Да святится имя твое

      В золотом закарпатском городке, что известен  был  миру со времён великой Киевской Руси, юродивого Олексу и безногую Катерину «Морячку» знали многие. В любое время года их можно было встретить в окрестностях Сенного рынка, где сходились и пересекались самые запутанные пути и тропы человеческие.
      По базарным, и особенно воскресным, дням все ведущие к рынку улицы и переулки были запружены машинами с киевскими, львовскими, кишинёвскими, волынскими, одесскими и даже московскими номерами. Деловые торговые связи шли из глубины веков, и порвать их не могли ни война, ни различные «чистки», ни границы, ни расстояния.
      Кого здесь только не было! Какие судьбы открывались порой за бутылкой горилки и кружкой пива, под страдания пронзительных скрипок и шмелиное гудение гуцульских цимбал. Венгры, чехи, поляки, румыны, русские, евреи, украинцы, цыгане, вьетнамцы, - полный интернационал и вавилон семидесятых годов, над которым не властны были ни закон, ни милиция, ни тем более маломощный  и покладистый исполком местной Рады депутатов трудящихся .
      И поэтому никого не удивляло, что тут даже Олекса объяснялся свободно на пяти языках, да так, что в любом из близлежащих государств Варшавского Договора мог бесспорно сойти за своего. Жил он здесь безвыездно, с самого своего появления на свет. А «тронулся» во время войны, случайно увидев, как гитлеровцы расстреляли, а затем сожгли в Хустской балке у Ужиной горы многочисленное местное гетто.
      Акцией командовали гестаповцы, и облик их настолько запечатлелся в памяти несчастного, что стоило ему увидеть человека в чёрной, пусть даже железнодорожной, форме или в кожаном пальто, как с ним начиналась истерика. Ну а поскольку у тамошней номенклатуры пошла мода (по примеру руководства!) обряжаться в хромовые куртки и регланы, то слёз и страданий впечатлительному Олексе всегда хватало.
      Низкорослый, квадратный, с буйно торчащей в разные стороны кустистой седой щетиной, он время от времени, стоя посреди улицы, кричал и охал, беспощадно колотя себя по голове тяжелыми обветренными кулаками. Словно пытался выбить из неё болевые видения, терзающие его тридцать с лишним лет, словно верил, что муки физические пересилят и утишат муки горькой растревоженной души.
      Его пытались лечить, но вскоре бросили эту затею. Милиция обходила его стороной, свято веря в его честность и кротость. И если кто ухаживал за бедолагой , так лишь сердобольные старушки, делящиеся с ним куском хлеба, и, случалось, какой-никакой одежонкой, оставшейся у них от покойных мужей. Чаще всего они его и успокаивали, гладя по голове и давая карамельку или пряник.
     Послушно съедая лакомство, Олекса кланялся в пояс, по-детски всхлипывал и уходил, понуро шаркая подошвами огромных стоптанных сапог и утирая холщовой болтающейся на боку сумкой свои осмеянные миром слёзы. Путь его лежал к церкви через чистилище различных забегаловок, окружавших базар, где в табачном дыму ловкими людьми заключались различные сделки, пился магарыч, случались драки и поножовщина, гремела музыка, и ушлые буфетчики грели руки на всём, что могло вдохновлять и приносить доход.
    Среди мелких барыг и маклеров, оптовых скупщиков и фарцы, воров, грабителей, «тихих» агентов угрозыска и ОБХСС суетились нахальные попрошайки, допивая опивки, клянча медяки и стараясь услужить богатым клиентам. Иногда кто-то из захмелевших гуляк бросал врассып на пол пригоршню мелочи, и тогда вся эта свора кидалась за ней, по-собачьи рыча и отпихивая друг друга .
    Олексу они презирали. По сравнению с ними Олекса был святой и. как всякий великомученик отвечал за грехи человеческие, безоглядно и безропотно принимая их на себя. Пить он не пил, а если ему что-то подносили, то с брезгливостью выливал спиртное на пол, повергая этим пропащую шайку-лейку в лютый мат и недоумение. Били они его не раз и не два. И возможно, добили бы, если бы не Катерина.
    Почему-то её боялись все. Зимой и летом проползала она на изуродованных своих культях по окрестным «бодягам», проводя в них своеобразную ревизию всего, что продавалось в разлив и на вынос.
    - Эй, тётка Катерина, хватанёшь за уважение Дальстроя? - окликал её кто-то из завсегдатаев.
    - Хватану, - усмехалась она и пила то, чем её угощали, а потом потрошила свой гомонец и опять пила, не жалея ни больного, заходящегося от водки сердца, ни пустых пенсионных рублей.
    Захмелев, она откидывалась на спинку стула, рвала на груди старый матросский бушлат, под которым голубели выцветшие полоски штопанной и перештопанной тельняшки, и хриплым голосом не то корила, не то спрашивала окружающих:
    - Что вы знаете?.. Что вы видели?.. Разве можете вы понять то, что вам не дозволено?
    Иногда случалось, что она и ночевала под забором какой-нибудь пивной. И тогда проходившие мимо дамочки брезгливо обходили её, бросая мужьям и кавалерам полные гнева и негодования фразы. А Катерина, слыша всё это, плевалась им вслед.
    И опять пила, пила, пила.
    Когда кончалась пенсия, продавала вещички из дома, а если уже и там ничего не осталось, продавала с себя.
