Оттепель

Мария Матвеевна никак не могла прийти в себя после похорон мужа. Прошло уже полгода, а душа, как мокрая тряпка на морозе, скукожилась и высохла. Не было слёз, не было тоски или горечи, не было как бы даже памяти... И сами похороны мелькали перед глазами короткими эпизодами: то завешанное чёрной тканью зеркало, в которое она и сейчас не может смотреть, то толчея в комнатёнке, занятой гробом, то стук вилок на поминках. Она не знала горя потери: мужа она потеряла давно - пять лет тому назад, когда после гепатита он перестал понимать происходящее, спрашивал её, кто она такая, бежал куда-то по лестнице вниз и возвращался, пугаясь улицы... Она превратилась в механизм, подчинённый чужой болезненной воле. Муж спал днём, пачкая простыни, а ночью бегал по квартире, разрывая ей сердце, звал сына: "Александр Иванович! Товарищ капитан!" А то - кричал, сердясь на кого-то, или искал "свои деньги"... Она снова стала воспитательницей детского сада с одним, но очень трудным ребёнком. Муж её, "добытчик" и "хозяин", всегда ценимый и отмечаемый на работе (заслуженный строитель!), гуляка и бабник в их частной семейной жизни, стал жалким, капризным тираном. Сначала горе и усталость выливались у неё в раздражительность, истеричность, злобу... Она кричала на него, выплескивала накопившуюся за долгие годы обиду, сыпала упрёками за горькие свои слёзы и одинокие вечера... Но, всмотревшись в его испуганно-бессмысленное лицо, обливалась кипятком стыда и жалости, ругала себя, каялась, разрывая душу... Потом и от этого устала, отупела, отрешилась... Камень залёг в груди, давил, мешал, но и как бы закрывал источник чувств и слёз. Она заставила себя отключить собственную волю, терпеть, молчать и, главное, ничего не ждать. Если бы не погиб сын!.. Об этом она не разрешала себе думать.
За пять лет люди, окружавшие их маленькую семью, отошли вдаль, устав от однообразно-унылого их существования, а трое самых близких друзей один за другим ушли из жизни.
В день смерти Иван Данилович притих, лёг вечером в постель и вдруг громко позвал её: "Маша! Маша! Она подошла поближе. "Маша, скажи Саше (сыну то есть), что завтра мы пойдём на речку. Надо искупаться." Он приподнял руку и указал пальцем куда то вверх, потом рука упала, как палка.
Люди пришли помочь: соседи, бывшие сослуживцы Ивана... И тогда, на похоронах, сухие горящие глаза Марии Матвеевны пугали её знакомых.
- Мария, возьми, -- совала ей в руку носовой платок сосед¬ка Тамара. Не было слёз, а притворяться Мария Матвеевна не умела. Не было слёз и потом, когда пустая гулкая квартира всю ночь поскрипывала, постанывала, пришептывала, а порой, в непривычной ночной дреме, вскрикивала голосом Ивана: "Где мои деньги? А? Я на похороны копил!.." Она вздрагивала, сон улетал белёсой молью к потолку. И пустые холодные думы ползли и вязли, не додумываясь: "Копил, Ваня... Не на что и хоронить было... То лекарства, то невылазная моя жизнь... Огород зарос... Всё поломалось: телевизор, стиральная машина, холодильник еле жив... Сестра не пишет: Украина хуже, чем Америка... Кто жив, кто нет?.. Семьдесят -- старость"... Она засыпала на рассвете на два-три часа. Только через три месяца сон кое-как стал приходить ночью.
Сегодня Мария Матвеевна спала хорошо -- шесть часов непрерывно -- и проснулась впервые без унылого привычного страха. Она не сразу вспомнила, а когда вспомнила, тихая лёгкость наполнила душу: она, наконец, отдала все долги. Вчера принесли пенсию, повышенную на десять процентов, и она отнесла Тамаре последние двести рублей долга. На жизнь осталось маловато, но это ничего - на картошке с капустой перебьёмся!
