Лепесток ромашки

Хочется рассказать одну поучительную историю, случившуюся со мной недавно, но чтобы не утомлять тебя, читатель, лихой выдумкой, до которых я охоч, поведаю другую, покороче и милее моему сердцу, из далекого детства, с годами кажущегося все сказочнее, отдаленнее и возвышеннее.
Уже утекли времена рыцарей, скачущих на конях во весь опор к возлюбленной, жаждущих лишь пасть на колени и страстно целовать подол ее платья, благодарные судьбе и провидению за ниспосланную радость встречи.
Еще далеки были свирепо, грозно и неумолимо наступающие, бездушные дни сухих SMS, отдаленно напоминающие любовные послания, доверенные мобильному телефону, и больше похожие на тревожные сигналы SOS попавших в беду и взывающих о спасении.
Недавно умер Отец народа, и от горя ли, или от злого умысла, начали поговаривать, – пока что робко, с опаской, словно он мог воскреснуть и покарать маловера, болтуна, находку шпиона, – что теперь можно, оказывается, дарить тепло души по собственному усмотрению и желанию.
Избавленный незнанием политических и социальных понуждений безвременно ушедшего Вождя, и по причине моего отрочества, я, без дозволения руководящих и направляющих сил свыше, любил деда и бабушку, сидящих тем зимним вечером у камина и балующих меня, оставленного родителями на час и ушедших в гости до утра.
Дом, большой, добротный и хлебосольный, всегда был полон соседями, родственниками и болельщиками «Динамо», ведь в деревне телевизор был только у деда.
Бездельники и карьеристы строили светлое будущее, подворовывая кирпич для личных нужд, оставляя здание недостроенным, от чего оно и рухнуло.
;;Деятельные, смышленые и сообразительные строили свой дом, греясь в тепле очага и медленно скатываясь в мелкобуржуазные сети мещанства.
;Дедушка, шумный и харизматичный, не скрывал своего отвращения к общественно-полезному труду. Простой торговец эпохи дефицита, он знал цену времени, помня и о цене сурового наказания за излишнее обогащение...
Три дня сыпал снег, тяжелый и белый. Откуда у голубого неба рождались белые хлопья, я не понимал, а с годами, взрослея и видя, как у белых супругов появлялись черные дети я просто перестал удивляться странностям бытия, приписав это к своей пещерной отсталости.
Дядя, балуя меня и частично искупляя вину за случайно поставленный синяк под глаз, – во время игры я резко побежал на него, а он отстранился, не успев убрать плечо, – соорудил во дворе снеговика, с традиционным ведром на голове, но... Было одно но... Вместо положенного носа из морковки, за неимением последнего, он приделал скрученную пятирублевку нового образца.
Пользуясь отсутствием дяди, ушедшего в гости с моими родителями, и восстанавливая справедливость, днем я заменил пятирублевку на три рубля – подарок отца на Новый год.
Испытывая угрызение еще присутствовавшей совести от проделанной операции, потом успешно позаимствованные и усовершенствованные нашими нуворишками-банкирами по ополовиниванию вкладов населения, я кидал птицам большие куски хлеба, исчезающие в снегу. Чем крупнее сумма, тем легче прятать ее от проверяющих и карающих, уже получивших отступные за слабое зрение, не облагаемую налогом зарплату в конвертах. Я понял, от чего конверты пропали из продажи!
Хороших людей всегда много, но гораздо меньше, чем предающих и предавших.
Дедушка, мой большой друг, был далек от них, потомков Иуды, и был близок ко мне и к бабушке, угощая по рассеяности черным, маслянистым кишмишем меня, а камин поленьями из дерева грецкого ореха, забыв о поощрении бабушки.
Он встал и медленно начал подниматься на второй этаж, сопровождая каждый скрип ступеньки лестницы проклятиями.
– Твои верные подруги они, Нина. Сообщают о каждом моем шаге тебе. – Недовольно пробурчал он, продолжая подниматься и поругивая лестницу за излишнюю отзывчивость его шагам.
– Гадайкарге икит – означающее по-грузински, в устах бабушки, если, конечно, ласково произнести – «чтоб ты пропал», а в сердцах сказанное и того хуже.
