рассказы Скрипач Гоша и другие Старый Калён

 

 
               
 
Скрипач Гоша и другие                Рассказ
               
                Владимир Коркин


Сколько лет было этому неказистому особняку знали только старожилы Чудинска. Темно – коричневые от неустанного дыхания времени сосновые бревна и маленькие окна – бойницы дома оберегали  от любопытных взглядов жизнь обитателей восьми квартир. Кто - то нарек здание «пупчудой», наверное, в знак того, что стояло оно почти в центре города - невелички. Фасадом,  скрытым кронами тополей, берез и ветками тонких рябин, дом выходил на центральную улицу - Смешляковскую, названную в честь первого старожила охотника - промысловика. Двор его отгорожен от мира щелястым и занозистым забором, за которым укрывались разные постройки: сараи - дровяники, бревенчатый массивный гараж  связистов, прескверная уборная, сбитая из обомшелых досок, квадратный хлев, куда едва помещалась корова многодетной тетки Оксаны и десяток  ее же кур - несушек, а также несколько песьих будок , голубятня и здоровенный сеновал какой - то артели, невесть как возникший тут. Забор заканчивался обрывистым оврагом, перерезавшим Чудинск почти напополам. Весной и осенью в овражине пенилась речушка - грязнуха, начисто пересыхавшая в жару. В овраг население сносило всякую  рухлядь и потому пещеры, вырытые ребятней для своих штаб - квартир, были оборудованы по их разумению на славу: в каждой -- свой столик с подпиленными ножками, скамейки, а то и колченогие стулья - развалюхи, кастрюли дырявые вместо барабанов и всякое барахло, не нужное люду.
   Провинциальный городок существовал благодаря деревообрабатывающему комбинату, речному порту и железнодорожной станции.  В центре, на втором этаже престарого особняка, и жила семья скрипача Жоры Скрипника. Музыка -- его страсть, увлечение. А работал он в узле связи радиомехаником, в случае необходимости стучал и на телеграфном ключе, чему обучился в армии. Еще в доме обосновались семьи замначальника горпочты, директора коопторга, дежурного желдорстанции, невропатолога, многодетной тетки Оксаны, отчаянного шоферюги татарина Борьки и еще одна -- руководителя хитрой артели «Заготбревно».
   Гоша Скрипник с женой Екатериной и дочерью Таней располагали однокомнатной, скромно обставленной квартирой, где главным достоянием был солидный комод и огромная фотография еще молодой Кати. Росточка Георгий ниже среднего, круглолиц и полнотел, глаза карие, волосы темные, жесткие, усы щеточкой, на правой щеке пристроилась родинка. Если другие кто в период нервных потрясений покусывали ногти, слюнявя пальцы, то Жора не оставлял в покое усы. Нервозность Гриню одолевала часто: его Катерина была в Чудинске первой раскрасавицей. И она, поскольку Григорий в художественной самодеятельности при Доме культуры слыл человеком не последним, причисляла себя тоже к миру искусства и оттого, наверное, имела какую - то необычно ладную походку. И все без исключения восхищенно косили глаза в ее сторону, когда она дефилировала с подносом от буфетной стойки через весь зал ресторана в комнату для почетных гостей -- местной и приезжей начальствующей знати.
   Соседями у Скрипников были Прошины. Глава семейства Петр Денисович -- дежурный желдорстанции, для многих в городке «свой в доску». В пору летних отпусков на него всегда можно было положиться -- насчет билетов, да и вообще человек компанейский, что называется, душа общества. Дражайшая половина его, Анастасия Александровна, возглавляя беспокойный женский коллектив горсберкассы, вырастила Прошину сыновей -- Иллариона, по - уличному просто Илька - тихоня, поскольку слыл большим книгоедом, с ним даже здоровались библиотекари, и еще покуда шкета Юлия, так и не ставшего впоследствии Цезарем. Еще нам небезынтересна семья Пудовых. Семен Кузьмич возглавлял здешний коопторг, а его благоверная Лизавета командовала в детсаде ясельной группой.
   Эти три семейства обосновались в Чудинске сразу после второй мировой. Тогда за ржаной мукой рядовое народонаселение выстаивало многодневные очереди, а сахар берегли пуще глаз. Всем чудинцам, почитай, кроме местной «знати», жилось не сладко. Треклятая война оставила городок без мужчин. Вернулись с фронта немногие -- одни калеки - инвалиды. Кое – кто из них все свободное время пропадал на базаре, лузгая семечки, вспоминая бои, былую славу. Здесь всегда весело: рвут воздух меха гармоней, неистовствуют разухабистые веселые песни, гомонят    зубоскалы. Только нет - нет да и выплеснет где-то на другом конце базара песня чью-то невыплаканную тоску, неутихшую еще боль…
   Не проходил мимо базара ни один горожанин. В магазинах полки от товаров не ломятся, а здесь у частника можно купить все - от ржавого гвоздя и молозива, до американского ленд - лизовского костюма и свиной тушенки. До самых сумерек не затихал тут гомон людской.
   В воскресной базарной толчее и оказались рядышком Танька Скрипник и Прошин Илька. Очутились они в быстроногой очереди, двигающейся к инвалиду на поклон за счастьем: красноглазая морская свинка всего за полтинник учтиво предугадывала судьбу каждому. Всяк непременно желал получить именно свою бумажную жар - птицу. Какой чудинец не хотел подержать в руках  ускользнувшее в войну счастье? Морская свинка калеки выдаст все, как есть. Нет - нет  да защемит сладко сердце у какой-нибудь вдовушки, когда прочтет она на четвертушке белого листа, что ждет ее не дождется в дальней стороне принц - молодец, и отыщет он ее всенепременно. И мужчинам хитрая маленькая свинка вытаскивала счастливые билеты. Никого не обделял зверек счастьем. Ждали своей минуты и Танька с Илларионом. Они отчужденно молчали. Уже много месяцев их родители не здоровались, непреодолимой пропастью между ними - общий коридор. Еще зимой приметливый взгляд  счетного работника Анастасии Александровны никак не мог примириться с тем, что поленья у их топки тают быстрее снега. Охапки Петра Денисовича, беремени Ильки и полешек Юлия на вечер не хватало. Заняв боевую позицию у замочной скважины, она внимательно изучала чернильную коридорную темень, и вслушивалась в скрип половиц. Улучив момент, Прошина распахнула дверь. Вспыхнул в ее руке луч фонарика, и в его свете предстал с растерянно -растерзанной улыбкой на подрагивающих губах Гоша Всеволодович. Он стыдливо прижимал к себе березовые поленья Прошиных.
   - Ах, Анастасия Санна! Прошу прощения, спешу на репетицию. Скоро во Дворце культуры прэмьеэра. А я  еще свою партию на скрипке не выучил. Ужас, ужас. Все-таки я - первая скрипка в оркестре, - пятясь, боком приближался Георгий к родному порогу, очаг топился в крохотной прихожей его комнаты.- К тому же мой четырехструнный инструмент высокого те-эмбра требует тщательного ухода, нормальной комнатной температуры. А сии полешки? - и он еще крепче прижал к себе прошинские дрова. – Сущий пустяк. Я вам контрамарки достану. Пардон. - И дверь одноактной, как выражался Гоша, комнатушки нахально захлопнулась перед самым носом обескураженной соседки.
   Однако скоро пришел праздник и на улицу Прошиных. В перловый соседский супец, греющийся в коридоре на примусе, Илька для эксперимента опустил стручок жгучего красного перца. И хотя он после отведал отцовского ремня, не сей раз вовсе не жесткого, но за внешним негодованием родителей, наказавших, по жалобе Грини Всеволодовича, «негодного мальчишку», угадывалась радость отмщения.
   Холодок отчуждения между семьями не исчез. Он еще более окреп, став сродни лютому январскому морозу. Его сердитое дыхание особо ощущали Скрипники летом: железнодорожные кассиры, под благовидными предлогами, почему-то обслуживали их в последнюю очередь, и места в вагоне оказывались самые незавидные - под боком туалета. Не брал мир и детей: пятиклассница Танька шлепала на улице детсадовца Юльку, а третьеклассник Илька, паренек рослый и крепкий, таскал ее за косы.
