Миниатюры и рассказы

 
На семинар прозы фестиваля Плюсовой поэзии-2014

Содержание
    Миниатюры
1. О политике
2. Красный ошейник или Еще о вечном
3. Анненский
4. Скрепы
5. Шары
    Рассказы и фрагменты
1. Синолог. Детство в Вологде и Тотьме. Фрагмент очерка.
2. Фикус, кукла, грибы. (из серии «В детдоме»)
3. Гликерия 

      О политике: перегруженное знаками препинания предложение

Друг младшего сына, студент МГУ, с которым я минут на сорок  разговорилась «за жизнь» – затхлую, болотную, провинциальную жизнь – на мой возглас, не податься ли мне – для общественного переустройства – в политику, сказал многоопытно: У Вас же дети – Вам нельзя.

       Красный ошейник или Еще о вечном

Читаю Рюноске Акутагава, рассказ «Странная встреча». Время действия –
японо-китайская война. О китаянке – ставшей содержанкой японского офицера. Из китайской гавани ее перевозят в трюме в японскую гавань привезенной в  Японию, и принуждаемой хозяином и обстоятельствами к тому, чтоб становиться и стать японкой, забывая даже собственное имя. И встречает в Токио собачку, и собачка очень похожа на ту, что была у нее в веселом (публичном) доме в Китае, и у собачки красный ошейник, такой же, какой был у собачки в Китае. Вот она, странная встреча! И «На следующий день собачка с красным ошейником уже лежала на циновке.» Но китайская собачка отравилась вскоре японской жизнью и подыхает, а китаянка, не могущая стать японкой, сходит с ума.
И что? Мало ли странного у Реноске Акутагава?
Но красный ошейник?! Но гавань? Помню! Есть уже в моем сознании эти заметы – красный ошейник и гавань – уже отложены в укромной извилинке мозга. Без труда нахожу в электронной версии номер старой губернской газеты. Будто навечно впечатано такое объявление: «Потерялась собачка 30-ого ч. декабря 1865., цветом желтая, тоненькие ноги, кличка Гавань; нашейник был красный; может и снят. Кто доставит собачку, получит 5-ть рублей серебром. Доставить Марье Васильевне Никольской в соборный дом.»  Объявление в трех номерах, на три недели – от 8-ого, 15-ого и 22-января 1866-ого.
Когда в первый раз читала, года три назад, представила: «На тоненьких ножках, по морозу, по январским сугробам?.. Понятно, не нашлась. Даже если б весь оповещенный люд губернского городишка возжаждал получить 5 руб. серебром от хозяйки соборного дома.»
Вот спрашиваю себя: у китайско-японской собачки в начале 20-ого века красный ошейник, у вологодской собачки Гавань в середине 19-ого красный ошейник?  Собачек безмерно любят, но они погибают, вырванные из обычного быта в странность и трагедию.
И хочется мне сложить легенду о том, случайно это или… это –  вне времени и пространства – свойство красного ошейника?

         Анненский
Он сказал: «не глубиною манит стих,/ он лишь как ребус непонятен» (Поэту, 1906).

Какие-то из его ребусов  разгадала, а этот не подавался.

О нет, не стан, пусть он так нежно-зыбок,
Я из твоих соблазнов затаю,
Не влажный блеск малиновых улыбок, -
Страдания холодную змею.

Так иногда в банально-пёстрой зале,
Где вальс звенит, волнуясь и моля,
Зову мечтой я звуки Парсифаля,
И Тень, и Смерть над маской короля...

Оставь меня. Мне ложе стелет Скука.
Зачем мне рай, которым грезят все?
А если грязь и низость – только мука
По где-то там сияющей красе...

Выучила наизусть – с целью через память подключить подсознание. Но стопорилось, не уяснялось: вторая строфа – явное сравнение – в сравнение с образом,  данным  в первой, не вступала,  и от того, похоже, не подключалась третья.
А ведь написано в Вологде – 19 мая 1906 – приезжал будучи инспектором по служебным делам.
И уже топотала в домике неподалеку от гостиницы «Золотой якорь» моя трёхлетняя бабушка, чье свидетельство о крещении хранится в архивном ящике старенького комода. Она – из сердцевины Вологды вологжанка. Трезвая была, материальная – без мечт…

«Ну и что, что больше ста лет? Что прабабушку, выезжавшую по молодости на балы в Дворянское собрание, сменила правнучка. А на длинных временах? А там, где мечтой зовут?  Что для того мира сто лет?»
И так же вечна «банально-пестрая зала»! – так все уяснилось, встало на места. И в момент совсем не поэтический – чуть ли не при развешивании выстиранного белья.

