Второй шанс

От автора.

С этим сюжетом я жила не меньше пяти лет. Точно помню, что лет в 15 я уже писала эпический фантастический роман, в котором приключения группы землян на далекой планете переплетались с историей жизни главного героя, и при этом фантастика была лишь предлогом для рассказа об этой самой жизни. В итоге именно это роман и погубило. Приключения на планете постепенно стали казаться мне такими, какими они и были – скучными и высосанными из пальца, и текст я забросила.
Но история главного героя меня не отпускала. Лет в 17, начитавшись американских классиков XX века, я решила зайти с другой стороны и написать серьезный роман о жизни – но так и не решилась. Во-первых, куда мне было до классиков, а во-вторых, показалось неправильным описывать зарубежные реалии, зная о них лишь по кино и книгам (чтобы избавиться от зарубежного антуража, нужно было жестко перекраивать приходящие картинки, а мне этого не хотелось).
Но сюжет не отпускал, и однажды, устав от бесконечных набросков (был даже вариант в форме киносценария) я села и написала этот рассказ, в котором нет ни фантастики, ни заковыристой интриги, а лишь коротко и сухо изложены поворотные точки в судьбе главного героя. Решение было правильным: история наконец-то меня оставила. Эх, если бы тогда я могла без презрения взглянуть на "низкий" жанр любовного романа! У этого сюжета были все шансы превратиться как минимум в повесть.
 
Май 2014.

ВТОРОЙ ШАНС

Человек рожден, чтобы мыслить (вот он, Кирилл, наконец-то)…
Только ведь я в это не верю, и для чего человек рожден, не знаю.
Родился, вот рожден. Кормятся кто во что горазд.

А. и Б. Стругацкие «Пикник на обочине».

Вот
тест, чтобы узнать
закончена ли
твоя миссия на земле:
Если ты жив,
то – нет.

Ричард Бах «Иллюзии, или Приключения вынужденного мессии»
(пер. с англ. Майка Науменко).

1.