   И вот теперь, переминаясь с ноги на ногу, в змеящейся очереди за счастливым билетом Танька и Илька старались не обращать друг на друга внимания. Их беспрестанно  толкали, любопытные напирали со всех сторон, ящик с забавным зверьком и волшебными билетиками казался чудом. Вот, наконец, настала их очередь. Зверек в рыжеватом лоснящемся мехе смешно повел носом, забавно фыркнул и выхватил сложенный крохотный листок для Ильки, через секунду инвалид протянул билет Тане. Они отошли в сторонку, волнуясь, почти одновременно развернули бумажки. Илларион прочел, что его ждет дальняя дорога, неожиданная встреча, аромат моря. Любовь ему принесут на своих крыльях чайки. Но он познает горечь разлуки, а в будущем придет полоса удачи. Тане зверек наобещал соблазны, страсть, долгожданного человека она встретит в дороге, но ей придется испытать горечь  разлуки, чтобы к ней пришло глубокое, как впадина в Мировом океане, чувство и ее надежды оправдаются. Краснея и хихикая, они обменялись листками, посчитав их чепухой, и пошли с базара вместе, продолжая по - детски комментировать предсказания пучеглазой морской свинки и ее хозяина. Остатки лета Илька и Таня уже не ссорились. Они просто подружились. К осени наладились отношения между старшими Прошиными и Скрипниками. Как-то их пригласили на посиделки в одну компанию, и с той поры затаенная враждебность уступила место вполне цивилизованным, приятельским отношениям.
   Но черная кошка вновь перебежала дорогу. Как-то под Новый год Илларион, пользуясь отсутствием старших, отмечавших праздник у друзей, пригласил в гости Таню. Илька выставил на стол угощение: конфеты в фантиках, конфеты - подушечки, дольки лимонного мармелада, несколько ржавых яблок, еще из осенних запасов матери, потому что зимой к ним фрукты тогда не привозили, поставил горячий чай в чашках, расписанных премилыми васильками. Еду ребятишки, дома был и Юлька, стремительно проглотили. Потом завели патефон. Под игривые песенки Утесова Илларион с Таней потоптались по комнате. Осмелевший Илька, он никак уже ходил в четвертый класс, неожиданно даже для себя поцеловал Таню прямо в губы.
   - Во дурак - то какой! - Крикнула та сконфуженно и убежала в свою комнату. На следующий день Юлий наябедничал матери, хотя Илька еще вечером просил его помалкивать и всучил ему жгучую резинку от трусов - для рогатки, о которой малец мечтал. Анастасия Александровна заохала, заахала, побежала в дровяник, где Петр Денисович чистил мороженую щуку. О, того упрашивать не надо было: через десять минут расплата настигла несостоявшегося ухажера.
   -Эть, жених, а! Моча, что ль в твоем горшке! - ревел на басовой ноте властный голос дежурного по станции.- Буква гэ ты на лопате! - И кожаный ремень, сохранившийся с войны, опустился на вельветовые штанишки Ильки.
   Нескладной оказалась первая любовь, вышла она Иллариону через мягкое место. Выволочку за «танцы - шпанцы» получила и Таня. Она наорала на мать, ей - то в чем было себя винить. Гоша взял власть в свои руки и проучил свою любимицу «на всю катушку». Но в шлепках Всеволодовича было что-то отрешенное, будто растолкали сонного человека и, не втолковав, что к чему, заставили творить зло, а он не желает, да уступил натиску. Поддался он, подчинился Екатерине, боялся Гоша ее завораживающих насмешливых темно - вишневых глаз, и обожал их.
   Выполнил ее волю, в надежде на восстановление в семье мира. Дело в том, что семейное суденышко Скрипников дало солидный крен после небольшой пробоины, которую уже, кажется, никакие пластыри Гошиного всепрощения не могли залатать. Первая заклепка с обшивки семейной баржонки было сбито давненько. Расшатывались его шпангоуты по всякому поводу, уж таким своенравным характером обладала Катерина. Одна из каверзных пробоин случилась прошедшим летом. Шла Катя по базару с кошелкой. Тут отворилась калитка, ведущая под гору, и естественно, к улице Подгорной, что начинается у самой пристани, где стоит нахально расшиперясь на высоком помосте, чтобы в половодье не смыло, контора начальника Пудова, срубленная из вековых сосен. И вот низюсенький порог калитки переступила раскрасневшаяся от ходьбы в гору молодая деваха. И охнула Катерина, в креп-жоржетовом, так бабы звали меж собой ту ткань, платье безумной расцветки, в черных лакированных туфлях на высоченном каблуке, шествовала ее соседка по лестничной площадке Елизавета Силантьевна Пудова - суженая начкоопторга Семена Кузьмича Пудова. Лизка шла неспешно, горделиво вскинув голову, нарочито плавно поводя узкими неудавшимися бедрами. Это был первый в ее жизни выход в таких обалденных туфлях.
   Лизавета, надо сказать, родом из той же сибирской деревеньки, что и ее Сема. Приехал он год назад на родину повидать своих старичков. Да как -то и приметил Лизу. Приглянулась она ему после пресыщенных городских дамочек и вдовушек районного масштаба. Потому и женился на ней, решив так: хоть и неучена, едва осилила семилетку, правда, по тем временам это было уже кое - что, зато верная, спокойная, ровная характером. Неревнивая Елизавета, без продыху сидящая в библиотеке, ломающая глаза над чударнацкими книгами, вся такая вежливая, пришлась ему по душе. На его предложение заключить с ним, горначкоопторга, брак, она откликнулась охотно. Завидных женихов для библиотекарши в их деревне не предвиделось. А тут начальство само напросилось, да еще в город тянет. В доме - особняке некоего когда-то крупного местного купца - воротилы, которого власть советская не пожелала терпеть рядом с собой, все бабские доможительницы дружно окрестили Лизавету  «клушей». Она не умела держать своего Семку в ежовых рукавицах, а глаза на юбки были у того масляные, как у кота, объевшегося сметаной. А  у нее самой, раззявы, вечно все валилось из рук, то кошелка выскользнет и на пол вывалится вот такой здоровущий батон вареной колбасы, о существовании которой тогда догадывались немногие, то задерется на лестнице платье, и все ее прелести вот вам – нате.
   И вот теперь, эта кикимора Лизка вышагивала по набитому народом базару во всем новехоньком. Вчера Семен привез ей обновы, сделал сюрприз после командировки в шумный, обильный всяким добром, областной центр.
   - Щеголяй, милаха,- ласково изрек он.- А туфельки, что надо, маде ин уса, мериканские, еще ленд - лизовских поставок. В таких в центре выхухоливаются женки больших начальствующих верхов. Не сведи токмо с ума чудинских мужичков,- шутливо погрозил ей пальцем  и обул ее бледно -белюсенькие ножки в черные лакировочки.
   После трудового непосильного дня в кабинете подруги, заведующей детсадом  речников, она весь вечер тренировалась как в них, в этих лодочках, ходить. И в воскресенье, посетив Сему, шуршащего бумагами с бухгалтершей, решила продемонстрировать подарок супруга славным чудинцам.
   - Иди, Лиза, пусть тутошние бабенки поскулят от зависти, - напутствовал ее Семен, держа в уме бааальшой плюс по имеющемуся некоему конторскому балансу.
   Шла она по базару хорошо. Весь народ любовался ее лебединой походочкой. Тип - топ. Осторожно переносит тяжесть тела на носок ноги, потом на пятку и этак, легонько,  каблучком чуть в сторону. И бедрышком туда же - виль, виль. Шелестит на ветру платье, переливается его замысловатый рисунок, покачиваются бедра, никудышная детородность которых смазана игрой ткани. Загляденье. У многих бабенок Чудинска заныло завистливое сердечко. А Лизка - то вот она. Как идет! Но тут каблучок левой туфли придавил круглый речной голыш, их на базаре вон сколько. Нога Елизаветы подвернулась. Супруга начкоопторга Пудова так нелепо и некрасиво изогнулась, точно ее кто в дугу согнул. Прошла шаг, другой, теперь дурную шутку сыграла правая нога. Лиза еле устояла. А после хоть плач, что ни шаг, то спотыкач и кособочка. Прямо полоса невезения. Базарной толпе, разогретой солнцем и винцом, только и подбрасывай подобные приключеньица: смеется люд, а Лизке горе. Утирает она взмокшее от пота лицо батистовым носовым платком. Да виду не подает, гонор держит. Хоть в мать - перемать про себя эти «лодочки» посылай, а они вон что выделывают. Уже беспрерывно спотыкаясь, пришвартовалась Елизавета к покосившимся базарным воротам, неистово стянула с ног аккуратные лакировочки, и в одних следиках, считай босиком, по щелястым - то тротуарам, что есть мочи, домой.