А если грязь и низость – только мука
По где-то там сияющей красе.

Встало всё на места: и Она с неназванными (неземными) соблазнами, и банально-пёстрая зала в центре губернского городка… И Скука, от которой трагедия…

         Скрепы
Елена, пятиюродная (шестиюродная?) сестра из Ярославля, прислала выборку из материала (Государственный архив Ярославской области) – свидетельство истории и жизни наших общих с ней предков.
 «18 августа 1797г
Мологского уезда села Дмитриевского церкви Воздвиженья честнаго и животворящего креста Господня священника Федора Федорова сына его ученика риторики Петра Четвертинина
 Покорнейшее прошение.
Взят я, нижайший, в Епаршеского Вашего Высокопреосвященства семинарию в 1789г месяца февраля 11 числа. Есмь обучался в нижнем и верхнем грамматических классах, а ныне продолжаю свое учение 2-й год в риторическом классе. С самого же моего вступления в семинарию содержался я один, ныне же содержимся я и брат мой на собственном отца моего коште, отчего отец мой находится не в состоянии далее содержать двоих нас в семинарии. Но как ныне в вышеозначенном селе Дмитриевском имеется праздное дьяческое место, ибо бывший при оной церкви дьячок Илья Васильев по резолюции Вашего Высокопреосвященства того ж уезда в село Воскресенское определен в диакона, то прошу…
…Сообщение от Елены пришло в сентябре, а вскоре мне потребовались знания риторики, логики. Которые я могу с полным правом заимствовать у прадедов. Но если прадеды служили в церкви (в течение не менее как двух веков в церкви на Мологе, в 1939-ом году затопленной Рыбинским водохранилищем), то мне риторический опыт может понадобиться для суда по уголовному делу.
Так и живем: мы изучаем историю, чтоб предкам было светлее в глубинах веков. Предки, в свою очередь, стараются изо всех сил, чтоб доставлять свет своим правнукам. 

Шары
Стена, перпендикулярная моей стене – из серого сарайного кирпича. На проржавленный металлический штырь под одним из окон 6-ого этажа прикреплена связка надувных шаров.
В четверг, в день свадьбы, эти шары, разных цветов, были надутые, упругие. Постепенно сдувались, сдувались. Превращались  в гирлянду розовых, желтых, синих пустотелых грушек.
Через неделю в четверг висят цветные ошметки – в некоторых остатки воздуха, но ни в одном ни капли радости, праздничности. Забыли про них что ли?
Нет, не заметила, как и когда сняли.
Кажется, так было и в прошлую осень. Кажется, на том же этаже.