    - Труба, тётка Катерина! - шутили ребята с Моторостроительного , видя Морячку в одной тельняшке и задрипанной драной юбке.
    - Эй, Катерина, продай тельник! Литр поставлю. Хорошая цена!
    И тут Катерина трезвела. Голубые глаза её обретали странный жёсткий блеск и, мотая растрёпанной головой, она вскрикивала:
    - Нет, нет! Что вы! Как можно! - Затем, утирая слёзы, катившиеся по дряблым сизым щекам, сурово и зло повторяла .- Как можно... как можно... Э-эх, вы-ы! Что вы знаете? Что вы видели?.. Ой, дура я, дура, себя погубила!
    Зашибалы помойные , насобирав медяков и нажравшись за чужой счёт, ликовали над её мучениями.
    - Во , завыла кобыла!
    - Знать, душа нечиста!
    Однако стоило Катерине хоть на миг обратить па них внимание, как умильные улыбочки появлялись на испитых физиономиях, и сюсюкала свора, цепенея и прячась от тяжёлых неженских глаз. Было, было в них нечто такое, от чего даже свирепые блатяки терялись и не знали, как себя вести. Будто всё до самых глубин знала эта баба про каждого, и опасное её знание могло выплеснуться, открывая чужим взорам и слуху такие тайны, от которых сам владетель их мечтал откреститься и старался забыть.
    Лишь один Олекса преследовал Катерину. И безмерно страшась её чёрного бушлата, он, тем не менее, шёл к ней, как кролик к удаву, завывая истошно и царапая трясущимися руками обнажённую грудь и кадык.
    - Усех людей поубивала и меня снова убей! Покидай вместе с малыми в геенну огненную! Гори, гори ясно, чтобы не погасло! Птички летят, колокольчики звенят!..
    Поначалу его вопли бесили Катерину. Да и кто бы  ни взвился от такого поклёпа! Но потом попривыкла, перестала обращать на них внимание и безумца привечала, понимая его тоску и смятение, неизлеченные и неизлечимые.
    Да и сам он порой отходил от гнетущих кошмаров и воспринимал Катерину спокойно, подавая ей копеечку и жалея, как жалел всех убогих и страждущих, покалеченных и беззащитных.
    Окаянные пацаны, пользуясь этой его слабостью, неизменно подсовывали ему  то котят, то щенят - по рублю за штуку. При этом, для пущей надёжности, они причиняли животным боль, и те визжали и мяукали так, что даже самое бесчувственное сердце не могло не возмутиться. Олекса выкупал зверьков и тут же выпускал их на волю. Но жестокая ребятня вновь ловила их и терзала, выбивая рубли, до тех пор, пока Олекса не зверел и не бросался за юными прохвостами с кулаками и палкой.
    Не один раз его грабили и «бичи». Прихватив где-то в темном углу, выворачивали руки и вытряхивали из сумы всё, что насобирал он у базара и церкви. Иногда такого «навара» набегало рублей на пятнадцать, и тогда ханыги «гудели» на равных со всеми, позволяя себе не только занимать «деловые» столы, но и даже покрикивать на буфетчиков и официанток.
    И вот этого Катерина допустить не могла. Сама она никогда за чужой стол не лезла, даже если и приглашали. Подползет, опрокинет рюмку или стакан, поблагодарит культурненько и опять к дверям, на свой стул или ящик. Никому не мешает, никого не трогает, - будто нет её вовсе, будто это не она в углу застыла, а фикус в кадке торчит. И поэтому, когда мразь беспутная, обобрав где-то пьяного или ограбив нищего, на высоких тонах начинала воображать о себе, Катерина «карнавал» прекращала.
    Тренированные руки её были накачаны, как у гиревика. И руками этими вышибала она стулья из-под  горласто харчующихся бичей и гнала их позорно и бешено, под восторг и улюлюканье почтеннейшей публики.
    Грустно было видеть, как скакала она на обрубленных по колена культях, опираясь на плотно зажатые под мышками укороченные железные костыли. Но ещё грустнее смотрелось, как огромные опустившиеся мужики выметались из помещения чуть ли не на цыпочках, не забывая, правда, прихватить при этом свои недопитые стаканы и кружки.
    - Ну, чё, чё ты, теть Кать, - с  блатным пришепетыванием повизгивали они и, оглядываясь на окружающих, извинительно разводили руками. Дескать, что поделаешь, - женщина! А её желание, как говорится, для мужчины - закон. - Ну, щё ты... Щё мы падлы какие, щё ли?
    В этих бражных и прашных местах слухи о Морячке ходили разные. Одни говорили, будто ноги она отморозила в воркутинских снегах, при очередном побеге из лагеря. Другие уверяли, что бандеровцы за измену положили её, связанную, на железнодорожный путь. Третьи клялись, что помнят, как «горела» она с Косым и Жменей на Солутвинском банке и сумела уйти оттуда, несмотря на то, что мильтоны прострочили её вдоль и поперёк.
    Однако всё это были домыслы , и настоящей правды о ней не знал никто, кроме давней подруги Веры, горемычной вдовы майора Грешнева, героически погибшего при освобождении этого мистецтва .
    Получив извещение о смерти мужа, Вера, только что окончившая мединститут, перебралась с двухлетней Ксанкой сюда. Некоторое время работала врачом, но когда «лесные братья» во время одного из налетов на город убили дочь, запила невозможно и уже не смогла остановиться. Все попытки помочь ей были безрезультатны, и после нескольких лет борьбы и лечения коллеги оставили её, предоставив свободу плыть по волнам судьбы.                Теперь она служила санитаркой в морге, и в этом печальном и холодном обиталище, кажется, нашла успокоение.