   Туфли мадам Пудовой сразили Катю наповал. Откровенно говоря, Лизку она недолюбливала с сердечной тоской, от того, видно, что нравился ей Семка. Такой ухватистый, такой наглюченький, такой жадно глазами кушающий. Изредка она с ним перемигивалась. Однажды у них чуть было что-то не произошло, дак место для встречи выбрали неудачно - сеновал странной артели «Заготбревно». Только они помиловались губками жаркими, как туда, на сеновал треклятущий, забрела по своим нехитрым собачьим надобностям прижившаяся возле заготовительной конторы  шавка -дворняжка. Учуяв недоброе, уж не сено ли пришли покрасть, песик изошелся в захлебистом тявканье. Вечернее небо затемнело. Семен пошел было в атаку, но вскоре ретировался. Пес, прикармливаемый здесь, считал, видать, эту территорию ему подвластной, и не собирался покидать свой пост. Под покровом сгущающейся темноты первым вышмыгнул Семен, через погодя время, следом незаметно растворилась во дворе и незадачливая Екатерина. Ох, как Семка ей по нраву: рослый, здоровый, на голове шапка вьющихся каштановых волос, хищные жесткие усы, большие жадные губы, васильковые глаза, нос подходящий – с горбинкой. Лапы у мужика загребущие, ноги здоровущие. Весь такой! А уж Елизавету Катя терпеть не могла. А что Гошка - то ее? Так себе, кубик с круглым бабьим лицом. Никакой солидности. Да вот любит ее, окаянный, до смерти. А она?
   Замуж Катя вышла по прихоти случая. Росла девчонка в большой рабочей семье. Деньжат, конечно, всегда впритык. Отец ее, мастер на все руки, как - то отправился в пригородный лесхоз подремонтировать забарахливший некий движок. Сделал все по уму. Там оказали ему всяческие знаки внимания. Словом, заманили. Махнул он с семьей в сельцо. Шесть лет промыкалась тут подраставшее диво Екатерина. Не лежало у нее сердце к деревне, манило в город. А уж прописки там нет. Ну вот, едва минуло ей восемнадцать годков, как увлеклась девица приезжим связистом, тот устанавливал новую аппаратуру в радиоузле. Пленил парень Катю виртуозной игрой на скрипке. Двор, куда определили командировочного, соседский, а он, связист со скрипкой, на крылечке по вечерам и наяривает, то весело, то жалобно, то грустно. В сибирской глуши за диво почитался сей инструмент, а обладатель его мнился настоящим кудесником. Заиграет, бывало, в клубе Георгий огненную молдавскую плясовую, взвихрятся кепки парней, замолотят их увитые мускулами ручищи  по голенищам сапог, в знак восхищения и одобрения,  ладонями со всей силы, -  раз, да раз, да еще сколько раз! А жалобные вздохи струн гнут стариков к земле, вышибают из их глаз тяжкую жгучую слезу - кручину  по закатившейся молодости, по непосильно натруженной в годы зрелые, в лесах здешних и дальних, спине. Все, казалось, было еще впереди - и время, потаенное гулянками, и труд, вроде, и сносно оплачиваемый, и семья, и дети. И на тебе, все уже и позади, как - то набекрень житуха пошла: деньги шиш кукуют, детки поразбрелись, поразъехались кто куда. Остается огород летом, пасти козу, сена ей на зиму литовкой нашурудить,  да вжимать скамейку возле своей изгороди, или пойти на посиделки в клуб, а то и возле него с сельчанами покумекать о чем. Молодежь больше льнула к Грине, не намного он старше их. В общем, люб всем тут Гоша.
   - Ишь ты, знатно скрипует однако,- шептались люди.- Эт, над жежш! Сам скрипач и фамилия евона скрипачная - Скрипник. – Талан ему даден агромадный,- поддерживали другие. - А то бы наша Катря рази бегала за ним, сломя голову?
   Опутала Катерина скрипача своими чарами. Увез он ее в райцентр. Перед самой Отечественной, ну прямо в ее канун, родила она ему девку, нарекли ее Таней. Георгий всю войну прослужил на Дальнем Востоке, ценило начальство военное доброго связиста, при себе держало его. Она ему писала часто. И по той деревенской привычке, когда дают вместо имен забористые клички, или упрощают сложное имя, величала Гриней. Воевал он с ней по этому поводу в письмах люто, ведь знал, что друзья штабисты цензурят цидульки, а после за глаза его, может, и осмеивают. А он как - никак и должность имеет при штабе, и в гарнизонном клубе на скрипочке, знай себе, поигрывает, командиров и их жен ублажая. Кате же хитрости военной службы невдомек: не могу звать тя, мол, Георгием, лучше все ж Гриней. «Жду дорогой Гринюшечка, уж так невмочь, Таньку ращу, тебя дожидаемся». После войны, когда они переехали в другой райцентр - в Чудинск, стала звать, не подумайте там чего, не при людях, запростецки – Гошкой, Гошунечкой, когда обновку вознамеривалась выбить, а при глазах посторонних непременно Георгием. И говорила этак со значением, давая понять, что муж ее нечета кому ни про что, а первая скрипка города.
   По иерархии местного горузла связи числился Георгий на положении полупривилегированном: как - никак фронтовик, в какой - то военной операции с японцами отличился, награды военные блестят на груди, в порядочности не откажешь - в долг не берет, с людьми не задирается, радиомеханик хороший. Получка нормальная, квартиру по той поре дали уместную его семье. К тому же скрипач. Как ни собрание, так его выбирают в президиум, посекретарить, или просто покрасоваться. Люди «наверху» понимали: интеллектуалов надо беречь, их в глубинке откуда выкопать. Хорошо поначалу жил в Чудинске со своей семьей радиомеханик Скрипник. Но райцентровский ресторан «Причудинская сторона» заколоворотил Екатерину, закружил, нахлебалась она всякого тут. И потускнело жаркое к семье сердце, вымело из своих уголков много добра.
   В тот день, когда Лизавета Пудова опардонилась, дав кособочку в туфлях на базаре, взяла Катя своего мужа на абордаж: доставай - де, где хочешь, лодочки - лакировочки, и чтоб не уступали Лизаветиным, а превосходили их. Гоша, сознавая серьезность ситуации, конечно, в амбицию:
   -Я не торгпред и не торграб! Виданное ли дело, милая Катюша, когда вся наша страна в спецовках и сапогах, засучив рукава, сражается с разрухой, ты ставишь ультиматум, или - или. – Он побегал по комнате, отдышался. И продолжил: - Что будут говорить обо мне, первой скрипке города! Что я,- он усилил тембр голоса,- я! Бегаю по разным там промлавкам в поисках каких -то лакировок! Прости, это не интеллигентно, не актуально, не этично. Не - ээ - эт,- пропел напоследок Григорий, водя указательным пальцем перед лицом созревшей для испепеляющего гнева супруги.
   Натиск его дражайшей половины был сравним с ураганом. Она воздела свои красивые руки к потолку, потом хлопнула прекрасными ладошками – так, как это делает человек в минуты крайнего изумления или негодования, и возопила:
   - Гошшаа! Ты забыл, я всю войну тебя ждала. И я не заслужила несчастных лодочек?! Я тебя приблизила, я тебя и отрыну! Захочу, весь Чудинск будет рыдать у моих колен! Выбирай, скрипач, в едрит твою расхреновину!
   Упал духом Георгий. Дал срочно задний ход. Назвал Катю кисанькой, лапочкой, душечкой. Мол, что - нибудь придумает. Он арифметически точно подсчитал, что старше своей благоверной на девять лет, три месяца и один день. Так что к молодой жене надо относиться беспредельно хорошо. Гоша Всеволодович вступил на тропу войны с продавцами промтоваров. Сперва он сделал круг почета по существующим в городе торговым точкам, разведка принесла унылые результаты: лакировочки отсутствовали с весны далекого тыща девятьсот сорок первого года, не хватало даже рядовой ширпотребовской обувки. Затем Гера сделал ход конем. От своего начгорпочты он случайно услышал, что в доме Пудовых переполох, изревелась Лизка, куда - то задевался из наборчика слонов, вырезанных мастерски из слоновой кости, самый махонький, ее любчик. Он вознамерился изготовить и подарить копию слоненка Елизавете, чтобы этим прельстить Пудова и выцыганить у него женские лакировочки. По секрету всему свету Гриша считался в Чудинске знатным косторезом: он привез с Дальнего Востока, когда еще служил там, сделанные им поделки из слоновой кости и моржового клыка - маленькую игрушечную байдарку, дивную парусную яхту, вмещающуюся на ладони, похожего на беременную женщину ясноликого Будду. А еще, про то знали только Скрипники да Илька Прошин, которому в пору их первой «лебединой песни», после очереди за билетиком на счастье, открылась Таня. Оказывается, Григорий владел самым настоящим пистолетом - зажигалкой из слоновой кости, от которого можно было не только прикурить. В него было искусно вделано дуло, оно стреляло крохотными пулями, и с расстояния в метр пробивало фольгу, применяющуюся для хранения в дороге пищи. Таков был этот скрипач, настоящий мастер на все руки. За что его и ценили крупные военачальники. Пока Гоша раздумывал, что да как, да надо ли идти на поклон к начгоркоопторгу, тот услал родне в деревню разукомплектованных слонов, а в облцентре приобрел семь новеньких желтых слоников. Георгий решил подступить к Пудову с другой стороны. Выведал, что на одном важном складе, где своего часа дожидалась белорыбица, а еще маринованные огурчики и грибочки, приказал долго жить телефонный аппарат тысяча девятьсот двадцать какого-то года выпуска - такой большой ящик под орех с ручкой круть - верть. Гоша, встретив на родной лестничной клетке Пудова, изрек:
   - Семен Кузьмич, слышь, в толпе говорят, будто в огуречно - грибной склад нужен телефдиск?
