По имени николай

 

1

   Остывающее солнце сменялось колючими звездами. Он падал в холодную солому и слушал, как шуршат под ним потревоженные мыши. Рассвета не видел. Выползал из стога сразу в день и шел по стерне напрямик, из рощи в рощицу, от поля до поля.
   Злился. Скорее бы стоящий лес, не этот чапыжник в пыльных осокорях да хилых осинах. Обманки мусорные. Ни спрятаться, ни отдохнуть. Раскорчевали землю за девять лет будь здоров. 
   Широко расстилались сжатые поля, местами вспаханные уже под озимь. Помнится, деревушки тут-там понатыканы были, коровы по околицам паслись. Теперь даль голая. Сплошная пашня. Скукота. То ли дело – лес. Вот где сила, и вот она – суть. Резаный с надеждой посмотрел на зеленый, в желтых березовых прорехах, гребень горизонта.
Когда он бежал из города? Третьего дня?.. Промахнулся, да. Думал сразу в дебри нырнуть, схорониться в непроходимых зарослях, а взамен открыт всему, как бревно в море. И в ум не бралось, что давно порубаны сокровенные его убежища.
   Наконец он пересек последний кусок бесконечной пашни, перепрыгнул сухую канаву и оглянулся. Закат полыхал, точно в огненной печи сгорала за спиной его жизнь. Постоял, ощерился беззубым ртом, сплюнул – пропадите вы все! – и нырнул в чащобу. Ищите теперь, если сыщете. Баста. Нету больше Тенякова…

   Николаю Васильевичу Тенякову, ступавшему сейчас по усыпанной хвоей и листьями упругой траве, аккурат от минувшего августа исполнилось 38. Но кто бы признал в нем спелую мужскую зрелость! Был он сер, тощ, хмур, пегие усишки прикрывали сгнившие сколыши зубов,  шею рвал острозаточенный кадык, под челкой потно блестели морщины. За две корявые борозды вдоль щек, словно порванные удилами, носил погоняло Резаный. Разве что упругая каучуковая спина да железная силища рук отличали его старика.
   Что ж, девять лет за колючкой никого еще красавцем не делали. Зубы жалко. Когда-то проволоку перекусывал, теперь огурца не прожевать. От прежнего Тенякова только и осталось, что глаза. Словно голубое стеклянное крошево в глазницы всыпано. Искалывают и режут они  всякого, на кого глянут.

   Глаза засверкали стылым холодом, когда Коля решился стать Маугли – мальчиком, которого все боялись.
   Вначале мама прочитала пятилетнему сыну сказку. «…Мальчик лазал по деревьям так же хорошо, как плавал, а плавал так же хорошо, как бегал. И Балу обучал его всем законам леса и воды: как отличить гнилой сук от крепкого, как подружиться с дикими пчелами, как успокоить водяных змей…. Он был умен и всему обучен, а главное, у него такие глаза, которых боятся все джунгли…».  Удивившись такому чуду, сын заторопился выучить буквы, чтобы лично убедиться в истории лесного найденыша. Он поверил в него безоговорочно. Мир, существующий параллельно знакомому, домашнему, миру, всасывал всё с большей силой. Колька выучил книжку наизусть. Попутно знакомился с Робинзоном, Васей Баранкиным, Тимуром и Томом с Гекком.  Но разве мог хоть кто-нибудь сравниться с Маугли! Человеком-волком, покорившим лес!..  Смущал только конец, несуразность с какой-то любовью. Но посягать на чистоту поступков обожаемого героя Николай не решался, и воображением подселил подругу – раз уж без нее было не обойтись, - в джунгли, пусть помогает стае и вожаку!
   Мечта самому превратиться в Маугли терзала пацана. Колька начал шляться в лес. Учился выслеживать добычу, рыл норы, карабкался за птичьими яйцами, строил шалаши – из травы и дерна, из сучьев или болотной тины. Лежа на какой-нибудь опушке, слушал лесные голоса, привыкал распознавать – кто там в листве тенькает, а кто верещит, и чей недовольный свист слышится из куста. Он знал, как и почему шумят деревья, отчего качается высокая трава в безветренный день. Однажды прожил в лесу сутки. Его отыскали, отстегали, но диких замашек не выбили. Потому что закон лягушонка – « лучше быть в синяках с ног до головы, чем погибнуть из-за невежества» - был уже и его законом.
   Он взращивал в себе кровожадность, как другие учат приличные манеры. Девочки, да и  пацаны многие, опасливо переходили на другую сторону улицы, встречая «психа»: зубы натурально скалятся, глаза сверкают, руки в карманах, плечи вздернуты – вот-вот бросится!
   Все замученные в округе кошки, обиженные сопляки, разграбленные огороды приписывались делу рук Кольки Тенякова.
   - Семеновна! – кричат. – Усмири мальца.
   - Че стряслось-то?
   - Капусту на огороде повырубили!
   - Разве мой?
   - А чей еще! У, волчонок, так и зырит. Опять в походы свои таскался? Чтоб ты пропал там!
   - Окститесь, не был он в лесу. Мальчишка в больнице лежал, на операции. Кольк! Покажь костыли. Видали? По дому едва ползает, а вы напраснину возводите! Греха на вас нет!
   - Защищай, защищай выродка…
   Вынесет на улицу какая бабуся конфет детворе – ему ни за что в руку не сунет. «Этому тоже дайте», - только и буркнет.
   С начальных классов его не любили учителя. Не дергали к доске, не спрашивали домашних заданий. Будто нет Тенякова в классе. А он назло выполнял всё заданное, исписывая тетради нарочито аккуратными строчками. Школу закончил хорошистом, даже пятерка по биологии затесалась, но хоть бы одна овца поздравила. Получала аттестат мать. Сын забыл о школе, едва прошли экзамены.
   Да, он стал тем, кого в нем до трясучки ожидали увидеть – уголовником. Хуже – убийцей.
Не плачьте, мамаша, не плачьте, нам эта беда по плечу!... И хотя в законе джунглей сказано, что убивать человека позорно, ему пришлось в этом выпачкаться. Сами виноваты.

   Николай намерился привычно схаркнуть, припечатывая позорные итоги, но вспомнил, где он, и проглотил сгусток. Пощурился по сторонам.
   Его обступали редкие, не могучие, но уже настоящие, какие надо, деревья. Шершавыми стрелами они тянулись к небу, а не росли по-городски оцепенело, обоссаные псами,  обкорнанные пилой. В просветах еще угадывалась надоевшая стерня, но по коленям уже мягко похлестывали изумрудные папоротники.
   Вверху рассыпалась дробь невидимого дятла, присоединился другой, сладко пропиликала сойка и мужик стал успокаиваться. Дома, теперь он дома. «Двигай дальше, рано встал, Николаша», - скомандовал тихонько.
   Хрустя валежником, Резаный углублялся в чащу. Успеть бы где приткнуться до темноты. Подбирал по ходу сучья, ветки, безошибочно определяя те, от которых костер зайдется без предательского дыма. Брюхо щекотала зыбкая радость настоящего освобождения. Кончено! Не будет больше людей, событий их, приключений и сожалений. Не замутится ненавистью голова, и кулаки можно навсегда разжать и не держать в тесных карманах. Лес же кругом – родное спасение!... Травы и кусты, пни и коряги, слизни на обтрепанных сыроежках, черничные заросли заслонят от человеческого ничтожного мира.
   Свершилось. Он – Маугли, он больше никогда не вернется назад. Резанный шел, похлопывая стволы, как крестьянин похлопывает углы нового хлева. Высматривал удобное место для ночлега. Выбрел на прогалину в окружении огромных старых елей. Отлично. Под лапами, на подушке слежалых игл, он отдохнет и выспится вдосталь. Раскатал засаленный спальник, достал из рюкзака скорые припасы, скинул сапоги и уселся трапезничать. Шуршал в ветвях ветер, наверху темнело, он жевал и зачем-то вспоминал детство, уходы из дома, где никто его не обижал, а он убегал, чтоб вот так одиноко и брошено сидеть в ночном бору.
   После школы он неожиданно сразу женился. Нинку сосватала мать, ясное дело, выбрала самую тихую простушку. Думала, наверное, что такая обычная бабость умягчит сына и одомашнит.
   - Ты ее полюби, - наставляла. – Она зла не сделает. Семья же это…
   Мать уставилась в стол, но не придумала – что сказать дальше. Ничего не знала она о семье, потому как вечно жила подобием – она да старая бабушка, она да сын.
   - В общем, не пропадешь. Ты любишь, тебя любят. Деточку родишь.
   Колька решил поверить.
   Сколько они там мужем-женой жили, уже забыл. День был похож на день: всё какие-то заботы, то огород копаешь, то крышу чинишь. Нинка действительно не мешала, только ночами слишком уж липла. Это бесило. Ну получила своё – спи! Куда там. Ляжку задерет на живот ему, и губами мокрыми тычется. Он терпит, чтобы мать не будить. Потом опрокинет Нинку, всадит уже со злостью да прошипит напоследок – надоела, спи.
   Леса не видел – всё привыкал, приноравливался к новому существованию. Вдруг мать права? Но подсасывало чем-то вроде тоски. Колька раздражался и злился всё крепче. На призывы жены пойти по грибы-ягоды готов был ее задушить. А потом этот сосед, полудурок, опять приперся зубы поточить.
   Больной, конечно, был человечишка. Не учел, что задирать Кольку малого не то же, что Кольку выросшего. Как приковылял с очередной бредятиной к забору, когда Теняковы картошку копали, так у забора того и повалился. Будто в кино, помнит Николай, как мчался с лопатой через грядки, как махом сек ненавистную морду. Главное, с удовольствием помнит! Нет врага – дышать вольготней. А то, что за убийство в зону угодил – не страшно. Что в семье запертым жить, что в бараке – одна морока.