    Нацепив на нос тёмные очки, чтобы скрыть набрякшие подглазья, Вера время от времени разыскивала Катерину и зимой на санках, а летом в приспособленной для этого тележке увозила её домой, на Севастопольскую. Там, в пустой Катерининой хибарке, оставшейся в наследство от умершей тётки, вынимала она из сумки бутылку суррогатного «крепляка», и они выпивали её вместе, обнявшись и утешая друг дружку.
    - Плачь, Верка, плачь! Ты хоть за Афанасием была, счастье видела. А ведь я... девка! Как была нетронутой, так и сдохну!
    Катерина валилась на узкую, с продавленной сеткой, кровать, прикрывала глаза мечтательно и томно. Голос её в эти минуты был нежен и тих, куда только девались обычная хрипота и металл.
    - Знаешь, Вера, какие меня парни любили! Письма часто писали... стихи даже! Помню, один... Аскольдом звали... всё твердил: «Да святится имя твое!» Как увидит меня, так и начинает... Полюби, говорит, на руках носить буду, воду с ног твоих пить... по-лю-би-и!.. Только я молодая была, глупая. Успеется, думала. Тем более парней вокруг - во- о! Все с подходом, все с лаской... Ну и прокидалась, не ведая, кому любовь отдать. А теперь...
    Она залпом приканчивала недопитый стакан с вином, с отвращением оглядывала ободранную утлую комнатенку, и ещё теснее прижималась к горячему боку Веры.
    - А теперь... по ночам не сплю. Всё дитёнок мерещится. Был бы у меня ребёночек, раз бы я так жила? Всё ему, всё ему бы... Ручки, ножки, волосики... Пеленала бы, радовалась... Баю-бай... баю-бай...
    - Замолчи-и! - отрезвляющий голос Веры был трагичен и страшен. - Замолчи... Не нам о детях говорить... И не трави душу ни себе, ни мне... Лучше пить перестань! Погляди на мир глазами чистыми! Ты же сильная...
    - А что? - Катерина согласно кивала головой.- Перестать не слабо. И погляжу, и завяжу... Или я шить и вязать разучилась? Жаль вот только, машину продала. Но ничего... у меня спицы остались. Достань пряжи, Верочка! Вместе будем сидеть... носочки детские, фуфаечки, шапочки, словно для своих... милых! Ну, чего ты застыла, как каменная? Чего ты молчишь?
    Иногда после подобных разговоров Катерина и впрямь начинала выправляться. Вязала, не отрываясь, уделяя лишь минуты на туалет и еду, вязала до тех пор, пока не начинали слезиться глаза и пальцы не сводили судороги и ломота. Так могло продолжаться неделю, месяц, иногда и полгода... А затем опять срыв, запой... И проторёнными тропами на коротких своих костыликах , оставляя за собой ползучие следы от привязанных к коленям обрубков автомобильных шин... Туда - сюда... туда - сюда... Всё равно все напрасно, всё равно всё в грязь, в навоз, в безнадегу!..
    Счастьем было, если Вера в эти дни пребывала «втрезвях». Тогда, находя подругу, она отвозила её не домой, а в морг. Вернее, в лаборантскую каморку при морге, где сама иногда ночевала, не желая возвращаться в свою огромную пустую квартиру на втором этаже большого каменного особняка. Охотников на эти апартаменты, выделенные ей в память о муже, находилось много. Не раз большие деньги предлагали и выгодный обмен, да только торговать памятью Вера не соглашалась.
   Вот и на этот раз, перехватив Катерину в начале загула, она чуть не насильно утащила её к себе.
   - Подежуришь со мной, охолонешь... Можешь в той же покойницкой полы помыть, тебе это сподручно . А не хочешь - так сиди. Формалин разливай из бутыли. Всё, какая-никакая, а мне подмога .
   Катерина покойников не страшилась. Навидалась их в своё время достаточно. А вот запах формалина с души воротил. Но на это ведь Веруня и рассчитывала.
   - Водка, водка так пахнет!- гипнотизерски увещевала она. - Когда выпить захочешь, так о запахе вспомни. Он позыв отшибёт!.. Ну, тошнит тебя? Мутит?
   - Да какое ! - отмахивалась Катерина. - Если сердцу приспичит, то и моча впрок пойдёт... Ой, не делай на мне, Верашка, опытов. Лучше объясни, что у вас произошло? Вон, весь город гудит. Неужели то, правда?
В городе, действительно, только и разговоров было, что о бесчинствах в морге. Милиция арестовала нескольких молодых санитаров и интернов-патологоанатомов, обвинив их в надругательстве и глумлении над трупами. Правда, следствие только началось, никто ничего толком не знал, поэтому слухи обрастали подробностями, одна хлеще другой.