          Синолог. Детство в Вологде и Тотьме. Фрагмент очерка
                Светлой памяти Г. Я Смолина
Родился в самом конце 1930-ого года в Вологде – 450 километров от Москвы, 600 – от Ленинграда. Москва ближе, но Ленинград роднее. В Ленинграде –
тётушка мамы, в Ленинграде учились дяди – мамины братья. А семейные связи, по старой традиции, ещё крепки.
Вологда в 20-ые – 30-ые невелика. Деревянные дома с палисадниками. Коровы, козы, сады, огороды. Телефон лишь у одной из знакомых семей, где отец – начальник на железной дороге.
У матери, Нины Николаевны, их двое: сестра и он. С трёх месяцев ясли и детсад – государственное воспитание. Сестра, на три года старше, и помнит, как склонялись над колыбелью их мама и отец брата, говорили о чём-то, улыбаясь над младенцем. Отец в очках, не молодой уже. Потом до какого-то времени приходили почтовыми переводами алименты. Но сам Георгий Яковлевич в детстве ощущал себя безотцовщиной.
Были бабушки – деятельные, расторопные. Но женские умелые руки – благо для сестры, а мужскую работу рано принял на себя. Приезжают в гости дяди, мамины братья – подают пример поведения. Но уедут – он остается мужчиной в доме.
За водой – на бассейку: подашь в окошко жетончик – получишь ведро воды. Но главное – топливо, дрова. Со склада железной дороги, где служила в сберкассе мать Нина Николаевна, на лошадях привозили дрова – двухметровые брёвна. Сваливали на дворе – это ему работа с малых лет. Распилить, расколоть, сложить в поленницу. Кажется, невозможно, если всё сразу. Задавал сам себе норму на день. Так появилась своя метода – так вырабатывался характер.
До революции Вологда – город ссыльных. Мать и её братья ходили на учёбу в гимназию и в реальное училище по тем же улицам, по которым по делам своим перемещались ссыльные. Сталин, к примеру, или сёстры Ленина и его мать. Про которых никто не знал ещё, кто они есть, кто и кем они будут... Революционные идеи витали. Нина Николаевна впоследствии без усилий, без мук совести проходила чистки на работе и хоть в партии не состояла, но в пример себе брала большевичек. Стальная была, да иначе и невозможно. На вторую работу уходя, закрывала детей в комнате.
В Тотьме
Тотьма 20-ых и 30-ых дышит стариной. Здесь в бревенчатом большом пятистенке живут прабабушка Анна Николаевна, бабушка Юлия Дмитриевна и старшая её сестра Варвара Дмитриевна (тётя Варя). Городской говор и чепец выдают не тотемское их происхождение.
С нижнего этажа на верхний этаж ведёт большая лестница. Широкие ступени не крашены, тетя Варя песком до белого сияния их начищает. Есть сад и огород. И коза. А когда жаркими летами горят окрестные леса, сбегаются в Тотьму белки, прыгают по деревьям в саду.
В чулане подписка на «Ниву». Нижний этаж сдавался в наём. Жили какое-то время и сёстры физиолога Введенского.
Тётя Варя  в то время состояла в церковном совете. В Вологду являлась в таком одеянии, что соседские ребятишки называли монашкой. А про прадеда,  царского чиновника, детям не говорили. Для их же, детей, пользы отрывали от старорежимных корней.
Так, на вековой трудный уклад, без всяких скреп, было поставлено новое воспитание – краснознаменно-барабанное.  Вот и в Тотьме на 5 тысяч жителей – шесть детдомов набито битком. Ходят по улочкам отрядами – в одинаковом, бесполом. Советская зеленая поросль. Ростки без корней. Корни обрывать и с поля вон – забыть.
В Вологде: знак судьбы
Был сосед по коммуналке – дядя Миша. У него радио – чёрная «тарелка». Дядя Миша садился за стол, подперев подбородок, и Гога (так звали в семье) также усаживался, кулачок под подбородок. Слушали и оперу, и театр, и симфоническую музыку.
Мальчик пел!
Мальчик поёт – это достойно кадра в лучшем кино. Стриженный, круглоголовый мальчик поёт у открытого окна. Было так: вечером мама, уходя на вторую работу, детей закрывала в комнате, и мальчик пел. Мальчик пел, и голос возносил его. Голос обладал чистотой и полётностью и летел над Вологдой. Голос возносил.
Мальчик поёт – ещё кадр для кино. Мальчик, парадно одетый, поёт на сцене в большом зале свежевыстроенного Клуба Октябрьской революции (ныне ДКЖ – стоит заглохший, напоминает о развале 90-ых).
Голос обладал полётностью, голос возносил. Над скудным, усасывающим бытом. Над жёсткой действительностью.
Своего Китая будущий синолог ещё не предчувствовал. Слыхали про Халгин-Гол, распевали про трёх танкистов. Самураи – это рядом. И география рядом, и политика очень близко, но это не Китай.
Ещё знак судьбы
Оказалось, что мальчик не может получать никаких оценок, кроме пятёрок. Четвёрок почти не водились даже в рабочих тетрадях, даже по математике, к которой не было склонности. Это что-то значило, это был знак, такой же как голос.
Нет, мама Нина Николаевна, не видела присущих Вологде недостатков, понятных нам. Просто, направляя сына учиться в Ленинград, она действовала, повинуясь социальному инстинкту: знали все и всегда накрепко, что в столицах не только быт, продовольствие и промтовары несравнимо лучше. Но и образование, включающее счастливые возможности и случаи.
И был mainstream. Социологи говорят, что появившиеся на свет в конце 20-ых – начале 30-ых должны быть счастливыми. Советская власть, отметившая десятилетие, считала это поколение своим – новым, родным по духу. Пережив войну детьми и подростками, на войну не поспели. Т.е. не имели случая ни провиниться перед существующим строем, ни заиметь к нему претензии. Это был их строй – они были его дети. И, как в хорошей семье, за блестящую учёбу могли претендовать на блестящее будущее. Так, с отличников не взималась плата за обучение в старших классах, а в 1948-ом году были введены золотые и серебряные медали. Обычные стипендии, не говоря о повышенных и именных, позволяли жить и без поддержки семьи.
Георгий в 1848-ом получил золотую медаль, и перед ним открылась самая широкая дорога – Ленинград, восточный факультет, синология.   