   Утром он долго не вылезал из спальника. Смотрел на струящийся по деревьям свет, слушал птичью мелюзгу. Медленно пролетела кукушка, каждым крылатым взмахом выдыхая – Ку. Ку. Ку. Ку…
   - Нам хватит, - сосчитал он ее мрачное куканье. –  Охо… Ну, полезли.
   После осмотра окрестностей – пустые гнезда, брошенная заячья лежка, две обрушенные норы, - решил закантоваться где подремучей. Тут зверья не видать практически, значит  пришельцы бывают, пугают зверя. Берлогу бы отыскать, а повезет, то и заимку нежилую, сгнившую. Месяц в запасе. Не обустроится до зимы основательно – сдохнет, никакой шалаш не спасет от морозов.
   И пошагал Николай дальше, в густоту. Хрустел мелким валежником, вдвое складывался под упавшими лишайными исполинами. Испарина выступила на висках. Вот они – лагеря, никакой движухи, все навыки растерял. Лежишь на нарах, как король на именинах… Ладно. Поживем еще. Поиграем кое с кем в прятки.

2

   В проем бетонного края, выщербленного до арматуры, он видел именно то, что хотелось: крыльцо. Маза не любила засиживаться в доме, и постоянно выходила во двор. То воду носит, то дорожку метет. То просто стоит, схватившись руками за крылечный поручень, словно тот сейчас свалится, а она уговаривает подождать. Дом у Мазы, конечно, старый. Но симпатичный. Цветы растут. Стены голубые, на солнце так и сияют. Не то, что их, когда Петька там еще жил. Тот дом чернел рассохшимися черными бревнами; окна, вместо наличников, были оббиты досками, крашеными тусклой белой краской. А крыльца не было вовсе. Внутрь попадали с черного входа, огибая избу.
   У Мазы по-другому устроено, и это нравилось. Калитка, тропа с ромашковыми обочинами, дверь, человек. Без закивоков. Серьезно все устроено, не по-квартирантски. Но и с закивоками он сидел бы здесь, высматривая каждое движение Мазы – хозяйки Своего Двора. Завидовал. Учился.
   Когда-нибудь у него тоже появится хозяйство и просторный, как поле, двор со всякими сарайками и закутками – для инструмента, животных держать, так просто, от дождя прятаться. Он будет прохаживаться по двору барином, чё-нить мастерить, пока жена не крикнет обедать. Петька поплещет на лицо дождевой воды из бочки, дождется сына – с полотенцем и сигаретами. Оба они постоят на крыльце, покуривая.
   - Да скоро ли вы! – с легкой досадой позовет жена.
   Суп на обед они есть никогда не будут, даже маленькая дочка – куклёныш с огромными бантами на русой голове. Горячие куски мяса, белый хлеб, сыр и гора блестящих оливок будут громоздиться на столе, в огромных плошках. И никаких чтобы ложек и вилок!
   Поедят, поговорят о всяком. Посмеются. Например, как дочка играла с ягнятами и выпачкала свое новое платье в мелких-премелких незабудках – «хоть на помойку», скажет жена без ругани. А чего ругаться – других в магазине полно! Будто бы ягнята, увидав незабудки, решили, что - настоящие и давай хватать губами! Петька засмеялся, представив овечью кучу-малу, в которой мелькает белое платье.
   Ну, потом они семейно пошли бы в магазин. Купили бы каждому, чего хочется. Себе он взял бы сапоги. Охота иметь настоящие офицерские сапоги. Высокие, узкие, с бликами на голенищах. По двору ходил бы в кирзачах, а на людях – в хроме. Или коже. Он пока не знает, из чего шьют сапоги офицерам. Как не знает, где возьмет козьего сыра на стол, и какой он на самом деле.
   В Илиаде герои на привалах едят мясо, белый хлеб, оливки и козий сыр. Воскуряя дым костров своим богам. Это любимейшие места в книге, которую он читает почти уже год. Петьке ужасно нравится простая и сытная пища греческих воинов. Когда он вырастет, будет есть то же самое, каждый день. Но какой из себя козий сыр – не представляет. На базе – так он шифрует детский дом, потому что западло ему называть это место домом, - оливки  давали два раза, по пять штучек на блюдечке. Многие не ели, швырялись ягодами друг в друга, на что у него сжимались от обиды и злости кулаки. Ему оливки нравятся очень-очень…
   В проем он видел, как Маза куда-то отправилась. Джинсовый плащик, короткий, будто она и не воспитательница вовсе, Маза утянула поясом, на плечо повесила сумку белую, волосы завязала в конский хвост. На лице краски почти никакой, только губы розовые и блестят.
   Петька вздохнул. Как исхитриться и найти потом точно такую себе жену? Не вылитую, конечно, Елену Андреевну, но чтобы сильно похожую. Ну, соберется жениться, у самой Мазы и спросит. Она баба классная – скажет, где таких находят. Кликуха у нее что надо. Маза. С английского переделано, мама – значит. Не станут же пацаны позориться и воспиталку мамой называть. Это сопляки вечно канючат, за подолы всем воспиталкам цепляются. Конкретному пацану такое впадлу. Вот и придумали – Маза. Попробуй догадайся!..
   Пора, наверное, возвращаться. Обещал же пока никуда не прятаться. Мазе обещал, лично. А она сказала – сюрприз тебе за это устрою. Какой сюрприз?! Скажет тоже, баба… А вот если – правда? Чего ей врать, он же не полудурок, чтобы ему лапшу вешали. Сюрприз… Типа подарок, или типа известие какое? Прошлого ее подарка на днюху еще долго хватит: этой Иллиады он половину только прочитал. А известие одно в радость – что в ненавистном детдоме больше не надо жить. Ладно, харэ выпендриваться. Не фраер. От Мазы любая мелочь будет приятна, хоть карандаш. Потерплю уж…
   Натянув матерчатый капюшон, Петька выполз из-под плиты, неизвестно зачем обрастающей здесь травой. Может, везли на стройку, да потеряли. Может, нарочно скинули с грузовика, чтобы к делу какому приладить, да не понадобилось. Серый монолит, побелевший от дождей и ветров, лежал, прислонясь к огромному валуну. В низкой щели и устроил Петька основную лежку. Здесь он сидел, когда погода была теплая, или если хотелось понаблюдать за Мазой. А так, засад и пряталок у него много. В некоторых даже спать можно, жить. Только пряталки и примиряли его с неуютной, холодной и шумной жизнью вокруг. В которую опять пора возвращаться.
   Мальчик взъерошил у щели траву, сунул в карманы руки и пошагал на базу.


