Урок

Осень учащенно начинает дышать в лицо лету, раскачивая тяжелые колосья пшеницы, похожей на беременную женщину перед родами, и меняя цвет красок листьев, намекает, что пора бы и честь знать, потрудился – отдохни. Появляется трещина в их отношениях, образуется узкая тонкая полоса разлома, названная бездельниками опоэтизированно «бархатным сезоном». Зной начинает терять удушающую силу удава, растворяясь в услаждающей прохладе, нежа душу, тело и смягчая поступки людские. Отдыхающие, потолкавшись у пенистого берега моря, изжарившись на солнце и окончательно разлюбив шашлыки и отдых, уезжают, уступая место под солнцем уже надоевшим своим начальникам.
Цены падают, прибыль тоже и портится настроение у торговцев, огорченных уменьшением струйки засаленных денег, втекающих в их бездонные карманы штанов.
Молодые сердцееды, томно глядя вдоль опустевшего берега пристальнее доблестных пограничников, печалятся унылостью пляжа – стройные, пышнотелые рыбки, стало быть, уплыли по домам. Старики облегченно вздыхают чахлой грудью воздух, при этом протяжно кашляя, тем самым отпугивая смерть.
В осеннюю мягкую прохладу трудно встретить грустнее школьника – разве что опять школьника. Настала пора сбора, обработки и усвоения знаний, иначе придется пополнять элитные клубы Дон Жуанов, куда ужесточен конкурсный прием. Узкая специализация преуспевающих ловеласов породила жуткую конкуренцию в приеме новых кандидатов в свои ряды, и вводит предварительную цензуру по просматриванию, оценке и отбору достойных.
Имеющему ничтожные шансы преуспеть в легком прихвате женских сердец, мне оставалось попытаться наверстать упущенное природой в росте косвенным путем, через учебу, вовсе не понимая сложность, туманность поставленной задачи, что и унесло двадцать лет умственных, физических и духовных сил, граничащих с подвигом. Половину, по закону ей положенному, отдал школе, остаток потратил на два института, не обязательных по закону...
Возвращаясь к вышесказанным нашим баранам, бархатный сезон – это тонкая, невидимая полоса наслаждений, завистливо зажатая летом и разнеженной осенью, когда веселье оглашает округу. Созревший виноград просится на намеченные свадьбы в виде бокала вина, а повара вынуждены опять учиться качественно готовить шашлыки, иначе свои могут со зла проткнуть их шампуром, не заботясь о печальном исходе. Вино пить на поминках или на свадьбе, им разницы никакой, главное вовремя надеть соответствующую месту маску.
Фрукты, овощи, бахчевые пугают урожайностью. Огромные посеребренные арбузы в полосатых арестантских одеяниях, отбывшие положенный им срок под сырой землей, рвутся вверх, на волю, еще не испробовавшие остроту ножа. Гранаты, вчера мелкие, неуклюжие бесцветные бусинки, сегодня уже сияют яркостью рубинового цвета. Инжиры, соблазнительно притягивающие, раскрывают свои алые, бесстыжие губы, готовые к прикосновению чужих губ. Сочные, румяные яблоки, виновные в лишении человека прописки в раю, в знак покаяния последовали за ним на грешную землю, источая прихваченное из прошлого эдемское благовоние. Упругие виноградные гроздья Изабеллы напоминали длинный, толстый и мясистый палец богача, усеянного кольцами, перстнями.
Красные помидоры скромно, затаенно взирали на зеленые огурцы, которые, наоборот, с вожделением поглядывали на округлую красноту скромниц – помидоров. Они были свежи, в соку.
Представить себе трудно, что бархатный сезон готовил мне сюрпризы, предлагая совершить неосознанный, детский, но уже мужественный поступок, граничащий с подвигом – вот так просто встать и пойти в неизвестность, школу...
...Светило солнце – разве этим кого удивишь на юге, но было странно, что по деревне разносился душераздирающий младенческий плач, словно сюда явились слуги царя Ирода истреблять их; громкое покрикивание мужчин перекрывалось слабонервными истерическими причитаниями женщин – это матери силой сгоняли детей в школу, как коров ведут пастись на луг, вечером ожидая получить свежее молоко.
Хотел было начать плакать, прибавляя голос протеста к уже начавшим митинговать, но и тогда я был аполитичным, да и лень открывать рот.
Кавказская традиция выказывать старейшему послушание, почет и покорность – меня устраивает. Не понимаю лето, которое на три месяца старше осени, но уступает ей...
Осень. Изобилие фруктов, солнца и сна в моей голове. Помню, мама нежно гладит по голове, желая разбудить, потом трогает за плечо.
– Сынок, – говорит она, – солнце встало и напоминает, что тебе пора в школу.
– Больше ему делать нечего? – деловито интересуюсь я, продирая глаза сквозь сон.
Мама обещает, что в школе интереснее, веселее, чем дома. Я не согласен идти в неизвестность и заваливаюсь на левый бок, прислушиваюсь к сердцебиению; сердцу все равно, куда я пойду, оно готово преданно следовать за мной.
– Там дают знания. Тебе понравится, – обещает мама.
;Знание, скорее всего, подумал я, вкусная еда, но ненавижу обедать в гостях. Вспоминаю с сожалением о купленной форме, портфеле, карандашах и всякой мелочи, включая книги, и понесенные расходы грызут совесть, заставляя меня вставать с постели.
Увы, тогда я плохо соображал – впрочем, как и сейчас, когда дело касается выгоды, – что учиться предстоит десять лет, иначе сразу поступил бы в десятый класс, не сдал выпускных экзаменов и срезавшись, меня отчислили бы, после чего опять мог спать целыми днями уже с выполненным гражданским долгом и полученным горьким опытом.
