СNЫ разума. Султан-Гирей

Автобиографии можно верить лишь в том случае, если в ней раскрывается нечто постыдное...».
Оруэлл

ОГлавление - 80 глав!!!

ЧАСТЬ первая
1. Тетка в берете, capriccio2
2. Добрый самаритянин, capriccio25
3. Ешче Польска не сгинела, capriccio 5
4. Ночной Петербург 1911-1913 гг, capriccio 16.
5 Джонни , capriccio 13
6 Адам Мицкевич и Козловск, 1926 г, capriccio 63
7. Тенишевское образование, capriccio 33
8. Маменька, capriccio 24
9. Хазарская халва утешения, capriccio 72.
10. Тоськины горчичники, capriccio 53
11. Что в имени тебе моем? capriccio 52,
12. Первая квартира, 1976 г, capriccio 32
13. Итальянский полдень 1977 г, capriccio 49

ЧАСТЬ вторая
14. На сопках Манчжурии,1977 г capriccio 44
15. Цой СИК, capriccio 38
16. Орлиное гнездо, capriccio 39
17. Писательская рота, capriccios 1
18. Королева НЕПАЛА, 1987, capriccio 47
19. Советская Кумари, capriccio 23 ,
20. Алексеевский мост, 1952, capriccio 74
21. Валенки, да валенки, capriccio 28
22. Человек человеку бревно, capricсio 42
23. Какая жертва! Capricсio 21
24. Володя, capriciсo 18
25. Ново-Сибирск, capricсio 29
26. Ars longa, vita brevis, capriciсo 78
27. Выгодские, capricсio 59
28. Азбучные закорючки,capricсio 60
29. В начале было дело, capricсio 15
30. Поездка, capricсio 8
31. Есть многое на свете…, capricсio 11

ЧАСТЬ третья.

32. В Сибири пальмы не растут, capricсio 50
33. Хибиногорский рабочий,1934, capricсio 7
34. Берегиня, capricсio 71
35. Капитан Воронин, 1934 г. Capricсio 64
36. Слово и Дело. capricсio 56,
37. Писательница в чулках винтом, capricсio 17
38. Новый год, capricсio 27.
39. Самурай, capricсio 9
40. А не умнее ли ученик?, capricсio 37.
41. Семёнов- старший, capriccio 26
42. Русский термидор, capriccio 20
43. Ленинградский кубок, capriccio 3
44. Заявление в ЗАМКОМ, capricсio 46
45. Паныч с фольварка, capriccio 35
46. Вредная повесть, capriccio 45
47. Дым отечества, capricсio 69
48. Охота за зубами,1937 г, capriccio 12
49. Палата №5, capriccio 51
50. Дело П-72072, capriccio 22

ЧАСТЬ четвертая

51. Анатомия свидетельства, capriccio 48.
52. Лесоповал, capriccio 43
53. Pargolletta mia, capriccio 10
54. Моисей Сарач, capriccio 4
55. NB, capriccio14
56.Персик, capriccio 76
57.Батайская сметаночка, capriccio 77
58.Запах весны, 1958 г. Capriccio 70
59.Фамилия из трех букв, capriccio 68
60.Рубикон, capriccio 34
61.Участница ледового побоища, capriccio 55
62.Автопортрет, capriccio 6
63.Эта женщина в окне, 1995 г, capriccio 75
64.Последняя ветвь, capriccio 40
65.Хитрая бабушка Тотешь, capricсio 31

ЧАСТЬ пятая
66.Феб – бог ревнивый capricсio 66
67.Не лыком шитые Галуновы, capricсio 30
68.Человек яко трава, яко цвет сельный… capricсio 19
69. «Пижма» на дне, capricсio 67
70.Наталья, дочь Моисея, capricсio 80.
71.Сгоревшие рукописи, capricсio 54
72. Скверная ночь,capriccio 36
73..Врагиня, capriccio 62
74 Дыхание мертвых гениев, capricсio 41
75. Воды, в которые я вступаю… capricсo 79
76. Молитесь за нее, capricсio №65.
77. Клик «Султан-Гирей» capricсio 57.
78. Чому я не сокiл… capricсio 61.
79.В деревне Гадюкино дожди, capricсio 73
80.Пропади всё пропадом! capricсio 58








ТЁТКА  В  БЕРЕТЕ, 1976 г, capriccio 2

Они говорят «Да» и протягивают руку первому встречному
Франсиско Хосе; де Гойя-и-Лусьентес