3
 

   Какая все-таки благодать! Сухо. Небо, словно на Пасху, голубеет высоко-высоко. Так и ждешь, не случится ли какого дива. Но зачем оно Николаю? Его чудеса дивные уже с ним. Это покой, это просторы, это блестящая от полегшей паутины жухлая трава и радужные капли на кончиках листьев по утру. Он даже не строил шалаш, так тепло и привольно живется последние дни. А сейчас вот похлебку сварганит – сколько их округ! Благодать.
  Вдруг мелькнуло странное в просвете деревьев. Будто скомканное одеяло. Какого лешего?.. Николай приблизился. С брусничной кочки на него пялилась вытекшими глазницами собака. Околевшая, видимо, не давно – сжатая пасть была еще не объедена, шерсть клоками повылезла, в плешинах шевелилась мошкой синяя вздутая кожа.
Дела… Похоже, где-то люди. Были или есть? Сама животина в такую глушь не потащится, помирать в придорожной канаве сподручней. Так… Николай втянул живот и осторожно, ступая неслышно, двинулся на поиски.
   Скоро он нашел, что искал. Люди были – не ошибся. Вернее, человек, и сейчас лежал этот человек в десяти шагах от него, на какой-то куче из тряпья, в тряпье же укутанный, и не шевелился. Николай стоял за деревом, почти растворясь в серо-зеленом воздухе. Вокруг кипела и шуршала непотревоженная жизнь лесных обитателей. Куча тряпья лежала сама по себе, не тронутая любопытными зверушками. Не понять - то ли мертвяк, то ли еще чего. Щупал в кармане рукоять ножа, обводил окрестности пристально - ничего примечательного. Ни кострищ, ни построек. Тогда что за хрень и почему лежит там?..
   Но вот куча оживилась. Послышался стон, тряпки шевельнулись – кто-то, придавленный их тягой, явно пытался повернуться, но силенок не хватало. Чего ждать, решился Николай. Пора выяснить, в чем дело.
   Он неслышно приблизился, склонился к затхлой рвани, и невольно отпрянул. На него в упор смотрело старушечье лицо. Круглое, белое, показавшееся огромным, с бесцветными, точно пустыми, глазами. Ни удивления в них не было, ни страха. А вроде как любопытство. Ссохшиеся губы с треском разлепились.
   - Ишь ты, - как из печной трубы услышал он голос.- Ишь ты.
   - Бабка, ты чего?..
   - Сними.
   Он разбросал шмотье, выгреб старуху. Усадил кое-как, расстегнул тяжелое ватное пальто.
   - Ты чего, бабка, здесь валяешься?
   Та улыбалась, подлизывая кровь треснутых губ.
   – Кто-нибудь здесь еще есть?
   - Одна я, не боись… Ты живой ли? – продышала она со свистом.
   - Меня спрашиваешь? Ну, даешь. Я уж точно не привидение. А ты откуда взялась? Что за хрень вообще?
   - Пить дай… Ооооой, - блаженно простонала старуха, обтирая облитый подбородок. Как будто чужая рука ее утерла, так странно выделялась коричневая, скукоженная артритом, лапка на опухшем белом лице.
   - Впору ты. Я ж только солнышка поглядеть приползла, птичек послушать напоследок. А силенки-то и кончились. Ругаюсь – вот, карга старая, не лежалось на месте. Жалко ж поганить полянку. Домовина когда еще справлена, налёжена, а вот солнышка захотелось…
   - Не понял. Ты про гроб что ли?
   - Чего глаза пучишь?
   - Бабка, тут хрень конкретная творится. Кто тебя сюда приволок?!
   - Никто, охолонись. Сама. Ты ж тоже – сам? И не по грибы, мыслю, в дебри забрался… Так бегаешь или прячешься? – старуха заквохтала, точно издыхающая курица.
   - И что смешного, - не обрадовался Николай бабкиной догадливости.
   - А то, что злодеев искать намерился, ангел мой. Нету их, никого нету. Сама я. Собралась помереть, вот и притащилась, с добром на горбу. Собаку мою встретил ли?
   - Сдохла. Там, - мотнул он головой.
   - Сдохла… Значит, правда – пора. Пойдем-ка.
   Уцепившись за шею Резаного, старуха кое-как поднялась.
   - Туда.
   Ноги, обмотанные разлохмаченными тряпками, идти не хотели, и мужик поволок ее, обхватив обеими руками, покряхтывая от тяжести.
   - Бог милостив… послал… хорошего…человека…
   - Меня что ли? – закашлял смехом Николай.
   - Тебя, ангел…
   - Убивец я, бабка. Трех человек порешил.
   - Трех?..
   - Ага. Одного давно. А двух намедни. Жену и дружка ейного. Вот и бегу, угадала ты.
   - Горе какое…
   - Да. Получилось. Чего теперь. Долго еще?
   - Вон елки лежат…
   Под упавшими накрест елями, в густых оголевших ветвях, обнаружилась берлога – в точности нужная Резаному: удобистый, в ширь медвежьих боков, лаз, внутри утоптанно и сухо, можно даже сидеть, прислонившись к вывороченным корням. Берлогу огораживало и прятало от лишних глаз густое краснолесье. У входа стоял небольшой сундук с двумя кованными скобами для переноски.
   - Не хило устроилась, - усадил он старуху. – Это твоя домовина, значит? – пнул по сундуку, удостоверившись, что тот тяжел и чем-то заполнен.
   - Еще чего. Сбоку смотри. Втащила бы, да мочи не хватает.
   Сбоку, на еловых ветках, покоился гроб с прислоненной крышкой. Шелястые доски рассохлись от времени и посерели, дно устилала блестящая, нынешней жатвы, солома.
   - Дешевка, - оценил он гроб.
   - Да уж, не залежусь.
   - И ты хочешь сказать, что сама это добро приволокла? Не вихри - дует. Кто тут еще шарится?
   - А ты порыскай, может отыщешь.
   - Бабка, не шути со мной. Скажи как есть, и я уйду.
   - Куда?
   - Да уж найду.
   - Охолонись, еще раз велю…
   Крохотными, провалившимися в одутловатое лицо, глазами старуха смотрела на Резаного
 приценивающе и долго. Ему не нравилось, но молчал. Сидел по-лагерному на корточках, курил, ждал.
 - Стойбище это чисто моё, не сомневайся, - наконец заговорила старуха. – Два лета его устраивала. По-тихому.Пойду в лес как бы по ягоды, да что-нито с собой прихвачу. Всё здесь есть, что тебе понадобится: топор, заступ, нож, спички, свечки. Тряпок – сам видишь, так что не заколеешь. Ну и ёдиво, самой собой. Сахару-варенья не запасла, извиняй, а соли, да крупы, да сухарей хватит надолго. Если промышлять умеешь, так и мясом побалуешься. Кабанчиков не видела, а зайцев сколько хошь. Да птица всякая. Медведь не ходит вроде. Лось как-то показался. Тихое место, тихое. Я уж вторую неделю тут…
   - А гробину с сундуком как же приволокла? Это ж не возможно!
   - Очень даже возможно. Я, когда гроб повезла, сказала – знакомой, по бедности ее, отдаю. Мне, мол, лучше справите, а той в самый раз. Дома только рады были избавиться. Погрузили на тачку, чин-чином перевязали, я и потерхала. Он же легкий, когда пустой, - старуха засмеялась также, как до этого Резанный – будто простудно кашляла. Узел платка жал ей горло, Николай потянулся и развязал.
   - И сундук тоже этак-то, - закончила она.
   - Прочь что-ли выживали?
   - Из дому-то? Накось! Да на меня дома надышаться не могли! Что бабушка Фрося скажет – тому и быть.
   Николай покачивал головой, ни одному слову не веря. У каких скотов обреталась бабка, если помирать в лес отправилась, - думал. Ладно он – молодой, злой. Он тут серьезно жить намерен. А и сдохнет – не за просто так. Конечно, тоже будет валяться, как та псина, оскалившись челюстями в голое небо, но это его выбор, и никакая смерть его давно не пугала. 
   Бабкино явление его не обрадовало. Но вот обжитая берлога с хозяйством… Это была удача невероятнейшая, подарок лесных духов, не иначе. Он отблагодарит, ясное дело.
   - Значит, бабка, пустишь квартиранта?
   - А куды деваться? Раз уж ты пришел. Кабы я знала, что гости будут, блинов бы настряпала.
   - Так и я не с пустыми руками! Полезли, что ли, хавать?
   - Знаешь… Тут я буду. Теперь уже тут. Посижу чуток, и ты меня в домовину-то уложи. – Старуха довольно пожмурилась, задрав подбородок. – Господи Иисусе Христе, милостив буде к нам грешным. Благодарю Тя, Господи Боже мой, яко не отринул мя еси грешнаю…Славим Тя и величаем, и припадая снова благодарим… Как ныне Ты принял просьбы наши и исполнил их… Ныне и присно, и во веки веков… - бормотала она, глядя в темное небо. - Ты уж меня похорони, добрый человек.
   - Само собой.
   - Ангел ты, - и старуха заплакала.
   Она прожила еще двое суток. Лежала в гробу в аккуратно расправленном пальто, в черных бурках заместо прежде накрученных тряпок. Поглаживала кривыми пальцами картонную иконку, разговаривала со своим Христом.
   Иногда, устав от молитв, она спрашивала – что с Резаным приключилось. Он послушно рассказывал, как зарубил сгоряча соседа, как вернулся после отсидки и узнал, что сын Петька вот уж лет пять неизвестно где, а Нинка запоганила дом бесконечным весельем с сожителем. Он и не стерпел. Заколол разом и ее, и дружка ейного. Котомку собрал, дверь припер, да и в лес. Хожено им тут перехожено с малолетства. Правда, так далеко еще не забирался, нужды не было, но приспела нужда. И думает он здесь остаться, никому он на воле не нужен, а ему и здесь воли полно.
   - Ну, живи, живи…
   Знакомство с наследством и округой Резаный отложил на потом, только втащил в берлогу сундук, и всё оставшееся время сидел возле гроба.
   Родительница его померла, когда он отбывал своё на нарах, и сейчас как бы происходило то, чего не поизошло тогда – сын провожает мать в прошлое. Так он чувствовал. И терпеливо обеспечивал этой вовсе не случайной старухе проводы. Чтоб по-людски умирала, как надо.
   К концу второго дня он услышал за спиной короткие частые выдохи, потом будто спустили мяч, потом затылок обволокло мерзлым молчанием.
   - Покедова, бабка, - пробормотал Резаный.
Схоронил старуху недалече, чтобы присматривать. Дощечку с именем «Ефросиния Кошелева» завалил сверху хворостом – кому надо, отыщут. Кольнуло досадой, что его имени бабка так и не спросила, но вспомнил, как слышалось в шуршании молитв «моли Николае Бога нашего…», и решил, что все же когда-то успел сказать.
   Сверху зашумело. Елки длинными махами далеких верхушек закачались туда-сюда. Суматошно пролетела какая-то птица, опоздав вовремя спрятаться. Николай скачками понесся в берлогу.
   Бежал вперегонки с набухающей ливнем темнотой, полный началом новой жизни, где у него появился стол, и кров, и тихое одиночество, и пока еще безопасность, и казалось почему-то, что начинается столько всего хорошего, важного, надо только выспаться и успокоиться. А силы ему – не занимать.


 4

   На этот раз должность ему совсем не нравилась. Но куда денешься? Карьеру не проживают, ее создают. Строят, копят, клеят, собирают по зернышку, лелеют и – пашут, пашут безостановочно. Он свою воспринимал анатомически. Хребет – это конечно же дисциплина. Кости – образование и выслуга. А очередная должность в очередном кабинете – это мясо, которое и строит фигуру в целом. Так что, как ни жалко прежнего дела, новое тоже в пользу пойдет.
   Хотел ли он вообще карьеры? Нет. Лидочка оставалась единственной и главной его победой, кроме которой и желать нечего. Но отец сказал – надо. Сергею до сих пор не ясно, почему отец выбрал для него именно этот путь? Почему не торговлю? Не чиновничество? С какого панталыка отпрыск хозяина города, мэра во всех его стадиях, начиная с председателя горсовета, - идет служить в органы внутренних дел? В ментуру, натурально. Начиная с рядового постового на дорожно-пропускном пункте. За тридцать верст от города. В пустоте, тишине, на морозе – дурак дураком. Но он пошел. И за десять лет прошел немало. Теперь на плечах капитанские звездочки, теперь нутро органов – уже родная стихия. Только новая дистанция карьерного роста (теперь он понимал, что главная цель – стать начальником полицейского управления – от районного до министерского, может быть), все-таки немножко обижала.
   Инспектор отдела по делам несовершеннолетних! И ладно бы, отдел находился в отстающих, нужно было поднимать уровень, налаживать работу. Нормальная инспекция! Нормальные тетки, курирующие неблагополучных детей. Староваты, конечно, толстоваты, раздражены возрастными заморочками (бедные дети!), но ведь – работают, инструкции соблюдают, показатели снижения роста держат на уровне. Что еще надо? Зачем он им?!
   - Ты нужен детям, - устало отмахнулся Карасев.
   - Товарищ полковник, меня в розыске ждут. Я же диплом по уголовному праву защитил!
   - Подождут. Сергей, сообрази. Подростки прячутся по подвалам, чердакам. Кто потащится туда их искать? Эти коровы?.. Поработай, дорогой. Надо. Смену тебе уже готовим. Помнишь Лену?
   - Какую еще Лену…
   - Учителка из детдома. Неважно, какую, раз все равно не помнишь. В общем, давай. Действуй. Поставь всё на современный лад. Кров подстегни. И это – прибавь показателей, понял? Чтоб гремела инспекция!.. У соседей вон как - авторитеты, вот и у нас тоже пусть. Понял задачу?
   - Понял. Разрешите идти?
   - Шуруй. А что ты в академии защищал?
   - Либеральные тенденции уголовной политики…
   - Вона как. Либеральные… Ты с пацанвой там не особо либеральничай, у них и без того головы не туда повернуты. Ладно, разберешься. Иди.