   - Эт, телефоньчик, чё ль? – Семен стал тут же прикидывать, а чего это скрипач пристает, с чего бы? Не прознал ли он о начавшихся было шурах -мурах с Катей? Может, подраться желает? И потом, не особо беспокоил руководителя горкоопторга телефон на складе. Стоит ему чуть поднатужиться, пальцем шевельнуть, как новый аппарат незамедлительно возникнет на том самом месте, куда он укажет.
   - Ну, чего бровищи вверх задрал? - возмутился Георгий. – Забыл пословицу: старшина страшнее генерала. Любой телефон могу записать в отходы производства. Ток так, держись, - ляпнул с дуру и сердце куда -то под носок стоптанных ботинок убежало. А вдруг наябедничает этот Пудов начгорпочте.
   - Ишь ты, страходержатель, командир, едрена вошь,- хохотнул Семен, решив про себя, что откажет этому Скрипнику в любой просьбе, назло откажет, и нету ваших. – Спасибо за напоминаньице, а то запамятовал про тот складок. Забот - во!- и он приставил свою медвежью лапу к горлу. А за телефончик начгорпочте и тебе, извини, не знал, что ты с телофонами связан, большое мерси. Даже очень радостно иметь на одной лестничной площадке такую отзывчивую и доброхотную личность. Бывай. Доставай. Устанавливай. За мной магарыч.
   Правдами и неправдами добывал Георгий новенький, черный, лоснящийся от самодовольства аппарат. Раздобыв его, тотчас позвонил Пудову. Тот сослался на занятость, в отношении установки «адской машины» говорил вяло, нехотя. Выспросить про наличие на промтоварном складе лакировок Гоша не посмел. Тянул резину начгоркоопторга и на другой день. А Грише надо было спешить, Катерина ходила темнее тучи, грозилась, что запишется в художественную самодеятельность, выучит роль несчастной Катерины, что « луч света в темном царстве», и вот тогда ищи ее свищи разве что в областном театре.
   - Уйду на подмостки, Жора! - грозила она.- С моей внешностью мне кругом дорога открыта. Смотри,- говорила Катюша, прожевывая за обедом жесткую минскую колбасу,- без лакировок, я тебе не пара, к чему такая жисть жестяная? Промозгуй!
   После обеда Скрипника вызвал в кабинет заместитель начальника горпочты.
   - Хвалю, хвалю, товарищ радиомеханик. Все мы соседи Пудова, а ведь только вы проявили сочувствие, узнав, как тому тяжко дышится в складе без аппарата. И я такой момент прошляпил. За сочувствие начгоркоопторгу одобряю! Телефон тот черненький, что ты выман…, тьфу, выписал, разрешаю официально вынести и подключить в систему Пудова.
   - Так точно!- отчеканил бывший бравый вояка Жора Скрипник.- Разрешите немедля установить аппарат в складе с ценным питательным сырьем?
    «Давай!» - и зам милостиво ему позволил удалиться, мысленно трепеща от удовольствия, как белорыбица, грибочки и огурчики будут его, после звонка Пудову,  вечерком ублажать.
   Получив это снисходительное «давай», Георгий пулей вылетел на улицу с трепыхавшимся в авоське телефоном, перемахнул перекресток, умчался под горушку и, благополучно миновав взметнувшуюся было ему навстречу миловидную секретаршу, распахнул обтянутую богатым коричневым дермантином дверь шефа городской кооперации. Пудов лежал на какой-то сводке и чертил на промокашке профили застенчивых красавиц. Ни слова не говоря, потому что это был психологический тонко разработанный Гошей ход, Скрипник опустил перед носом Пудова лоснящийся от самодовольства телефонный аппарат. Семен Кузьмич языком поцокал, покряхтел.
   - Это, сосед, по - мужски. Такой аппарат достоин не склада огуречно - рассольного, а высокого положения. Быть ему отныне тут, на этом полированном столе, ненашенской работы,- со значением произнес Пудов, давая понять, к кому попадет в лапы телефонный диск.- Тебе его, небось, начгорпочты дал? - поддел он Георгия.
   - Хм - хе, горначпочты, - неопределенно хмыкнув, пробормотал Скрипник, в свою очередь, намекая, что и он не последняя спица в большом связистском колесе.- Семен Кузьмич,- продолжил он, удостоверяясь в благожелательном к нему отношении Пудова,- а ведь аппарат, ну, почти копия лакированных туфелек вашей Елизаветы Батьковны.
   - То ись, как это? – не понял Пудов.- Так на магарыч, сосед, не намекают.
   - Какой магарыч? Я тебе сосед, еще зуммер вынес!
   - Чего, чего это?
   - А глянь. Вот на эту кнопочку давнете пальцем и у секретарши сразу звоночек: тили - тили, дескать, дили -дили, дескать, били – мили – зво - оон. Электровызов по-научному.
   Пудов оторопело посмотрел на Георгия. Но отбросил мысль о ненормальном душевно - психическом состоянии соседа по лестничной клетке, и прикинул, что его кабинету не мешало бы обзавестись такой штуковиной, какую он видел у начальствующего состава в облцентре.
   - Не тяни, Скрипник, чего надо - то за это электрочудо?
   - Преодолевая смущение, скажу прямо и безоговорочно: Катька моя помирает без туфель лакированных на высоком ходу. Вот какая к тебе просьбища.
   - Э-эх! Мил - брат, сосед - сват! Богом, главбухом клянусь - нет в моей системе подобных! В области их по великому знакомству добыл. Могу предложить последний крик парижской моды - зимние ботинки на пуговках. Учти, через месяц их днем с огнем не сыскать. Усохнет без оных Екатерина Батьковна.
   Георгию стало плохо. Взглянув на часы, хлопнул ладошкой по лбу, будто о чем -то важнючем запамятовал, заторопился и ушел, что - то бормоча о срочной связи с почтовыми отделениями района. Телефон Гоша устанавливать и не думал. Электровызов он засунул в карманы широких, порядком потертых рабочих штанов. Меж тем Катерину без лакировок лихорадило, над Георгием сгущались черные тучи. Но нимб надежды светил: вскоре в Чудинск заявилась бродячая актерская труппа, и Скрипник во время представления заметил на ножках ассистентши иллюзиониста великолепные, прямо царские, белые лодочки - лакировочки. Выведав, что туфельки принадлежат именно жене фокусника, и что тот коллекционирует занимательные безделушки, Жора решился на отчаянный шаг. Свой хитроумный пистолетик из слоновой кости он бережно достал из заветной шкатулки, смахнул скупую слезу с ресниц своих телячьих глаз, и поспешил в ДК, придерживая вздрагивающей рукой большой нагрудный карман с бесценной кладью. Порог Дома культуры охраняла незнакомая ему вахтерша.
   - Нааапраасно, мамаша, выросли на моем пути неприступной кручей. Я, товарищ мамаша, во - первых, местный актер, первая скрипка города, а во - вторых, как радиоэлектромеханик нахожусь сейчас при исполнении служебных обязанностей, проверяю проводку. Паар - доон,- протянул Скрипник отчего - то осипшим голосом и отстранил опешившую бабусю. Георгий уже миновал негодующую старушку, но мысленно не был согласен с ее поведением.  «Эт, ты,- размышлял он,- якобы не знает меня. Лукавит старая. Кочевряжится. Первую скрипку не признала, а?»
   Вот и знакомая дверь уборной, где он недавно гримировался, готовясь к роли партизана - разведчика, который, празднуя победу над врагом, наяривает перед бойцами на передовой на скрипке. Гоша дипломатично покашлял. Постучал в дверь. Слышно, как взвизгнули рассохшиеся половицы и надтреснуто - резкий голос пробил  дощатую, косовато - сбитую, дверь:
   - Какого! Кого несет еще, ы?
      Жора затаил дыхание. Он впервые стучал в гримерную к настоящим артистам. Почему - то в голове пронеслось, а не покажется ли он этаким назойливым типом, что подумает фокусник, когда он предложит ему поменять пистолет - зажигалку с секретом на лакировки. О, он будет эффектен: небрежно выхватит пистолет, закурит « Казбек», а потом четко так продырявит некую бутафорию пулькою. Скрипник представил, как изумится иллюзионист, как он будет шокирован. А тот уже сердито вопил:
   - Какого черта! Кто там слоняется? Испепелю!
   - Простите, пожалуйста, - просунув голову в открывшийся дверной проем, осторожно произнес Георгий,- мне бы, извините, переговорить с вами с глазу на глаз.
