Курица не птица

Деревья, как добрые люди, растут и растут себе на здоровье, не забывая и об укреплении нашего телесного и духовного здоровья, не докучая окружающим надоевшими просьбами и угнетающими жалобами на непонятый жалкой толпой богатый их внутренний мир.
Деревья укрывают нас от зноя, дождя и завистливых глаз, очищают воздух, позволяют людям гулять по аллеям, дают приют зверям в лесу. Засохнув и упав, деревья продолжают служить во благо строительными материалами, дровами и фигурками, рожденными искусной рукой мастеров–резчиков.
Добрые люди одаряют светом своей чистоты, добродушия, доброжелательности и радостью общения. Возвышая собеседника до понимания спасительной истины, порой горькой, они успевают вселить в них уверенность в своей божественной силе, а потом уходят тихо, молча, окончив свой тяжкий земной путь оклеветанными, оплеванными себе подобными. Схожими, к счастью, лишь двуногостью и отсутствием перьев.
Добрые люди умирают, смешавшись с глиной, и превратившись в фосфор, они удобряют почву, способствуя росту деревьев ввысь — к солнцу. Злые существа, я уверен, подпитывают сорные травы, накрывающие робкие побеги добра, смеха и радости, подобно ковру.
Деревья, звери, добрые люди. Много охотников за ними.
Хорошо в субтропической полосе, в городе Туа Дуг. Деревья. Добрые люди. Доска почета. Море. Пижоны. Ухоженные кустики японских карликовых елей аккуратно подстрижены «под ноль» старательным садовником, делая их схожими с местной чудаковатой интеллигенцией, которую тоже не пощадили когда-то ножницы гегемонии и «уравниловки».
Хорошо и уютно мне, отдыхающему в отчем доме, в родной деревне, расположенной близ Туа Дуга. Пижоны, доска почета, интеллигенция и японские карликовые ели — как не хватает их в деревне, но, в то же время, как мне без них хорошо. Сидя на низкой табуретке, с короткой палкой в руке, я размахиваю ею, словно дирижер. Поглощенный думами, лениво разгоняю кур, налегающих на кукурузные зерна, щедро сыпанные моей мамой.
Уязвленные моим вмешательством в их частную, неприкасаемую жизнь, несушки квохчут, отпрыгивают, стряхивая с крыльев пыль, раздосадованные равнодушием украдкой наблюдающих за ним петухов. Петухи держатся на почтительном расстоянии, и, как часто это случается у трусов, избегают вступать в бой с выскочкой из столицы, причинившим оскорбление их самкам.
Я был расстроен больше несчастных несушек, брошенных кавалерами. Составление списка порядка посещения родственников, непременно желающих пригласить меня в гости — оказалось запутаннее и сложнее решения задачи о «золотом сечении», в которой деление непрерывной величины в таком отношении, при котором меньшая часть так относится к большей, как большая ко всей величине.
– О чем задумался, сынок? – ласково спрашивает меня мама, продолжая расшвыривать зерна, что делало ее похожей на сеятеля, отчеканенного на старинного монете в червонец. Щедрость эта имела конечным пунктом весьма практичную подоплеку – усыпить бдительность куриного царства, поймать зазевавшую простофилю и отправить на дежурное блюдо – сациви.
Куры начали преувеличенно бодро и шумно поклевывать кукурузу, намекая, что они игнорируют мои опасения за их жизнь. Клюнувшие на халяву — прыгают ножками в кипевший котел, попариться перед встречей с ореховой подливой. Идущие ва-банк, где «банк» остается ушлым, а «ва» всем умничающим, никогда не извлекут пользу из опыта поколений.
– Решаю, к кому когда пойти... Ты отвлеклись от кур, — отвечаю я маме.
– Выкинь глупость из головы. – Советует она.
Я пришел в замешательство. Этого добра у меня хватает, с какой их них расставаться, мама не уточнила.
– Почему?, – обтекаемо спрашиваю я.
Утром сами все явятся!
Выкидывание глупости отменялось. Я обрадовался.
– Это же расходы? – С преувеличенным ужасом спрашиваю я, приученный платить даже за спуск в подземку, в метро.
– А как ты хотел?
Я хотел моря, рыбалки, уединения.
– Есть золотая середина?, – интересуюсь я, опять вспомнив о «золотом сечении».
– Есть, конечно — уехать ночью.