- А-а... - Вера взволнованно поднялась из-за стола. Три шага туда, три обратно, - прогулялась по лаборантской . - Правда, неправда... поди, докажи! Они ж... паразиты, по ночам резвились... без свидетелей. Так что, пробовали... мёртвых женщин или нет, сказать не могу. А вот то, что забавлялись, сама видела. Труп бесхозный поставят у стенки, папиросу зажжённую в зубы вставят, и давай в него ножами пулять... Или  руку отрезанную однажды взяли и пошли с ней на танцы. Из-под полы девчатам суют, здороваются. А у тех истерика, обмороки... Я уж сколько с ними, бесами, ругалась! И врачам говорила, да те не верили... Озверевшая молодежь пошла какая-то, грешная. Вот теперь и сидят. А уж что там и как, суд, надеюсь, разберется. Только из-за этих дурил и нам доверия нет. Все вы, говорят, вампиры и сволочи!.. До чего дошло... люди по ночам у морга дежурят, чтоб над прахом близких кто-то не надругался! Мне это понятно. У меня Афоня с Оксанкой в одной могилке лежат. В каждый праздник там цветы, пионеры... А я к ним только ночью, крадучись, могу прийти. Стыдно морду опухшую показывать, стыдно людям в глаза глядеть. А вот этим, порядочным, каково? Ну, какая тут жизнь?
    Вера еще немного послонялась по комнате, поломала сухие длинные пальцы, отвлекая себя и Катерину от опасных дум. А душа томилась, страдала, требовала, и, не в силах больше бороться с тоской, Вера торопливо достала откуда-то из-под топчана припрятанный шкалик и, жалко морщась, разлила его содержимое по ёмким мензуркам.
    - Э-э, крепись не крепись, всё равно не удержишься. Будь здорова, подружка. Да хранит тебя Бог!
    - Спи-ирт?! - обрадовалась Катерина.- Это ж самый лечебный... Разведенный? Или как?.. -                Не дождавшись ответа, она истово процедила сквозь зубы стерильную жидкость и замерла блаженно, потихоньку выдыхая удушающий пламенный воздух:             - Фу-у... Будто уголь горячий сглотнула! Сразу настроение повысилось... Мне бы ещё себе протезы добыть, и тогда совсем лафа. Те, что были у меня, пропила сдуру. А теперь... надоело ползать. Тянет встать во весь рост, походить по земле. Пусть хоть с болью, но самой... на ногах, как когда-то...
    -Я достану тебе, достану, - мягко  пообещала  Вера, с отрешённым взглядом, словно кокаинистка, прижимая к ноздрям пустой пахучий флакон. - Есть у нас на складах. От умерших остались. А сейчас я по сёстрам пройдусь... может, отольют по граммульке из своих запасов. Так что, ты лежи, никому не открывай  и... в мертвецкую не лезь! Там сегодня погано... восемь трупов, и все - из аварии...
     За окном настороженно шумели старые могучие деревья. Да и сама больница была в возрасте пенсионном, но держалась незыблемо, как и бывший костёл напротив, твердокаменный, серый, с уносящимся ввысь заострённым готическим шпилем. Серпик месяца золотился над тёмным крестом, словно намереваясь срезать его, исправляя небрежение тех, кто, превратив дивный храм в базу химудобрений, почему-то не снёс этот трагедийно и жертвенно распятый крест.
Вера мельком взглянула в окно.
     - Ха! Смотри, новый месяц! К удаче...
     Быстро сунула шкалик в карман халата, потянулась всем телом и, подмигнув Катерине, вышла из комнаты.
     Катерина, подложив под голову кулак, сиротливо скорчилась на топчане. Думать ни о чём не хотелось, вспоминать - тем более. Да и что вспоминать, если жизни-то не было. В девятнадцать лет - калека, и затем тридцать с лишним - ползком, ползком... Правда, были герои, превозмогшие подобную беду. Но она не смогла. Подержалась на плаву лет пять, потолкалась, помыкалась, да и покатилась, куда повело. Человек не человек, женщина не женщина, - кому такая нужна?
     Большинство мужиков война повырубила. Инвалиды, и те оказались в цене. А девчонок и баб одиноких сколько! Тут уж не глядели: безногий, безрукий, - всех как есть расхватали. Только что обрубки в госпиталях оставались, так и тех порой забирали. Пусть лежит, ни на что негодный, но хоть запах мужской в доме имеется,  да и есть, кого жалеть, за кем ухаживать.
     Так и не достался Катерине никто. Правда, иногда подкатывались хмыри.   Дескать, побалуемся, убогая, пошалим... От распутства лезли, от наглости, будто одолжение делали. А когда отпор получали, долго не могли в себя прийти.  Как же так? Ей бы, дуре, за счастье сие почесть, а она, зараза, матюгом и костылями!
     Катерина вздохнула, закручинясь привычно. И словно бы в ответ на этот вздох, непонятно откуда донёсся то ли стон, то ли всхлип. Она замерла, прислушалась. Вроде бы из мертвецкой? Аварийщики там, Вера говорила. Неужели живой ещё кто-то? Положили со всеми вместе, не распознав ?
    От такой мысли сердце Катерины сразу сбилось с ритма, и мурашки побежали по коже. Упёршись руками в топчан, она, как обезьяна, одним броском перенесла своё тело на пол и, почти подкатившись к двери морга, распахнула её.
    Ледяной застоявшийся воздух холодильника ударил в лицо. В ярком свете горящей неоновой лампы Катерина увидела несколько обитых цинком длинных столов, на которых лежали погибшие. Столы были высокие, с небольшим наклоном от изголовья вниз, и она, даже стоя на коленях, могла разглядеть лицо каждого мертвеца.
    Нет, здесь уже никто стонать не мог.