   И уже который месяц он «наращивает авторитет». Нужно, кто бы спорил. Если однажды и правда придется сменить Карася, почему не иметь в загажнике эту практику тоже? Мясо. Чем больше мяса, тем сильнее костяк.
   Сергей не подозревал, насколько он подходил новой должности. Двухметровый, обтекаемый – начиная с толстого вислого носа, заканчивая блестящими форменными ботинками, - он производил впечатление добродушного, спокойного и справедливого человека. Каким, собственно, и был. На службу все годы добирался общественным транспортом. И мамаши с новыми подопечными знали инспектора, даже никогда с ним не встречаясь в его кабинете. Да и кто не знал сына городского головы, ездящего на автобусах, пригибавшего шею под низкими поручнями и умильно держащим в больших ладонях бумажный билетик за проезд.
   Кто был знаком с Лидочкой, понимали, где и какой зарыт корень. Твердый принцип: нельзя кичиться положением, - она распространяла на всех. Достоинство в скромности! Воспитанная папой-прорабом и мамой-домохозяйкой, известной выращиванием цветов, обычными, в общем-то, родителями, Лидочка так была строга к жизни, что даже не позволяла себе краситься. Отвергала меха: бескультурное излишество. Увидев песцовую опушку на мужской куртке, долго не верила, что мужчина не перепутал семейные гардеробы. Гордилась форменной ушанкой Сергея из лже-цигейки. Сама же куталась в пальтишки и шали, чем была  не только оригинальна, но щемяще-привлекательна - ни зимой, ни летом платков в городе не носили даже модницы. Лидочка любила прогулки в погружении сумерек, но не могла спокойно видеть новостроенные коттеджи. Нелепость крепостных башен, кремлевских заборов, слепых оконных витрин, громады монолитных стен, сталкивающих с узких улочек избы горожан, возмущала ее до готовности штурмовать чью-то безобразную   состоятельность. Лишь привычка к обособленности уводила ее от демонстраций, заставляя страдать и презирать молча.
   Сережа Трухавый принимал ее установки безропотно и даже радостно, он любил Лидочку до самозабвения.
   В двенадцать лет он увидел за дачным забором девочку в бирюзовом платьице, и был сражен ее сказочной книжностью. Худенькая, с тонкими хвостиками над прозрачными розовыми ушами, в трепещущем по коленкам широком подоле, какая-то ненастоящая, не как все в его школе, девочка стояла возле цветочного куста и пальчиками перебирала бутоны. Словно считала или проверяла их качество.
   - Зрасьте! – позвал он.
   - Здравствуйте, - посмотрела девочка.
   Лидочка и тогда была некрасивая. Серая кожа в твердых пупырышках, серые глаза в тонких коротких ресницах, рыжеватые волосы, бледные прямые губы. Но Сережу заворожила тайна, в которую та была погружена. Каждый прыщик на длинном лице маскировал нечто чудесное. Невидимое, неслышимое, оно уже сжимало восторгом мальчишескую грудь. Он чувствовал огромное теплое желание встать рядом и делать то же, что делает она, идти туда же, думать о том же. Она позволила, и с тех пор он служил Лидочке, как маленькому божку: обожая и преданно покоряясь. И был так счастлив, что без Лидочки напускал на себя хмурость, невозмутимость, почти равнодушие – так было легче переживать разлуку длиной в рабочий день.
   Сергей знал, что отец его выбором был доволен.
   Он ехал домой, и прикидывал, когда копилка полицейских наук довершится сведениями о мире малолетних созданий, и настанет пора реальных мужских дел. Оперативная работа – вот где можно развернуться, поработать головой! Спуд его опыта найдет, наконец, применение и непременно начнутся достижения. Холмс не Холмс, но побеждать злодейские затеи куда как интересней нынешних нервотрепок.
   Что, например, он делал сегодня? Сидел в кабинете, смотрел на скучные растения, зеленым месивом закрывавшем подоконник, думал о ненормальности старушечьего пристрастия к пыльным горшкам, вызывал из коридора провинившихся мамаш и уговаривал их обратить внимание на собственное чадо, под нелепые вставки заместительницы – «вы же женщины!..»
   Какая бессмысленность!.. Пугалки законом, ответственностью, моралью, мрачными перспективами – пустое сотрясение воздуха. Ни одна беспутная мамаша не было еще наказана и напугана так, чтобы стать назиданием для остальных. И, значит, клали они на его речи большой прибор. Детей грозитесь забрать? На здоровье! Захочу – еще рожу, а этих вы теперь сами кормите, поите, одевайте и воспитывайте, как пожелаете, хоть с ног на голову их там переворачивайте!..
   Если не существует превентивных мер, пусть появятся карающие! Не розгами, конечно, таких мамаш сечь, но что-то такое, достающее до их пропитых кишок, внедрить необходимо. Не о том он писал диссертацию, не о том, да… Ладно, он мент, а не психолог. И не собирается разбираться, почему брошенный ребенок, ничуть не забывший ужасы домашней жизни, продолжает любить своих мерзких родителей, даже в горло готовый вцепиться, услышав хаянье по их душу. Не собирается. Наше дело – общий порядок, да, а не расшифровка патологий. Уходить из инспекции надо, однозначно. Утомила должность уже.

5

   Анатолий Георгиевич зря обхаживал Елену Андреевну. Человеком она была умным и понимала: полковник привык пользоваться случаем, в том числе и служебным. Подвернулась на горизонте женщина – отчего не попытаться пристроиться? Что неудача вовсе его не расстроит, и ненужных последствий иметь не должна.
   - Вы мне отказываете, - улыбнулся Анатолий Георгиевич.
   - Увы. – Она не собиралась признаваться, что ей в самом деле не интересен он в качестве кавалера: обветренное до кирпичной сухости костлявое лицо; порченные плохим, еще лейтенантским табаком, зубы; неуместная при погонах золотая печатка на скукоженном пальце, которую извиняла россыпь перхоти по воротнику. Жена его – приятная откормленная хрюшка с очень злыми глазами – была известна просителям субсидий своей желчью, льющейся изо рта вместо обычных слов. Пара не симпатичная, но меньше всего Елене Андреевне хотелось сейчас обижать многосильного полковника капризами. Кокетливыми улыбочками и ужимками она постаралась обставить отказ невозможностью переступить барьер их чудесных партнерских отношений. Ох-ох и так далее.
   Они сидели в комнате загородной дачки. Которая, как легко было догадаться, пользовалась для приватных встреч, и наверное не только с любовницами. Обстановка допускала варианты и накачки тайных агентов, и отдохновения от мундиров старших чинов.
   Массивная, как вагон, тумбочка была упихана постельным бельем, посудой, рюмками и фужерами. Посреди двух огромных диванов лежал зеленый ковер. Всеми шестью рожками светила с потолка люстра, хотя сквозь задернутые светло-коричневые шторы ярко просвечивал предосенний полдень. На журнальном столике стоял привезенный с собой коньяк и раскрытая пачка печенья.
   Когда она обратилась с просьбой, именно сюда, на явочное место, Анатолий Георгиевич ее и привез.
   - Поговорим в неофициальном месте, - сказал.
   Ее коробило, что свою беду она должна разрешить, лежа под кем-то. Но продолжала улыбаться, подыгрывая ситуации. Ах, вы за мной ухаживаете! Как это мило, как это мило!... Елена умела притворяться, лгать при случае, увиливать от ответов, быть немножечко поглупее,  – это позволяло вести свою линию в условиях, когда нормальное общение невозможно. Но сейчас, улыбаясь, она жестко, едва не презрительно, смотрела на Анатолия Георгиевича, чтобы он быстрее понял унизительность и бесполезность дачного свидания.  Он понял, досадливо прокашлялся и больше не приставал. Хотя знал, что живет симпатичная ему Елена одна, обязательств никаких, вечера если не пустые, то наверняка скучные. Что бывший муж ее приличный мужик, значит сама не хуже. Но вот – не хочет. Странно. В конце концов, это выгодно – быть любовницей начальника полиции. Ладно, время терпит. Сработаемся – слюбимся. И полковник благородно произнес – «Простите».
   Знакомы они были давно. Елена посещала управление с проблемами своих детдомовцев. Именно ее Карась прочил в инспекцию, с перспективой потом ее возглавить. Уговаривал, как мог, сулил заработки, карьеру, положение, и ровно с той же силой она упиралась.
   Должность, бесспорно, была интересная. Но Елене претило надеть форменную юбку, непонтный серый шарфик из-под воротника, китель с нашивками, и так показаться на люди. Может, под влиянием военных кинофильмов детства, может гены какие-то восставали, но кителя, бушлаты, сапоги, берцы, фуражки, погоны, ремни, печатные пуговицы, даже ордена пугали Елену, казались не то, чтобы лишними в окружающей жизни, а навязанными всяческими обстоятельствами. Солдаты на улице носили на себе войну. Свинцовая форменная диагональ полицейских напоминала суму, и что вольность - категория временная, пока только Вий не поднимет веки.
   Поэтому облачиться в обмундирование добровольно она никак не могла. Это значило что-то внутри разорвать. Хорошо, если лопнет ненужное, фантазийное, но вдруг нечто жизненно важное?.. Нет. Чур меня, чур…
    …Знакомы они были давно, а минувшим летом деловитость их встреч неожиданно сменила ракурс. Пропала бабушка. Утром Елена поднялась – бабушки не было, на обед заехала – опять нет, не объявилась и вечером. Беготня по соседям и знакомым, поиски в овражках и канавах, морге и больнице результатов не дали. Вечером следующего дня, когда Елена отупело сидела за столом кухни, с гвоздя свалился бабушкин фартук. Поднимая, она услышала в кармане фартука хруст. Там лежала записка: «моя добрая девочка, не дергайся и не психуй, я уехала далеко, туда, где хочу умереть, прости, я давно это задумала, не осуждай и не ищи, но за упокой свечки погоди ставить, не увидишь меня до конца года, тогда уж, людям ничего не говори…»
   Елена ничего никому не сказала. Заперла дверь и под тихий вой свой выпила бутылку водки. А через неделю, не выдержав ничегонеделания, впервые вошла в здание полиции просителем. Без бабушкиного послания, конечно.
    Но напрасны были просьбы и стенания. Статистика пропаж, особенно стариков, оказалась беспробудно огромной, и единственно, что для Елены Андреевны могли сделать, это официально признать Ефросинию Алексеевну Кошелеву, восьмидесяти двух лет, без вести пропавшей, и пустить данные в безвременную разработку по отделам. Даже любовная интрижка с Карасем не поспособствовала бы.