Мексика запомнилась Пату жарой и пылью. И то, и другое неизменно донимало его, когда он поднимался в гору, чтобы еще раз увидеть Терезу. Она улыбалась, открывая ему дверь, он снимал шляпу на крыльце перед тем, как войти. Шляпа шла ему, его худому, веснушчатому лицу и тому спокойному, чуть насмешливому выражению глаз, которое было ему так свойственно. Под шляпой обнаруживался ежик рыжих волос.
Он удивлялся всякий раз, когда она ему улыбалась. Приди ему в голову задуматься, он, наверное, спросил бы себя, насколько серьезно то, что связывает их – если что-то связывает. Но он, кажется, не думал вообще ни о чем в то жаркое лето. Он просто был счастлив.
И впервые в жизни его перестал мучительно интересовать смысл собственного существования. Ему было достаточно знать, что, проснувшись утром, съест что-нибудь второпях, и ноги сами понесут его к белому дому на холме. Зачем? Он не знал, и ему было все равно. Если это кого-то интересовало, то разве что Терезу. Но она никогда об этом не говорила.
Не было никаких пылких признаний между ними, никаких клятв, даже в самом начале. Просто однажды он взглянул на нее и на несколько мгновений дольше, чем обычно, задержал взгляд на ее смуглом лице, черных косах, черных глазах, а потом, повинуясь неясному порыву, подошел к ней и представился. Все случилось так, словно иначе и не могло быть. «Я тут не причем. Это судьба», – думал он в те моменты, когда еще мог о чем-то думать.
Отдых в Мексике ему устроил хороший друг. Звали друга Дуглас Санчес, он родился на этих рыжих холмах и всегда говорил, что волосы Пата напоминают ему детство. С Дугласом Пат сдружился во время экспедиции по Гренландии. А в экспедицию он попал, потому что искал работу. Был нужен шофер, а Пат умел водить все, что движется. Тяжелый гусеничный вездеход на несколько месяцев стал ему ближе любого
человека. Он с ним даже разговаривал – ночами, когда никто не слышал. Забирался в кабину и при свете тусклой лампочки читал Хемингуэя. Замерзал страшно: уже через полчаса приходилось возвращаться в палатку, к людям, к теплу. А на людях он обычно бывал молчалив. Ребята звали его Рыжим, как обычно (начали называть так уже на второй день знакомства). Он не возражал. Он к этому привык. Усмехаясь, он думал, что если однажды забудет, как его зовут, ему даже не у кого будет спросить, и он так и останется до конца жизни Рыжим.
Он тогда много думал о жизни, и она представлялась ему какой-то игрой, сложной постановкой, в которой он если и может изменить что-то, то лишь в пределах, ограниченных сценарием. Можно сменить амплуа, расстановку персонажей, пережить то, что выбрал сам, даже умереть, в конце концов, нельзя только перестать играть роль – перестать чувствовать боль, отчаянье, радость… Вот ему 26, и теперь он здесь. В Гренландии. Вот уже три месяца ничего кроме снега и льда не видит. Днем солнце, отражаясь от бесконечной белизны, слепит глаза так сильно, что приходится надевать очки и жить в полутьме. А до этого была Флорида, благословенная страна Америка, в которой каждый имеет право на счастье, hоmе sweet hоmе. А что потом? Какие предусмотрены для него варианты?
Впрочем, это, наверное, были самые интересные дни его жизни. Но закончилось все не так уж интересно: вездеход провалился в трещину. К счастью, это было уже в самом конце пути. И (снова к счастью, но только для всех остальных), в машине Пат был один. Просто разворачивался утром, чтоб удобнее было грузить оборудование. Нелепая случайность. Трещина возле самого лагеря, которой никто не заметил. Он даже не пристегнулся. Хотя, может, это его и спасло. Его выбросило из кабины на аккуратный узенький уступ. А машина, зависнув там на несколько секунд, соскользнула и застряла между ледяных стен тремя метрами ниже.
Все остальное ему потом рассказал Дуглас. Дуглас сидел у постели Пата в больнице в каком-то канадском городишке все то время, что Пат был в забытьи, и потом, когда он пришел в сознание, тоже. Работал или читал. Пат не мог оставаться один. Ему было так худо сначала, что он даже не удивлялся, с какой стати этот парень, с которым они знакомы без году неделя, сидит рядом и держит его за руку, повторяя, что все будет хорошо, что он, Патрик, выкарабкается обязательно.
Потом, чуть придя в себя, поначалу он испытал что-то вроде неловкости – сначала. Потом – благодарность. Такую, какую и словами-то трудно выразить. Он закрывал глаза и снова видел, как на него падает ледяная стена. Он не мог спать. Не мог лежать в темноте. И не мог оставаться один.
Если бы он мог тогда говорить, он сказал бы Дугласу все самое сокровенное, о чем никогда ни с кем не говорил. Рассказал бы о том, что он один на всем белом свете. Мало того, что нет родителей, так ведь и самых завалящих дядюшки или тетушки нет, никакой бабули или кузины, которые могли бы за него порадоваться или попереживать. Никому до него не было дела. Несколько друзей, но ведь это всего лишь друзья, у каждого своя жизнь, и вряд ли кто-то из них всерьез им, Патом, интересовался.
Пат так никогда и не спросил, почему Дуглас все-таки это сделал, почему остался с ним вместо того, чтобы сразу вернуться в Штаты, как все остальные участники экспедиции. Глупо было об этом спрашивать – так ему показалось. Может, Дуг просто знал, как страшно лежать одному в пустой палате и видеть вместо белого потолка лед, который падает на тебя.
Дуг рассказал ему все то, чего сам Пат уже не помнил. Рассказал, как члены экспедиции стояли в оцепенении на краю трещины, не в силах осознать, что произошло, а потом увидели его на этом уступе: рыжие волосы и кровь на белом снегу. Как трое доставали его, изобретая какие-то невероятные способы, чтоб извлечь его живым, и было ощущение, что не удастся, и на поверхность поднимут только его отдельные части.
– Я в жизни не видел столько сломанных костей одновременно, – сказал Дуг. – Ты везунчик, Пат.
Пату и правда повезло. Повезло, что уже так близко были к базе. Что передатчик был переносной, и накануне его развлекли из вездехода, чтоб с этой самой базой связаться. Повезло, что была ясная погода, и ничто не помешало вертолету с базы прилететь как можно быстрее. Повезло, что на базе были хорошие врачи и реанимационное оборудование. Ему сделали три операции и только после этого самолетом отправили на материк. Он не приходил в сознание две недели, и две недели врачи не решались говорить что-либо определенное. Дуглас тем временем пытался связаться с родными Пата. Но никто из членов экспедиции ничего о них не знал, Пат ни с кем не беседовал о своих семейных обстоятельствах. Начальник экспедиции смог лишь сообщить адрес того парня, что сосватал Пата в экспедицию: Джо Лоренс, Майами. Дуглас ему написал. Ответ он потом зачитывал Пату:
– «Здравствуй, Дуглас, молодец, что мне написал. Сразу говорю, что родственников у Пата нет, по крайней мере, я о них ничего не знаю. Насколько я понял, он сирота. Так что кроме меня извещать, собственно, и некого. Мне очень жаль, что так случилось. Черт возьми, ведь это я устроил его на эту работу! Но кто же знал, что все так обернется. Мне будет его не хватать, если… Ну, ты понимаешь. Но надеюсь, все обойдется. Держи меня в курсе, приятель. Передавай ему привет и пожелания скорейшего выздоровления». Число, подпись. И ты говоришь, он твой друг?
– Он бармен, – прошептал Пат. Громче говорить пока не получалось. – У него свое дело. Мы с ним давно знакомы. Он мне здорово помог, и всегда помогал…
– Ага, – сказал Дуглас. – Оно и видно. Похоже, это письмо он прямо на стойке в перерыве между двумя коктейлями написал.
– Да, он такой, – прошептал Пат. – Не слишком сентиментальный. Ну и что? Зато он никогда меня не жалел.
Собственно, это было то единственное, что Пат ценил в людях по-настоящему – чтоб они не жалели его. Ему не хотелось казаться жалким. Дуглас это запомнил и изо всех сил старался не жалеть – ни тогда, в больнице, ни после. Хотя иногда трудно было удержаться, особенно когда Пат вздрагивал и бредил во сне, а его наголо обритая забинтованная голова металась по подушке. К тому же, срабатывал известный стереотип, согласно которому принято жалеть таких, как Пат – одиноких, неприкаянных, невезучих. Двадцать шесть лет своей жизни Пат о’Лири был одиноким, неприкаянным и невезучим. До тех пор, пока он случайно чуть не перестал быть. Совсем.
Самым ужасным было то время в больнице, когда он боялся, что умрет. Он уже достаточно пришел в себя, чтобы осознавать все, что с ним произошло и происходит, но еще не было никаких оснований верить бодрым улыбкам врача или каким-то обнадеживающим улыбкам Дугласа. Никаких оснований для этого оптимизму внутри себя он не находил. И страшнее всего было снова терять сознание.
Никаких тоннелей со светом в конце ему в коме не виделось. Для него этих двух недель просто не было. Просто он очнулся и понял, что все это время продолжал невозмутимо существовать. И это тоже было страшно: лишиться подсознательного убеждения, что когда ты умрешь, все остальное тоже исчезнет, вместе с подсознательным убеждением, что ты бессмертен.
Приходя в себя после очередного обморока, Пат лежал и думал, глядя в потолок, что он идиот и всегда был идиотом, и что теперь он согласен быть невезучим, одиноким, несчастным и даже жалким, только бы быть. Существовать. Это слово наполнилось для него каким-то новым значением. Ему нравилось просто дышать, хотя на первых порах это было больно из-за сломанных ребер. Но он радовался даже боли, потому что в нигде боли не было тоже.
Собственно, тогда все перемены в нем и произошли. Ничего в его жизни не изменилось, но несчастным и неприкаянным Пат быть перестал. Он так захотел. Солнце светило в окно палаты, рядом с кроватью сидел Дуглас и что-то читал, шелестя страницами, Пат больше не боялся умереть, и боль была как будто меньше, чем вчера. Вот тогда его охватило это отчетливое ощущение Второй Шанса. С постели он в конце концов поднялся, мало похожий на себя прежнего. Худой, слабее котенка, он уткнулся носом в стекло, увидел пустынный больничный двор, выкрашенную зеленой краской ограду. Короткое северное лето давно закончилось, землю покрывал снег. Пат посмотрел на все это и улыбнулся. А потом понял, что плачет.
– Я именно в этот момент понял, что нисколько в тебе не ошибся, – потом, много дней спустя, сказал Дуглас. – Мне случалось наблюдать, когда люди после таких травм никогда не приходили в себя. Больше всего я боялся, что ты выздоровеешь физически, но станешь этакой развалиной, инвалидом (я психику имею в виду), который, боится и шагу ступить. И вообще всего боится. А у тебя на лице было написано, как ты счастлив, что жив. Такое, знаешь, бледное лицо, кожа да кости, живого – одни глаза, а в глазах такими большими буквами, как у Скруджа МакДака значки доллара – СЧАСТЛИВ. 
Они смеялись.
И наконец наступил момент, когда больница и все с ней связанное стало прошлым. Он постарался запомнить только то, сумел тогда ощутить и понять. С Терезой он никогда об этом не говорил.
…Этот белый дом на холме, черные волосы, теплое тело – все это было не забыть никогда. Что угодно, если хотел, он мог забыть, но только не это – именно потому, что в эти дни вновь возвращался к жизни. Тогда все воспринималось остро, и он помнил запах выгоревшей на солнце травы, вкус ветра на губах… И взгляд, которым Тереза смотрела на него, когда он уезжал.