Фикус, кукла, грибы или Как Таня боролась за любовь
      (из серии «В детдоме»)
У них, в старшей группе, теперь новая нянечка – Валя, быстрая, лёгкая, смешливая. И все враз учуяли, что обязательно будет кого-нибудь любить. Значит, пока не поздно, надо бороться. Все знают порядок и инструкции, что воспитателям нельзя ребят любить. К тому же у Лады Михайловны дочки – Вероника, 5 лет и Лариса, 17, а Валентина Васильевна – сухая, в тёмных одеяниях, и никому в голову не придёт, чтоб Валентина Васильевна любила. Но нянечке не заказано. И Таня чувствует тех, кто в группе рассуждает тайком, чтоб бороться. Она – тоже. Она рассуждает: раз у  Вали братья,  ей привычнее мальчишки, и бороться придётся с Серёжкой Большаковым или Колей Удальцовым, а если из девчонок (нянечка ведь может выбрать отдельно из девчонок и из мальчишек), то, наверно, как всегда с Галей Батоговой… Галя Батогова, хоть на занятиях слабо занимается, но почему-то воспитатели к ней теплее, чем к воображуле Тане.
И опять Таня пытается понять – про любовь: то в голове – рассуждать, как на занятии, то в груди – почувствовать. Иногда, когда, упрятавшись от всех, перед сном свёрнёшься под одеялом, кажется, что любовь  – это когда какой-то особый воздух, невидимый, неосязаемый, но чувствуешь. Или любовь – такая ткань, невидимая глазами, неосязаемая руками, но чувствуешь. А если словами сказать? Тане почему-то кажется, что если бы кто сказал словами («я люблю»), так это лучше, чем осязание и зрение…
А нянечка Валя сказала, что… любит фикус. Большой цветок, в крашеной кадке, в углу (у неё дома почти-почти такой же). Насчёт того, был ли этот цветок с ними в младшей группе – смутно у Тани в памяти, но в средней группе он с ними, и когда в старшую-подготовительную, в другое помещение, перешли, то и фикус с собой…