Корейская фамилия из трех букв украшала табличку над зеркалом «Вас обслуживает водитель…», она была на визитках и в путевом листе, но ясности не вносила. Каждый думал: как, каким образом эта яркая голубоглазая блондинка могла стать обладательницей столь экзотической фамилии – Цой? Вот Валюшка и переворачивала эту самую табличку, как только в её такси садился очередной пассажир, и только инспектору ГАИ дозволено было задавать вопросы по поводу несоответствия её фамилии и голубых глаз.
Валюшка – это одна из первых женщин-таксисток южного города Ростова-на-Дону 1977 года. Так как зарплаты водителя в райкоме партии ей категорически не хватало, а третий таксопарк имел нужду в опытных водителях, то Валюшка частенько долгими вечерами продолжала упорно «таксовать». Вот и сегодня она выехала и, как всегда, не забыла перевернуть табличку, но эта, подсевшая к ней баба, как завороженная, требовала назвать ей свою фамилию – иначе вот, прямо сейчас, она выскочит из машины и пожалуется руководству.
Валюшке пришлось ей ответить, что фамилия у неё из трех букв, и что она, Валюшка, её вынуждена скрывать от любопытных глаз – тётка сразу замолчала, призадумавшись. Так и доехали до места, когда Валюшка снисходительно повернула пытливой пассажирке табличку: Цой… три буквы… Тётка в сердцах махнула рукой и пропала в дождевой темноте, поскользнувшись на мокрых листьях.
Валюшка рассмеялась вослед, ловя её запоздалое смущение, и на сердце затеплилась радость от чувства отчетливо проступившего конца смены, от смешной пассажирки, от собственной бурлящей молодости, от сегодняшней свободы – всё смешалось в предвкушении счастья возвращения к себе домой и щекотанием подступало к горлу, растягивая губы. Ещё улыбаясь, она плавно нажала на педаль газа – дочь одна, уже небось, давно спит… Дождь усилился и дворники едва успевали смахивать с лобового стекла ручейки воды.
Муж Валюшки, оставив ей на память дочь Танечку и редкую фамилию Цой, пропал на бескрайних российских полях, выращивая лук и огурцы со своими молчаливыми родственниками. Правду говорили, что полукровки рождаются умными – Валюшка недавно запомнила новое красивое слово «инбридинг», самым смешным образом спутав его с таким же красивым словом «гетерозис», что означает необычное усиление свойств от смешения чистых, но совершенно разных кровей. Но теперь Валюшка красиво рассуждала, как результате этого самого «инбридинга», читай – гетерозиса – её дочка с трёх лет читает, держит в уме несколько чисел и запоминает по 20 предметов, разложенных на столе. Ни бабушек, ни нянечек у них не было – простой типовой детсадик да добрые соседки, стайкой сидящие у подъезда на отполированной лавочке. Уж они и сказки расскажут детворе, и воротник поправят торопливому школьнику и дневник на проверочку попросят, а вечером матерям по секрету всё доложат.
Валюшка, останавливая на светофоре машину, вздохнула, вспоминая свою рано умершую мать. Сейчас ей было бы 65 лет, люди в таком возрасте ещё замуж выходят – мама же умерла ещё совсем молодой…
На Станиславского, старинной трамвайной улице, когда-то носившей название «Почтовая», Валюшка заметила одинокую сутулую фигуру женщины, скорее, старухи. Она медленно брела под косыми струями дождя под бесполезно перекошенным зонтом, увенчанная огромным беретом, на манер тех, что когда-то носили средневековые художники.
Валюшка приоткрыла оконце и медленно поехала параллельно тротуару:
Бабуууль! Садись – подвезууу! – старуха отмахнулась, не поворачивая головы и не прекращая шагать, бодро переставляя ножки. – Бесплатно!…Садииись!…
Мадам замедлила шаг, вслушиваясь в приветливый голос Валюшки:
– Садись, баба… дождь…холодно…бесплааатно… – Валюшка выбрасывала за окошко слова, не складывая их в предложения, переполненная стремлением согреть эту одинокость, так внезапно напомнившую ей мать.
Женщина неторопливо приблизилась, ошарила грязную дверь и, не сразу открыв её, попыталась сесть, сначала засунув одну ножку в брючках – не получилось, а затем, неловко согнувшись, смогла бочком сесть, а потом засунула первую и вторую ножку по очереди, и только теперь начала складывать оставшийся на дожде зонтик, который единожды раскрывшись, не желал больше уменьшаться в размерах и не влезал внутрь салона.
Наконец, зонтик сдался, гостья уселась, старуха в берете как-то съежилась, её красный берет стал теперь казаться особенно большим, и от этого пассажирка теперь смахивала на гномика, и Валюшка сразу поняла, что этот гномик, по неопытности, не сможет за собой закрыть дверь, и дотянулась до её дверной ручки сама, ощущая под своим могутным телом старухину хрупкость. Все перевели дух.
Благодарю вас, – чуть надтреснутым голосом заговорила пассажирка и потёрла озябшие руки, подставляя их к горячему ветру печки. – Тепло…
И только тогда бабуля подняла лицо к Валюшке – помятое годами лицо с огромными чёрными глазами, невероятно молодыми и строгими, над которыми нимбом светился красный берет – и проговорила, тщательно артикулируя каждый слог:
– Мне, будьте так любезны, на пегесечение улиц Жугавлева – Сувогова…
Валюшка отчего-то радостно и виновато защебетала, что мадам живет неподалеку, почти по пути, и отчего-то сама заговорила о своем желании научить дочку английскому или французскому, наверное, подчеркнуто правильно выстроенная речь гостьи и «ленинская» картавость выхватили из хаоса её мыслей нужное направление.
– Я преподаю языки – ответила «мадам».
– Прааавда?… А у меня дочка хочет изучать английский! – Валюшке хотелось поддержать разговор, оправдывая своё благодеяние.
Пассажирка в ответ блеснула глазами из-под густых смоляных бровей.
– Что ж…Я всегда рада каждому прилежному ученику, – и сдержанно представилась, качнув беретом, – Наталья Максимовна.
– Значит, можно к Вам обратиться? Вот здорово… – Валюшка в ответ попыталась рассказать смешную, но невероятную историю её экзотической фамилии, как Наталья Максимовна вдруг её прервала.
– Я тоже была замужем за корейцем… Его звали Цой …
Валюшка от неожиданности со скрипом затормозила.
– Да???
– Он был лётчик. Сталинский сокол! – пассажирка подняла левую руку в брежневском приветствии …
Однофамилицы помолчали каждая о своём…
У тёмного провала двора на улице Журавлёва старушка вышла. Валюшка рванулась было её провести до дверей, но Наталья Максимовна невозмутимо раскрыла свой перекошенный зонтик снова и сказала, что дальше – «terra inсognita»,
тепло пожелала Валюшке «добгой ночи» и пропала в осенней тьме, одарив её правом в ближайшие дни заехать к ней домой и договориться об уроках – дверь квартиры внутри двора сразу слева…
Валюшка, разворачивая машину, всё раздумывала над когда-то уже слышанными словами «терра инкогнита», тщетно припоминая их значение, и недоумевая, зачем человек в таком возрасте непонятно изъясняется, и что эта бабулька в брючках не так проста, как кажется.

