлившийся живот,  вздыхал  заботливый Илья Ильич, – думаешь, привяжешь его дитем? Да у него и до Лидки баб было, не счесть… У многих он кровушку попил, у многих… Тот еще ходок…

А мой  «ходок», спустя  отведенное природой время на беременность, встречал меня у дверей роддома с огромным букетом цветов. Мальчик у нас родился просто богатырь,  крепкий, здоровый ребенок. Глебушка, как и его отец…

Шли годы,  менялась жизнь, менялась я. Только Глеб не менялся.
Прав был Илья Ильич:  муж мой оказался «тот еще ходок». Сколько  слез  я выплакала  за долгие годы жизни  с ним, сколько тревожных ночных часов провела в ожидании  Глеба с «конференции» или  «партийного собрания». Не сосчитать!

Из конторы мне пришлось уволиться: не легко было видеть грустные, поблекшие Лидины глаза. Я поступила в институт, потом в аспирантуру. Упорно училась, занималась домом, семьей, воспитывала сына, писала диссертацию. Муж посмеивался, называл меня «ученой дамой», «синим чулком», а по вечерам, когда сын засыпал, уединялся на кухне,  играл на гитаре, сочинял стихи, что-то писал.

Лида после развода с Глебом удачно вышла замуж, похорошела, расцвела, потухшие было глаза вновь засветились радостью и любовью.  Глеб по-прежнему продолжал с ней общаться, только теперь, как он говорил, по-дружески. Общалась и я, мы даже  стали  с ней чуть ли не лучшими подругами. А вот  ребенка  Бог ей так и не дал…

Часто, встречаясь с Лидой на домашних праздниках или подолгу  разговаривая по телефону, я жаловалась на Глеба.
- А что же ты хотела, - сочувственно говорила  она, - знала ведь за кого замуж выходишь, знала…

Нет,  не знала. Наивная была девчонка, глупая. Думала, что только я сделаю его счастливой, только я ему предназначена, и только я смогу удержать его возле себя.
- А ты знаешь, - откровенничала Лида, - он ведь мне с тобой изменял, а тебе со всеми остальными. У него, наверное, все женское население конторы в любовницах побывало. Красавчик, однако… Тихонов…

Когда нашему сыну исполнилось тридцать лет, и у него была уже своя семья, подрастали дети, мы развелись с его отцом. А тот сразу женился на очаровательной молодой девушке, на три года моложе Глеба младшего. Что она в нем нашла, не знаю. Мой бывший муж по-прежнему работал  заместителем главного бухгалтера в нашей конторе, правда теперь она называлась ООО «Все на продажу». Глеб, как и прежде, играл на гитаре, сочинял стихи, песни. Вот только при редких встречах ворчал по-стариковски. Все ему в этой жизни не нравилось: цены, правительство, погода. Даже, кажется, молодая жена.
Лидка смеялась: «Наш с тобой общий муж свою жизнь пропел. Одни ее пропивают, а он пропел»…

…А недавно, проезжая на своей  машине мимо заросшего тиной маленького прудика возле нашей бывшей конторы, я увидела Глеба с новой симпатичной  пассией. Барышня, кажется, была моложе его молодой жены. Они, театрально держась за руки и улыбаясь друг другу, кормили хлебным мякишем подплывавших к ним диких уток. Утки хватали хлеб прямо из маленьких девичьих рук, легонько щекоча ее тоненькие пальчики. От птичьей ласки  новоявленная пассия заливалась звонким молодым смехом и влюбленными кошачьими  глазами  смотрела на Глеба…