   Закончился еще один день ее жизни. Снег по-прежнему сыпался, посвистывал пригулявший к ночи ветер. Значит, расчищенную до калитки дорожку наутро вновь заметут сугробы. Прекрасно. Суббота начнет с лопаты, лучшей физзарядки на свете.
   Елена открыла ноутбук, щелкнула мышью. Вчерашние сайты по собакам она просмотрела досконально. Ничего достойного своим желаниям пока не нашла. Придется шерстить дальше. Жить одной, в доме на окраине становится боязно. Елена вспомнила, как Петя, укладываясь спать, всегда рассказывал ей про Дружка, жившего в теплой сарайке, где когда-то его бабушка держала кур. Вот такого Дружка и хотелось найти: небольшого, ловкого облая, с лохматыми ногами и хвостом баранкой, чтоб глаза блестели, как пролитый йод. Вряд ли Петя убегал бы из детского дома, зная, что у Елены Андреевны живет частица его полузабытого домашнего детства. Но как угадать в предлагаемых щенках будущего Дружка?!
   Елена поднялась. Время не позднее. Можно позволить себе еще чашку кофе. Прошла на кухню, и вдруг в незанавешенном окне увидела человека. Черной тенью тот двигался по дорожке, оставив позади калитку настежь. Торчащая одежда напоминала рыбацкий резиновый балахон. Подобных знакомых у Елены не было. В соседях тоже не рыбаки живут. Сердце ее забултыхалось в груди, захотелось плакать, как перепуганному сном ребенку.
   В дверь коридора застучали. Кулаком. Она прижалась к стене и затаила дыхание.

6

   Приснилось: выползает он наружу, кругом ясное лето, а на берлогу будто лагерные прожектора наведены. Белее белого его высвечивают, но не тошно от этого, как бывало, а наоборот. Задрал голову и видит. В синем воздухе – Бог. Молодой, безбородый. Во всё небо. Стоит там, раскинув в стороны руки, в хламиде оранжевой, вниз не смотрит. А в левой руке держит обычный домашний веник. И будто веник этот Николаю предназначен. Типа, смотри мужик, и понимай. Соображай, что к чему.
   Неловко стало Николаю: вроде как не по рангу Богу бабьими предметами обходиться. Ну что такое – метла!.. Посох должен быть золотой или, там, жезл какой-нибудь, крест. Закрыл глаза, а когда открыл, ткнулся взглядом в черный осточертевший свод.
   Так же густо свисали ссохшиеся травинки, корешки, торчали сучья, временами тонко струилась земля, точно перевертывались песочные часы, и Николая вновь обдало залежалым могильным духом. И который раз, сжав челюсти, он не взвыл, не разметался, а остался лежать задеревеневшей колодой. Для дикого создания безумие величайший грех – кажется так звучало еще одно чеканное волчье правило?
   Странно, что сказка про джунгли именно теперь, после стольких неудач и бессмысленных лет, вспоминалась им досконально, чуть ли не постранично, с картинками и засохшими крошками в склейке листов. Гнилой пень, а гляди-ка…
   Теперь Резаный не понимал, повезло ему или угораздило стать-таки зверем и обрести лес – как дом. Тишина долгих, черных, бессонных ночей пока не сильно его угнетала. Днем же, как непроходим был глубокий снег, как бы не мешал найти добычу, он вовсе забывал о своем положении.  Мог еще снисходительно радоваться и птичьим пересвистам, и беличьим перелетам, и цветным переливам на облепленных инеем ветках, когда солнце пробирается  сквозь их сплетенье. Но как мучительно не доставало тепла! Сколько бы Резаный не изворачивался в приемах обогрева, даже на угольях лежал, холод не отпускал застылое тело. Нутро было окаменевшим, чужим, словно он уже умер в середине самого себя, и это неприятно беспокоило. Так и в куклу ледяную недолго превратиться, мечтатель хренов.
   Берлогу занесло. Снежные шлейфы метели обвивали тайгу уже третьи сутки. Равнодушное брюхо ничего не просило, думать ни о чем, даже о еде, не хотелось. Впрочем, Резаный так ослаб, что не хотел зажечь свечи, не то, чтоб впихнуть в себя пару картофелин. Давила его ватная тоска, хоть разорвись. Получалось, что одиночество внутри и снаружи – одиночество абсолютное, совершенное, - не одно и то же. Сильнее всего хотелось сейчас человеческого присутствия. Пусть кто угодно – враг, следователь – лишь бы голос какой слышать, дыхание. Чтобы кто-то живой занял часть пространства вокруг.
   Шаркнуть ножом по горлу – и все концы. Но это крайняк. Всегда успеется. В конце концов, можно перебраться в другой лес, найти заимку, чтобы обитать в избе, а не в медвежьей яме. А если нажраться вволю мяса, совсем жизнь наладится. Довольна утроба – спокойна душа, думал Николай.
   Который месяц он здесь?.. Если голова соображает правильно, то, должно быть, четвертый. И за окном примерно середина декабря. За окном… косматая рожа скривилась от боли. Не получается из него зверь. Как родился паскудным человечишком, так им и останется – страдает, видишь ли. По стаду соскучился… Это от зимы настроение такое, просто-напросто от мороза. До лета, хоть как, дотянуть надо. Дотянет, тогда и выводы сделает – лесной он житель или так, шутки над собой шутит… Ружье и лыжи! Его спасут ружье и лыжи. Ружье. Да. Шанс есть.
   Высунув руку из-под тряпья, порылся в стоящей у изголовья корзинке, нащупал нужное. Теперь только дождаться погоды. Решение, которое вполне могло случиться и раньше, но отчего-то всё откладывалось и откладывалось, взбодрило настолько, что наконец захотелось есть. Зола в очажке конечно остыла. Но укутанные печеные картофелины были еще мягки, и Резаный упихал их в рот с угольной шкуркой вместе. В запасе оставался выпотрошенный недельный беляк. Харчей, чтобы добраться до цели, хватит. Хватило бы сил… Ладно, злостью подстегнет себя, как обычно, злостью.

 7

   - Неужели ты даже успел его присмотреть?! Выбор сделан, надо понимать?
   - Я не присмотрел. Пожалуйста, успокойся. Так вышло. Ну… Не выбирал, не искал, не присматривал, вообще ни о чем таком не думал! Ну правда. Просто… Ну… - он теребил  непрочитанную газету, складывая, раскладывая, заталкивал в стол и вновь доставал.
   Никакого решения не принимал, и выбора не делал. Разве мыслимо! В таком деле самостоятельных решений не принимают. И жена – не тот человек, чтобы ее перед фактом ставили. Слова о мальчике вылетели сами собой. Наверное, он невзначай подумал вслух. Значит, время пришло, раз – сами вылетели.
   Лидочка стояла возле стола, красная от возмущения и выговаривала со злым ехидством:
   - Значит, пока я строю нашу общую жизнь, ты тихой сапой подыскиваешь к ней детали? Да какие!.. Смотрите, какая пробудилась самостоятельность! Давно ли, дорогой? А?.. Давно ли ты единолично решаешь, куда и как плыть нашей семье? «Нам надо»…  Ты так в этом уверен? А меня здесь кто-нибудь спросит?!
   Сергей молчал, чувствуя какую-то непоправимость. Сухой гнев жены был хуже не проливаемых ею слез. Он боялся, всегда боялся – она заплачет на его предложение, как не раз плакала в подушку, таясь своей слабости. Страдала, значит, мучилась их бездетностью. Почему же сейчас кричит?
   - Значит, я плохая жена. – Лидочка отошла к окну, прижалась лбом к холодному стеклу. – Ты прав. Да. Правильно. Я плохая жена. За десять лет не родила тебе хотя бы одного ребенка, не дала ничего, кроме любви, уюта, покоя, обычной человеческой радости – быть, и быть спокойным за будущее. Я старалась. А Сережа подыскивал мне замену. Всё это время.
   - Лидочка!
   - Молчи! – обернулась она. – Ты присмотрел ребенка, выбрал его, ни разу не поговорив со мной. Так? Значит, делал это – для себя. Наверное, ты с ним уже дружишь, уже любишь его. Ну конечно – любишь, разве может быть иначе! А я его даже никогда не видела. Невероятно. Потрясающе. Как же нам теперь быть?..
   -Лидочка, выслушай. Клянусь, я никого не выбирал, ничего такого за спиной не делал. Я люблю тебя, как… воздух! Ну!... Всё по-другому, Лидочка моя, всё по-другому. Успокойся. Я предлагаю его не потому, что умираю хочу детей, что мне будто этого с тобой не хватает. Чушь!.. Понимаешь, в чем штука… Он очень странный мальчик. Вроде как все в их детдоме, может и хуже, но… Он очень другой. Когда я в первый раз его увидел, мне плохо стало. Сидит мальчишка – живой, здоровый, его бы отругать за побег, а не могу. Чувство, будто собаку бить собрался Почему так?! Черт его знает. Честно скажу – да, я искал встреч с ним. Приду в детдом, вызову, нотации читаю, а внутри как бульдозером переворачивает – спаси, спаси!.. Наваждение. Лидочка, за три месяца он убегал пять раз. И каждый раз его находили неподалеку, в каких-нибудь коллекторах, брошенных домах. Он просто там сидел. Понимаешь? Человек, ребенок, убегает ото всего, чтобы просто где-то сидеть! Выходит, одиночество для него важнее голода, сильнее страха или наказания. И вот, представь, как мальчик чувствует себя в круглосуточном бедламе. Я не могу, Лидочка. Давай возьмем его. У нас столько свободного места! Будет у человека комната, угол свой, пусть он упивается там одиночеством или чем еще, не знаю. Но он будет накормлен, будет в безопасности. Разве этого мало?
   - Я не понимаю. Ты хочешь спасти его или помочь себе?
   - Лидочка, да никого я не собираюсь спасать. Этот чужой и совсем не нужный мне ребенок должен жить. А так, как сейчас, он жить не сможет. Он сгинет. Ты слово чувствуешь? Сгинет!..
   - Чувствую. Сгинет, пропадет, испарится, умрет, исчезнет. И если это произойдет, я тебя потеряю.
   - При чем тут?..
   - При том. Прости меня, Сергей, всё так неожиданно… Прости. Если этот ребенок согласен – веди его. Ты хочешь усыновить?
   - Нет! Всего лишь подружиться, показать дом. В дальнейшем, возможно… и опекунство.
   - Хорошо. Очень хорошо. Я не понимаю, что происходит, страшно даже. Но я верю тебе. Приводи мальчика.
   - Что же тут страшного, Лидочка моя, - заулыбался Сергей. – Он уже большой - десять лет. Справимся!
   - Но это правда, не потому, что тебе со мной надоело?..