…Велики и глубоки колдобины родимых большаков, непредсказуемы открытыми люками и промоинами городские проулки, но проблеме под именем «дороги» в иерархической лестнице отечественных бед конца семидесятых ещё заслуженно отводилось почетное второе место – после «дураков на дорогах». Третья беда, «налоги», в те годы ещё не приобрела настолько ощутимого масштаба. Дураки же, когда-то возглавлявшие этот список, в это безмятежное советское время ещё определялись как «частный случай» хотя бы потому, что все граждане были полны надежд и все чего-то ждали в светлом завтра, которое обязательно наступит. Поэтому каждый жил скромно или умело скрывал свой материальный уровень, соблюдал закон и порядок, хотя бы мимикрировал под законника и скромнягу, иначе чересчур инициативных и нескромных могли быстренько посчитать как «слишком умных» и – наказать…
Одна часть свободного народонаселения, состоящая из милиции и народного контроля всех направлений, тогда зорко следила за другой частью населения.
Но за всеми не уследишь – поэтому некоторые уже сидели…

Сказать, что труд таксиста тяжел, значит, не сказать ничего. А труд водителя-женщины особенно… Зимой, чтоб не спёрли резину вместе с колесами, Валюшка, заезжая на обед домой, жевала у окна, не сводя глаз «Волги». А если приходилось во дворе дома оставлять машину ночевать, то снимала колеса, поднимая каждое на второй этаж без лифта – и так все четыре, одно за одним, отдышится, и снова – сняла и покатила…
Утром все колеса нужно было прикрутить на место. Бывало, вынесет первое колесо из квартиры, толкнет – она само и катится до стенки – опа! – упало…Валюшка снова его поднимет, поставит, направит, подтолкнёт – ещё пролет, а там, оно само и выкатывается из подъезда.
Однажды, мучаясь радикулитом, она решила облегчить этот сизифов труд и скинуть пару задних колес прямо с балкона во двор. Подтянула одно, перекатила через перила – никого вокруг!– скинула. Подтянула второе, перекатила – никого! – скинула, а колесо не упало плашмя, как нужно, а подпрыгнуло, словно мячик, и отскочило прямиком в окно первого этажа, где большая армянская семья дружно уселась завтракать. Окно вдребезги! – крику было, визгу… Пришлось не только извиняться за испорченные продукты, шишки, разбитую посуду и вставлять огромное стекло, но и самой улечься с радикулитом, обострённым от напряжения и пережитого волнения.
Ах, радикулит! – шоферский бич судьбы… Назови его хоть люмбаго, хоть ишиас, хоть грыжа межпозвоночных дисков – радикулит, он и есть радикулит. Ради-скулит.
Скрутит так, что до сортира ползком не доберешься, обмочишься, не сходя с места, и скулишь, скулишь…
Радикулит частенько прихватывал Валюшкину обширную поясницу, но… так, как было в этот раз, не было никогда – в лежку!
Но и лежать было больно, даже трудно дышать, пробивал пот, увлажняя ночную рубаху, сбивая её в комья, которые натирали мягкие и необъятные Валюшкины бока. И не было мочи поднять свинцовый зад и разровнять эту мучительную комковатость рубахи…
Дочка, ещё маленькая и растерянная, приносила воду или чай, да бегала в аптеку отоварить рецепт врача, вызванного по квартирному телефону соседа-ветерана войны.
Озабоченная и задерганная молодая докторша, задала Валюшке вопросы, глядя куда-то вдаль, и записала жалобы подробно, как пишут в милицейских протоколах, не требуя разве что подписи больного. Потом зачем-то измерила температуру, молча выписала рецепт и также молча ушла.
Долго Валюшка разбиралась в купленных снадобьях – что колоть, что и сколько глотать и что с чем смешивать. Хорошо, что заехал напарник.
Он быстренько всё объяснил, одновременно разгружая полные сумки продуктов для своей внезапно заболевшей напарницы, возбуждая в ней острую зависть к его обласканной-обихоженной жене. Но тут же добавил, что все это – он обвёл руками Валюшкины медикаменты – не поможет… а вот в Ростове, в районе за Змиёвской балкой, принимает известный кореец, который лечит неведомым иглоукалыванием… и предложил Валюшку отвезти к нему.
Нет, на этот раз Валюшка и встать не смогла бы – договорились поехать, как чуток полегчает. Валюшка два дня пила-колола-лежала, восстанавливая свое утраченное могучее здоровье. Её лицо, недавно пышущее румянцем, осунулось, побледнело, под выпуклыми глазами проступили тени, высветляя и без того светлый аквамарин глаз до бесцветной прозрачности.
Как там Наталья Максимовна?– вдруг вспомнила недавнюю случайную знакомую Валюшка да сразу и забыла – в доме не прибрано и нечего кушать.
Она привыкла, что в доме всегда свежеприготовленный супчик, отварная картошечка с селёдкой, салатик… Хорошо, что у меня такой напарник, – с благодарностью подумала Валюшка, оглядывая горы продуктов и полезных лекарств, впервые оказавшись настолько беспомощной, и опять завидуя его жене – везёт же некоторым….
И снова Валюшка подумала о случайной попутчице, Наталии Максимовне – вот буду я в таком же возрасте, буду так же тяжело ходить по улицам, и передвигаться по квартире станет мне в тягость – как тогда? Надо же, она встретила свою однофамилицу! Невероятно… Судьба?
В болезни – Валюшка это вдруг отчетливо поняла – вся жизнь сосредоточивается вокруг тебя, а мир может существовать только на расстоянии вытянутой руки или брошенного взора. Всё. Дальше – terra inсognita, как говорила эта недавняя знакомая Наталья Максимовна.
Валюшку, конечно, спасал новомодный телевизор – роскошь, которую она себе позволила, только-только успев за него расплатиться. Она его смотрела целый вечер, перескакивая с первого канала на второй – и так все две программы, пока не наступал перерыв в вещании.
Тогда начиналась эпоха радиоприемника.
Радиостанция «Маяк» или коротковолновые диапазоны каких-то неведомых радиостанций наполняли ночную комнату незнакомыми звуками далеких миров, напоминая о том, что Валюшка не одинока во Вселенной. По ночам иногда можно было поймать задушевную мелодию «Бесамэ мучо» или серебряные песни Лолиты Торрес, бархатноголосого Ива Монтана, завораживающих Битлз или сочное сопрано Конни Френсис – американской итальянки Кончитты …
Нет, нужно к ней сходить, пригласить позаниматься с дочкой – пусть, а что? – Валюшка снова и снова возвращалась мыслями к ночной старухе. – И дочке развлечение, и старой женщине помощь и карману не в тягость.
Наконец, пару дней спустя, почувствовав заметное облегчение, Валюшка сначала глазами поискала одежду…Не замерзну…Одевшись и вооружившись палкой соседа-ветерана войны, Валюшка вышла во двор, отметив про себя, что с радикулитом спускаться по лестнице куда труднее, чем подниматься.
Она миновала со скореньким «здрасссте» закутанных старушек, сидящих на бревенчатой лавочке полукругом, как нахохленные воробьи, и пошла, стараясь держаться как можно ровнее. Но при этом поймала себя на мысли, что однажды, и у неё едва хватит сил продлить себе такой же осенний день, где счёт ведется на минуты, и она также сядет в молчаливый полукруг навсегда улетающей стаи, но отогнала от себя странное опасливое предчувствие зимы, неведомое ей доныне.
Всё образуется!…
Она достала палочку помады, и, прислонясь спиной к стене многоэтажки,
не вынимая зеркала, наощупь, от края до края, жирно намазала губы.