Нянечка ещё не усвоила режим (подъём, зарядка, умывание, завтрак, перемена, занятие, утренняя прогулка и т.д.), и после завтрака решила освежить фикус. Лада Михална – это вам не Валентина Васильевна – не выговорила нянечке за сбой распорядка. И судачит с ней о цветах во всеуслышание. В доме у Лады Михалны маленькие цветы – комнатные. У неё есть две дочки и муж-охотник, который мастерит ведь ещё этажерки и полочки… А у нянечки Вали, оказывается, есть одиннадцать братьев, и все старшие (как в сказке «Дикие лебеди»), и все настоящие охотники, и никто, конечно, не будет заморачиваться с мелкими домашними цветами… Судачили взрослые и даже занятие начали позже. Но все ребята невнимательны, и кое-кто явно замышляет свою борьбу. Вот и Таня: решает, что тоже, как нянечка Валя, любит фикус (комнатных цветов, наподобие тех, что есть дома у Лады Михайловны, она не видела и трудно представить). Рассматривает: толстые тёмные листья, без веток, прямо к стволу прикреплённые, не кажутся красивыми. Красивы деревья: от ствола растут большие ветви, от больших ветвей – поменьше, от тех, что поменьше расходятся ещё поменьше, а на самых маленьких ветвях растут листочки. Красивы цветы: небесные незабудки у дальнего ручья, ромашки и васильки на лугу у рыбзавода, космеи на грядке у крыльца. А фикус – и не цветок, и не дерево. Нет, не кажется красивым. Но любить очень хочется и хочется, чтоб любили её – Таню Ордину, старшая группа, 6 с половиной лет. Подумала-подумала, посмотрела-посмотрела и решила, что всё-таки будет любить этот некрасивый фикус, раз нянечка Валя его любит. И на рисовании – свободная тема – рисует фикус. Все рисуют новогоднюю ёлку, как на том занятии и по за том. Как будто ничего другого не хотят, или не работает воображение. А Таня рисует фикус. А потом пририсовывает к нему цветок – похожий на елочный шар, но рыжий, как лиса. Похожий на апельсин.
– У фикуса не бывает цветков, – ехидничает Коля Удальцов.
– У елки в лесу, тоже нет шаров, а только шишки, – отвечает Таня, ткнув в его рисунок. – И это, если хочешь, апельсин.
– Ты, Ордина, опять заводишь про дурацкий апельсин, – подразнил мальчишка. – И всё врёшь! Воображаешь!
– Я-то не вру! Это ты ни за что ни про что фамильничаешь!
Нянечка Валя на рисунок не взглянула – ей столы к обеду готовить, а после рисования всегда больше мороки, чем после других занятий.
…По утрам заплетают косички – шести девчонкам. Нянечка Валя две головы едва успевает, в то время, как Валентина Васильевна четыре – недовольничает, конечно. А Вале нипочём: говорит, что не любит возиться с волосьём – морока. Говорит, что ни к чему всех одинаково чесать,  а кому что идёт: Гале Батоговой и Наташе Михайловой, например, очень красиво будет со стрижкой, такой, как у неё, Вали. Тут все удивились за Наташу Михайлову: у неё ещё с детприёмника нос сопливый, и на занятиях не блещет. И когда только нянечка усмотрела её!
…На тихом часе (воспитатели ушли в канцелярию на педсовет) Коля Удальцов пошушукался с Наташей Михайловой (их кровати рядом), прокрался в группу и принес воспитательские  ножницы.
– Корнаться будем, – сообщает он, встретив взгляд Тани. – Хочешь и тебя тоже?
– Да ведь Танька бояка, – поддразнивает Галя Батогова, – воспитательниц боится.
– Не мели, – возражает Таня. – Что они мне сделают?!
– Любить не станут, так не поглянется, – говорит Юра Смирнов, рыжий, тоже из их детприёмника, копуша и со слабой памятью. 
Но все понимают, что воспитателям Таня нужна, когда надо показывать успехи комиссиям или давать поручения. Да ещё в «»Личное дело» хорошую характеристику напишут – это тоже никакая не любовь.
– Не из-за воспитателей, – пресекает Таня, но не напоминает, что Валя отметила не её, Таню, а Наташу и Галю.
Коля примеривается к волосам Наташи. Ножницы сильно вжикают – тёмная прядка падает Наташе на плечо. И все вдруг чего-то пугаются. Может, и правда нельзя девчонок стричь, может, калечатся они от этого, уродуются до смерти.
– На кукле попробовать, – предлагает Наташа Михайлова. – Она же девчонка тоже, хоть не взаправдашняя. 
Все взглядывают на Таню: ведь кукла как бы, хоть немножечко, но её кукла.