    «Показалось, - подумала она и, кляня себя в душе за излишнее воображение, вернулась в лаборантскую.- Господи! До чего ничтожна жизнь, до чего непрочна и невозвратима. Сколько видела смертей, а всё не могу понять. Ну, пусть болезнь или старость, тут уж выдохся, ослабел... А когда неожиданно - р-раз и всё!.. Только что дышал, смеялся, и вдруг нет тебя, сплошное месиво... Но за что же их так? Неужели с у д ь б а?»
    Катерина снова завалилась на топчан, но только закрыла глаза, как новый протяжный стон заставил её вздрогнуть.
    - Что за чертовщина? - раздражённо пробормотала она. - Кто так шутит паскудно?
    В тот же миг, будто брошенный камешек, стукнул в окно. Катерина обернулась и увидела, как чьи-то страшные скрюченные пальцы медленно и бессильно проползли по стеклу.
    - Ну, проклятие, - окончательно разъярилась она. - Не иначе Верка пугает... Ух, Веруня, я тебе сейчас отплачу...
    Осторожно,  стараясь,  чтобы не скрипнула  входная дверь, Катерина приоткрыла её и выглянула наружу. И тотчас же отпрянула, потеряв на секунду дыхание и привычно ощутив в груди захлёб и провалы зачастившего волглого сердца. Некоторое время она стояла, прислонившись спиной к стене, затем снова отворила дверь и, давя на костылики, решительно выбросила себя на крыльцо.
    В двух шагах от неё на щербатых цементных ступенях распростёрто лежал человек. Свет, падающий из окна, и лампочка, раскачивающаяся над крыльцом, позволяли разглядеть его, и Катерина, опустившись рядом, безошибочно определила, что это не пьяный. Да и какому гуляке могла прийти в голову мысль, чтобы дико хамить и куражиться у морга.
     Человек застонал, неуклюже повернулся на бок, и Катерина увидела, что он совсем молод, видно, даже в армии не служил. Брюки его, некрасиво задранные, были измазаны в грязи, а на выбившейся из-под ремня белой рубашке расплывалось и, кажется, хлюпало кровяное пугающее пятно.
    - По-о-омо-ги-те, - прерывисто простонал человек и стал царапать цемент ступенек, на которые старательно и тщетно пытался взобраться. - По-о-омоги-те-е...
    Ужас, первоначально сковавший Катерину, исчез. Быстрым ловким движением она задрала у парня рубашку и, сорвав с головы свой некогда цветастый платок, приложила его к фонтанирующей узкой ранке.
     - Не дай Бог, артерия задета... Ми-илый, кто ж тебя так?
     - Ооооо, - снова   застонал   раненый. - О-о-о-о...
     Времени на раздумья не оставалось. Больница спала, и звать кого-то на помощь было бессмысленно. Отшвырнув костыли, Катерина подхватила раненого под мышки и попыталась взвалить на себя.
     - А-а-а-а! - дико закричал он. - Бо-ольно... бо-о-ольно! Пу-у-сти-и!
     - Да куда ж тебя пустить, - соболезнующе зачастила Катерина. - Тебя к хирургам надо. И быстрей. Только больно тяжёл ты, сынок...
     Наконец перевалив через плечо бессильное, волочащееся по земле тело, чувствуя, как горячая густая влага заливает её тельняшку, она, одной рукой поддерживая парня, а второй помогая себе, медленно потащилась к виднеющемуся за деревьями больничному корпусу.
     - Ох, и тяжёл ты, - снова повторила она. - Ну да ничего, сколько я таких перетаскала... Ну а ты, как Аскольдик… такой же светленький... Только ты кричи, милок , кричи. А то я не дотяну. Тоже слаба стала, да и годы не те...
    Между тем парень терял последние силы. Дыхание его стало хриплым и клокочущим, а то горячее и липкое, что вытекало из раны, продолжало выплескиваться на Катерину. Голова её кружилась, пот щипал глаза. А больничный корпус всё темнел вдалеке, и, казалось, наоборот, отдалялся.
    - Э-эй! - чувствуя, что сейчас окончательно свалится и уже ничем не сможет помочь парнишке, закричала она. - Э-эй, люди-и!
    Чья-то одинокая фигурка в белом халате возникла под ближайшим фонарем.   Чей-то недоверчивый голос откликнулся робко.
    - Кто там? Чего надо?
    - Помоги-и! - глухо закричала Катерина. - Санитаров зови! Здесь порезанный!
    Что было дальше, она уже не воспринимала. Помнила лишь склоненные над ней чужие лица, неразборчивые крикливые голоса. Помнила, что и её тащили куда-то, и испуганное лицо Веры мелькало перед ней. А она шумела, барахталась.
    - Не меня... его спасайте!
    И, отбрыкиваясь от сестёр, раздевающих её, и от врача, ощупывающего и оглядывающего  её  мокрое, липучее от чужой крови тело, всё сипела, хрипела:
    - Его... его- о!
    Кто-то насильно открыл ей рот и плеснул в него мензурку горькой жидкости.   Потом, невзирая на её сопротивление, ей сделали укол, и, спустя некоторое время, она стала отходить, успокаиваться и уже смиренно лежала (за кои-то годы!) в приятной тёплой ванне, и растрёпанная, всхлипывающая Вера с ожесточением терла её, а вода всё была или казалась красной, красной, красной...
    Из больницы её выписали на следующий день. Всё это время Вера была рядом. И говорила без умолку.