А на улице стояла одновременно и хмельная осень, забродившая в весну, и лето, заскучавшее в стылую осень. Но, если на солнечной стороне улицы вовсю сияли окна и нагло спали коты, то на теневой, в распадках фасадов и зевах низких арочных старинных подъездов, уже чувствовалось ледяное посапывание близкой зимы.
Стараясь осторожно переступать через камни и железо-деревянные рёбра трамвайных путей, Валюшка доковыляла до старого двора, в утробе которого пропала вчерашняя пассажирка, вошла внутрь. Огляделась – нет! … в Ростове бывают и другие дворы…
Вон, в генеральском розовеньком доме на углу улиц Шаумяна и Халтуринского – там чисто и красиво. И даже лавочки с песочницей.
Дворников по утрам не слышно…А нарядные жилички подъезжали с близкого Центрального рынка на такси – и каждой пассажирке этого дома шофера доносят покупки до дверей самой квартиры – сами рассказывали. Конечно, там живет кагэбэшная элита! – совсем недалеко от своего Управления.
Мда….номенклатурный рубль у нас никогда не ровнялся гражданскому.
Конечно, в некоторых дворах, местные ханыги по ночам всё ещё воруют вывешенные пододеяльники и заглядывают в неплотно затворённые ставни, а в ошарпаных беседках, сидя на крепких лавках, разновозрастные жильцы по-прежнему стучат костяшками домино по сваренному из толстого железа столу и кричат: «Рыыыба!» Или картами режутся в «пьяницу», нисколечко не заботясь ни о сохранности жилища, ни о дизайне внутреннего дворика. Но так бывает, наверное, во всех городах.
А в основном, Ростов – город спокойный, живущий размеренно и основательно.
И всё-таки, как не похожи ростовские дворы на ленинградские или, скажем, одесские дворики, не говоря уже о тбилисских или крымских. Именно внутреннее убранство двориков и наполнение его колоритными обитателями, и составляет сердце города.
Как правило, старые ростовские дворы, начинаясь от входной арки, замыкались несколькими дореволюционными одно или двухэтажными домиками, со временем ставших «квартирами» с облупленными наружными стенами и отвалившейся лепниной фасадов, особенно заметной на фоне новых инородных пристроек.
Конечно, среди старинных ростовских домов попадаются и трехэтажные, с выходящими внутрь двора длинными террасами, опоясывающими каждый этаж, на которых по вечерам курят и «гоняют чаи» жильцы, беззлобно переговариваясь с соседями с другого этажа. Эти дворы, раньше просторные и всегда занятые ребячьими играми с мячом, теперь к вечеру заполняются своими и казенными машинами. Народ богатеет…
Унылые ряды ещё не сгоревших угольных сараев, преобразованных в гаражи или подсобные помещения, не облагораживают даже многотерпеливые цветы в бледных клумбах…
Теперь каждый жилец, сторонясь соседей, юркает в свой подъезд или « аппендикс» пристроенной прихожей, хотя раньше – сразу после войны – чаевничали с соседями под дворовой раскидистой жердёлой, мелкий такой абрикос, который местные ещё величают как «жердэля».
Из неё же варили жердёловое варенье, с которым и распивали чаи все вместе…
С годами, переругавшись из-за неверности жён, подравшихся детей, осенней уборки листьев, а может быть и по другой причине, соседи не хотели даже разговаривать друг с другом.
Разве только пересиненное белье, распятое для всеобщего обозрения на провисшей верёвке, было беззащитно перед возможностью осудить хозяйку за латки на штанах, зеленцу простыней, а заодно, и вечные бигуди на её голове.
Здесь, в этом «дворе Натальи Максимовны», были не только выбеленные известкой пристройки «прихожих», но и типичные для Ростова тщательно обметённые порожки. Все шесть одноэтажных «квартир», точнее, почти сросшихся друг с другом одноэтажных домиков на разновысоких уровнях грунта, демонстрировали всевозможные двери: железную, картонную, свежепокрашенную, филеёнчатую, оббитую, с крылечком, а одна была старая, не выкрашенная и без крылечка – но каждая являлась как бы своеобразным портретом своего хозяина.
Деревянная же дверь, не выкрашенная и не имевшая крылечка, вела в сарай.
Старый дощатый угольный сарай,единственно сохранившийся в своей первозданности – соседние сараи уже были разрушены, и в виде захламлённых развалин останки стен так и продолжали торчать из-под стеблей пожухшего бурьяна.
Каким-то чутьем Валюшка догадалась, что согбённая фигура старухи вошла не в одну из дверей квартир с крепкими прихожими, а именно в сарай.
Сейчас там горел свет, и сомнения не оставалось – кто-то жил в сарае.
Валюшка постучала, совершенно не удивляясь ответному приглашению:
– Входите, откгыто…
Вееедьма…
В голове возникало, набегая одно на другое, то тихое, то громкое слово «ведьма». Валюшка не могла унять это липучее слово – оно размножалось и вспухало в разных пространствах её сознания – вееедьма…Ведьма…
С другой стороны – ведь действительно Баба-Яга, а не просто старуха! На стене от свечи шевелилась горбатая тень с крючковатым носом, хоть сама старушка и полулежала на кровати, застланной каким-то ветхим тряпьем…
Верёвочка была привязана к железной ножке кровати, вокруг которой ходил кругами чёрный кот с ошейником …
Дровяной сарай, щелястый, с заткнутыми ветошью дырами, и чёрный от копоти буржуйки, конечно же, напоминал избушку на курьих ножках, которой с детства пугали Валюшку, как и всех озорных российских иванушек и алёнушек.
Она же, эта старуха, даже и не подумала извиниться за нечеловеческую обстановку, в которой вынуждена была принимать гостью – напротив, она, как ни в чём ни бывало возлежала на железной койке, и лишь пригласила Валюшку присесть, величественно указав ей рукой на колченогий стул, и картаво произнося равнодушное:
– Здравствуйте… Присаживайтесь.
Наталью Максимовну не смущала ни опасная близость гостьи к чёрному угольному ведру, ни куча поленьев, сброшенных как попало у ржавых ножек «буржуйки», ни цебарка с помоями…Ни-че-го.
Пара потёртых старинных фотографий в отполированных временем деревянных рамках прислонилась к выпуклой доске стены: какой-то усатый мужчина с красивыми глазами да большеглазая девочка в облаке кружев белого передника – вот и все украшение дома.
Правда, ещё на самодельной тумбочке – пара плюшевых медведей в ползунках и чепчиках тесно прижались друг к другу, храня тепло игрушечной семьи…
Наскоро и задёшево договорившись об уроках с завтрашнего дня, замерзшая Валюшка скомкано попрощалась , тяжело опираясь на палку, побрела через вечерний город домой, недоумевая, как можно жить в таких условиях?
Она всегда имела свой угол, живя в коммуналке сначала с родителями, а после их кончины – выменяла в центре чистую светлую комнату , вот и живёт с приличным шифоньером, приобретенным в кредит, и ковром на стене – подарок бабушки на свадьбу… А вот теперь Валюшка в кредит уже выкупила телевизор…
Как тягостно было видеть немолодую, судя по морщинистому лицу, женщину – не пьющую, не курящую, и в таком нежилом месте…
За что? Почему?
Эти мысли не оставляли Валюшку весь последующий рабочий день.