2.

Белый мерседес Эмилии вырулил на асфальтированную площадку перед небольшой автомастерской. Эмилия вышла из машины и посмотрела на Пата внимательным любопытным взглядом. Хорошо одетая, светлые прямые волосы собраны в хвост, улыбка в глазах: эта девушка на все смотрела с любопытством.
Ничем особым Пат, собственно, не отличался, разве что своей вызывающей лохматостью и рыжиной. Волосы так сильно отросли, что мешали видеть, причем придавать им какую-либо форму Пат не собирался. Веснушки давно скрылись под загаром – он никогда не боялся солнышка, даже если это было обжигающее солнце Флориды. Одежда его исчерпывалась невероятно потертыми джинсами, заляпанными буквально всем, чем можно заляпать джинсы в автомастерской, и такими же кедами, явно доживающими свой короткий век. Прищурившись, он разглядывал машину, на которой не было никаких внешних повреждений, невольно любуясь ее обводами. Потом посмотрел на девушку.
– Какие-то проблемы? – вежливо спросил он.
Эмилия улыбнулась.
– Масло подтекает, – объяснила она. – Пустяк, конечно, но вонь ужасная. И расход непомерный.
Она словно извинялась, что отнимает у него время столь незначительной неполадкой.
– Ну, это быстро, – сказал Пат, машинально вытер вполне чистые руки тряпкой, которую держал в руках и открыл капот.
Пока он разбирался с машиной, Эмилия отошла в тень навеса и огляделась. Ее преследовал пропитавший тут все вокруг запах машинного масла, бензина и почти расплавленного от жары асфальта. У нее кружилась голова. На человека, который копался в ее машине, она смотрела с опасливым любопытством, не в силах понять, как можно находиться здесь весь день и чувствовать себя хотя бы сносно.
Спина у Пата была худая, в дорожках сбегающего пота, с какими-то застарелыми шрамами и родинкой под правой лопаткой. Неожиданно он вынырнул из-под капота и направился к Эмилии. Увидев ее лицо, он спросил:
– Хотите чего-нибудь холодненького выпить?
Она кивнула.
– Заходите, – пригласил ее Пат и распахнул перед ней дверь мастерской.
Внутри было прохладно – спасал огромный вентилятор под потолком и отсутствие окон – и казалось полутемно после яркого солнечного света. На смотровой яме стоял потрепанный форд-пикап. Из-под него высунулась белобрысая голова и глазами спросила Пата: «В чем проблема?» Глазами и жестом Пат ответил: «Пустяки, секундное дело». Подойдя к верстаку, он забрал нужные инструменты и указал в направлении холодильника и шкафчика с посудой.
– Справитесь? Кока-кола, фанта, спрайт. Стаканы мытые, лед в морозилке.
Дождался кивка и вышел за дверь, в солнечный свет.
Эмилия налила себе кока-колы, села на чистый с виду стул и огляделась. В мастерской не было ничего необычного. Кроме здоровенной овчарки. Положив голову на лапы, она взирала на Эмилию из дальнего угла – внимательно и вполне благодушно. Было не похоже, чтоб собака здесь что-то охраняла, если только ночью. Эмилия неуверенно причмокнула губами (собак она любила), но пес даже не шевельнулся. Всем своим видом он демонстрировал лень и безразличие. Эмилия улыбнулась: на его месте она поступила бы точно так же.
Вернулся Пат, с улицы дыхнуло жаром.
– Готово, – сказал он и привычным жестом отбросил рукой волосы со лба. Рука была грязная, он испачкал лоб, но, как всегда, не заметил этого.
– Сколько? – спросила Эмилия.
Он назвал сумму и пробил чек, она расплатилась. Пат швырнул деньги в кассу и протянул девушке сдачу.
– Градусов 40, наверное, – сказала она.
– Да, жара, – кивнул Пат.
– А что это за собака? – спросила Эмили.
– Моя, – ответил Пат и не добавил больше ни слова.
Эмилия слегка смутилась. Неожиданно, сама не зная зачем, она захотела вызвать на разговор этого рыжего молодого человека, но не было никакого подходящего повода задержаться здесь, да и не похоже было, что он желает с ней общаться. Но в отсутствие тем для беседы она не верила. Но не здесь, сказала она себе. Не сейчас. И, стуча каблучками, она вышла, не забыв сказать дежурное «спасибо» и получить в ответ дежурное: «К вашим услугам, обращайтесь, всегда рады помочь».
Пат никогда не был профессионалом в автомеханике. Вернее, в автомеханике он им тоже не был, как и ни в чем вообще. Сюда, в автомастерскую, его устроил Джо больше года назад. Пат уже начал обращать внимание на некую закономерность – Джо всегда его устраивал, все время, что они были знакомы. А познакомились они давно, почти в другой жизни.
Пат начал захаживать в бар Джо во времена той безжалостной и беспросветной тоски, которая навалилась на него после гибели напарника. Пат был тогда патрульным полицейским, но напивался в баре, естественно, в свободное от работы время, напивался до чертиков, до маленьких зеленых крокодильчиков в глазах, еще не зная, что чем больше пьешь, тем хуже получается забыть. Поль был молод, как и он сам, улыбка не сходила с его лица, и он считал, что мир устроен справедливо. И умер ночью на мокрой от дождя улице, у Пата на руках, с двумя пулями в груди.
Прошло еще немного времени, и Пат ушел из полиции. Нет, его не выгнали за пьянку, он ушел сам. Просто не смог там оставаться. Сейчас, много лет спустя, он мог не отмахиваться, не прятаться от этого факта. И не только гибель друга была тому причиной, но и то, что он навсегда (как он думал тогда) разочаровался в этой профессии. Ему казалось бессмысленным ловить преступников – ведь место пойманных сразу же занимали другие, и изменить это было невозможно. Он тогда не понимал так ясно, как сейчас, что в мире вообще ничего нельзя по большому счету изменить.
Сейчас бы он остался. Просто делал бы свою работу, вел свою маленькую войну, свой личный счет очков против мирового хаоса. У него были все задатки, чтобы делать эту работу хорошо – честность, терпение и… не храбрость, нет. Скорее, умение справляться с собственным страхом. Тяжелее всего после увольнения оказалось принять, что многие, слишком многие тогда сочли его трусом. Он и сам тогда почти поверил, что струсил, испугался возвращаться на улицы. Но это было не так. Тогда он, наоборот, не боялся почти ничего.