    - Хулиганы его подрезали, - опустив сухие руки на колени, рассказывала она. - Попросили закурить, а потом набросились. Часы сняли старенькие... «Победу»... денег рубль с мелочью. А напоследок, со злости, что ли, ножом ударили. Чуть-чуть не в печень! В общем, он оклемался. О тебе расспрашивал. Понимает, что если б не ты, так лежал уже там, куда ночью приполз.
    - Да чего там, - пренебрежительно поморщилась Катерина. - Слава Богу, что жив!.. А вот шмутки-то мои, небось , пропали?
    - Ну а как же... Там кровь! Мой, не мой, не отмоешь... Только мы тебе другую одежду нашли. Я ведь всё про тебя рассказала... - Вера исподлобья взглянула на Катерину и, видя, что она на это не реагирует, продолжала: - В общем, сбросились, кто по скольку мог... Вот, держи!
    Она тяжело поднялась со стула, бережно взяла стопку чистых и хорошо отглаженных вещей, поверх которых лежал плотный запечатанный конверт, и положила на кровать перед Катериной.
    - Сейчас следователь из милиции к тебе зайдет за показаниями. А затем одевайся и топай домой. Я тебя до выхода провожу, а там до вечера. Только ты к себе иди, Катька. Слышишь, до-о-омой!..
2

     - Домой... - иронически хмыкнула Катерина, оказавшись за воротами больницы. - Да какой там «домой»! Мне сейчас бы винца да пельмешков горяченьких. Вот душа б и успокоилась.
    Она с удовольствием оглядела себя: лёгкое сиреневое платье, аккуратно подвёрнутое у самых колен,- складочки и рюшечки, бегущие от воротника к груди; вспомнила про тонкую кружевную комбинацию и лифчик, к сожалению, чуть тесноватый, и заулыбалась счастливо.
     Господи! Много ль человеку надо? Тем более, что в кармане лежат ни много, ни мало, а целых сорок рублей - дармовое богатство, улыбка судьбы. Если на портвейн по полтора целковых пустить, пей - запейся, на полмесяца хватит. Ну а если к пенсии присоединить, да к тем деньгам, что от вязания остались, так и одеться можно и даже бельё постельное приобрести. Вон как на простынях хрустящих лежать приятно!
     Опираясь на костылики, стараясь не пылить своими «шинами», Катерина подползла к автобусной остановке как раз в ту минуту, когда там остановился «Икарус», ходивший по маршруту «Вокзал - рынок». Кто-то из пассажиров помог ей одолеть высокие ступеньки, и она, чинно усевшись на сиденье, поехала, прилепившись к окну, за которым мелькал привычный и изученный пейзаж.
     В пельменной у Андрия, как всегда, было накурено и шумно. Базар уже закончился, время клонилось к вечеру, и народ в основном отдыхал, ублажая себя нехитрыми деликатесами и крутым питием. За отдельным столиком возле двери сидели бичи, куражливо и важно толкующие о чём-то. Заметив Катерину, они замолкли, ожидая её непредвиденных действий, но она, сделав вид, что никого не распознала, решительно направилась к стойке.
     Толстый, похожий на одного из репинских «запорожцев», Андрий, вдохновенно качая пиво в расставленные на подносе плохо вымытые граненые кружки, улыбнулся ей по-свойски.
     - Здоровеньки булы. Чого изволишь?
     - Как всегда, Андрий. Креплячку да пельменей. Я в своем углу. Пусть кто-то принесёт.
     - Бу сделано! - пообещал Андрий и мотнул головой: дескать, жди, принесут.
     Бичи, уже изрядно поддавшие неизвестно за чей счет, нагловато уставились на неё.
    - Ты гляди - ко, Катюху совсем не узнать, - нарочито окая выдохнул худой высокий мужик по кличке Кадила. - Не иначе какую-то грымзу подграбила. Фу ты, ну ты, ножки гнуты! Королева Марго!
    - А чего? Она может, - тонким голосом поддержал его второй, узкоплечий и бельмастый. - У неё не заржавеет. Скажи, тёть Кать?
    - Скажу, - неохотно буркнула Катерина, проползая мимо них к своему ящику.
Настроение у неё было мирное, ссориться не хотелось. Да и какое ей дело до этих бродяг. Живут и живут, а чем и как, её не касается. Главное: нас не трогай, мы не тронем... Так бы она и поступила, если бы Кадила, желая похвастаться, не задрал рукав своего куцего обтерханного пиджака и не вякнул горласто:
    - А сколько там сейчас на моих серебряных? Не пора ль нам, братва , выметаться отсюдова?
    На его мосластом, покрытом светлой шерстью запястье неожиданно сверкнули круглые мужские часы на матерчатом потёртом ремешке.
    Поначалу Катерина не придала этому значения, но потом ей вдруг будто кто на ухо шепнул: «Они–и-и!»
    - Забурел? - возвращаясь к бичевскому столику, поинтересовалась она. - Ну-ка, дай погляжу... - И мельком осмотрев часы, убеждённо спросила: -У костёла снял?
    Кадила вздрогнул и отшатнулся, словно невидимым кулаком по морде смазали.
    - У какого костёла? У какого костёла?
    - Да у польского. Там, где ножичком пошурудил!
    - Че-е-ево?
    Бичи тревожно переглянулись.
    - Ты говори, да не заговаривайся.
    - А чего не заговариваться? - Катерина вызывающе выпятила грудь. - Часы «Победа»? «Победа»! У тебя их сроду не было? Не было! И к тому ж, они все в крови чужой.
    - Где в крови? В какой крови? - запаниковал Кадила, быстролётно оглядывая часики со всех сторон. - Никакой крови нет! Чего  ты мелешь?