Заезжая на обеденный перерыв домой, она не забыла предупредить об ожидаемом приходе учительницы «бдительную охрану» дома – стареньких соседок, неусыпно дежуривших на лавочке у подъезда, а то они могли бы вконец смутить несчастную старушку своими вопросами «к кому?» да «от кого?», «кто вас прислал?» да « вы чья будете?»… На такие вопросы положено было вежливо отвечать, иначе бабульки могли создать общественное мнение и, как максимум, поднять переполох и даже вызвать милицию. Доставалось от их внимания и детворе, по какой причине непослушные и шаловливые дети вечером получали взбучку от проинформированных родителей за тайное курение и неприличные слова.
Как, почему можно оказаться в угольном сарае на склоне лет? – загадывала себе загадку Валентина, лихо вертя рулём. Не иначе, именно за ведьмацкий нрав выгнали из дома её же дети! Но как же она английскому учит детей – не может ведь злая ведьма чему-то хорошему научить детей? – нет, что-то не стыкуется…
Интересно, как она найдет с дочкой общий язык?…
Хоть руки вымоет в ванной, в человеческих условиях. Хм, без квартиры жить…
Тут что-то не так… – Светофор густо покраснел. Компресс из редьки с мёдом на пояснице нещадно пёк спину и, наверняка, вонял на весь салон. Хотя с другой стороны…бывают ведь такие жизненные обстоятельства… Тяжёлая болезнь, например…
Нет, мысли об опасности – чужой человек в квартире с маленькой школьницей! – у Валюшки даже не возникала: все жили ещё довольно открыто, и недавний нашумевший на всю страну процесс по делу Толстопятовых, дерзко ограбивших Ростовский банк с самодельным оружием, был лишним свидетельством хорошей работы советской отважной милиции. Да и взять у них было нечего… Разве что телевизор…да ковёр…
Колесом крутились Валюшкины мысли, разбивающие одна другую…
На всякий случай, она решила отпроситься домой пораньше – но всё начальство, как назло, куда-то пропало, и она доработала почти до конца, утешая себя тем, что всё будет хорошо, и что пусть пару занятий бабулька проведёт, а там дочка сама выберет, годится ли ей такая учительница?
Уже была темень, когда Валюшка сдавала путевой лист в диспетчерскую – домооой!…
Едва она успела переступить порог, как дочка кинулась к ней с поцелуями и вопросами: а завтра придет НатальМаксимна?
Почему еще не спишь? – отстраняя девочку, удивлённо спросила Валюшка, имея в виду «ведьму» и сегодняшние неотступные мысли. – А ты её не боишься?
– Неа! – радостно мотнула косичками девочка, – мам, она так интересно историю рассказывала!…
– Историю? …Какую историю, о чём? – Валюшка, заметила, что оставленная ребёнку еда оказалась съеденной, и уже отвлеклась, успокоенная, заразившись дочкиной радостью, и срочно перекладывала на сковороду котлеты, добытые по знакомству в магазине «Кулинария».
– Ну…как его…древнюю историю… – дочка подпрыгивала, дирижируя себе обеими руками, – Италия…войны…цари всякие…Ми-три-дат…
Последнее слово она произнесла особенно старательно – надо же, запомнила…
– Ну и слава Богу, – Валюшка удовлетворённо украсила вчерашнюю картошку веточкой свежей зелени и половинкой помидорки. – Садись кушать, дорогая… Пора уже спать.
А сама продолжала думать, что, значит, ей повезло, очень даже повезло: и историю старуха знает… и английский… и дочке собеседница… Надо будет на ужин пригласить эту самую Наталью Максимовну – и не заметила, как произнесла вслух эти слова – и как она там готовит, на этой своей печурке? Там у неё и стола толком нет…
Сообразительная дочка на другом уроке передала приглашение к ужину старой учительнице, не предупреждая Валюшку – хорошо, что она на работе не сильно задержалась, да всего 100 граммов «хлопнула» за здоровье сотрудника.