Тоска в конце концов отпустила, прошла, как все проходит, и в какой-то момент даже виски ему опротивело (а он никогда, ни до, ни после, не пил так много, как в те дни). Жизнь продолжалась. Тут-то Джо и предложил ему место шофера в небольшой транспортной компании. И понеслось. С тех пор вся его жизнь так или иначе была связана с автотранспортом. Впрочем, он не возражал. Ему даже нравилось.
Вечером белый мерседес припарковался на другой стороне улицы напротив автомастерской, в тени деревьев. Долго ждать не пришлось – с сумкой через плечо вышел рыжий механик. Светлая рубашка навыпуск, сменные джинсы – такие же потертые, но гораздо чище, сандалии, светлая шляпа сдвинута на затылок. Он выглядел куда приличнее, чем в мастерской. Он выглядел самым обычным.
Собака выскользнула за ним. Теперь, когда она бежала за хозяином, успевая обнюхивать
все углы и щели, стало заметно, что это совсем молодой кобель, вряд ли старше года. Игривый характер явно доминировал над воспитанием: Пат несколько раз обреченно повторил «Рядом!», убедился в бесполезности своих стараний; и махнул рукой.
Пат снимал квартиру в небольшом многоквартирном доме. Час спустя, предварительно прогулявшись по магазинам, он подошел к подъезду, но войти не успел. Взвизгнули тормоза, «мерседес» остановился рядом. Эмилия опустила стекло. Они молча смотрели друг на друга.
– Я – журналистка, – сказала Эмили, как будто это что-то объясняло. Любую навязчивость и наглость. И даже искренний интерес и симпатию это могло объяснить.
Эмилия вышла из машины.
– Меня зовут Эмилия Свенсон. Я хотела бы с вами поговорить.
– Хотите написать очерк для Fоrtunе?
– Не надо так, – она взглянула ему прямо в глаза. – Почему бы нам просто не поговорить?
Пат осмотрел ее сверху вниз цепким изучающим взглядом. Она смутилась, но глаз не отвела.
– Ну, заходите, коли так, – сказал он и, повернувшись, пошел к подъезду.
Они поднялись по узенькой лестнице на третий этаж. Эмилия чувствовала себя не совсем уютно. Она никогда прежде не бывала в таких районах, таких домах. Пат видел ее неловкость и смотрел насмешливо. Она шла вперед и спиной чувствовала эту насмешку.
Открыв дверь, он пропустил ее в квартиру: однокомнатную, маленькую, душную. Пыльные занавески на окнах, укрытый пледом диван, кресло с деревянными подлокотниками. Полка с книгами, телевизор. Эмилия сняла туфли и, неуверенно ступая, прошла по комнате к дивану. Собака бежала за ней, щекотно обнюхивая ноги, а потом взгромоздилась на диван впереди гостьи. Пес беззастенчиво разглядывал Эмилию и, кажется, делал какие-то свои выводы о ней.
– Брысь с дивана, – сказал Пат, входя в комнату. – Садитесь, не бойтесь, он не укусит. Хотите пива?
– Да, спасибо. Все нормально. Я люблю собак. Как его зовут?
– Джерри.
Пат принес стаканы с пивом, протянул ей один, упал в кресло и сделал глоток. Пиво было холодное и свежее.
– Ужасно жарко, – сказала Эмилия. – Может, открыть окно?
– Не надо, – Пат сделал еще глоток и зажмурился от удовольствия. – На улице не ветерка. Только жарче станет.
Они молча пили пиво. Пат не думал ни о чем. Сидя в расслабленной позе, он отдыхал от долгого дня в уюте своей квартиры.
«Его» квартира была уже больше года, и он прижился в ней, привык и почти уже
надеялся задержаться здесь дольше, чем обычно задерживался на одном месте. Он смотрел в окно. До темноты было еще далеко, но вечер уже наступил.
Эмилия рассматривала комнату, выцветшие обои, книги. Она уже освоилась с новой ситуацией. Ее рука мягко поглаживала голову Джерри (он сидел у ее ног), а своим мыслям она позволила свободно разбежаться в поисках единственного нужного слова, способного нарушить эту атмосферу хрупкого равновесия в пользу дружеской беседы. Молчание затягивалось, но еще не тяготило.
– А можно еще пива? – спросила она, внезапно обнаружив свой стакан пустым.
Пат посмотрел на нее удивленно, сказал «конечно» и вышел. А, возвращая ей полный стакан, спросил:
– Ну так как там насчет Fоrtunе?
Но эта шутка уже не была злой. Эмилия взяла стакан и рассмеялась:
– «Мы пили французское вино в его роскошной гостиной и наслаждались прохладой».
Пат расхохотался.
– «Он рассказывал историю своего головокружительного  восхождения к успеху, – подхватил он, патетически воздев руку с недопитым стаканом. – Как вы добились места автомеханика в этой занюханной дыре? – О, вы не представляете, как это было нелегко!»
Они засмеялись вместе.
– Меня зовут Эмилия, – напомнила она, отсмеявшись. – Эмилия Свенсон.
– Патрик о’Лири, – представился Пат.
– Надо же! А где акцент?
– Не успел сформироваться, – объяснил Пат. – Воспитатели в приюте часто менялись.
– Простите, – перестав улыбаться, она виновато посмотрела на него.
– Ничего. Можете начать с этого увлекательную историю моей жизни, – он сделал величественный жест рукой. – Кстати, почему вы не называете меня «сэр»?
– Простите, сэр, – извинилась Эмили, серьезно глядя на него.
Он вздрогнул от ее слов и тоже стал серьезен.
– Надо же, – сказал он, помолчав. – Странное существо человек. Всего-то три буквы, а каким значительным сразу себя чувствуешь. Последний раз меня называли «сэр», когда я работал патрульным. На улицах.
Ему хотелось еще как-нибудь пошутить, снова уйти от серьезного тона, но у него не вышло. Он уже понял, что никакой статьи про него она писать не собирается. Она действительно пришла – как она выразилась? – «просто поговорить». Может, она тоже была совершенно одна – бывает ведь и такое одиночество, когда телефоны приятелей не умещаются в записной книжке.
А может, она просто любила слушать истории.
Пат сел в кресло и задумчиво посмотрел в окно.
– Существует, знаешь ли, масса причин, чтобы уйти из полиции, – сказал он. – Я тогда как-то не задумывался, чем буду заниматься, как зарабатывать на жизнь. Просто понял, что больше не смогу работать, и ушел. Обыкновенная история.
– Но все-таки причины были?
– Естественно, себе я это как-то объяснил. Только всегда по-разному. Сначала я думал, что просто потрясен гибелью напарника, что разочаровался из-за этого в работе. Потом мне стало казаться, что я самый обычный трус. Испугался, что это однажды случится со мной. А потом я понял, просто не смог простить себе его смерти.
– А сейчас простил?