– Подскажи другой выход, менее затратный, – прошу я. — Министр финансов, наверное, так отчаянно бьется за каждую копейку с главой государства, у которого на носу выборы и приходится задабривать тьму силовиков, полчища военных, нервных пенсионеров, – учителя, врачи, ученые обойдутся тем, что уже есть, – а на денег в бюджете кот наплакал.
– Через нашу заднюю калитку в саду в сад соседа Амирана – это не тот Амиран, певший в душе и хотевший, чтобы ему подпевали, а мой крестный. Оттуда ползком, по-пластунски через виноградные ряды до берега моря, выкидываешь белый флаг и ждешь у моря погоды, может прибьет к берегу блудливую яхту и подберет тебя, потерпевшего кораблекрушение на суше.
Скажет тоже, любимая маманя. Чего я не видал в зачумленном городе? Машины, квартиры, лица. Много квартир, машин и осточертевших лиц. И потом, я еще даже не купался, не ел мамалыгу, не произносил за столом тосты, специально изученные. Куда мне торопиться, в разросшуюся пещеру, ставшую столицей?
– Перестань размахивать палкой... – Просит мама, любуясь мной и возвращая, присаживая на табуретку, откуда я и не думал вставать... – Спугнешь же кур, чтобы их потом поймать, придется тебе побегать. – живописует она ужасы моих предстоящих проблем.
– Бег укрепляет здоровье, но мой плохой бег может спасти жизнь бедной жертве сациви. – отвечаю я, довольный своим остроумием.
Деревня – маленький островок в бушующем океане пороков, смывающийся и исчезающий под водой. Патриархальность, следование спасительным традициям предков, все быстрее теряет иммунитет к разлагающим болезням века: стяжательству, обману, цинизму, и все меньше значит для уходящего в никуда подрастающего поколения.
Первые шаги уже сделаны. Построены поселки городского типа с дворцами на песке, нивелирующие понятия: глава семьи, хозяин дома, человек слова, целомудрие женщин.
В деревне, в доме, призывно горит лампочка, зазывает прохожего в гости, накрывает на стол, потчует.
В городе, в квартире, свет — это потраченные киловатт-часы, а не хватало еще трат на гостей...
Одна курица встала у ног мамы, осуждающе посматривает, будто с немым укором внушает ей: «Добро надо бы начинать сеять с ближнего своего, госпожа моя!»
Мама и начинает, хватает ее за крылья, держит крепко. Птица удивлена и расстроена. Человек извратил понятие о сеятеле добра. Глупая курица – не птица, улететь не может, попалась на доверии, и готова принять мученическую смерть, предначертанную свыше, будто увиденную накануне в вещем сне.
– Приближенные короля при нависшей опасности первыми теряют головы. – Расстроенный коварством случившегося, я постарался свести к шутке произошедшее, но по курам, переставшим клевать зерно, уже ставшего подачкой, и начавшим бессрочную голодовку, понял, что шутка не удалась.
Петухи прокукарекали непонятное мне и по той спешке, с которой гарем последовал в, курятник, стало ясно, как день: несушек созывают на внеочередную, чрезвычайную профилактическую беседу.
– Принеси топор, он в сарае. – голосом неунывающего палача, бросающему указание своему перепуганному помощнику попросила мама и посмотрела на обреченную курицу, странно притихшую, словно уже потерявшую голову.
– Может, она больная?, – с сомнением спросила мама, продолжая придирчиво, изучающе посматривать на нее.
– Видно же, мама, что она больная! – С радостью я ухватился за спасительный круг, брошенной мамой не мне и теперь вынужденный плыть еще дальше, до шлюпки. Доверяла, глупая птица, а теперь вот — в шаге от плахи.
Мама, словно мастер модельной стрижки, которой предстоит сложная работа с волосами капризной клиентки, прошлась натренированными крестьянскими пальцами по грудке наседки, подула на перья, обнажив красную, пупырчатую грудь, потом открыла ей клюв и глазами знатока посмотрела язычок, похожий на расплющенного дождевого червя.
– Да здорова она, чтобы мне такой здоровой быть. – Обрадовала меня мама, только что успешно применившая современные достижения медицины доктора наук Айболита, но сказанными потом словами вмиг скатилась до банального работника скотобойни. – Принеси топор, сынок.