   … Огромная луна, похожая на круг сливочного масла в голубоватых пятнах плесени, висела над городом в непроглядной черноте. Ни блеска звезд, ни теней, ни туч. Она одна владела ночным небом, как раздобревшая, светящаяся довольством, как девица в теремом.
   Лидочка курила в открытую форточку и думала. Неожиданно, что именно Сережа решил эту непреодолимую задачу.
   В их паре ведущей была она, каждая мелочь осуществлялась ее волей. И вдруг. Да, поначалу гнев так захлестнул горло, что хотелось броситься на мужа и буквально убить. Привиделось предательство, хуже которого нет.
   По неизвестной причине она упорно не беременела. Обследование показало: оба дееспособны. В неком издании прочитали, что надо экспериментировать, переменять позы. Мол, однообразие секса заглушает результаты. Преодолев стеснение, попробовали. Кроме неудобства и физического, и морального, она лично ничего не ощутила, и больше подобные опыты  не практиковала. Заходила временами в церковь, ставила перед Петром и Февронией свечки, молча стояла. Про детдомовский вариант тоже думала. Еще бы не думать, когда радио и телевизор из жил рвутся, рассказывая раздирающие истории брошенных детей. Но когда она смотрела на хитрые милые рожицы, она обязательно видела за ними спившихся родителей, гнилую генетику и трагедию превращения безвинного дитя в монстровидное алкогольное существо. Местный детский дом как раз таких малюток и собирал под своей крышей – все были из пропащих семейств. Рассказы Сережи подтверждали ее скептический взгляд на ситуацию.
   И вот Сережа, не смевший никогда без детального обсуждения, а тем более без одобрения, решить любой семейный вопрос, вдруг разом, единолично, меняет корабельный курс. И где-то глубоко внутри ей это нравится.
   В первые минуты она почувствовала только обиду и гнев, да. Но теперь… Будто какое-то облегчение пришло. Освобождение. Правильно или нет решена задача, но ответ уже есть.
   Сережа простой, добрый человек. И если он проникся этим мальчиком, значит, увидел в нем ту же доброту! Нет?.. Что ж, у нас будет время узнать. С завтрашнего дня добавляются в жизнь новые детали, их нужно приладить так, чтобы всё хорошо работало. Появится ребенок – подросток уже! – и нужно не только его принять и понять, но обязательно сдружиться. Иначе зачем он здесь нужен, зачем мы ему? Бирюльки благотворительности ей лично отвратны. Мальчик должен стать сыном. Сыном… Кстати, как хоть его зовут?..

 8

   Кромки леса он достиг почти к сумеркам. Снежная равнина серела, сливаясь с темнеющим небом. Воздух потяжелел. Самый раз, чтобы не заприметили. А увидят – так мало ли, кто ходит по улицам вечером? Запоздалый рыбак, к примеру. Николай глубже нахлобучил резиновый капюшон на свалявшуюся собачью шапку.
   Удача, что бабка жила не в центре. Дом ее, приземистый, обшитый голубой рейкой, он высмотрел еще осенью. Просто из любопытства – обманула или нет. И оставил в памяти, как зарубку на дереве. Вот она и пригодилась. Как ни поверни, но попал он в ситуацию аховую. Придется рисковать, если жить хочется.
   Далеко впереди уже зажглись фонари, замаслились светом окна. Пора. Резаный оглянулся на елки в снежных воротниках и поморщился. Сколько надежд оставлял он в лесу, какие планы завалил в берлоге! Слабак. А может, это вообще невозможно – быть человеку диким зверем? Ведь книжка про Маугли – всего только сказка. Выдумана, как всё на этом свете. Сказка – не сказка, а делает он сейчас то, что и маленький Лягушонок – уходит к людям. Пусть временно, по необходимости, но - «хозяин джунглей избирает новый путь».
   За калитку шагнул, как в омут. До крыльца шел – как на расстрел, отчаянно выпрямившись, бесповоротно. Стукнул в дверь раз, стукнул два. Тишина. Не слышат? Тогда он забарабанил костяшками.
   - Э, хозяйка! – стараясь не сильно хрипеть, прокричал в створ двери. – Хозяйка!.. Подойди, что ль. Дело до тебя есть.
   Молчание. Он потоптался на крыльце, зло соображая – что делать? Как поступить? Вдруг уже ментов вызывают?..
   - Хозяйка, как тебя там! – требовательно позвал он. - Лена ээээ Андреевна, да. Возьми хоть записку-то! Под дверь сую. Прочитай! Вникнешь, может…
   - Кто вы? – послышалось из глубины коридора.
   - Там написано.
   Кончик записки исчез, и через минуту дверь распахнулась. Николай увидел женщину в халате, не молодую и не старую, но вполне себе симпатичную, с распущенными по плечам светлыми волосами. Ямка под белой шеей так сильно билась, что дрожала золотая цепочка.
   - Господи. Где она?.. – вцепившись в косяк, пролепетала Елена Андреевна, глядя так, словно ее только что приложили обухом по затылку.
   - Она умерла, кха… Там, в лесу.
   - Где?! – вспыхнули в глазах две спички.
   - Кончится сейчас баба, - подумал Николай. Что делать-то?.. – В лесу, говорю. Всё, как надо – гроб, могила. Не волки съели.
   Баба ткнулась лбом в притолоку и затряслась, размазывая по косяку длинные стоны. Ы-ы-ы… Ы-ы-ы… Николай беспокойно оглядывался. Пройдет кто мимо – отметит: баба воет, а мужик чего-то ждет. Заинтересуется. Подойдет. И что тогда? Сразу вырубать, по почкам? Рано вырубать-то!..
   Он бесцеремонно втолкнул Елену в коридор, прикрыл за собой дверь.
   - Застынешь, дуреха. В дом-то пусти.
   Елена всхлипнула сквозь стоны «проходите» и побрела, наконец, внутрь.
   Он двинулся следом, боясь поверить в удачу. В кухне, не долго думая, разделся, сложил балахон и ватник на пол, сверху кинул треух. «Сяду?» - показал на табурет и тут же сел. Ноги дрожали. Ему было неловко под залитым слезами взглядом, но тело уже напитывалось теплом, расползалось, как мокрый картон, и никакая сила не подняла бы сейчас Резаного и не выставила обратно на улицу. Хозяйка, весь мир растворялись в тумане равнодушия, заслонялись белым боком печи, которая одна только существовала теперь для него. Привораживала, будто кролика. «Бандарлога, ага», - вспомнил он и отключился.

    …Очнулся Резаный солнечным днем, на полу, укрытый байковым одеялом, с головой на подушке. Подушка было большая. Она была мягкая, настоящая домашняя подушка. Как у матери. Возле самых глаз пестрели полосы домотканого половика. Такие у них тоже были. Только здесь цвет оранжевый с красным, а бабка ткала, штук десять пятиметровых холстин лежало в сундуке - синих с серым. Где ей другие нитки было брать? И те по знакомым да соседям остатками собирала.
   В ментуру, значит, не сдали. Уже хорошо. Он сел, затрещав суставами. Кухня как кухня. Тесная и, конечно же, проходная: за прикрытой боковой дверью угадывалась главная, и наверное, единственная комната дома. Знакомо. Зачем так строили? Леса не хватало или тепло экономить?.. Снаружи домины вроде ого, внутри не провернуться. Что-то было покрыто полотенцем на столе. И белела записка: «Дорогой гость, я ушла на работу. Вернусь скоро. Поешьте и ждите меня. Поговорим о бабушке. Е.»
   Резаный усмехнулся.
   - Бегом бежать от такого гостя надо, а не кашу варить. Взрослая баба, но дура. Оставить дом хрен знает на кого! Свихнулись со своими работами. Не чуете, что под носом творится. – Не садясь за стол, он стал из кастрюли черпать ложкой сдобренную тушенкой гречку. Рвал от ржаной буханки куски, давился. – Выволоку вот все добро, следы замету огнем – что запоете? Жизни совсем не знаете. Лопухи и есть. Шляпы. А каша-то обжористая, молодец…
   Опустошив кастрюлю, подошел к рукомойнику, посмотрел в зеркальце на темное худое лицо в клоках кое-как, вслепую, обкорнанной бороды. Торчали порыжевшие от еды уши.
   - Срезать, что ль, волосья, покуда в избе? Побриться б, эх…
   Оказалось, хозяйка побеспокоилась и об этом. На полочке стоял стакан с бритвенным станком, помазок – давно пользованный, но еще мягкий, мыло и ножницы. Через минут сорок в зеркало смотрел мужик куда приличнее прежнего. Резаный руками собрал с пола волосы, кинул в ведро. Не знал, что побриться – это такое облегчение. Будто кору с лица снял. Сел к столу и стал доедать хлеб, поглядывая на волю в щель сдвинутых занавесок.
   - Подождем, что ж. Лыжи у нее точно найдутся. Любят они эти… гулянки лыжные. Как цапли, по насту – шарк, шарк. Типа, воздухом дышат. Пусть. А мне бы вот… поговорить хоть, с живым человеком…На улице-то мороз. Хреново сейчас в берлоге…
   Он никогда и ничего не ждал. Даже конца лагерного срока. Проживал отмеренную часть времени, да и всё. Что лишнего думать? Чего ждать? А теперь сидел, елозя дранными локтями по клеенке, и по-настоящему – ждал, да еще незнакомую бабу, сварившую ему каши и оставившей станок побриться. По телу разливалась какая-то уютность, и лень было наматывать на мысли тревогу за ближайшее будущее. Но вообще, бабы - лишний элемент…
   Когда Елена вернулась, гость опять спал, положив на стол выстриженную голову, такую уныло серую, точно ее обваляли в пыли.