Осенью приезжала комиссия, и ей показывали, как отмечают детдомовским ребятам день рождения. А Таня в старшей группе – одна осенняя, к тому же у неё самые лучшие (за все годы детдома) память, соображение и внимание. И комиссия удивляется и очень довольна, и подарила очень большую, очень нарядную куклу – какой никогда ещё не было у них. «Как ты назовёшь куклу, Таня Ордина?» – спросила проверяющая. Таня пока не знает – быстро-быстро думает. Но комиссия заторопилась ещё быстрей и передала куклу Валентине Васильевне, а Валентина Васильевна посадила её на верх воспитательского шкафа. Таня пробует иногда придумать историю. Как будто Кукла – девчонка в их группе… привезли проверяющие, когда приехали с комиссией… зовут Галя Ордина… Но что-то не получается... 
А вот Вероника, дочка Лады Михайловны, когда приходила недавно, сразу вцепилась в эту куклу, назвала Ирочкой, сама будто мама, а кукла – её дочка. На какой-то миг Тане показалось, что она поняла эту игру и сможет тоже быть или дочкой, или мамой – не получилось. И другие детдомовские ребята косились, а некоторые потом усмехались, когда Вероника подлизывалась к своей «мамулечке», чтоб «на чуточку, на один денёк» нести куклу к себе «в гости».
На занятиях, когда скучно или все другие медленно думают, Таня отвлекается на Куклу. Иногда силится понять чувства Вероники – не детдомовские. А иногда думает: в маму играть – не пойми как, и чтоб дочкой у куклы – тоже не пойми как. Думается: детдомовским куклы не пригодятся. Думается: недодумала комиссия, подарив им куклу, – недосмотрела комиссия, хоть и  государственная. Когда такие разные мысли думаются  в голове – само собой возникает всякое упрямство.
– Ведь волосы у неё не отрастут потом… Ведь не живая…
– А вдруг вырастут? – влезает с глупостью Юрка Смирнов.
– Приклеить можно, – встревает Саша Никифоров, мастеровитый.
– Чего жалеть?! – сильно борется Коля Удальцов. – И в школьный детдом поедем, так её с собой не выдадут.
Таня увидела вдруг быстро в своём уме, что кукла обстрижена. Увидела, что твердая Валентина Васильевна замечает дело их рук и допрашивает. И судачат между собой воспитатели, что опять детдомовские не ценят и что нельзя ничего с ними сделать. Она опять видит в своей голове, то, что ещё не свершилось, а предупреждали, что нельзя. Но почему-то ей не хочется быть послушной, а наоборот – вредничать.
Коля обводит всех взглядом, спрашивает:
– Кому ещё жалко?
Так никому не жалко: стоит на шкафу, как истуканская.
– Я за ножницами лазил, теперь пусть другой подставляется! – так Коля.
– Хвастаешься, Танишня, что самая высокая, ну и достань, – подзуживает Галя Батогова. – Или хочешь, чтоб я? А упаду, так кто виноват?
Таня этого не хочет: Галя, маленькая, со слабой правой рукой, непременно с ней стрясётся что-то.
Таня и Коля, как партизаны, крадутся в группу (все дожидаются в спальне). Таня взбирается на воспитательский стол, потянувшись, достаёт куклу. Когда Таня слезает со стола, кукла вжимается  ей в грудь и живот, издаёт своё мяканье (мя-а) – будто резиновое или пластилиновое. Круглые синие глаза закрываются-открываются. И почему-то опять вспоминается Лад-Михалны Вероника… Дочка-мама...
Коля Удальцов словно что-то почувствовал. Он выхватывает у Тани куклу и быстро-быстро – под вжикающие ножницы...
– А если тебе в «Личное дело» запишем, Ордина? – спрашивает после коротких разборок злая Валентина Васильевна.
Таню охватывает упрямство и никак не уходит. Она думает в горячей голове, что пускай не запугивают характеристикой – не стараются зря…
 А нянечка Валя стала любить Наташу Михайлову – все видят, что во всём ей первое  и особенное внимание. И вот у Наташи открылся редкий талант.
– Ох, какое чутьё! Какое чутьё! – наперебой восклицают воспитатели, когда на прогулках Наташа приносит свои белые грибы: крепкие, без единой червоточины. Никто так не может, хоть все стараются!
Таня увязалась за Наташей, но та вдруг исчезла, как сквозь землю. Таня пробежалась по кой-каким местечкам, и нашлось четыре белых гриба. Больше, чем у других ребят и красивее. И вот надо уже возвращаться с прогулки, и ведро, большое эмалированное, полно. Но возникает вдруг откуда-то Наташа. В правой руке – гриб, в левой руке – гриб. Большие, красивые. Пока Лада Михална обрезает корешки – чистейшие, без единой червоточинки, Наташа исчезает и появляется опять. И опять в правой руке – гриб, в левой – гриб. И опять – дорогие, без единой червоточинки! Но Наташа исчезает и появляется опять, будто Хаврошечка их правого уха, и под кофтой на животе грибы-грибочки – один к одному шестнадцать штук! Так от любви открылся у Наташи Михайловой такой талант, что, может, и на всю жизнь хватило, если бы нянечка Валя к осени не уволилась!
 