Валюшка зашла в дом, надеясь на быстренькое приготовление яичницы или замороженных пельменей из пачки, а следом за ней, просто «наступая на пятки» – раздался звонок в дверь.
Это Наталья Максимовна собственной персоной пожаловала в гости к ужину, которого не было и в помине… Валюшка, на всякий случай, чтобы не шокировать гостью ароматом алкоголя, звучно втянула воздуха в лёгкие, ошарашено кивнула ей, одновременно пытаясь улыбнуться, и – метнулась на кухню, лихорадочно соображая возможные варианты меню. Дочка восторженно щебетала, вылетая навстречу «училке»:
На-таль- Максииимна! Вы пришлиии?…
Из кухни, со спасительной дали, (вот дура, нашла, когда выпить!) Валюшка отозвалась, пытаясь быть гостеприимной и надеясь на пельмени:
– Наталья Максимовна, а вы что будете – курицу или пельмени?– и услышала картавое: «кууугицу».
Эту «курицу» Валюшка слышала потом многие годы всякий раз, когда задавала Наталье Максимовне свой «гостеприимный вопрос», отдавая дань вежливости. А тогда, чертыхаясь и ловко разделывая синеватых цыплят, счастливо добытых в той же «Кулинарии», Валюшка с тихой радостью слышала, как ворковала с гостьей дочь, выросшая не только без отца, но и без бабушек.
А пока варился бульон, Валюшка выбегая в комнату, и с некоторой ревностью замечала, как дочь вилась вокруг старухи, то хватая её за руки, то приникая к ней лицом, не чувствуя ни брезгливости, ни чужеродности. А та тихо о чём-то рассказывала, полусидя-полулёжа в кресле.
Валюшка, пытаясь блеснуть поварскими навыками, обжарила отварные куски цыплёнка, смазав их давленным чесноком, превращая их трупики в аппетитные куски пищи. Из кухни поплыл соблазнительный аромат чеснока… Хлеб, круглый и серый, по 16 копеек за булку, был не только любимым в их семье, но и спасительным для города своей дешевизной. Сегодня хлеб не крошился – значит, на хлебозаводе сделали новый замес …
Чашка бульона с ломтем хлеба, миска с кусками золотистого цыплака, помидоры…
Валюшка гордо внесла пластмассовый столовский поднос в комнату, светясь от собственной расторопности:
Кушать подано, господа!
– Урааа! Кушаааать! – запела дочка, увлекая учительницу за собой – НатальМаксимна, ручки мыть пошли…
Гостья, улыбаясь, покорно пошла «мыть ручки», пока Валюшка расставляла чашки –тарелки. Один час и десять минут – ни-че-го себе скорость приготовления ужина!
Нет, она определённо молодец! И чего это её муж был недоволен?
Он, правда, был недоволен вечно – то не сидит она, Валюшка, дома, то не работает она в поле, как все корейские жены, то не хочет дружить с его мамой и ордой родственников –пока не исчез сам в неизвестном направлении, оставив Валюшку с трёхмесячной дочкой без копейки денег. Так что дочка у Валюшки была единственным смыслом жизни и её радостью, не считая любимой работы.
За ужином внимание Валюшки было, в основном, приковано к дочери, а у дочери – к гостье, а гостья была занята ужином. И как бы Валюшке не было чуть-чуть обидно, она все-таки заметила, что отвечая на дочкины вопросы, старуха удивительно медленно жевала, не торопясь проглатывала каждый кусочек пищи, обгладывая и тихонько обсасывая косточки. Она закрывала рот свободной ладонью, стараясь таинство поедания пищи почти беззубым ртом сделать незаметным для окружающих. Это было непривычно для Валюшки, которую окружали денежные шофера и таксисты – один, к примеру, снимал с жареной курицы кожу и выбрасывал псу, другой ел только белое мясо, оставляя остальную птицу нетронутой, третий не ел варёной курицы вовсе – все ели, не прерывая разговора, смачно чавкая и показывая свои крепкие золотые зубы, уж коли свои, белые, истёрлись.
Валюшка, выросшая в обычной семье рядового участника войны и простой донской колхозницы, ела всё, не перебирая харчами, не выбрасывая крошек на пол, не оставляя в тарелке еду, но чтоб вот так священнодействовать, как её гостья?… нет…
Тогда она впервые подумала, что так может есть только хронически недоедающий человек, но постаралась эту мысль немедленно отогнать.
Дочка тем временем внимательно смотрела на клеёнку, по которой старуха уже чертила тонким пальцем ленту времени, объясняя что-то и тыча куда-то в центр стола:
Вот Рождество Христово… – она поставила на это место чайную чашку с блюдцем. – Здесь время рождения Иисуса, как говорят, сына Божьего. Отсюда начинается «наша эра»… А мы вооон где,– её палец ушёл от чашки далеко вправо, – здесь наш 1977 год…
Валюшка не выдержала и поддержала беседу:
– А революция где?
Старуха вспыхнула глазами из-под орлиных бровей и перенесла палец немного влево, – вот здесь.
– А римляне? – дочка сияла, вспомнив новое слово из сегодняшней беседы. А Валюшка про себя охнула, отмечая расстояние от сегодняшнего 1977 года до времени Римской империи, – палец старухи немного ушел за чашку, отмечавшую Рождество Христово влево. А вот на основание города Генуя, бывшего когда-то греческим поселением, даже не хватило длины стола.
– Ух ты!… – восхищенно протянула дочка, напрасно пытаясь разгадать вечную загадку: то ли цепь событий определяет ход времени, то ли время действительно течёт, а мы живем в нём как рыбы в воде?… За малостью своих лет ей было достаточно простого восторга от прикосновения к манящему коллоиду времени – и вот она уже отвлеклась пряниками с чаем, зевнула…
Гостья, заметив это, немедленно встала, сдержанно благодаря за ужин.
Валюшка, причитая, но не задерживая гостью, проводила Наталью Максимовну до двери, подавая ей короткое пальто с огромными накладными карманами и пакет с остатками ужина «для кота»
– Наталья Максимовна, приходите к нам ещё на ужин!
– Каждый день!… – дочка высунулась из-за Валюшкиной спины, протягивая Наталье Максимовне нетронутый ею пряник.
Старуха, благосклонно принимая угощение, величаво кивнула седой головой, увенчанной знакомым высоким беретом, превращавшим её в сказочного гнома в красном колпаке, и осторожно закрыла дверь.
– Хорошая, правда, мам? – сонная дочка болтала вымытыми ножками, развалившись поперёк раскрытого дивана, служившего и местом сидения и единственной кроватью. А Валюшка, кивнув ей утвердительно, уже рассеянно разбирала стол, перемывала посуду, раскладывая по полочкам нехитрые остатки еды и неотвязно думая о гостье.
Вот идёт она сейчас по сырым октябрьским улицам Ростова от самого Театрального до старинной улочки Журавлёва, пересекая трамвайные пути, темные тоннели подъездов и стылую площадь до самого своего ужасного сарая с голодным чёрным котом Генрихом которому она собрала за ужином все косточки и мякиш хлеба…
Валюшка поёжилась и, уже забираясь в постель, прижалась к теплому бочку спящей дочери, стараясь не думать о том, как старуха будет разводить в печурке огонь, пытаясь согреться его дымным пламенем и стараясь не греметь угольным ведром, не замечая, как мечется её горбатая тень с крючковатым носом по шершавым тёмным доскам стен…Как будет жадно хрустеть принесёнными косточками черный кот в ошейнике, отвязанный от ножки кровати. Как занимается пламенем полено за поленом, охватывая жаром антрацитовые камни углей и, как нагреваются лоснящиеся бока буржуйки, скупо отдавая тепло… тепло…