9

   Николай плакал.Проснулся, понял, что – в постели, в настоящей, и… полилось. Слезы сползали по носу, щекоча ноздри. Задавленные всхлипы ломили грудину, словно ломом крутили в мерзлой земле. Он стискивал остатки зубов, боясь выдать себя и опозориться неожиданной размазанностью. Вот и отключилась его голова. Что же дальше-то будет, что дальше?...
   Когда хозяйка вернулась и разбудила его, им понадобилось познакомиться. Конечно, весь разговор крутился вокруг бабки. Он снова и снова в подробностях рассказывал, как Ефросиния Кошелева прожила последние дни, а Елена снова и снова объясняла – отчего бабушка решилась на такую кончину. Пыталась объяснить. Конечно, никто никогда не поймет смысла дикого, по человеческим меркам, выбора старухи. И Николаю было жаль симпатичную внучку, которая, кажется, и вправду любила бабку, а теперь принуждена вечно мучиться и гадать, допытываться и ниоткуда не получать ответа.
   Волосы Елена наскоро закрутила ла затылке, и кокоря мягко покачивалась в такт словам, грозя рассыпаться, но почему-то не рассыпаясь.
   - Я всегда считала, что бабушка шутит. Уйду, дескать, в лес, помру, как божья живность. Действительно же – ушла! В голове не укладывается… «Не осуждай, Леночка, не изводись и, ради всего святого, не ищи меня, не тревожь, - в десятый раз читала Елена оставленное на прощание письмо. – Делаю я то, что давно задумала, мне так правильно и нужно. Прости Христа ради. Боль, которую я тебе причиняю – мой последний грех. С ним и ухожу. Остальные давно у Бога в книжку вписаны. Страшного со мной не случится. Просто я устала и сама пошла навстречу смертушки…».
   Дочитав, Елена вновь захлебнулась подступившими стонами, хлопала себя по горлу, точно пыталась перекрыть им путь.
   Николай смотрел и видел, как вонзает широкое лезвие в почти такую же, но изморщинившую, цвета застарелой желчи, шею своей жены. Правда, Нинка на него тогда не глядела, пьяна была до бесчувствия, но тело так же не ждало никакого конца, и так же вот грудь прикрывал халат, хотя бы и грязный…
   Со дня побега он не думал о случившемся. Поначалу, конечно, опасался погони, розысков, но понял, что расследовать мокруху, выяснять убийцу двух забулдыг вряд ли станут. Заведут дело, да и спишут курносую на подвернувшегося ханурика. Из их же пропойной компашки и сдернут кого-нибудь. Резаный знал – в доме его Нинка развела такой шалман, что страдала вся улица. И еще одна смерть, сочившаяся оттуда ядом, не то событие, чтоб округу шерстить. Небось, уже сто раз спасибо сказали, что гадюшник прикрылся. Отдыхай, Николаша, не ссы – землю вслед тебе не роют. С домом только вот что? Жалко. И вдруг в мозгу мелькнуло: так если убийство на тебе не виснет, то можно бы и вернуться? А?! Типа, долго добирался, по друзьям гостевал. Сына искал, вот! Да, найти бы Петьку, и – домой…
   Отогнав матюгом неожиданную, несвоевременную покудова мысль, Резаный взглянул на женщину. Успокоившись, она смотрела в окно светящимися,, как лампочки, глазами. С шеи стекала под воротник халата золотая нить. Резаный попытался вернуть картинку хрустнувшей под ножом грудины, струйки крови, выползающей из раны багровыми червяками… Не получалось. Видел он исключительно чистую белую кожу, от которой еще и веяло будто как радостью, что ли. Будто сидят они, близкие люди, и молчат после пережитого вместе горя.
   - В детстве у бабушки мечта была, - заговорила Елена, продолжая смотреть на улицу, где заиндевевшие провода провисли над крышами, словно где-то лопнули от стужи гайки. – Лесничим хотела стать, или еще кем-то, в общем, чтобы всегда с лесом быть. Родители запретили. Это же куда-то ехать учиться надо было. Кто отпустит? А подходящий мужчина не встретился. Охотник, например, или тот же лесник, чтобы законно забрал ее в деревянные дебри. И прожила Фрося, как все вокруг… За этот дом на отшибе зубами держалась. Не хотела ни удобствами обзаводиться, ни тем более переезжать. В окнах же – пусть не сложившаяся, но любовь! То и дело в лес уходила. Даже просто так. Странная была, что говорить. Иногда за день слова не вымолвит. Или хохочет, бог знает почему, а то язвить начнет – не остановишь.
   - Так она работала где или всю дорогу дома торчала?
   - Ну как же. Воспитательницей в детском саду. Лучшая по профессии, между прочим. Дети от ее подола не отлипали. Родители ревновали даже… Когда бабушка пропала – я поверила. Понимаешь? Поверила каждому слову ее письма! Долго ничего не предпринимала. Потом не выдержала, обратилась в полицию. Да только где им человека отыскать, без единой ориентировки! Про лес-то я не заикнулась. Оно и к лучшему, да? Ну да. – Елена смутилась, вспомнив, кто такой и зачем пришел к ней этот странник, посланник бабушки. – Вот несчастье, если бы обнаружили вас обоих… Отвело. Бабушка отвела. Тебе конечно, я помогу, всё, как она велела – продуктами, что скажешь…Прости! Я так до конца ничего и не понимаю! Но мне ужасно было думать – как же оно там произойдет всё? Что сделают с нею звери? Ведь на растерзание пошла!
   - Не смеши. Какое растерзание. Там даже зайцев толком нет, - усмехнулся Николай.
   - Все равно. Коленька! – Елена рванулась с табуретки, грохнув коленками об пол. – Спасибо! Снял камень. Бог тебя послал!
   - Ты чё, мать? – испуганно отдирал он от штанин ее руки. – Чё делаешь?! Чокнулась, что ли!
   А Елена, не вставая с колен, развернулась к божнице, укрепленной высоко в углу, и закрестилась на образа.
   Николая же охватила слабость, словно кончилось внутри что-то. Сдохло и не выкинуто, и задавливает мертвой тягой. Плечи его обмякли, руки повисли между колен, как у березы ветки. В голове бурлила каша.
   Вот так бабка… кха. Оказывается, не один Резаный волком в лес смотрит! Старуха-то культурная была, не абы что, а – туда же? Получается, намек ему? Типа, не ерошись, Николаша, лес – это просто лес, который возможно любить хоть и до печенок, но – любить, а не прятаться там под корягами от рода людского. Эх, спасибо, старая, пусть земля пухом под тобой лежит!.. Теперь я всё вытерплю. Потому как нечего мне стыдиться, и не о чем горевать. Не волк он. Человек. По имени – Николай. На сегодняшний момент, житель лесной, всех и делов.
   - А я баню топить хотела, - оборвала хозяйка тишину. Умытые глаза теперь веселились, звенели бубенчиками.
   - Баню? Это какую же? Настоящую баню, с парилкой? – удивился Николай.
   - Да, с парилкой и с веником! Суббота же.
   - А! Суббота… - он никак не мог поверить, что действительно предлагают БАНЮ – чудо чудное, мечту несказанную, от которой и думать отказался. – Ты по субботам работаешь разве?
   - Нет, мне недели хватает, да и в отпуске я. Нужно было забежать, мальчика одного проверить – на месте ли. Так наносишь воды?
   - О чем речь! Наношу и затоплю – я умею. Покажи, только, где у тебя что.
   - Действуй, гость дорогой. Колонка за огородом, на улице идти не придется. Дрова под навесом. Разберешься. А я ужин приготовлю. А?! – улыбалась она. – У нас ведь праздник сегодня, так?
   - Наверное, - кивнул гость.

   …Праздник и правда был – Никола зимний.
   Именинник в байковой рубахе, отыскавшейся в шкафу, и пижамных штанах хозяйки, пришедших впору по причине его исхудалости, сидел за столом, накрытым в комнате. Просторная ненадышанная, она обдувала прохладой, точно обижалась на заброшенность. Пол сплошняком устилали всё те же оранжевые половики. Стену подпирал комод, громоздкий деревянный таракан с затускневшим зеркалом. Цветы на узких подоконниках казались искусственными. Телевизор стыдливо прикрывался кружевной скатеркой. Включался, должно быть, редко.
   - И правильно, - подумал Николай. Чего одной в комнате сидеть. Для одной и кухни хватит.
   На столе теснились тарелки с закусью, темнела буроватой настойкой бутыль. Николай сидел, расползаясь отопревшими, отдраенными от грязи, чреслами. Но обилие стола, и баба напротив, тоже разнеженная баней и оттого совершенно своя, блекли, как звезды на рассвете, перед томящим ощущением, что ему подменили тело. А сейчас туда тоненько, осторожненько задувается новый дух. Он сидел, прислушиваясь к движению неведомых потоков внутри и, будто со стороны, думал – не помер ли он, случайно? Мылся – еще человек человеком, а вышел из бани, вдохнул морозной сладости в отогретую грудь, и – ужался до величины ладони. Теперь и этого не осталось.
   Николай не чувствовал привычной скукоженности мышц, ушла ломота, тяга с плеч, отогрелись вечно мокрые ноги, пропала тоска в животе. Ничего не осталось! Кроме башки. В ней, как прежде, копошилось подозрение, недоверие к ситуации, и такое несочетание мешало отдаться умиротворенному отдыху. Может, настойка поможет? Отключит перегруженный несчастьями мозг? И хотя вина и курева Резаный не признавал – не понимал удовольствия, - он кивнул на бутыль: наливай.