– Нет, – ответил Пат после долгой паузы. – Но это неважно.
– А что же важно?
– Не знаю.
Пат отвел глаза от окна и встретил взгляд Эмилии. У нее были серые глаза, и он ничего не мог в них прочесть. Кроме того, что он и сам уже понял: ему предлагали дружбу, самую ценную и самую редкую штуку в мире.
– Так что не будем больше о прошлом. Не стоит будить призраков.
– Хорошо, – согласилась она. – Кажется, мне пора. У тебя есть телефон?
– Да, на кухне.
– Нет, я не то имела в виду. Хочу взять у тебя номер телефона, если не возражаешь, конечно.
– Да нет, с чего бы?
Она записала телефон, сказала: «Спасибо за пиво. Пока». И ушла. А он вернулся в комнату, бросился в кресло и закурил. Ему не хотелось ни о чем думать.
Так и повелось. Не слишком часто, но практически регулярно раздавался телефонный звонок или белый мерседес появлялся на обочине напротив мастерской. Он садился за руль (она уступала ему это удовольствие), и они ехали на побережье. Наблюдали, как сгущаются сумерки, о чем-то говорили, перекрикивая шум прибоя и смеясь оттого, что
приходится это делать. Зато они могли быть уверены, что здесь их никто не услышит.
Джерри носился по берегу, то и дело возвращаясь к ним с очередной палкой в зубах, и Пат швырял ее далеко в море, к неописуемому удовольствию Джерри. Пес готов был бесконечно бросаться в воду. Эмилия бродила босиком по песку и рассказывала о себе и о том, что никак не может понять, чего хочет от жизни. 
– Смешно, наверное, – говорила она, – но меня это с детства беспокоило. Я совершенно ни к чему не ощущаю склонности. У меня никогда не было мечты кем-то стать. Мне говорят, я хорошо пишу. Но это единственное, что я умею – составлять из слов предложения. Понимаешь? Может, у меня и правда получается лучше, чем у других. Но все равно, что это за занятие такое? Вот сейчас я вроде как журналист. Но чтобы стать хорошим журналистом, умения писать недостаточно. Нужно еще уметь добывать информацию, а потом бегать по редакциям и ее предлагать. А я не хочу. Я этого совсем не умею. Вот и брожу пока, ищу, сама не зная, чего. Вот, теперь тебя нашла.
– А зачем? – спросил Пат.
– Говорю же – не знаю, – она помолчала, потом тихим голосом попросила у него сигарету, прикурила, отворачиваясь от ветра, и разогнала дым движением руки. – А зачем вообще все? – Повисло молчание. Они сидели на каком-то пустынном диком пляже; Пат просеивал между пальцами песок. – Наверное, чтобы понять.
Иногда они оставались в городе и ходили по барам. В этом была своя прелесть – каждый час менять забегаловки, атмосферу, вкус коктейлей, переходить от одной музыки к другой. Ночью, возвращаясь к оставленной где-нибудь машине, они шли по улицы, взявшись за руки, будто школьники, и громко пели что-нибудь вроде:
Реорlе are strange when уоu'rе а stranger,
Faces look ugly whеn you're alone.
Wоmеn seem wicked when уоu'rе unwanted,
Streets аrе uneven when уоu'rе down.
Или «Show me the way to the next whiskеу bar…» Doors любили оба.
И все это время только дружба была между ними – ничего кроме, ничего больше. Дружба крепла по мере того, как они ближе узнавали друг друга. И они все яснее чувствовали то, что принято называть родством душ и что Эмилия в первый же день угадала между ними. Они понимали друг друга, пусть не во всем и не всегда друг с другом соглашаясь.
Но никогда ни во взгляде, ни в словах Эмилии Пат не ощущал приглашения к ухаживанию. Сначала это мешало ему, как все необычное. Он ощущал, что его мужское самолюбие уязвлено. Как человек он ей, может, и нравится, а вот как мужчина… Она-то как женщина интересовала его не меньше, чем как приятный собеседник, и ему казалось, что и с ее стороны должно быть что-то похожее. Но даже если что-то и было, Эмилия не подавала виду, лишая его определенности. И это злило. Понадобилось время, чтобы он принял предложенные ей правила. Но в итоге он сделал это, не вникая в причины и перестав терзаться вопросами, на которые все равно не было ответа.
Но однажды, когда они в очередной раз сидели на песке и любовались на океан, освещенный заходящим солнцем, Пат почувствовал, что девушка смотрит на него как-то странно, напряженно, как не смотрела никогда прежде. Она будто чего-то ждала. И тогда он, в первый раз за все время их знакомства, решился обнять ее и осторожно поцеловать в губы. Она не сопротивлялась, но по едва заметному движению плеч, по тому, как она оцепенела в его руках, он понял, что ошибся: она ждала чего-то другого. Отстранившись, он сказал:
– Прости. Но мне показалось, что ты этого хотела.
Извинение прозвучало несколько сердито: он хотел, чтобы она разделила с ним ответственность за ошибку. Она поняла.
– Это ты прости меня Пат, – прошептала она. – Я сама не знаю, чего хочу. Я, кажется, это уже говорила… Ты мне нравишься, но это ничего еще не значит. У меня есть мужчина, – резко выговорила она.
– Ты могла бы сказать об этом раньше, – вымолвил Пат.
– И ты бы перестал со мной встречаться, да? Ведь ты бы перестал? Признайся. Вы все такие. Вам нужно только одно!
– Нет, – ответил он спокойно. – Мне очень нравится с тобой общаться. И я делал это не для того, чтобы затащить тебя в постель. Не надо все таким образом выворачивать. Но все же ты могла бы сказать. Чтобы я правильно понимал ситуацию.
– Прости, – повторила она. – Ты, наверное, прав.
Но больше ничего не добавила. Ей по-прежнему казалось невозможным рассказать Пату о своей «личной жизни», которая уже несколько месяцев не причиняет ей ничего, кроме боли. О том, что любимый человек с каждым днем отдаляется от нее, она это видит, чувствует, но ничего не может поделать и даже поверить в это не хочет. И, конечно, не может объясниться с ними окончательно, потому что знает, чем закончится это объяснение, но гонит, гонит от себя это знание, предпочитает убеждать себя, что ей кажется, потому что как же она тогда будет жить? И эта борьба надежды с безошибочным женским знанием отнимает у нее все силы, а Пат и эта странная дружба –
единственный способ не сойти с ума и хоть на время забыть о происходящем. Пат словно служил подтверждением того, что даже если там все закончится, что-то хорошее в ее жизни останется.