    - Э-эх ты, неотесанный, - осуждающе покачала головой Катерина. - Сходу всех заложил... А парнишку жаль. Чтобы такие вот твари ни за что ни про что... У-у-у, паскуды! Самих бы так!..
    Она с силой ударила костылями по бетонному полу так, что искры посыпались, и угрюмо поскакала вслед за раздатчицей, несущей ей еду и выпивку.
    Выпила она в тот день немало. Пила одна и с какими-то трудягами. А перед самым закрытием купила у Андрия бутылку «Агдама» и, прихватив её с собой, вывалилась на улицу.
    Вечер был безветренный, кроткий. Черное сентябрьское небо влажно нависало над городом. Однако фонари ещё не включили, и лишь некоторые окна окрестных домов голубели и светились оранжево и жёлто.
    Сокращая путь к дому, Катерина поползла к автобусу напрямик, мимо огороженного длинным забором пустыря, на котором разворачивалось какое-то строительство. Миновав бывший пожарный сарай и стоящую рядом с ним полуразрушенную водонапорную башню, она выбралась на Федоривскую и только перевела дух, как тяжёлый громкий топот за спиной заставил её оглянуться.
    - Ну, привет ещё раз, - приглушённо сказал Кадила и, смахнув ладонью пот с морщинистого узкого лба, быстро вытер её о штаны. - Тормознись, трактористка! Толковище имеется.
    - О чём это? - презрительно прищурилась Катерина.- Что у нас с тобой общего? А ну, дай дорогу, не то я за себя не отвечаю.
    - Да ответишь, не бойся. За всё ответишь, - шмыгнув носом, ухмыльнулся бич. - И за то, как собачишься, и что нос легавый повсюду суёшь.
    - А-а, - надменно протянула она. - Значит, я не ошиблась. Ты парнишку подрезал!
.   - А хоть и я, - гордо выпрямился Кадила и медленно стал засовывать руку в карман.
    Он, конечно, хорохорился, однако голос его срывался и рука, в которой оказался длинный блестящий нож, заметно подрагивала. Понимая, что, несмотря на всё волнение и трусость, он ударит её, Катерина напряжённо подобралась и потихоньку выпростала из-под мышки костыль. Хмеля как не бывало.
    А бичи заходили с боков и сзади, и Кадила, оскалясь, наклонялся к ней, отводя руку за спину для широкого и точного размаха.
    - Ну, давай! - зашипели приятели. - Чего ты тянешь?
    В тот же миг Катерина изо всех сил, с выдохом, молотнула Кадилу костылём по коленной чашечке. Вероятно, это было очень больно, потому что бродяга моментально переломился надвое и завыл, подпрыгивая и матюкаясь. Второй удар пришёлся ему по руке. И рука, то ли перебитая, то ли вывихнутая, обречённо повисла вдоль туловища, и Кадила ещё яростнее закружился на месте, заплясал, затрепыхался.
    - Бей её! - видя жалкие потуги вожака, заорал бельмастый.
Катерина снова взмахнула костылём, но уже никого не задела. А бельмастый удачно достал её, да так, что у неё в груди заломило, и глаза полезли из орбит.
    - Всё! - успела подумать она, опрокидываясь от второго удара на мостовую и, свернувшись в комок, подняла ослабевшие руки, прикрывая ими лицо и голову.
    - Бе-е-ей!- сипел   бельмастый. - Бе-ей  па-а-адлу!
    Остальные старались тоже. И Кадила, рыча и подвывая, подходил, распрямляясь.
    Но вдруг чей-то дикий отчаянный вопль остановил всех. И тотчас из подъехавшего к остановке автобуса посыпались люди, и пронзительный милицейский свисток взбудоражил окрестности.
    - Шу-ухер! - завизжал   бельмастый. - Ата-ас!
    И первым бросился назад, мимо забора, позабыв двух приятелей и Кадилу, поскакавшего вслед за ними со стоном и бранью.
    Кто-то осторожно и ласково обнимал Катерину, обтирая её лицо шершавой ладонью, и мычал невнятно и приглушённо.
    - Все-ех убили и ме-е-еня пусть убыо-ут... А ты моя хо-оро-шая... бе-е-едная... Я тебя лю-ублю-у... Ууууу... ууу... Я им всем покажу -у!
    - Лёша-а? - удивлённо прошептала Катерина, заплывающими от полученных ударов щёлочками глаз разглядывая склонившегося над ней Олексу. - Ах ты, страждущий мой... Спасибо тебе!
     - Ууууу, - рыдал Олекса. - У-у-у-у...
     Катерина попыталась подняться, но он держал её крепко, будто убаюкивая, и горячие жалостливые его слёзы обжигали её лицо и руки.
     А народ, собравшийся вокруг, шумел. И подъехавший на мотоцикле милицейский сержант оттаскивал Олексу, беспричинно подозревая его в нападении на женщину.
    - Это он вас так? Это он? - торопливо допрашивал сержант.
    А Олекса, не поддаваясь ему, всё мычал и плакал. И Катерина вдруг тоже неожиданно расплакалась и заулыбалась.
    - Да ты что, начальник! Если бы не он... - затоптали бы. Четверо их! Один длинный такой, второй бельмастый... Это вроде они вчера парня у костёла подрезали. Так что, жми на вокзал... А мы пойдём... Пойдём, Алешенька! Где мои костыли?.. Вот спасибо, товарищ... И вам спасибо! Поднимайся, Алёша... Как вовремя ты рядом оказался! То гонял меня вечно, а теперь вдруг помог... Ну, пойдём, дорогой мой... пойдём!..


