Конница Доватора

                «Мы съели конницу Доватора,
                не всю,
                Но часть наверняка…»
                Михаил Суворов

     В доме у нас хранился старинный топорик: узорчатая короткая рукоятка, чернено – золоченая, отлитая вместе с острой основной частью. Мне всегда представлялось, что это -  тот самый топорик, которым замахивалась стража на  Старика из «Сказки о золотой рыбке», когда Старуха приказала гнать его взашей с дворцового крыльца.
     А мамочка называла этот топорик просто – «секач». Хранился этот секач в семье то ли как память о наших предках, служивших князю Дмитрию Галицкому, выкупившему их у Золотой Орды, то ли как предмет роскоши и интерьера…
     Вообще в нашем доме было немного вещей, вызывавших у меня каскад вопросов: для чего у трюмо львиные ноги? Почему ломберный столик из розового дерева, а розами не пахнет? Зачем тупой нож для разрезания книг, если им нельзя резать книги и книги рвать и резать нельзя? поднос для писем, а письма почтальон опускает в почтовый ящик? Как-то испуганно и невнятно взрослые отвечали на мои многочисленные зачем? почему? для чего? И отвлекали от них игрой или сластями.
     Запах изменившегося времени я почуяла сразу. Папа не учит тетю Надю всяким трюкам на велосипеде, а все чаще рассказывал о Сибири и Дальнем Востоке, об Улан – Удэ, где он был по комсомольской путевке еще до моего рождения. Дядя Франик жалел своих сестер Петрунью и Агнессу, оставшихся в Польше. Тетка ходила на курсы медсестер в берете, шароварах и «бобочке» с распахнутым воротником. На боку у тетки была сумка с красным крестом и противогаз, такой вонючий (резина сильно нагревалась на крымском солнце) и страшный. Однажды тетя проверяла противогаз, а я вошла в комнату и испугалась маски с длинным хоботом, как у слона. Мою истерику долго не могли остановить. Даже брат Толик сдавал БГТО («будь готов к труду и обороне»!) и учил меня бросать мячик, как гранату, и ползать по-пластунски по двору. Я исцарапалась о мелкие камни и испачкала свое нарядное крепдешиновое платье, за что бабушка назвала меня «замарашкой». Мне было очень обидно: ведь я хотела получить такой же красивый значок БГТО, как у Толика. Я долго плакала.
     По воющему звуку сирены все куда-то бежали: папа хватал свой фибровый, «тревожный» чемоданчик (рассохшийся и бесформенный, он до сих пор хранится у меня) и  бежал на «пункт»; мама – в лабораторию, ведь только у нее одной был «доступ к работе с напряжением в шесть тысяч вольт». Только я, капризный и нервный ребенок, да старенькая бабушка, ровесница Ленина, оставались дома.
    
     ….Наступил октябрь 41-го. Вокзал горел: на путях стояли вагоны с шоколадом и зерном. Их не успели отправить в тыл и облили керосином. Потом из этого зерна нам будут печь хлеб и выдавать по карточкам.
      Вокзал обороняли особенно рьяно. Но плетью обуха не перешибешь: что могла против бомбежки сделать славная кавалерия?!?
     Лошадь, молодая, еще теплая, лежала поперек рельсов, где трамвай делал круг у вокзала. Мама прибежала взволнованная, позвала свою младшую сестру и соседку, певицу оперного театра тетю Зарему. «Фу, конину, - воскликнула тетя Зарема своим глубоким контральто.- Да никогда!» Мама схватила секач и потянула сестру за рукав: «Идем!» - твердо приказала она. Слегка поколебавшись, тетка стащила с кровати голубое пикейное покрывало и пошла.
     Вернулись обе взлохмаченные, тетка с оторванным рукавом коверкотового жакета и синяком под глазом, мама – с царапиной на щеке. На изодранном пикейном покрывале они приволокли часть туши лошади, которую у них пытались отнять расторопные жильцы соседнего дома, менее колебавшиеся насчет морали...
     Чем дальше уходят те страшные дни, тем четче вижу я бархатистую коричневую шкуру стройной лошадиной ноги с треугольным тавро и блестящей подковой. Неосознанная любовь к благородному животному – зов крови предков, может быть, идет со мною всю жизнь. И не потому, что кавалерийская лошадка, съеденная нашей многочисленной семьей и той же певицей Заремой,  спасла нас от голода в первые месяцы оккупации Крыма. Я могу подолгу глядеть в эти добрые, всё понимающие лошадиные глаза: они отвечают глубоко осознанным взглядом, в котором теплится что-то по-матерински покровительственное, как близкая, но скрытая тайна.
     А старинный секач не позволяет мне забыть о том безумном времени, будто разрубил мою жизнь на две неравных половины – до и после …войны.