Гликерия
(поселковые россказни)
Гликерия – банщица в захудалом лесном посёлке. Всех делов: в четверг – слегка подтопить, в пятницу – мужской день, в субботу – женский. Чем больше Гликерия народу намоет, тем милостивее Черепкова, глава администрации. А Гликерия молит, чтоб баню не закрыли, пока сына-студента доучит, год остался.
Тут приезжие мужики, бригада дорожников, предупредили, что на сей раз в баню не идут – в пятницу с обеда укатят на выходные, в городские ванны. А из других помывщиков старик Семёнков, отец школьной директорши, 82 года. Но тот обычно являлся по субботам, после баб. Это когда дочка-директорша затруднялась в личной бане отца намыть. Но в голове у Гликерии крутнулось, что раз директорша в отпуску, то Семёнков не в счёт.  И Гликерия в четверг не стала возиться, отложила на пятницу. В обед прибежал внук, 12 лет, что от бани идёт старик Семёнков, бурчит: Поцелуй пробой, да ступай домой.
Вот не понос, так золотуха!– всколыхнулась Гликерия с дивана. Но припомнив все часы-минуты, которые затрачивала субботними вечерами на вредного старика, раскипятилась:
– А хошь министр!  И в женский день не обязана мужиков мыть, а только по доброй своей воле. И выручки со льготника полкопейки!
В субботу баб собралось более, чем всегда. Семь-восемь своих бабок, от Судаковых гостей две женские единицы. Да учительница должна подойти. В какой-то момент образовалась толкотня и в бане, и в предбаннике. Радовалась Гликерия многолюдству, но вслух осаживала:
– Хоть тесно, хоть не тесно, а сколько Черепкова  выручки в месяц требует, нипочём не сделать.
В бане ползет паук. Бабка Лимониха с янтарными бусами, которые никогда не снимает, кажет на него Гликерии.
– Не паук, а мизгирь, – щерится Гликерия. – Так они не вредные. Не кусают.
– Не вредные-то не вредные, – так Лимониха, – а тенета от них. Черным-черно.
– А где ты у меня здесь тенёта видишь? – так Гликерия.
– Ой, не  говори, что не вредные, – третья бабка. – В кровать залезет, укусит, так и в голову боль вступит.
Медведиха отрезала, что по домам не такие пауки живут, что в бане особенные. И Лимониха, и другие бабки – и голые, и в раздевалке – особо банщице не перечили. Сегодня есть кому спину потереть, а ежели одна придёшь, так никого другого, кроме Гликерии. Да и чего им с ней собачиться? Из-за чёрного мизгиря?
 А тут и Тугаринова, Семёнкова дочка, директорша, заявилась – спросить, не намоют ли всё-таки отца. Как ни в чём не бывало. А у Гликерии бочки с холодной водой пустые – не уследила, чтоб бабы попусту не шиковали. Опять ни то чалить?
– А вчера за что отгул у тебя причитался? – съязвила Тугаринова.
– А за прогул? – Гликерия.
– Так и Черепковой передам, – директорша наобещала.
– А чёрт куколкой не покажется! – взъярилась Гликерия на неблагодарную.
Тугаринова ушла, а Гликерия ворчала на всех. А сама думала, что ежели баню закроют, то с пенсии сыну много не подашь на городскую жизнь. Думала, что и на посёлке без бани нельзя. Бабкам – надо круглый год. Лесовикам надо зимой, а газовикам и дорожникам – летом.  Учительше – надо. Но что Черепковой бабки и лесовики! За учительшу-то, конечно, с неё спросят. Ежели лыжи из посёлка навострит, что мыться негде. Но учительшу могут прикрепить к частной чьей-то бане, хоть к самой же Гликерии – уже не за зарплату, а за копейку.