   - Не могу. Автограф не даю.
   - Да нет, товарищ артист, у меня лично персональное дело по обоюдоострому вопросу,- выпалил Гоша.
   - Тирада маловразумительная. Входите, но учтите, более минуты не задерживать. Валяйте же, не то шею прищемите. - И цыгановатого вида человек, взмахнув черной копной волос, сделал шаг назад, пропуская посетителя.
   - Буду краток, товарищ актер. У меня есть одна вещь, а у вас две. Но моя, цимус. Нельзя ли поменяться?
   - Вот как? У меня, вообще - то, вещей хватает. Почему вы обратились ко мне? Разве я похож на шаромыгу?
   -Избави бог, товарищ артист! Такого и в мыслях ни - ни. Я прослышал, будто вы изящные поделки коллекционируете. Не бойтесь, не бойтесь,- скороговоркой прошептал Георгий последнюю фразу, уловив протестующий жест фокусника,- я не из милиции. Я - связист, еще скрипач в нашей городской  худсамодеятельности. Я вынужден пойти на это.
 И тут Гоша проделал все, что задумал. Выхватил из нагрудного кармана пистолет - зажигалку, прикурил папиросу «Казбек», затем пробил пулькой валявшуюся на гримерском столике фольгу от шоколадки. Потому, как антрацитово – ярко полыхнули глаза иллюзиониста, как тот стремительно хватанул руку Георгия с зажатым пистолетиком, ему стало понятно, что дело выиграно, первый раунд за ним.
   - Где украл? - выдохнул актер.
   - Паар – до - он, цену сбиваете? – с достоинством парировал Георгий. Я первая скрипка этого города. Я лично произвел на свет это сокровище, произведение искусства. Та - ак – то,- назидательно протянул он.- Сим делом балуюсь с малолетства. Счас только слоновую кость раздобыть трудновато. Сами сознаете, моей безделице цены нет. По нужде решился на такой шаг. Так, согласны на обмен?
   Артист повертел в руках пистолетик и сокрушенно сказал:
   - Да, занятная штучка. Вещица, несомненно, стоящая. По карману ли она мне?
   - В деньгах не нуждаюсь,- гордо ответствовал Георгий.- Туфли мне надо. Белые лодочки - лакировочки вашей жены.
   - Ттту - фф-фли? - заикаясь спросил фокусник.
   - Да. Туфли.- Подтвердил Скрипник.- И только те, белые.
   - Господи! Да на что вам дамские - то?
   - Как это!- вознегодовал Гоша.- Как это на что? Да моей половине, супруге, значит.
   - Ах, вот что,- облегченно вздохнул актер.- Только где же я вам раздобуду  их, милейший? Разве у местной торговой знати?
   - Хеэ - эх, я б у наших торглюдишек давно достал,- небрежно процедил сквозь зубы Жора.- Лишь туфли вашей жены выручат меня. Такие обстоятельства. В обмен, конечно, на мой пистолет - зажигалку.
   - Друг, дорогой друг. Я опечален, сконфужен. Ты пришел ко мне в суровый час. Я гол, как сокол. Пока я днем устраивал дела моей труппы, моя Сонька, в подмышку ей ежа, смылась, прихватив и лакировки, и вещи, да не только свои, да еще и мой порядочный денежный кус. Вот только созвонился с областным аэропортом. Улетела моя птаха с залетным тенорком, зверь ее задери. А может, как - нибудь без туфель…
   Георгий не дослушал тирады несчастного фокусника, пихнул дверь ногой, та жалобно взвизгнула и выпустила Скрипника на свободу.
   Спустя месяцы, на новое восьмое марта, появились у Катерины белые лодочки - лакировки, о которых она мечтала. На законный вопрос мужа, откуда она их достала, скромно промолчала, сделав отмашку рукой, дескать, не лезь в бабьи делишки. С той поры их семейное суденышко трещало по всем швам. Екатерина после ресторанной службы где - то допоздна засиживалась, а Георгий лишь причитал, обвиняя супругу в неблагодарности:
   -Тварюха ты, шельма. Я тебя от деревенского корыта отодрал. Я тебя в люди вывел! А что взамен?
   А когда сошел с полей весь снег, и иссякли ручьи, отдавшись без остатка речке Чудинке, и когда устроились на гнездовья птицы перелетные, пропали из города в одночасье Екатерина Скрипник и начгоркоопторга Семен Пудов. Люди недоумевали: как такое могло случиться, почему распались две такие крепкие семьи? Ну, Катька, товарищ рядовой, обычная официантка. Правда, дочь у нее растет, как ей теперь будет с папашей своим житься, надо и еду приготовить, и постирать, да мало ли чего девчонке - подростку надо. А Пудов! Такой из себя был большой начальник! Все шишки здешние вокруг его складов вились - крутились. Нате вам, бедную Лизавету одну оставил на смех всем злоязыким бабенкам Чудинска. Ну и что, что бедрами не вышла! Зато молода. И уж некую округлость грудей начала приобретать. Какое-то время Лиза еще побыла начальницей над ясельной группой детсада, а после собрала вещи, да такие короба - то были у нее вместительные, бааальшущие, и подалась куда - то, искать, видать, свое новое счастье.
   А Танюха крепко переживала бегство мамки. Горько плакала в комнате, а с черной лакированной этажерки с книгами и всякой безделицей женской на нее задумчиво смотрели красивые, да такие неживые портретные глаза матери.
   - Мамка! Мамочка! Вернись. Ну, вернись же! Я буду тебя ждать, я буду тебя всегда слушаться. Мама.
   Молчал портрет. Лишь набегают на ресницы тяжелые веки, стянута лентой копна черных волос, губы чуть толще, чем в жизни, потому что Катерина изводила на них пропасть помады. Да измятая возле фотопортрета записка: «Танечка, родная, милая, прости.  Прости».
   Узнав про бегство жены, Георгий окаменел. Вначале бросился к знакомому шоферюге татарину Борьке, умоляя того помчаться на его полуторке в догоню за беглецами, след которых, по свидетельству многодетной Оксаны, обрывался на пароходе «Тихий Чудинск». Черепашья скорость допотопного суденышка не сходила с языка местных острословов. Георгий было убедил Бориса: тот за две бутылки белоголовки и поллитровку спирта согласился настичь неверных. Взыграла горячая татарская кровь, да и остыла, начал отнекиваться, дескать, дорога грунтовка хуже некуда, его полуторка не потянет.
   - Достань студебеккер,- уклонялся он от предложения Гоши,- тогда я со всей душой. Или на худой конец - парочку вороных. Тогда в момент, кунак, настигнем Катьку.
   Георгий на это махнул рукой, сбегал домой за пистолетиком, перезарядил его оставшейся пулькой, и скатился в знаменитый чудинский овраг. Пробравшись в одну из мальчишечьих пещер, обливаясь горючими слезами, приставил он к виску дуло, искусно вделанное в слоновую кость. Тут кто-то противно пискнул под его ногой и мимо пронесся мышиный выводок. Георгия будто ураганом вынесло оттуда, мышей он не терпел с отрочества. Но жестокая обида, нанесенная бывшей женой, горячила голову, обжигала кипятком сердце. Вне себя он вскарабкался по обрыву, перемахнул забор и очутился около сеновала артели «Заготбревно». Его точно осенило: «А, подлая, - думал Гоша, глотая вязкую горьковатую слюну,- ты еще вспомнишь обо мне. Если не вышел из меня Ромео, так будет Сальери!»
   - Ох, и натворю ж дел! - зло приговаривал Георгий.- Вот когда прочтешь в центральной прессе  про меня, до чего довела ты, бывшая супруга, муженька своего, тогда дойдет до тебя! Прощай, первая скрипка Чудинска! – Жора трясущимися руками расстегнул пиджак, достал коробок спичек. К пистолетику ему отчего-то было противно теперь прикасаться. – Гори же дотла, подлый Чудинск! Любить так королеву, а жечь, так города! – подогревал скрипач не на шутку разбушевавшееся воображение. – Королева, заноза, мать ее возьми, смылась. Да здравствует красный петух!
   Григорий попытался дергающимися пальцами открыть спичечный коробок. Что - то в этом нехитром сооружении заело. Гоша громко и скверно выругался. И тут как тут очутился жилец особняка – врач невропатолог, который недавно плотно поел, а теперь дышал свежим воздухом, мечтал о скором отпуске на благословенный юг. Будучи человеком отважным и решительным, он смело ринулся в сарайчик, прекрасно сознавая, что сюда никто, кроме пацанвы, забраться не может. В смущении потирал озадаченный невропатолог подбородок, обнаружив дрожащего, с набухшими глазами Георгия. «Переживает, бедолага»,- посочувствовал про себя врач. Он дружески хлопнул Гошу по плечу, и тот словно переломился пополам, согнулся и, рухнув на колени, беззвучно заплакал, смахивая ладонями слезы. Изредка неслись всхлипы, подвывания. У невропатолога за долгие годы нелегкой службы нервы давно порядком сдали. Плач, особо мужской, он вообще терпеть не мог. Но ведь не стукнешь. Нельзя! Врач потоптался, и выскользнул из сарая - сеновала.