3.

Дуглас приехал в Майами из очередной экспедиции и сразу же отвлек Пата от тяжелых мыслей об Эмилии. Он вытащил его в уютный пивняк на окраине, о существовании которого Пат по какому-то недоразумению до сих пор не подозревал. Полумрак заведения располагал к откровенным и долгим беседам. Пат даже подумал о том, что надо будет привести сюда Эмилию. Дуг пригубил пиво и сказал небрежно:
– Я был дома.
Пат вздрогнул. Воспоминания о том лете по-прежнему были с ним: смутные, похожие то ли на яркое пятнышко света, то ли на островок тепла. Ничего большего будить в душе не хотелось. А может, там и не было большего.
– Ну и что? – спросил он тоном человека, не слишком желающего развивать эту тему, но уже подозревающего, что его не зря привели в этот уютный полумрак. Дуг это заметил и в очередной раз поразился чуткости Пата. Но от своего намерения не отступил.
– Я думал, тебе там понравилось, – спокойно сказал он.
– Понравилось.
– Тогда почему ты не желаешь об этом поговорить, а, Пат?
– Дуг, – напряженно сказал Пат. – Если ты хочешь мне что-то сообщить, говори, пожалуйста, прямо. Не надо меня готовить. Что бы ты ни сказал, истерику я устраивать не буду, не беспокойся.
– Я не беспокоюсь, – сказал Дуг.
И перешел к делу, как просили:
– Ты знал, что Тереза беременна от тебя, когда уезжал?
Пату показалось, что он упал со стула. Подняв глаза, он убедился, что сидит напротив Дугласа и что потолок на них тоже не обрушился. Он вздохнул, криво улыбнулся и выговорил:
– А что?
Но все-таки сбился с этого мерзкого похабного тона и ответил на вопрос:
– Нет. Я этого не знал.
Дуглас кивнул, глотнул пива, со стуком уронил кружку на стол и продолжил:
– Тем не менее, это было именно так. Не думаю, что ей было выгодно врать об этом. Тем более что ребенок родился весьма похожим на тебя, Пат.
– Вот как? Родился, говоришь? И ты его видел?
– Нет, не видел. Только фотографию. Она отдала его на усыновление.
– Что-о? – Пат выпрямился и чуть не уронил кружку. – То есть в приют?
Собственное сиротское детство было не лучшим воспоминанием в его жизни, и мысль о любом ребенке, которого обрекли на что-то подобное, была ему неприятна. А тут речь вроде как шла не о коком-то там ребенке, а об его собственном, хотя осознать это было и непросто.
– Но зачем? – с ужасом спросил он.
– А что ей было делать еще, как ты считаешь? Она не хотела этого ребенка и с трудом могла его прокормить. А ты уехал, и она знала, что навсегда.
Пат молчал. До него постепенно начало доходить все вышесказанное.
– Но зачем? – повторил он. – Можно было бы как-то найти меня. Написать…
– Ты не оставил адреса.
– Все равно. Есть же справочные! Написала бы тебе, в конце концов.
– И что? Ты бы вернулся бы к Терезе, чтобы растить его вместе? Или денег бы присылал раз в несколько месяцев?
Пат опустил голову.
– И что мне делать? – вырвалось у него. Спорить с другом он не стал: тот был во всем прав. – И зачем ты мне это рассказал?
– Вообще-то я думал, что тебе это будет интересно. Это же твой ребенок, как-никак. Тем более сын.
– И что ты теперь предлагаешь? Забрать его из приюта и усыновить?
– Я был в этом приюте. Его уже усыновили.
Пат без всякого выражения смотрел на Дугласа. Все было слишком неожиданно, чтобы он мог что-то почувствовать.
– Тогда тем более, – сказал он. – Не понимаю, чего ты от меня хочешь.
– Да ничего я от тебя не хочу! – вдруг разозлился Дуглас. – Я просто хотел, чтобы ты знал об этом, понял? А что ты будешь с этим делать, мне абсолютно наплевать.
– Ну вот, теперь я об этом знаю, – тупо откликнулся Пат. – Надеюсь, это все?
Больше они к этой теме не возвращались. Но Дуглас знал Пата лучше, чем тот знал сам себя. Пат не мог перестать думать о сказанном. И чем больше он думал, тем больше мрачнел. Он вновь стал пить, и пил с каким-то ожесточением. А через несколько дней он позвонил Дугласу в гостиницу и сказал:
– Я должен его найти!
В его голосе звучало отчаяние пополам с одержимостью.
– Ты с ума сошел, – сказал Дуглас. – Ты же сам понимаешь, что это невозможно. Где ты будешь его искать? И зачем?
Но никакие разумные аргументы уже не могли убедить Пата. Он не хуже Дугласа знал законы и догадывался, как трудно, почти невозможно получить сведения об усыновлении. Понимал он и то, что никакой суд уже не вернет ему ребенка. Да и хотел ли он этого? Но это был его ребенок, и Пат знал, что не сможет спокойно спать, если не увидит его своими глазами хоть раз в жизни и не убедится, что у мальчика все в порядке. Поняв, что отговорить Пата не удастся, Дуглас со вздохом согласился помочь. На следующий же день он уехал в родной городок: наводить справки и выяснять подробности. Пат умолял его сделать все возможное. Дуглас обещал. В тот же день позвонила Эмилия.
Был уже вечер, Пат сидел в кресле и разглядывал этикетку на бутылке с виски. Он уже изучил ее вдоль и поперек и как раз собирался перейти к изучению содержимого, но все-таки медлил. Услышав голос Эмилии, он одновременно испугался, что она моментально все поймет, и обрадовался возможности выговориться.
Как всегда, она заехала за ним, и через полчаса они уже подъезжали к пляжу.
– Ну, рассказывай, – тихо предложила она.
И Пат рассказал ей все, что смог вспомнить о том лете. Это оказалось не так уж трудно: может, потому, что он привык быть с ней искренним. Ей можно было ничего не объяснять, если объяснять не хотелось. И, конечно, о свежих новостях, привезенных Дугласом, он рассказал тоже.