День прошёл в привычных неторопливых делах: сварила, прибралась, сходила за хлебом в магазин, в подвал за картошкой, простирнула мелочи, цветы полила. Весь день - то солнце и капели, то тучка налетит, и редкие пушистые хлопья затанцуют в окне... Конец февраля... "Как я отупела! Зима прошла, а я и не заметила! А всегда так любила зиму!.." - думала она, глядя на целующие стекло снежинки в наступающих сумерках. Вдруг захотелось выйти на улицу, вдохнуть свежий воздух, пройтись, увидеть близко лица людей... Она надела шубку, нащупала в кармане кошелёк, взглянула: "Пятёрочка с мелочью - хлеба на два дня..."
Воздух, чуть с морозцем, был приправлен запахом дневной влаги, так пахнет высушенное на морозе бельё. Снежинки нежные, лёгкие реяли, не падая. Правда, под ногами была густая снежная каша поверх ледяной корки. Мария Матвеевна шла осторожно, не спеша. Стемнело, и постепенно раскаляясь, зацвели фонари. Прохожих было немного, но всё больше молодежь и подростки, звенел смех, горели неоновые рекламы магазинов, проезжали блестящие, разноцветные автомобили... Она глядела на всё, словно впервые. Ей захотелось войти в гастроном. Там теперь торговали чем угодно: вот уголок канцтоваров, аптека, книги, кассеты... Она постояла у витрины с заколками и сувенирами, где ей понравился черный с золотом веер, полюбовалась на фарфоровых кукол ценой в полпенсии, прошла через пивной бар и подошла к кондитерскому отделу. Там в витрине с тортами лежало пирожное, которое было точь-в-точь как пирожное её детства: шоколадный бисквит с орешками и с кремовой розочкой в шоколадных завитках. Она смотрела на это маленькое искушение и не могла оторвать  глаз.  Ей  так хотелось это пирожное! В нём было всё: желание, соблазн, наслаждение!.. Оно стоило... Она высыпала в ладонь деньги из кошелька -- ровно столько, сколько на ценнике. "А потом сидеть без хлеба, занимать у соседей? Ну и пусть!" Она купила пирожное и понесла из магазина. Есть у стойки ей не хотелось - пахло пивом и соленой рыбой из бара, грубые голоса мешали наслаждаться...
Она вышла на улицу и поняла, что донести покупку до дома не хватит сил. По-детски захотелось съесть лакомство вприкуску с мягким морозцем, запивая влажными глотками пьянящего воздуха. Она развернула хрусткую бумагу и, почувствовав аромат шоколада, прижмурилась от счастья,  как вдруг резкий толчок  под локоть выбил пирожное из руки, и оно, ляпнувшись в снег, пере¬вернулось раз и другой, падая в глубокий следок, полный песка и грязи... Подросток со смехом подъехал на пятой точке к самым её ногам, вскочил и, сверкнув синими весёлыми глазами, вскрикнул: "Извиняюсь!" Тут же побежал, скользя и цепляясь за бугры в снегу...
Извинился, и злиться-то на него нельзя... Мария Матвеевна стояла неподвижно минуту-другую и неотрывно глядела на коричнево-грязный комок под ногами. Вдруг всё в ней содрогнулось, она затрепетала, застонала, и слёзы побежали, полились из глаз. Она всхлипывала, подвывала, рыдала, мелко перебирая ногами по мятому снегу. Она шла домой, ревя, как ребёнок, размазывая слёзы варежкой по лицу, ловя сочувственные взгляды людей и отмахиваясь от попыток заговорить с нею.
Дома, довсхлипывая, доплакивая, она, сбросив сапожки и шубу, встала на колени перед бумажной иконкой на книжной полке и, не зная молитв, шептала:
- Благодарю тебя, Боже! Спасибо тебе, Господи! - не умея выразить словами, нахлынувшие на неё, вкус и запах зимы, жажду, пусть маленькой, радости, желание видеть людей, способность излить слёзы из переполненной горем души!..
- Спасибо тебе, Боже! Ты знаешь за что!