   В том же году уехали из Чудинска  Прошины. Петр Денисович получил с повышением в должности назначение в другой город.
   - Пишите! Не забывайте, друуу-гии! - срывающимся голосом пропел Гоша Всеволодович своим бывшим соседям на перроне вокзала.
    А когда паровоз дал прощальный гудок, Георгий прижал к подбородку скрипку, поднял смычок, и нежные волнующие звуки поплыли над железной дорогой. Может быть, транзитные пассажиры посчитали его за местного чудака или чего еще – за попрошайку. Но чудинцы - то знали, кто такой Гриша Скрипник и отчего он вздумал играть на перроне вокзала.
   После отъезда Прошиных Григорий Скрипник загулял. Целый год опускался Гоша в бездонную пропасть пропащего человека. Но ведь рядом была Таня, Танечка – копия его и Кати. Его дочь. Скрипник выкарабкался  из вонючей бездны. Вновь его имя замелькало в афишках Дома культуры. Его полюбила приезжая девица, молодой специалист плановик, приехавшая сюда после окончания техникума по распределению. Низкорослая, белобрысая, румянощекая, на много лет его моложе. Она обожала своего артиста, его замысловатые фигурки, выструганные им из кости и дерева, она знала, что ей трудно будет состязаться с другими невестами Чудинска по той простой причине, что с ее лица воды не пить. Гоша ее не просто устраивал, он по -своему еще был собой хорош, моложав. Молодуха Алла сумела крепенько взять Георгия в свои пухлые руки, да так, что вольный скрипач Георгий Скрипник, по свидетельству очевидцев, незаметно превратился в валаамову ослицу, существо покорнейшее. Смирился с новой женой, полностью ей подчинился.
    Танька мачеху за мать не считала. Мечтала об одном - поскорее закончить десятилетку и навсегда уехать из Чудинска. Этот день настал. В Лиганках, где жили Прошины, ей надо было ожидать свой поезд. Времени у нее оказалось в запасе достаточно, аж несколько часов. Поэтому она направилась по адресу, который дома списала с конверта.
   Илька с приятелем смолил лодку, появился дома в забрызганном варом старом спортивном костюме. Он ожидал от родителей нагоняя, а они не шумели, но по напряженному выражению отцовского лица и заискивающей, какой - то извинительной интонации, сквозившей в голосе матери, ему стало ясно, что в доме произошло нечто необычное, даже из ряда вон выходящее. Из гостиной вышла высокая смуглая девушка.
   - Танька? Танечка! - вырвалось у него.- Вот это да! Ты ль это?!
   Вел он тогда себя совсем по - мальчишески, как щенок, который неожиданно повстречал потерявшегося дружка. Таня повзрослела, перед ним была сформировавшаяся взрослая девушка. Она чуть насмешливо встречала его вопросы, отвечала рассудительно, по - взрослому. Они расстались надолго.
   Через много лет, когда Ильку стали величать Илларионом Петровичем, довелось ему побывать в командировке в Чудинске. Не узнал он его, вымахал ввысь и раздался вширь городок. Ныне – это вполне приличный, презентабельный районный центр региона, где углеводородное сырье заключено в стальные магистрали и под неистовым давлением устремлено в центр страны. На месте двухэтажного особнячка, в котором жила их семья, высился современной проектировки пятиэтажный кирпичный дом. Куда - то исчезли сараи - дровяники, сеновал странной артели «Заготбревно», впрочем, как и сама артель. Овраг засадили деревьями, кустарником и он честно вырабатывал, согласно суточному ритму, чистейший кислород. Прошин узнал, что Георгий Всеволодович живет в единственном пока тут доме -великане – на шестом этаже девятиэтажки. С лоджии квартиры Скрипника изредка нарушалась вечерняя тишина микрорайона. О чем-то говорил и говорил голос одинокой скрипки. Наверное, ему было о чем рассказывать. И раз, когда скрипка выводила «Лучше нету того цвету, когда яблоня цветет», Прошин Илларион Петрович завернул в подъезд этого дома, и лифт донес его до квартиры Скрипников.
   Гоша Всеволодович и Илларион долго всматривались друг в друга, потом Георгий вежливо поздоровался и пригласил гостя в квартиру. Засуетилась теща Скрипника, выставила на стол вазочки с клубничным и смородиновым вареньем, подала обжигающий чай, пододвинула вазу с конфетами, печеньем и самодельными крендельками. И полился неспешный разговор про житье – бытье. Детишек у Жоры от Аллы не было, та где - то простыла, как - то ее не так лечили. Словом – бездетка. Однако Георгий давно дед, дочка Татьяна постаралась, народила своему супругу кузбасскому горняку двух девчонок. О себе Гоша рассказывал нехотя: технарит пока на местном телецентре, к резцу не прикасался лет десять, зато увлекся охотой, рыбалкой, приобрел моторку, смастерил аэросани. Настойчиво загудел телефон, Георгий извинился, вышел в соседнюю комнату. К гостю подсела бабка и пошла сетовать на то, что детишек своих вот неспроворил Господь детям ее, Алле и Грише. Прокляла мотосани, что в нынешнюю зиму чуть не отправили на тот свет дорогого зятька, ухнувшего с ними в таежную овражину, занесенную снегом. Посокрушалась, что нет Аллы, которая задержалась в командировке и она, видать, и звонит Гришане. Вернулся за стол Георгий, но разговор как - то все не складывался, не клеился, что ли. Прощаясь, Георгий изменил своей привычке, как заметил Илларион, последнее слово он не пел, а лишь растягивал: « Салю - ут. Са - лют!»
   На следующий год Илларион встретил невыносимо жарким июльским одесским днем Таню Скрипник. Они торчали на одной автобусной остановке, каждый спешил: Таня на автовокзал, ей надо было мчать до какого - то местечка, где отдыхала ее семья у свояков мужа, а Илларион торопился попасть на теплоход, он мечтал скорее приплыть в Евпаторию, оформить путевку в санаторий. Они даже не обменялись адресами. Но, вспомнив об этом в ресторане теплохода, он почему - то особо не огорчился.
   Плавно покачивалось на волне судно, изумрудно - бирюзовый простор успокаивал, баюкал. И поплыли перед прикрытыми веками картинки детства: послевоенный чудинский базар, инвалид с морской свинкой, всем дарящей радость, и те смешные строчки на белом листочке бумаги, что обещали ему дальнюю дорогу, неожиданную встречу, аромат моря и любовь, что принесут на крыльях чайки.
   Мысли прервала официантка. «Что будете заказывать?» Он вздрогнул. Перед ним стояла Катерина Скрипник. Постаревшая, полная, морщинистая, но все еще молодящаяся, но далеко не молоденькая соседка Катерина из Чудинска. Она Ильку не узнала. Безразличный взгляд, набрякшие веки, усталый голос. Пожилая женщина.
   И внезапно ярким огненно - рыжим всплеском полыхнула на шее, у самой кромки выреза блузки, золотая брошь – крохотный скрипичный ключ.