– Он меня спросил: «И что, ты бы вернулся и жил с ней?» А я никогда об этом не думал. Мне и в голову не приходило, что я могу жениться, завести детей. Ко мне это словно никакого отношения не имело. Мне и сейчас так кажется. Не для меня такая ответственность, и никаких проблем таким образом не решить… И вдруг мне говорят: привет, ты стал отцом. Ну, по крайней мере, биологически. А я теперь все время думаю: как же так, у меня ребенок, а я его даже не увижу.
– Ты любил его мать? – спросила Эмилия, безошибочно нащупав самое главное.
– Любил? – Пат запнулся. – Не знаю. Тогда все было как будто нереально. Словно не со мной. Я только что чудом спасся от смерти, и она… Она как будто возвращала меня к жизни, привязывала к ней. А все остальное было неважно.
– А потом ты пришел в себя и уехал. – Эмилия не спрашивала, она утверждала.
– Да, – Пат опустил голову. – Я и не собирался оставаться там навсегда.
Джо нашел мне работу здесь, в Майами… А то лето, оно навсегда осталось в прошлом. Мне и в голову не приходило туда вернуться, я знал, что такое не повторяется. И потом, мне это было уже не нужно.
– Я тебя поняла, – Эмилия задумчиво покивала головой. – А ты уверен, что ребенок твой?
– Это могло произойти. И сроки совпадают, – отвернувшись, Пат разглядывал полосу прибоя. Ему было так погано, что хотелось завыть, и разговор не помогал. И ничто, он знал, не поможет. Это можно было только пережить, стиснув зубы. – Да и Дуглас не стал бы говорить, если бы не был уверен.
– И сколько ему сейчас лет?
– Три года и один месяц.
– Послушай меня, – Эмилия осторожно взяла Пата за руку. – Зачем тебе видеть этого ребенка? Ведь ты все равно не сможешь его забрать и воспитывать. Если ты на него посмотришь и убедишься, что он реален – тебе будет только больнее. Сейчас нет никакого ребенка, есть только слова и твое воображение. Пойми, это совсем не то же самое, что было с тобой. Он не сирота, у него есть родители, которые его любят, и ему не нужно знать правду. Ты просто растерялся. Тебе кажется, что ты должен ему как-то помочь, или что у тебя в жизни вдруг появился смысл, которого раньше не было. Но это не так, поверь. Если ты захочешь… Если ты вдруг понял, что это для тебя, у тебя еще будут дети, которых ты сам будешь растить. А про этого ребенка лучше забудь.
– Ну уж нет! – сказал Пат сердито. – Может, в чем-то ты и права, но я не собираюсь ничего забывать. Меня когда-то вот так же взяли и забыли. Да меня, если хочешь знать, убивает одна только мысль, что я оказался такой же сволочью, как мои ненаглядные родители! Не-ет, я всегда буду это помнить, и особенно потому, что ничего уже не исправить! Исправили без меня. И я просто хочу своими глазами в этом убедиться.
– А ты не боишься, что увидишь его и почувствуешь, что он твой? Ты уверен, что сможешь и дальше вести себя разумно? Не попытаешься его похитить, например?
– Уверен, – Пат горько скривил губы. – Я слишком черствый тип, чтобы этим меня можно было пронять по-настоящему.
– Ну хорошо. Тогда я тебе помогу, – сказала Эмили спокойно, как о чем-то само собой разумеющемся. – Попрошу отца, у него большие связи.
Пату оставалось лишь кивнуть.
Три с лишним месяца они искали этого ребенка – и нашли, хотя для этого пришлось потрудиться. Но однажды Эмилия приехала к Пату и отдала ему компьютерную распечатку с именами и адресом.
– «Даллас, штат Техас», – прочитал он и поднял глаза на Эмилию. – Это точно?
– Точно.
– Но как ребенок оказался в Штатах? – удивленно спросил он.
Эмили пожала плечами:
– Обыкновенно. Мексиканских детей американцы охотно усыновляют.
– Ладно, неважно… Значит, Даллас.
Он задумался, прикидывая, как дешевле и быстрее получится добраться. Эмилия, кажется, прочла его мысли.
– Я тебя отвезу, – сказала она. – Мне давно хотелось… развеяться. Только зря ты это делаешь. – Она помолчала. – Хотя кто знает, может, ты и прав. И тебе это действительно принесет облегчение.
«Может, ты и прав, что не хочешь забывать», – подумала она. Ей самой сейчас казалось, что ничего лучше забвения на свете не существует. Но Пат, судя по упрямому выражению лица, забывать больше ничего не собирался. И переубедить его было вряд ли возможно.
Через три дня, сидя в номере дешевого мотеля, Пат листал телефонную книгу, отыскивая нужный номер. А когда нашел, быстро набрал его, не пытаясь ни обдумать, ни даже заранее вообразить предстоящий разговор. Он боялся, что иначе не решится.
– Да, – ответил мужской голос.
– Мистер Андерсон?
– Да. Кто говорит?
– Меня зовут Патрик о'Лири. Мы с вами незнакомы, но нам нужно встретиться и поговорить.
: О чем? – голос мистера Андерсона стал отчетливо враждебным. Похоже, он не отличался тягой к общению с незнакомцами. Да и кто бы не насторожился, получив такое приглашение?
Пат глубоко вздохнул и пояснил:
– Речь пойдет о вашем ребенке.
Молчание было более чем красноречивым. Пат представил себе ход мыслей Андерсона и усмехнулся: «Сейчас решит, что я шантажист, пойдет в полицию и меня повяжут при встрече, ха-ха!»
– Что вам нужно? – спросил Андерсон.
– Я хочу поговорить.
– Где и когда?
Пат назвал небольшое кафе недалеко от дома Андресона, которое они с Эмилией присмотрели заранее и сочли подходящим для такой беседы. В зале были отдельные кабинки, негромко играла музыка.
– Хорошо. Как я вас узнаю?
– Легко. Я рыжий, – сказал Пат
– Я приду, – ответил Андерсон и повесил трубку.
Как ни странно, мистера Андерсона Пат узнал сразу, как только тот вошел в кафе, хотя фотографий в распечатке с адресом не было. Видимо, примерно  таким он его и представлял: молодым преуспевающим служащим с портфелем под мышкой. Приятное лицо, хороший костюм… Только взгляд напряженный, колючий, что в таких обстоятельствах неудивительно. Андерсон сразу заметил Пата у барной стойки. Подошел и сел рядом.