Наивный простак, по детским годам недоразвитый, тем не менее себя дураком я не считал, но этого недоставало для получения пятерок. Свое уязвленное самолюбие утешал у дедушки. Деньгами.
Старый хитрец, жизнелюб и кутила» он рассказывал мне о своих школьных похождениях. Правда, он соглашался, что филиал храма науки, школа, жестоко по карала его, лишив знаний, и главное, аттестата. Если они тогда существовали, в чем я сомневаюсь. Вот и пришлось идти ему добровольцем в личную, семейную жизнь. Порой, в минуты откровения, рассказывая о своей жизни, дед зарождал сомнение, что место, куда он ходил годами, была именно школа.
Догадливый и в меру смышленый, я быстренько сообразил, что учителя-то старше и образованнее, предметами владеют получше меня, но терялся, не понимая их нездоровое желание превосходства знаний отражать в оценках дневника не в пользу меня.
Они удивлялись моему незнанию один плюс два, хотя я, смутно догадываясь об ответе, умалчивал, уверенный, что если я отвечу, они усложнят вопросы.
Торжествуя победу, они были жестоки. Я камни швырял в окно односельчан гораздо профессиональнее их, да и в даль тоже, я думаю, им не сравняться со мной, но я же не хвастался превосходством. Полагаю и думаю, что я прав в этом суждении – учителя нам давали знания, не пригодившиеся им самим в жизни, иначе предпочли бы мучение в аду занятиям в школе.
Книги, таскаемые мною в школу, были толсты, тяжелы. Я, уже тогда сочинивший формулу, позже оказавшуюся заповедью – «Возлюби ближнего своего, как самого себя», – принял ее дословно и восстанавливая социальную справедливость – соотношением моих детских хрупких плеч, с одной стороны, и неподъемностью книг с другой, с корнем вырывал страницы из учебников, бесполезных в получении знаний, для прикрытия оставив лишь обложки.
Учителей мы не баловали прилежностью, послушанием и вниманием, терпели их, но случалось, что даже любовно вспоминали, когда болея, мы на время отлучались от них.
На поверхностный взгляд, на скорую руку, читая мои признания, покажется, что речь идет о пропащем, безнадежном и нерадивом ученике. Не угадали.
Были предметы, на уроках которых, я извиняюсь, балдел от блаженства удовольствий. Пение, по банальной причине, давало мне возможность беззвучно открывать рот, прикрытый спасительной, орущей глоткой стройного хора тридцати моих одноклассников.
Физкультура, прямо признаюсь в любви, радовала меня особо. Единственный кожаный мяч на школу, был стырен предусмотрительным коллегой по учебе, даруя нам свободу от урока и давая право слоняться на свежем воздухе, тем самым сильнее, полезнее физкультуры, ;помогая укреплять здоровье и нервы, уже шалившие от перегрузок.
Учитель математики, острослов, болельщик тбилисского «Динамо», скептик и любитель «двоек» – тот вообще боготворил меня, и увидев, довольно потирал руками, приходя в восторг от свободного места в моем дневнике, так как ему открывалась возможность больше оценок туда вписать. Он радостно сообщал о моей исключительности, при этом добавляя, что я единственный, редчайший, уникальный, встреченный им за всю жизнь. По слабости знаний.
Отец по привычке, заведенной в цивилизованном обществе, сначала наказывал меня за двойки, но это случалось так часто, что хотел уже бросить безнадежное, гиблое, бесполезное занятие. А я неожиданно домой притащил тройку.
Отец, окрыленный успехом проверенного метода, сперва притих, но потом продолжил подзатыльничать, в мрачные дни плохого настроения заменяя живое приложение силы ремнем.
Хорошие оценки его опять насторожили – точно ли они мои. Но когда я добрался до пятерок, когда я мог любого побить в знании, отец опять взялся за старое, за ремень, основательно испугавшись за сохранность моего здоровья и полагая, что сыну в таком рвении легко стать Наполеоном в сумасшедшем доме, усиленно отгонял от книг, как когда-то подгонял к ним...
...Еще звонка к началу урока не дали, а я уже думал, что все это фигня, пустая трата времени.
Вошла измученная на вид женщина, назвалась учительницей и требовательно попросила нас всех встать. Я понял, идет суд. Даже хуже.
Она казалась расстроенной – то ли сразу поняла ценность подарочков, дожидающихся ее за партой, то ли оттого, что в страдную пору оторвали от дел на колхозных полях.
Класс, размалеванный желтым цветом и новыми черными лакированными партами, и спешно согнанными сюда моими ровесниками, навевал тоску.
Раздался звонок и урок первого дня приступил к своим прямым обязанностям. Тяжело в учебе – но разве в жизни легче?
...Единственная радость, почерпнутая на том уроке, но не давшая особых преимуществ потом, состояла в том, что я, оказывается, Автандил Саканделидзе, а не Авто, ласково называемый родней.
...Состарившись и живя в полосе бабьего лета, северной родственницы южного бархатного сезона, начинаю понимать, что мир един – название предметов разные, и стоит учиться только ради того, чтобы не путать названия, любовно сохраненные для нас, живущих сегодня, ушедшими.
У человека каждый день – первый. Главное, чтобы услышав звонок, все понимали: нужно отдавать больше, иначе идущим за нами достается место, не имеющего вообще никакого названия и ценности, и тогда могилы наши предадутся забвению. Не хотелось бы.
Внуки, рождения которых жду, будут моим первым уроком познания нового мира, ими усвоенным.