Рассказ
                Владимир .Коркин
СТАРЫЙ    КАЛЁН

   Он мало что помнил из прошлого. Все, что когда - то вкладывалось в его память, стиралось, теперь его мозги словно спирали старого утюга. Есть серое вещество в голове, и будто его нет. Оно ему как - то даже мешало своим едва ощутимым перегревом, головными болями, а порой он вообще ничего не чувствовал, тупо шагая куда - нибудь. Однако ведь ни разу не попал под автобус либо троллейбус, а улицу всегда переходил по зеленому огню светофора. Он мечтал о том, чтобы там, внутри, под негустой шевелюрой вырос кристалл чистой воды. О, как бы он тогда развернулся, какие бы мысли и формулы о бесконечном многообразии Великого Пространства записал бы на тот кристалл. Какие огромные энергетические   возможности таились в окружающем мире, и люди о том не догадывались. А он знал, как можно взмыть к другим планетам и Галактикам, как можно пользоваться гравитационными коридорами, как избегать космических оврагов-ловушек. Другие не представляли себе, что есть «темная материя» Космоса. Он просчитал ее самые важные параметры. Но тут же и забыл. Правда, это не беда, надо было лишь сказать себе «темная материя», и формулы и логические построения побегут в голове одна за другой. Он не понимал, отчего люди не думают о благе своего земного рода. Зачем им эти допотопные колесные машины, бьющиеся самолеты, зачем жечь в топках уголь и в горелках отходы нефти, когда все можно решить самым обычным способом. И цифры бесконечным пчелиным роем носились под его шевелюрой. Никто из прохожих не догадывался, что идет рядом с гением. Вид больно обшарпан, несерьезен. Бич - бывший интеллигентный человек – и только, мало ли их вокруг. Он думал у края трамвайной платформы: столкнись сейчас с тем спешащим мужчиной, и тот будет под колесами. Так же и с планетой. Врежется в нее крупный астероид, комета и … тю - тю, была жизнь на земле, и нет ее. Так почему радио ничего не говорит о необходимости защитить землю от внезапного вторжения блуждающих в космосе чудовищ. Ведь это так просто высчитать их орбиту движения загодя и долбануть ракетой, или отвести с помощью ракеты коварную комету в сторону. Пусть себе летит в дальний космос. Там ее притянет черная дыра, или ухнет в такой пространственно - временной овраг, из которого ей не выбраться. Он начинал догадываться, почему земляне не занимаются такими проблемами. У них там, в высоких кабинетах, наверное, тоже порой так ломят виски, что только прыгая и прыгая на месте, или на одной ноге можно избавиться от боли. Он как-то представил, как в в некоем забытом им городе огромном доме ученых, мимо которого он когда - то ходил, а возможно и работал там, вдруг на ученую знать навалилась ломота в висках и они, разом повскакивали с кресел и стульев и начали прыгать на одной ноге. Он прыснул от смеха. Рядом шагавшая женщина недоуменно посмотрела на него. Она ведь мысленным взором не окинула той картины, что виделась ему. А мозг его через считанные минуты выдал, как будут напрягаться панели потолка и стен, если обитатели здания начнут одновременно прыгать, через какое время сооружение развалится, будто карточный домик. Как заныло в висках и затылке. Он свернул в скверик и припустился подпрыгивать, стараясь сбить эту боль. Она скоро пройдет. А идти ему мимо телецентра. Однако к телевидению он не апеллировал, потому что никогда его не смотрел. В его жалком убежище было далеко до комфорта. Ему нужна только крыша над головой и стены, чтобы не донимали ветер, дождь или холод.
    В его жизни ничего не осталось, кроме старого, в глубоких трещинах, как и душа его, никому не нужного, сарая, сложенного из допотопного, наверное, еще дореволюционного  кирпича. Хозяин его, видать, давно помер, никому сарай не был нужен, а замок висел, значит, кто - то им владеет. А владел им Калёныч. Он как-то слонялся возле ближайших магазинов, и заглянул на асфальтовый пятачок, где среди выкинутых коробок   и обнаружил диво. Недели полторы присматривался, никто сюда ни ногой. Он сдернул хилый замочек и поставил свой, найденный в мусорном контейнере. Обустроил сарайчик. Вот вам и однокомнатная, без удобств, квартирка. Солидный амбарный замок не отпугивал работников прилавка, они по - прежнему таскали сюда все, что им не надо было. Кстати, из тех коробок он выуживал и продукты, и даже промтовары, в том числе и разную бижутерию, которую за гроши брали в соседних частных лавочках. Ему нравилось зимой сквозь дырку в двери, похожую на пулевую пробоину, смотреть по утрам на маленький асфальтированный пятачок перед своей кирпичной коробкой. Снежные узоры чертили замысловатые силуэты земных и неземных женщин, какие - то фантастические картины. Он в восхищении немел. Потом укладывал в спальный мешок одеяла, подушку, а в самую свою любимую коробку из-под телевизора - свои вещи: брюки, рубахи, полотенца и все такое. Потом по привычке вновь затыкал дырку картонкой и, стараясь не скрипеть дверью, петли которой, кстати, регулярно смазывал из масленки, выскальзывал наружу. Предстояло добыть пропитание: безропотно пахать в магазинах за кусок колбасы и булку хлеба, за всякие сухие супчики в пакетиках, за редко перепадавшие ему овощи и фрукты, которых, впрочем, на свалках было в изобилии. Но он не мог почему-то копаться там. Если что валялось наверху и не дурно пахло – это, пожалуйста, не побрезгует. Как - то не тянуло на свалки, и все тут. Не нравились ему весна и осень: грязные лужицы матово отсвечивали на солнце, пробуждая неясные мысли о чем-то утерянном. Он и не ведал, что потерял в жизни, не догадывался. Лето восхищало его. Все было так прекрасно. Он бежал в свой любимый скверик, подолгу выстаивал тут, под чудесным клёном. Он и себя считал клёном, только с облетевшей листвой. Он и представлялся тем, кто интересовался  им, а это были продавцы и директора магазинов, принимавшие его от случая к случаю на месяц подзаработать: «Клён. Меня так и звать Клён. Это фамилия. Имя Калён, отчество Калёнович». Глупым он не выглядел, просто неухоженный стареющий человек, бомжистый бич. Да и шутник, видать.  Наверное, звать его Николай, а отчество Николаевич. И в ведомостях так и писали «Клён Николай Николаевич». Или просто Н.Н. Клён. Настоящие городские бичи про всех всё знавшие, кликали его – Калён, или Калёныч. Как ему радостно прижиматься лбом к своему клёну. Быть может, от того, что ничем не вышибались из башки строки песни про клён. Он переделал их на свой немудрящий лад: « Старый калён, старый калён, старый калён глядит в окно».
   Как - то в кругу бомжей, принявших его в свою общину без каких либо оговорок, он был всех старше, ему, заговорив зубы, втихую, воткнули иглу со смешной дозой наркоты. И он, прочтя им лекцию о квантовой механике, начал смешно декламировать: «Старый калён, старый калён»… Так и повелось: Старый Калён, Калёныч. Ему было все равно, на клички он не реагировал. Уж если нос к носу будут что-то буровить, тогда как - нибудь отмахнется. Да вот что - то застряло после той вечеринки в голове, и он избегал любых сборищ. В своем пританцовывании и трясучке, а выделывал ногами в укромных безлюдных местах,  он забывался. Вспыхивавшие в голове цифры, символы, уравнения, формулы  во что - то сливались. Калён знал – это были очень важные формулы, до которых, кроме него, не доросли земные мудрецы. Себя он, конечно, мудрецом не считал, а просто человеком, которому улыбнулось счастье познать то, чего не ведают другие. Да за такие знания любой ученый дом обязан был взять его в один из своих высоких кабинетов, с полированным столом и кожаным крутящимся креслом. Но Калён забыл, как писать эти символы, как складывать их в строки. Вот если бы его голову подключили к большому компьютеру, который он когда - то видел, и даже помнил, что у машины есть клавиатура и маленькая смешная мышка с длинным хвостиком. Он подолгу торчал то в скверике с клёном, откуда видны большущие окна огромного белого дома, где, без всякого сомнения, служит ученый люд. То ошивался на своем присарайчиковом пятачке, обдумывая новые идеи борьбы с болезнями. Он видел химические формулы, возникала методика применения лекарств. Однако всегда находил время подработать, желудок требовал свое. Его в округе знали, и магазинные деятели никогда не отказывали Калёнычу в пропитании – булка, или батон, пласт колбасы, или сарделька, кусочек сала, банка просроченной тушенки или гороха. Что еще надо старому одинокому бомжу.