Дедушка, как альпинист после восхождения на вершину горы, хватая воздух, задышал учащенно, оказавшись на втором этаже. Потом все стихло. Бабушка спицы и шерсть бросила на диван, сняла очки и прислушалась.
– Ты где? – тревожно спросила она.
– Посмотри в окно, на дереве.
;;Я часто становился ценным свидетелем ссоры моих родителей. Они шумно ругались и скоро мирились, на людях же были собраннее, вежливее. Дедушку и бабуш;ку в этом смертном грехе не упрекнешь. Они ссорились, ругались и мирились что дома, что на улице одинаково яростно.
Дедушка хлопнул дверью своей спальни.
– Устал от безделья и пошел спать, негодник! – Сказала бабушка аудитории, состоявшей из ее внука.
Дедушку за одноглазость в деревне прозвали «Кутузов». Он пояснял, что пострадал за благородный поступок, заступившись за женщину перед горсткой хулиганов. Я ему верил, тем более, что бабушка постоянно меняла свои показания, зависящие от ее настроения, порой скатываясь до мстительных толкований похождения своего горячо любимого мужа.
– Бабушка, а почему дедушка одноглазый? – опять спрашиваю ее, еще не зная, какой ответ я запомню.
– Я здесь не при чем, Авто. – удовлетворенно отвечает бабушка, и в награду за поднятую тему, ей излюбленную, протягивает мне чурчхела, хотя знает, что люблю козинаки. Видать, в неурочный час, в минуты чрезмерной радости, как и в горе, человеку свойственна неадекватность. – Его одна нехорошая тетя застукала у такой же суки, как сама, разозлилась от увиденного и всего-то делов, ткнула острием зонта в глаз.
– А кто ей сказал, что я у той, не твой ли гонец?, – зло стрельнул дедушка оставшимся глазом, услышав наш разговор и помолодевшей, танцующей походкой, не теряя достоинства от спешки, спускался с этажа вниз.
Бабушка довольно потирает руки от одержанной, как ей казалось, победы, потом берет кочергу и принимается наводить порядок в шумевшем камине, напоминавшего секретаршу, строчащую на пишущей машинке. Бабушка считала, что в отличие от деда у нее везде полный порядок, хотя даже у пожарных огонь не в их власти.
– Если бы я застукала тебя, циклоп несчастный, ты бы сегодня слепым ходил, чтоб не зыркал на женщин. – И она весело, заговорщицки посмотрела на меня, несмышленыша, будто искала подтверждения своей серьезности намерений у меня. Не будь дураком, я пошел и встал на шкуру убитого медведя, распластанного на полу, в середине гостиной.
Достигнув укрытия, я успокоился, словно зверь придал мне уверенность и трезво, спокойно посмотрел на расстановку сил. До деда и бабушки расстояние было одинаковое. Попробуй меня теперь упрекнуть, что я ближе кому-то из них. Воспользовавшись мирной передышкой, бабушка плотно приладила к ладони правой руки ручку тяжелой чугунной кочерги, потом обхватила ее и принялась ударно стучать по догорающим дровам, уже превратившимся в уголья, от чего из камина вылетели искры, схожие со светящимися мухами, и улыбнулась мужу. Дедушка принял смиренную позу самолюбивого и гордого князя, будто оказавшегося на колхозном собрании, слушающего его дело, после приговора же начал каяться, не забывая о сохранении чести и достоинства, так раздражающего этим почтенное собрание.
– Хорошо, что я одноглазый...
– Хорошо, что ты одноглазый... – прервала его бабушка, передразнивая и тем самым придавая сказанному дедом законченный, но другой, смысл.
Мне казалось, что они ссорятся, оставленные на вечер заботливыми детьми и сами играющие в детство.
– Наполеона только Кутузов одолел. – напомнил дед.
– Не позорь имя великого человека, старый ты кобель. Он не в постели с любовницей потерял глаз. – Усовестила его бабушка, просвещая дражайшего в истории.
– Смотреть на тебя двумя глазами? Нет уж, извини, похожу таким, какой я есть.
– Походи, походи, куда ты теперь денешься. – Не унималась бабушка, съязвив в свое удовольствие. – Я была слепа, а не ты, что вышла замуж за бабника.