ДОБРЫЙ  САМАРИТЯНИН, capriccio 25
Ведь он разбил кувшин. Кто из них хуже? (ФрансискоГойя)

Все знают, что слово «бюрократ» – это плохое слово. И даже его латинское происхождение красоты ему не прибавляет – «умножающий стол», то есть чиновник, раздувший свою незначительность во сто крат, и ставший от этого значительным –
да, это очень плохой человек!
Но не таким был товарищ Петров, начальник районного Кировского жилотдела исполкома, где последние два года Валюшка, ещё молодая, и всегда красивая, днём исправно шоферила на новенькой «Волге». По утрам она или самого председателя райисполкома доставит из дома на службу, или его заместителя – в обком партии, а иногда, вот, и товарища Петрова по делам жилконторы прокатит в очередной объезд по страждущим очередникам.
А то ишь, чего выдумали пенсионэры – «не итить голосовать на выборы, им, дескать, соседская прачечная сырость на стенки наводить»!
Петров был мужик простой, коммунист до последней клеточки тела, во всех делах любил порядок, и тысячная очередь на получение квартиры отнюдь не смущала его – подойдеть очередь и тогда… Строют — ить, строють?… Аааа…вооот… как построють ( в этом месте он стучал узловатым пальцем по столу) – у порядки очереди (он поднимал негнущийся палец вверх) и вам – бууудить! Идить и ждить…
Правда, постановление правительства о выделении всем нуждающимся к 1980 году отдельной квартиры ему доверия уже не внушало – шутка ли, только в Ростове десятки тысяч людей на очереди, а строят – единицы домов. Но надежда рассовать этих несчастных по отдельным норкам у Петрова ещё теплилась. Вона, сколько их мрёть – одни выбыли, а других в освободившиеся – заселють…
Разрешений «на улучшение жилищных условий» Петров подписывал несколько десятков в год, но изредка попадались и такие комнатки для одиноких и нетребовательных, в которые долго никто не мог въезжать по причине исключительно малой их площади, так как отказа по причине близости общественных мусорников или прачечной для очередников законом было не предусмотрено.
Вот почему, когда в начале рабочего дня голубоглазая шоферица Валюшка обратила на своего начальника небесный взор и озвучила сумасшедшую просьбу «помочь старушке получить хоть какую-нибудь комнатку», Петров уже точно знал, чем может быть Валюшке полезен.
Он подобрался весь, приосанился и, пряча непривычную для себя улыбку, добавил строгим голосом:
Пусть завтра твоя старушенция придеть с документами. У кабинет. Прямо у кабинет! –
Петров тукнул пальцем прямо в свой письменный стол и с удовольствием заметил уважительный блеск в глазах Валюшки.
Одинокая и неприступная, она была объектом мечтаний немолодого чиновничьего легиона райкома партии города Ростова. Валюшка, сама теснившаяся с дочкой в маленькой «однушке»(зато в центре!), даже не смела и заикаться «об улучшении своих жилищных условий» не смотря на то, что возила начальников над этими самыми условиями не первый год, откомандированная в райотдел партии Ростовским таксопарком. А тут, надо же! – осмелела…
Не веря в успех своего предприятия, Валюшка приехала на знакомый перекрёсток в районе старинных городских двухэтажек и потихоньку выбралась из машины – поясница ещё давала о себе знать, не смотря на проведённое корейское лечение иголками.
На двери сарая висела продёрнутая в железные ушки проволока, чуток скрученная – видимо, проволока заменяла Наталье Максимовне замок.
Итак, хозяйки нет…
Эх, блин, и как она не сообразила заранее набросать записочку, а теперь нужно было снова вернуться к машине, кляня свою самонадеянность, открывать двери, влезать, тянуться за ручкой над стеклом, а за блокнотиком в бардачок…Всёе это было настолько трудно, что Валюшка изрядно устала, пока, примостившись на приборной панели, нацарапала:
«Наталья Максимовна, вам нужно завтра утром с документами прийти в жилотдел района. Срочно!» – внизу поставила адрес конторы и свою разборчивую подпись, чтоб старая женщина не испугалась.
Чем чёрт не шутит, когда бог спит, – может этот «старый чёрт» Петров и поставит её на учёт, так будет хотя бы надежда на свой угол…
Пока Валентина засовывала записку в дырочку между проволокой и ушком петли, вышла соседка из своей пристройки и, шкорбая подошвами безразмерных тапок, направилась прямиком к сарайке, сворачивая по пути «руки в боки»:
– А вам чого, гражданочка туточки надоть, гаА? – немолодая, но ярко выкрашенная хной соседка по нарастающей обрушила вопрос прямо в ухо. Валюшка неловко повернулась, охнула от резко «вступившей» боли, – но соседка бесстрашно вперила отёчные глаза в побелевшее Валюшкино лицо.
Ох, как Валюшка в другой раз послала бы эту шуструю тётку по короткому и прямому адресу, но теперь ей пришлось объясниться с бдительной соседкой, держась одной рукой за стенку сарая, а то, чего доброго, и записку выбросит и толкнёт, и весь труд окажется напрасным. А ретивая соседка, дотошно и недоверчиво выспрашивая, в такт ответам молча кивала головой, вперив очи, и вдруг, внезапно поддержала Валюшку:
–Неа…Не дило цэй бабе – до самой осени в сараи, а на зиму койку сымать у хозяйки…Сидела мабудь… Нэ знаишь, га? Голая!… як мыша церковна…ни- чо-го нема!…И ничого не просить ни у кого. Може и дадуть ей шо-нэбудь?…А ты ей хто будэшь?
– Да никто… Знакомая… Наталья Максимовна с моей дочкой английским занимается…
– Ага!… Давай свою писульку! Я сама ей передам, – тётка уверенно выхватила записку, – сама…
Валюшка кивнула ей, отдышалась и уже двинулась в путь, как услышала почти сочувственный голос соседки:
– Агаа…Иды… Ну, добре – як спиймаю Наталью…как её… Максымовну и порассказую усё. Гола жеж уся, як циркова крыса, хоч бы далы ей цю фатеру…
Ну что ж, теперь можно быть хотя бы уверенной, что тетка будет охранять записку до прихода Натальи Максимовны.
Валюшка с трудом уселась, вспоминая пословицу о бедном и больном, которому всегда хуже, чем богатому и здоровому, и снова покатилась в далекий район Ростова – к иглоукалывателю. Ну, сколько можно ходить полуживой?
А что, если эта милая старушка и вправду сидела?