– Я – Андерсон, – резко сказал он.
– Пат о’Лири.
– Что вам нужно?
– Может, пройдем в кабинку? – предложил Пат.
– Лучше останемся здесь, – Андерсон оглянулся, убеждаясь, что бармен наблюдает за ними, а за столиками есть посетители.
– Я ничего вам не сделаю, – Пат пожал плечами. – Просто мы будем говорить о вещах, о которых кричать направо и налево не принято. Понимаете, о чем я?
Андерсон поколебался, но все же кивнул. Через минуту они уединились в кабинке. Пат не сразу заговорил, разглядывая отца своего ребенка. Андерсон, несмотря на представительный вид, ему не понравился. Было в нем что-то правильное, среднестатистическое, что всегда Пата в людях отталкивало. И сейчас он не знал, как начать разговор, потому что твердо решил рассказать все, как есть, и был заранее уверен, что этот человек его не поймет.
– Вы ведь намекали на тайну усыновления, я правильно вас понял? – Сомнения Пата привели к тому, что Андерсон заговорил первым. – Хотите денег?
– Нет, – Пату стало противно, но отступать он не намеревался. – Вы правы, я знаю, что вы усыновили мальчика. Но я не собираюсь вас шантажировать.
– В чем тогда дело? – Андерсон не скрывал враждебности. Пат понимал его, но это сбивало его и мешало говорить откровенно.
– Этот мальчик – мой сын, – все же выдавил он.
Андерсон холодно улыбнулся.
– Вы ошибаетесь, – сказал он. – Он – мой сын. И вы ничего не сможете доказать.
– Да я и не собираюсь ничего доказывать! Я знаю, что не имею никаких прав на него. Да я их и не заслужил. Я только недавно узнал, что он вообще существует. Какие тут могут быть права? Но я хочу увидеть его, понимаете? Увидеть, убедиться, что у него все в порядке – и убраться восвояси.
Андерсон молчал, задумчиво разглядывая Пата, и выражение враждебности исчезло из его глаз. Он любил сына, но, в отличие от жены, никогда не забывал, что это не их кровный ребенок, и сейчас с легкостью различал черты мальчика в сидящем рядом мужчине. Следовало сразу догадаться, что дело не в шантаже.
– Допустим, я вам позволю на него посмотреть, – спокойно сказал он. – Но как я могу быть уверен, что вы не захотите его похитить, например? Или не заявитесь еще через несколько лет, чтобы рассказать ему правду? Не лучше ли мне сразу пойти в полицию?
– Не заявлюсь, – пообещал Пат, криво усмехаясь. – Я не такой дурак. И я не пытаюсь вас обмануть. Думаете, зачем я вам позвонил? Из вежливости сообщить, что я его похищаю?
– Мало ли, – Андерсон пожал плечами. – Люди разные попадаются. Но я пока не понял, чего вы от меня хотите.
– Я хочу, чтобы вы пригласили меня домой. Наверняка у вас найдется какой-нибудь дальний родственник, о котором вы пару раз рассказывали жене и которого она никогда не видела и вряд ли увидит. А он вдруг взял и оказался проездом в Далласе.
Андерсон посмотрел на Пата с пробудившимся интересом.
– Ничего себе просьба, – сказал он. – Смело, ничего не скажешь. А вам не приходило в голову, что посмотреть на ребенка можно гораздо проще? Иногда мы с ним гуляем, например.
Пат покачал головой.
– Нет! Я, конечно, об этом думал. Но я не хочу подглядывать за вами из-за угла.
– Не соответствует важности момента?
– Что-то в этом роде. И к тому же, вы могли заметить и вызвать полицию, – Пат не сдержал смешка. – А мне это ни к чему.
Андерсон вздохнул.
– Вы слишком похожи на Тома, – сказал он. – Мэгги может что-нибудь заподозрить.
– Джордж, – сказал Пат тихо, но твердо. – Ваша жена не должна ничего заподозрить. Никогда. Иначе она не сможет спать спокойно, пока не засадит меня за решетку, разве вы не понимаете? Она ни за что не поверит, что я готов навсегда исчезнуть с вашего горизонта.
– Я понимаю, – сказал Джордж и нахмурился. Потом решительно тряхнул головой. Его прилизанные волосы растрепалась, а глаза заблестели. Теперь он нравился Пату гораздо больше. – Вот что, о'Лирц. Я это сделаю, сам не знаю, почему. Из мужской солидарности, наверное. Ну и ради того, чтобы избавиться от вас раз и навсегда. Но запомните – если вы не сдержите обещания и попытаетесь как-то вернуть ребенка, сейчас или в будущем, или попытаетесь что-то ему сказать, я сам упеку вас за решетку, и рука у меня не дрогнет. Вы поняли?
Пат кивнул. Это было справедливо. Он понимал, что однажды действительно может захотеть вернуться и рассказать мальчику правду. Но одновременно был уверен, что тюрьма за это недостаточное наказание, и если у него возникнет такой соблазн, лучше справиться с ним или застрелиться.
– Давайте договоримся, – сказал он. – Кем я буду?
Вечером следующего дня Эмилия высадила Пата на нужной улице. Два квартала ему предстояло пройти пешком. За это время он собирался успокоиться, смирить каким-то образом сумасшедший стук сердца в ушах и вжиться в образ дальнего родственника Джорджа Андерсона. В голове у Пата было удивительно пусто, ни одной мысли.
Так, почти ничего уже не ощущая, он дошел до дома Андерсонов, миновал ухоженный газон и, поднявшись на крыльцо, позвонил в дверь.

***

Эмилия ждала его в машине в сотне метров от дома. Она видела, как Пат вышел на улицу. Он шел в ее сторону, смотря себе под ноги, какой-то неуверенной, спотыкающейся походкой, словно пьяный. Не дойдя нескольких шагов до машины, он свернул с тротуара, сел на бордюр и закрыл лицо руками.
Она выскочила из машины, подбежала к нему, опустилась на колени, обняла. Пат уткнулся лбом ей в плечо, пряча мокрое лицо, а она ничем не могла ему помочь, только гладила по рыжим волосам и повторяла:
– Ну всё, всё, успокойся…

Февраль 1998, Москва.