– Может, ветеринару ее покажем, мало ли что! – Неудовлетворенный беглым осмотром и поставленным диагнозом, заметил я, скрытно бунтуя и выказывая возрастающее опасение от надвигающейся скорой расправы.
– Чему вас только в городе учат?
Я удивился осуждению мамы, да еще перешедшей
на «вы». «В городе только и мечтают учить, как справляться с курами», – подумал я.
Двусмысленность поступка городского обывателя в селе вызывает если и не раздражение, то уж точно насмешку. Горожане слегка странные, могут легко, спокойно перешагнуть через умирающего человека, равнодушно сплюнув через левое плечо, а за жизнь братьев своих меньших будут биться до конца, такого близкого сейчас для курицы.
Топор я нашел. Он казался устрашающе большим и пустой тратой кованной стали для тщедушной наседки, которой для расставания с жизнью хватало бы скрученного мокрого полотенца по шее. Топор мог потерять Илья Муромец, отдыхающий в Туа Дуге.
Выходя из сарая, я заметил крохотное деревце вишни, слабо проросшее у края забетонированной дорожки, осыпанное, словно пудрой, гравием с Бепоречки. Все живое взывало о спасении и желало жить. Мама не одобрила моего дружеского союза с курицей и терпеливо ожидала топор, похожий на отломанный кусок гильотины, потерянный на отдыхе Муромцем.
Поддерживаемая мамой за ножки, несушка висела головой вниз и напоминала мужчину на сорванном свидании, который, в отместку любимой, гуляющей с другим, опрокинул букет цветов бутонами к грязной земле. – Мама! Я не буду этого делать. – Гладя в сторону и отодвинувшись назад, сказал я, тем самым оттягивая
минуты, подаренные птице.
– Хорошо!, – легко согласилась она, обрадовав меня.
Так радуется угрозам надоевшей жены затюканный муж, однажды услышав, что она бросает его... – Ты подержи ее, я сама все сделаю...
Супруг огорчается, скоро убедившись, что она пошутила.
– Нет, нет!, – отказался я от предоставленной чести.
– Уйме! – с сожалением воскликнула она. – Город совсем испортил тебя, сынок.
Она глубоко ошибалась. По правде, не город, а я испортил его своей мягкотелостью. сговорчивостью, и соглашательством, не способный противостоять творящимся там безобразиям.
– Посмотри, как она любит тебя. – Я попробовал усовестить и разбудить в ней материнские инстинкты, возможно, простирающиеся и до курицы. – И потом, мама, – сулугуни, хачапури, лобио, мамалыга, пхали, вино, фрукты на праздничном столе – разве этого изобилия мало гостям?
В курином царстве, курятнике, поселилась тишина, но в наступившем молчании отчетливо слышалось и осуждение казни их соплеменницы, и презрение за учиненное предательство человеком своего домашнего. Пусть и курицы. Они были правы. Тысячу раз правы.
Если мы высшая ступень в цепи эволюции, то и эта птица, пусть косвенно, но, тем не менее, участвовала по мере своих возможностей, и способствовала нашему триумфальному, безальтернативному восхождению на вершину. Она, может статься, и есть связывающая нить в нашей длинной, запутанной, пока до конца не разгаданной и покрытого густым туманом, генеалогического древа развития, все время срубаемый человеком прорастающие веточки с этого древа.
– Куда шли бравые дровосеки, бодро размахивающие топорами – не при курах будет помянуто, – туда и приперлись, уставшие, опустошенные и довольные топорно проделанным мартышкиным трудом.
Вышесказанным хотелось польстить самолюбию кур, ведь мы не знаем, что они думают о нас и замышляют ли ответные меры, но как говаривал Вернадский Луначарскому, на утверждение последнего о происхождении человека от обезьян, «каждый хорошо знает корни своей родословной», не оспаривая родства предков Луначарского с приматами...
Мама выпустила из рук помилованную курицу, поправляя ей крылья, словно избавляясь от улик. Она, глупая птица, опять прильнула к ногам моей матери, ожидая повышенную компенсацию за понесенные волнения, едва не стоившие ей жизни.
– Доверие – великая сила! – Мелькнуло в голове, и я торжествующе, подобно адвокату, одержавшего трудную победу на суде и вырвавшего из лап смерти невиновного приговоренного, посмотрел в сторону курятника – будто в зал суда, ждущий оваций, где у его обитателей опять прорезались голоса, недостающие в хоре кем-то сочиненной музыки.