10

   ….А на погосте церковь древяна клетцки… «Привязалась!» - раздражался Трухавый, а как только вспоминал вчерашнее, фраза, вычитанная неизвестно где, тут же всплывала в мозгу, отвлекая от внутренней горечи, душевной изжоги. А на погосте церковь древяна клетцки… Он видел покосившиеся кресты на взгорке, узкий сруб с крохотной луковкой и темный крест поверху, теряющийся на фоне серых, как клочья старой ваты, облаков.
   Вторые сутки Трухавого жгло недоумение, стыд и даже гнев, что совсем уж случалось с ним редко. Но главное, обидно было.
   Дети жестоки, известно. В своей инспекторской практике он кое-что видел, и радовался только, что не попадались случаи откровенного садизма. Затюрханный одноклассниками мальчуган, которого каждую перемену ставят в круг и переталкивают друг от друга – это возмутительно. Но почему-то тюрханный, взятый под защиту, заявляет, что они так - дурачатся, и никто его не обижает-не унижает. И точно. Смотришь, а он бежит в толпе, наравне со всеми, из школы, и так же размахивает направо-налево ранцем, не считая, сколько кому достается ударов. Девочка, отвоевавшая у дворовых мальчишек привязанную к дереву орущую кошку, так поколотила одного из них, что вызывали скорую помощь. Семилетний мальчуган завалил кирпичами спящую во дворе пожилую соседку. Выяснилось, что та, распив с его матерью бутылку водки, полезла драться. Заступившегося мальчика тоже пристукнула. Потом, пьяная, свалилась в своем дворе и заснула. А рыдающий ребенок из мести обвалил на нее сложенные рядом кирпичи.
   Как самозащита, средство отстоять крохотное, оттого очень ценимое, место под солнцем, жестокость, если не беспредельна, оправдана. Бывает, что это перевернутое, но наблюдение над жизнью. Сдвиги психики малолетнего существа можно объяснить становлением характера также. И немногие, мучившие животных в детстве, превращаются затем в садистов. Но все эти измышления терялись перед конкретной обидой, нанесенной Трухавому лично. Он не мог понять, - зачем отвечать жестокостью на предложенное добро? Плевать в открытое тебе сердце?.. Ладно бы, взрослый – бит, чувства отморожены. Но – дитя, не отмеченное никакими отклонениями, кроме желания прятаться? Ах, Петя… поразил ты меня, не порадовал.
   Как ни старался капитан войти в положение недоверчивого парнишки, понять его логику – ну, чужой он ему человек, ну, неожиданность, - обида разъедала сердце.
   - Зачем? – едва не отпрыгнул в испуге Петя, когда Трухавый, сев на корточки и взяв его за руки, сказал: «Петр, а давай жить вместе!»
   - Не дергайся ты, не укушу, - но ладони отпустил. Мальчик демонстративно вытер их о штанины и спрятал в карманы. – Затем, что есть отличный вариант уйти отсюда. В семью. Бросить это всё. Тебе же не нравится, я знаю. Бегаешь, как заяц, прячешься ото всех.
   - Вам-то чего? Хочу – и бегаю.
   - Что хорошего? Порядок нарушаешь. А почему нарушаешь? Потому что он на фиг тебе не нужен, так? Так. А я, понимаешь ли, предлагаю то, что тебе непременно понравится: семью, нормальную квартиру, собственную комнату, ну и прочее. Понял?
   - Нет еще.
   - Короче. Приглашаю тебя жить с нами, у меня и моей жены.
   Мальчик молча смотрел в лицо Трухавому. Выражения тот не уловил, но о настроении догадывался – не доверяет. Может, надо было начать издалека? Это откуда? С момента моего рождения, что ли?..
   - Мы живем вдвоем, - продолжил он объяснять, уже чуть раздраженно. – Детей пока нет. Ну, успеется, нарожаем… А места – много. Вот и решили: подселить тебя, так сказать, поделиться. Безо всяких условий, не думай. Ну? Что скажешь? Ты же хочешь жить, как все люди?
   - Может, и хочу. Вы-то здесь при чем?
   - Считай, что я тебя усыновляю.
   Капитан поднялся, и с высоты роста, торжественно улыбаясь, изрек:
   - Имею честь предложить Петру Николаевичу Тенякову свой кров, стол и фамилию. Предлагаю войти полноправным членом в лоно дружного клана Трухавых. Торжественно обещаю…
   - Ты чего, дядя! – прервал его Петька, зашипев и злобно оскалив зубы. – Трухлявым мне предлагаешь стать? Чтобы комнаты за вами драить, да?! Посуду мыть, стирать, чистить, какие там еще у вас работы накопились? Засрали дом, а теперь что же? Батрака ищете, да? На, выкуси! Ищите другого!.. Или ты мальчиков любишь? – и Петька, выкрикнув это, испугавшись самого себя, ломанулся в закрытую дверь. – Сссука!.. Открой, падла!
    Трухавый оторопел. Настраиваясь на трудный разговор, не предполагал, что ребенок может повести себя так дико. Почему?! Никогда не дерзил, наставления слушал молча, при встречах нормально здоровался. Вся проблема с ним у воспитателей состояла в беспокойстве за него, и только. За что он взбесился?! Что плохого, кроме хорошего, ему сейчас сделали?!
   - Открывай, - визжал, брызгая слюной, Петька.
   Трухавый шагнул к двери, дотянулся рукой до ключа. Петька выскочил в галдящий коридор и растворился в месиве детей, носящихся по детдому, как ртуть из разбитого градусника.
   Скоро в кабинет заглянула директриса.
   - Всё в порядке, Алексей Викторович? Поговорили? Мне можно войти?
   Трухавый молчал. Директриса села на свое место, соскучившимся взглядом обвела заставленный стол.
   - Жизни его учили?.. Неуправляемый мальчик. То есть, он нормальный, не ворует, ничего. Но – дикий, точно только вселился. Грубостей, наверное, вам наговорил. – она сочувственно посмотрела на стоявшего инспектора. – Не переживайте. Что поделаешь. Сиротские дети такие – будто к электричеству подключенные.

   Лидочке он ничего не рассказал. Даже то, что вообще ходил в детский дом. Оставил на потом, когда придумается что-нибудь правдоподобное,- почему понравившейся мальчик не будет с ними жить. Сказать – родители нашлись, что ли? Потом, потом… первоначально надо успокоиться, забыть. И простить, конечно. Но как же мог этот отрёпыш так гадко о нем подумать?!...

   А Петька, рассекая воздух, брызжа по сторонам соплями и слезьми, мчался по городку.
   Его испуг был равен угрозе землетрясения, грохочущей катастрофы. Словно земля, разозлившись, поднимается на дыбы и вот – догонит, поглотит, сварит в огненной пасти его несчастное маленькое тело. Какие дьяволы подослали эту гориллу?! Он мечтал – об отце! Знал, что тот жив, что когда набродится по свету, вернется, заберет Петьку и… И всё! Просто – заберет! Чтобы жить вместе и не вспоминать ни про что. А тут – этот! Ишь, подвернулся. Усыновлять собрался, падла… Врешь! Петька Теняков своих не продает, ни к кому в приживалы не собирается. Подавитесь своим благополучием. Комната у них! Да у него самого этих «комнат» - хоть задницей ешь, под каждым валуном, в любой щели. Не хуже, чем ваши долбанные конуры с унитазами.
   Когда вдали заголубел дом Елены Андреевны, Петька остановился. Вот, оказывается, куда бежали его ноги… Ну так что ж?.. Расскажет ей, что было. Пусть объяснит этой полицейской дылде, чтобы не трогал больше Петьку. А-то мстить начнет, а?.. Типа, по-доброму пришел, жить предложил, родное семейство не пожалел, а волчонок даже спасибо не пролаял. Да и про «мальчиков» зря он ляпнул…
   Тикать из детдома пока не время. Вот-вот отец заявится, предчувствие у Петьки. Которую ночь видит, как идет по дороге и держится за чью-то теплую шершавую ладонь. Понятно – отцовская это ладонь, никакая другая быть не может, поэтому надо сидеть прижавшись, тише мыши. Ждать. Хватит батяне шататься! Насмотрелся, наверное, уже всего. Пора им свой дом ставить!..
   Крыльцо скрипнуло, и мальчик испуганно оглянулся. Белая улица безлюдно уходила вдаль, к городу. По сугробам обочин прыгали галки – подбирали брошенные им хлебные корки. В окна слепило солнце, отражаясь в стеклах лимонной желтизной и казалось, выжигает  холодным, нестерпимо блескучим светом, нутро молчаливых домов.
   - Пацан?..
   В дверях стоял мужик. Худой, с маленькой серой головой, в костяных впадинах которой искрились колючие стекляшки глаз. Петька не отвечал. Он смотрел на мужика, чувствуя, как в животе что-то сжимается, и дрожит, как бывает, когда наверняка знаешь урок, и готов ответить, но боишься провала, ошибки, а потому молчишь, упуская время, вновь не сумев себя показать, и единственное утешение – услышав чужой  правильный ответ, - знать, что ты был прав, прав, прав.
   - Пацан? – тихо повторил мужик и положил на Петькино плечо ладонь. Ту, которая снилась.