Они, увлеченные собой, забыли про маленького мальчика, со временем повзрослевшего и вспоминавшего тот чудный, теплый вечер у камина, снег за окном и облапошенного снеговика во дворе с подешевевшим носом.
– Вышла? Ха-ха-ха! Не смешите меня и не смешными будете! Помнится, ты побежала, как с цепи спущенная собака, даже ворота снесла. Между прочим... – Он остановился, отодвигаясь от нее, и застонал, поглаживая свои бока. – Ох, мои бока, побаливают.
;;– Причем здесь твои бока? – Не поняла бабушка и замерла, как перепелка ночью на поле, ослепленная светом и ждущая, что на нее вот-вот накинут сачок.
;– Помнится огромная очередь из заезжих и заезженных твоих бракованных женихов, желающих твоей руки. Они и постарались, несчастные.
– Любовницы тебе рога ставили, застревал у каждого кустика и забора, а искал виноватых не там.
– А ты? – Хитро сощурив глаза, спросил дед.
– Что я? – Не поняла она, опять замерев, но теперь походила на испуганную пигалицу, настигнутую львом. Замерев на миг, она пропустила момент, когда пришел миг. Миг давно прошел, уступив место другому мигу, но она не двигалась, будто удивленный снеговик, наконец понявший, что его провели с купюрой.
– Честно признайся – настойчиво попросил ее дед, на время готовый принять на себя священнослужение и готовый исповедовать паству.
Бабушка, несмотря на возраст, покраснела, потеряв дар речи – потеря дара речи жен, хотя бы иногда, думается, мечта мужей, – надулась, похожая на дутую звезду эстрады.
– Побойся Бога, старик, что ты болтаешь.
– Я то побоялся и покаялся. – Обрадовал ее дед своим духовным достижением. – Сделай то же самое и ты.
;На фоне мощно разгоревшегося огня в камине бабушка мне показалась еще прекраснее и величественнее, вспыхнувшая от возмущения, становясь союзницей и
сообщницей огня, готовая пожрать деда, я уверен, понарошку, чтобы только проучить полуслепого ослушника и гуляку, часто путающего адрес своего дома, вследствие травмы, с чужим жилищем.
– Прав был твой отец, земля ему пухом!
– Что ты имеешь ввиду? – Не понял дед. Костями и памятью отца дорожит даже негодяй, не то, что он.
– Помнится, он говаривал, что сыновья бывают очень хорошие, хорошие и так себе.
– Среди них я не вижу себя. – Поскромничал дед и был вознагражден за ложную скромность.
– Видишь, видишь, дорогой, но плохо. – Обрадовала началом бабушка. – Хотя всего один глаз в обмен на твои дурные похождения, выгодная сделка, ведь могло быть и гораздо хуже.
С тех пор много утекло воды и крови неожиданно возлюбивших свободу. Ушли неведомо куда беззаботные дни детства и настали времена, похожие на мою жизнь – суровые, жесткие, но и вожделенные, неповторимые.
Порой, смотря издали на бескрайнее чистое небо, в воображаемой синеве мерещится мне медленно летящий «кукурузник» с бабушкой за штурвалом, прочесывающая Вселенную в поисках своего мужа, опять заблудившегося в звездах и летящего с парашютом летит вниз, на землю. Взялся за старое, что с него возьмешь, с убежденного греховодника.
;Видится дедушка, кротко посматривающий на бабушку, и огорченный, что его опять застукали на ровном месте, превращенном бабушкой в высоту.
Проходит время. Остается лишь возвышенная, возвышающая людей любовь, растворенная в вечности. У мужчин любовь своя, бурная и многослойная, как археологическая земля веков. У женщин сдержанно-строгая, пронизанная совестью и окутанная спасительной целомудренной чистотой.
Порой мне так и слышется, – или это мерещится мне, – приглушенные воркующие голоса дедушки и бабушки.
– Где ты был, Валико? – Ласково, может быть, спрашивает она, поправляя свою прическу.
– На землю смотрел. Хорошо там. – Может быть, с нескрываемой грустью отвечает он, украдкой бросая расстроенный, слегка рассеянный взгляд вниз, на землю, где любовь и измена, радость и разочарование, обман, подлость и всевозрастающее зло, но где есть и жизнь. Настоящая жизнь!