   Он только не любил стирать свои вещи. Надо было все грязное скопом отдать в прачечную, а самому одевать, что попало. Тогда, конечно, людям было противно идти около него – расхристанного, в стоптанных башмаках, купить новые ему было не по карману, а в контейнерах с бытовыми отходами так редко попадались мало - мальски добротные туфли или ботинки. Так некоторые, негодовал он, вроде бы подходящие по размеру, но были нарочно порезаны ножом. «Ну, решил ты их выбросить, свои башмаки, так зачем старую вещь корежишь, может она кому - то, или вот мне сгодится»,- размышлял он.  А попрошайничать Калёныч вовсе не умел и не хотел. Стыдно. Лучше спину погнёт в магазинной подсобке. К своей бедовой жизни он привык. Разве что угнетали постирушные дни. Нашивать на белье метки, нести его в огромной сумке в прачечную, потом ждать. Правда, временно приходилось напяливать видавшие виды штаны, накидывать на плечи кацавейку, или покоробленную старую кожаную куртку, вытащенную им из мусорного бака. Все это и у него вызывало брезгливость. Зато через несколько дней весь его гардероб словно обновлялся. Все постиранное, чистенькое, выглаженное. Теперь эвон сколько месяцев можно менять одну рубаху на другую, носить разного подходящего цвета брюки. Он начал чаще присматриваться к богатым домам, чтобы выудить из контейнера с отходами добрую еще для носки вещь - пиджак там, или пальто, или куртку. Мечтал обуть поприличнее ботинки. Ему теперь мнилось, если он оденется как надо, то сразу вернется к нему память, и он вспомнит свой дом. Ведь где - то же он жил столько лет! Но главная забота - поесть, утолить незатухающее чувство голода. Вот сегодня на вечер - полбуханки ржаного хлеба, банка просроченного зеленого горошка, кусочек мятого сыра, сунутый ему в ладонь знакомой продавщицей. Благо есть термос, можно баловаться горячим чаем, налитым официанткой в кафе, где ему знаком каждый уголок подсобки. О термосе - то особый разговор. Пошел тем летом на лесные  посадки набрать тутовника и яблок. Глянь, а под деревом пакет с термосом. С час подождал. Никто не вернулся за вещью. А он что, будет бегать по городу искать хозяев термоса? Преодолевая желание как можно скорее приглушить голод, ставший его вечным спутником, медленно жевал кусок хлеба за куском, постепенно чувствуя наслаждение. Теплая кашеобразная масса стекала в желудок, тепло разливалось по телу. Старым перочинным ножом, выловленным в свое время из мусорки, вскрыл банку с горошком. Отхлебнул сок. Нормальный продукт. Десертной ложкой достал горошины. Вкусно. Откусил кусочек сыра и запил чаем. Прелесть. Голова была такая на диво ясная. Пробежал пальцами по канцелярскому хламу, выброшенному одной солидной фирмой. Нащупал маленький блокнот. Оживился. Завтра посмотрит, что там еще имеется. Вот и постель: на старом диване, выкинутом жильцами близлежащих домов, валялось прожженное ватное одеяло, выуженное опять же из мусорного бака. И такая же подушка. Старые вещи, годные ему, он зимой для профилактики промораживал. А сам в холода спал в прихожей у старушки доброхотки, которой пропалывал весной и летом огород, собирал в ее скромном садочке небогатый урожай, имея с того маленькую добавку к своему скудному пищевому рациону. Тогда наступали самые счастливые дни: тело как бы наливалось силой, на мозг ничто не давило. Наступала пора спокойных раздумий о жизни. В перерыв старушка выносила в садик - огород поесть  для него. Читала вслух Библию. Калён слушал внимательно, сам просил её почитать ещё.  Слово Господь, так часто слышанное теперь им, ассоциировалось с чем - то строгим и светлым. Он его крепко зауважал. И даже стал побаиваться, так много чинил Господь грешникам всякой непоблажки. Библия была для него совершенно неизведанный дотоле пласт в его жизни. Уж Калён точно знал, такую книгу он прежде никогда в руках не держал. Он восхитился главой «Сирах», какие были это замечательные поучения и наставления. А когда старушка читала притчи Соломона, какое - то просветление возникло в голове. Словно восстановился крохотный мостик между его настоящим и прошлым. Всплыли неясные образы красивой женщины и ребенка. Но потом опять что -то вспыхнуло в голове. И опять мириады формул и цифр с каким - то странным попискиванием плыли и плыли невесть куда, складываясь в некие уравнения, которые бы не прочь познать ученые мужи. Да не дано им. А ему бы вот как - нибудь приспособиться и записать увиденное перед мысленным взором. Пока это  не ударолось. Вот оно, уравнение, такое четкое. Взялся он за карандаш – и ничего уже нет. Только надвигающаяся боль, ломота в висках и лишь дикое пританцовывание приведут его в норму. «Как странно устроен человек, - думал Калён,- все на месте - руки, ноги, голова, а мозг - словно и не его. И ведь не поменяешь его, как рубаху, как носки, как полотенце, как носовой платок». Впрочем, он уже просчитал глубинную сущность своей болезни. Калён даже увидел химические формулы тех лекарств, что помогли бы ему жить без этой дурацкой подтанцовки. Однако они в мгновение ока исчезали.
   В этом южном городе у него было еще несколько укромных уголков, где он скрывался от морозов, или от назойливого любопытства людей в тёмно-серой форме, а то и от собратьев по мостовой. Таких же несчастных, как он. Только у них, наверное, решал Калён, никогда не наступают минуты просветления, как у него, когда он видит себя в неясном ореоле домашней обстановки, в заставленном приборами и разными датчиками кабинете, где все было так строго, лишь цветы на подоконниках скрашивали неуют. В этом кабинете его однажды вывел из глубокого раздумья чей - то голос:
   - Ты замахнулся на невозможное! Земляне сейчас не могут обладать такой мощью! Пока их удел – Земля.
   Калён видел, как он поднялся из кресла и пошел навстречу этому голосу. Вдруг туманный силуэт что-то замкнул, что ли, потому что вспыхнула молния, она поразила его, ударила в приборы. Страшная взрывная волна выбросила ученого с третьего этажа прямо на клумбу с нежными цветами. Он скоро встал и пошел себе, как ни в чем не бывало, куда глаза глядят. А они привели его на железнодорожный вокзал. Ученый сел на перроне в отходящий поезд. Поудобнее устроился в купе. Вместо билета протянул пачку денег. Вид у него был помятый, пиджак слегка порван. Но деньги были. «Что - то не в себе мужик»,- подумала проводница, однако от навара отказываться ни к чему и повезла его на дальний юг.  Было у него и какое - то солидное удостоверение, которое производило на людей в серой форме с погонами впечатление. Потом оно куда - то исчезло, видно спёрли его.  Это случилось на жарком юге, где он начал странствовать. С той поры и ездил из города в город, пока не прилепился к этому сарайчику на асфальтовом пятаке. Когда одолевала головная боль, ему казалось, это он сам мешает себе, повернуть бы поудобнее голову, и все пройдет. Но боль не проходила, и он пританцовывал. Успокаивался Калён только после того, как бормотал и бормотал свое: «Старый калён, старый калён, старый калён глядит в окно».
   Но вот однажды в южном городе ожидали прибытия важного чиновника с самого  что ни есть «верха». Улицу за улицей прочесывали люди в серой форме и в гражданской одежде, с одинаковыми гладко прилизанными волосами и стриженными затылками. Бомжистый люд с мостовых перекочевал в спецмашины и спецприемники. Настала очередь и старого Калёна. Его интуиция сработала безотказно: он встал на четвереньки и, перебирая руками и ногами, будто собачонка, припустился наутек. Люди в форме опешили. Ему это и надо было. В считанные минуты Калён был у канализационного люка, сдвинул его в сторону и нырнул в вонючую темноту.
   - От бомжара!- гоготнули крепкие ребята и, махнув руками, пошли дальше своей дорогой.
   Метрах в пятидесяти от люка и был самый укромный уголок Калёна. Здесь он пережидал любые плохие времена. Тут он прятался и от собачьих свор, которые свирепо дрались за их территорию на земле. Здесь, в относительно сухой старой канализационной ветке, он сложил себе из кирпичей и булыжников нечто вроде ложа. Можно было потянуться, вздремнуть, переждать даже мороз. Он так поступил и на сей раз, погрузив свой интеллигентный нос в ворот рубахи. Отсиделся бы он и сейчас. Но случай сыграл коварную шутку. Неподалеку находился маленький химический завод. И что - то у них там неладное приключилось в цехе: аварийный сброс унес в канализацию некую отвратительную жидкость, которая при соприкосновении с водной средой выделяла смрадные пары. Калёныч поглубже засунул лицо в ворот рубашки, что - то не нравилось его хрящеватому носу, зажмурил глаза. Как - то так получилось, что быстро уснул. Видно, сказался страх перед облавой, нелепая беготня на четвереньках. Ему привиделся зачахший на ветру клён, сухие листья на бурой потрескавшейся земле. И его с проседью волосы будто тоже превратились в чахлые кленовые листья. Удушливый воздух медленно полз по кирпичной перемычке, где лежал спящий человек. Мимо него бежал на своих мягких лапках крысиный народ.
   В это время за тысячи километров отсюда, в промозглую ненастную ночь, вскочил с постели молодой мужчина. Ему приснился стонущий на ветру клён, с которого слетали пожухлые листья. И еще, будто кто - то нашептывал:
    - Старый калён, старый калён, старый калён глядит в окно.
   Мужчина ошарашенно уставился на письменный стол, где лежали найденные накануне лекции его отца Николая Николаевича Кленова. Он набрал номер телефона. Сию секунду трубку подняли, словно ожидали звонка.
   - Мама! Мама! Ты не спишь?
   - Нет, сынок, - с неодолимой болью и слезами в голосе  был ответ.
   - Ты плачешь, мама? Дорогая моя!
   - Ничего, спи. Это пройдет, сынок. Отдыхай, а то разбудишь мою внучку.
   Мужчина налил из графина в чашку холодной воды, отпил глоток, посмотрел в незашторенное окно. Там сорвалась и падала яркая звёздочка. А в его ушах отчего-то все звучало: « Старый калён, старый калён, старый калён глядит в окно…»



 























Владтмтр Коркин             

 ЗАВГАР  БАКАЛЕЙКИН