     3.
   ...Семеро немолодых военных моряков сошли с международного поезда «Москва - Варна». Это были бывшие морские десантники из первой группы Керченско-Эльтигенского прорыва. Возглавлял их густобровый и грузный капитан второго ранга с Золотой Звездой Героя на кителе и пустым левым рукавом, аккуратно пришпиленным чуть не возле самого плеча.
    Подхватив дорожные сумки, моряки направились в город, спрашивая у прохожих, как пройти на Севастопольскую. Они нашли эту улицу. И нашли нужный дом. Несколько скучающих старушек сидели на лавочке перед покосившимся цветочным палисадом.
    - Нам нужна Екатерина Тарасовна Вищенко, - приложив руку к козырьку фуражки, пробасил кавторанг. - Не подскажете, где её квартира?
    - Екатерина Тарасовна? - старушки озабочённо переглянулись. - Нема у нас такой... Екатерина Тарасовна здесь не живёт.
    - Да как же, - заволновались моряки. - Вот у нас адрес! Севастопольская улица, дом семнадцать дробь шесть... Поглядите на карточку, может, признаете.
    Небольшая любительская фотография пошла по рукам. Молодая красивая девушка в матросской форме и кокетливо надвинутом набок чёрном берете глядела с неё на старух. Три медали и два ордена Славы красовались у неё на груди.
    - Ну, так как, узнали? - после долгого молчания спросил кавторанг.
    - Ни- и, - печально протянули старухи.
    - Хотя... почекай, почекай, - встрепенулась одна. - Да це ж вроде Катерина! Ну-ка... бачьте, Петровна! Вона?
    - Вона! Точно... Катька! А вы «Екатерина Тарасовна, Екатерина Тарасовна»... Да её ж так никто не зовёт.
     - Это почему же? - насторожились моряки.
     - Мм... да як вам казаты, - растерялись старухи. - Ось найдете её, тогда увидите...
     - Ну а где её найти?
     - Да где... - благообразная чистенькая бабуля неопределённо пожала плечами. - Возле рынка ищите, по пивным, по пельменным... Там она обитает. А сюда почти не является. Несподручно ей здесь... невесело...
     В бесшабашной харчевне у Андрия, как всегда, было шумно и дымно. Но внезапно будто ветер повеял, когда семеро военных моряков, словно семь грозных ангелов, молчаливо и тихо прошли между столиками.
    Катерина сидела на ящике в своём углу, неохотно гоняя обломанной вилкой в тарелке недоеденные пельмени.
    Что-то вдруг внезапно помешало ей. Кто- то молча встал рядом, загораживая свет, и она, не поднимая головы, недовольно махнула рукой: уходи, мол, не до тебя! На душе было тошно и сумрачно. Так хотелось выпить, но денег не было, а просить у Андрия в долг она стеснялась и не хотела.
    - Да пошёл же ты! - раздражённо выкрикнула она, поднимая глаза, и внезапно похолодела. - О-ой, Бо-о-оже...
     Моряки стояли тихо, склонив головы, и родные, любимые, узнаваемые лица их были хмуры и растерянны, Инжеватов Сережа... Степанов Витя... Аскольдик... Коля, кажется... Тариэл...
На секунду зажмурясь, не веря себе, она протянула руки навстречу им и упала, не удержавшись на своих бессильных культях.
     - Катя... Катюша! Сестричка! Спасительница,- шептали моряки, наклоняясь к ней и растроганно целуя её. - Морячка ты наша!..
    Однорукий кавторанг опустился перед ней на колени и, поочередно прижав к губам её маленькие мозолистые ладони, сказал чуть слышно:
    - Да святится Имя Твое... Ты всё помнишь, Катюша! Ты всех помнишь?
    - Да, Аскольд, - улыбнулась она. - Я лишь это и помню. И ребят, и тебя... Сколько наших осталось?
    - Только семь. Ты восьмая... Как же долго повсюду мы искали тебя!
    Невозможная тишина воцарилась в зале. Только слышно было, как булькало пиво, проливаясь на стойку из впервые не закрытого буфетчиком крана.
    Двое моряков подхватили Катерину на руки. Двое встали рядом, готовые их подменить. Кавторанг обернулся,  оглядев потрясённые лица застывших за столами посетителей, и вышел вслед за товарищами.
     Необычная процессия, привлекая к себе всеобщее внимание, двигалась по Кобылянской. Некоторые из прохожих присоединялись к ней и следовали в отдалении, поминутно оглядываясь и ища скрытые где-то кино- и телекамеры.   Несколько иностранных туристов, забежав вперед, восхищённо щелкали «Кодаками» и «Поляроидами». Постовой милиционер у банка по-солдатски вытянулся и отдал ветеранам честь. И никто уже не обращал внимания и не слышал Олексу, тяжело бежавшего за толпой и кричавшего с захлебами:
    - Всех детей поубивали и меня убейте! Покидайте вместе с малыми в геенну огненную! Всё горит и стреляет! И никто не поможет! Гори, гори ясно, чтобы не погасло! Только птичек не будет! И не будет спасенья! Гей! Ге- ей! Ге-е-ей!..

1980 г.
Р.С Приглашаю желающих к себе и на Стихи.ру