…Учительница пришла в свой черёд, разделась. Гликерия, как и всех, окинула её, голую, взглядом, быстрым, как хорошо знаемую, многажды тёртую.
В помывочной сидела бабка Лукьянова, которая помнила, что недели три назад мыла учительше спину, а та ей не мыла. Значит, осталась должна. У себя дома Лукьянова слеповала – сидела в темноте, свет экономила. И телевизор неяркий.  И теперь в банном парном воздухе «выглядала», рассматривала голую. Гликерия приоткрыв дверь, схватила, что бабка «выглядает» учительшу, не так ещё и старую. Подумала довольно, что в бане, будь ты хоть министерша, а кто водой и теплом заправляет, да не голышом сидит, так тот и главнее. Говорила, что ежели припишут ей прогул да надумают увольнять, так Ермолинский ей должен. Учительница, поселковую табель о рангах не признававшая, слушала, развалясь на верхнем полке, как Гликерия рассказывает подробно, почему Ермолинский, заместитель Черепковой, должен:
– Я тогда в кочегарке работала, на смене, говорю ему: начальник, а он: я тебе не начальник, я заместитель главы администрации. Я ему говорю, что пока это выговоришь, так можно уср… А ты какой начальник? Ты сегодня начальник, а завтра пойдешь кряжи таскать, не так, что ли? А он пьяный был, а пьяный нехороший делается, рубашки на груди рвёт, прямо вопросительный знак. И запулил в меня кружкой пьяный. У меня малой (сын-студент) увидел, схватил его душить. Я, кричит, за мамку кого хошь. Я тебя в суд, кричит. А у Ермолинского брат в прокуратуре. А мой на юриста учится.  Говорю: у меня тоже есть свои, где надо. Над тобой тоже верх есть. А Черепкова – за него. Из-за его брата, который в судебных приставах. Вот на суд мы не стали подавать, а Ермолинский машину дров должен бесплатно.
Лукьяниха поддакнула, что и взаправду должен. И учительше напомнила про спину:
– Мочалка деркая (жесткая, дерет). А эту не абажаю.
Учительница отдавала долг – тёрла Лукьянихе спину. И тут пришли нежданные мыться,  Басковы мать и дочь – из Калинкина приехали в старый дом – подправить, подремонтировать. И в бане напариться с веником. Любили жару. Так Лукьяниха спешно убралась, а учительница осталась.
… А Басковой дочка работает в Вологде, в «Снежинке». Собираются на площади плести – рекорд ставить, и Медведева жене воротник дарить – сколок редкий подобрали. Гликерия, заслышав про жену президента, приоткрыв дверь, пустила им, в горячий пар, чтоб письмо сочинили по-грамотному и донесли президентше – про баню.  По почте нельзя (изловят в районе), а исхитриться лично передать. Учительница, распаренная, хоть вспомнила про Ваньку Жукова, но пообещала на компьютере оформить – только подписи своим почерком.
Лукьяниха сидела в раздевалке. Мягкая мочалка, недёркая, плоха, но решила, что учительница не старалась спину тереть, так ей уткнуть. Услышав про письмо Медведихе, тем более с места не сдвинулась, так как кружево плести сама умела сызмала. Вот с Гликерией и точили лясы, отдарит ли президентша, Медведиха, за кружевной подарок.
– Как не отдарить? Заведено, чтоб отдарить. Ты мне спину потрёшь, значит, я тебе должна. Я тебе потру, ты мне должна. Не нами заведено, не нам и рушить.
– Тую президеншу, да в нашу бы баню, – так Гликерия.
– У меня внучка в интернете высмотрела, что президенша тоже раньше почти из простых была, – так Лукьяниха. 
– Так оне нынче все из простых берутся. Как вот у нас Тугаринова, только и окончила, что педучилище. А директорша, из грязи в князи, – Гликерия.
– Значит, знает старые порядки, – Лукьяниха.
– Это мы, тёмные бутылки, по старым порядкам жизнь доскребаем. А там нельзя! Да никто и не разрешит на верхах по низовым порядкам жить – скинут!
…Учительница не обманула – письмо на своём компьютере сготовила. И бабки потом в телевизоры пялились –  высматривали Баскову-дочку среди кружевниц на площади (Лукьяниха, чтоб у себя не слеповать, таскалась к Лимонихе). Но нет!  Баскову не увидели – другая кружевница дарила Медведевой. А та и не отдарилась – спасибом лишь.
Бабки потом в бане судачили насчёт письма:
– Нельзя, охрана не разрешает.
– Не-е, Медведев сам. Поди-ка строжит, чтоб не больно жалобилась. 
Когда учительница пришла мыться, то сказала, что по почте тоже отправила второй экземпляр – нескоро, но дойдёт. Пусть Черепковой передадут.
Баскова дочка потом себе сплела воротник, какой Медведевой подарили – по тому же сколку. Надевает. А на Медведевой не видно – то ли не нравится, то ли другого полно.
А баня пока дышит, не закрыли. Гликерия и сына доучит – год осталось.