ЕШЧЕ  ПОЛЬСКА  НЕ  СГИНЕЛА, КЬЕДЫ  МЫ  ЖИЕМЫ… , capriccio 5
Один другого стоит (Франсиско Гойя)

…Конечно сидела… И не раз. Но наверное всё, совершаемое впервые, оставляет на душе след, похожий на шрам. А тогда…её арестовали почти сразу после кончины отчима – её заступника и большого медицинского начальника – обессиленную, беззащитную и растерянную.
Потом она села снова, уже в тридцать восьмом – теперь уже на одиннадцать лет – вскоре после опубликования рецензии Антона Макаренко, посвящённой её первой повести о трудовом лагере спецпереселенцев. Потом ещё на двадцать пять по той же статье – контрреволюционная агитация, КРА – да выпустили раньше срока, благодаря кончине товарищи Сталина. Кому об этом расскажешь?…
Из более чем восемнадцати лет, проведенных в сталинских лагерях, всё-таки самым страшным был первый ошибочный арест 1931 года, который и не считался заключением, так как её освободили «без последствий». Но как об этом не хочется вспоминать…

Наталья, нынче пожилая жительница съемного ростовского угольного сарая, помнила как сейчас тоненький голос матери, путающей русские, украинские и польские слова, и поэтому всегда своеобразно говорившую, пересыпая речь всякими видочна, запевно, допомога, можебне и называя луну не иначе как «ксёнжиц»…
Ей нравились тихие сборы в холодный костел, задумчивое сидение с Библией в руках, сам кружевной ксёндз и волны органной музыки – но только с мамой…
Хотя Наталья одинаково не чувствовала ни любви в своем сердце к распятой статуе, ни отторжения к ней же, ей было непонятно – зачем все ходили туда и о чём-то шептали в исповедальне ксёндзу?
А папа Ивановский не ходил.
Сначала ему было нельзя по службе даже сопровождать «своих девочек» в костёл, потом некогда, а вот, теперь он и сам умер без покаяния и разрешительной молитвы – Наталья сама прочла над ним, как смогла.
Она, толком так и не научившаяся правильно молиться, смогла помочь ему уйти с миром. Всё, что она произнесла в часы своего потрясения от кончины последнего близкого ей человека, это было: Боооже!… Матка Боска!… Ну, что мне делать? Помоги!…
А, правда, в тридцать первом году – что ей было делать в этой чужой и пустой Москве, где невозможно было перейти необозримо широкие улицы со звенящими трамваями, по которым ночью шныряют чёрные автомобили, забирая людей в ОГПУ? Наталья вспомнила, как тогда ощупывала своё лицо онемевшими руками, не веря себе – жива… Живу… А их – нет.
Мамы – нет… Тёток – нет, уехали…
Вот теперь нет и всесильного папы Ивановского…
О-ди-но-о-о чество…Сколько в нём гласных Ооооо, так похожих на крупные слёзы?!…
Как быть? Бессильные слёзы пекли веки, но не скатывались.
Даже есть не хотелось, да впрочем, и есть-то было нечего.
Уже не звонили сочувствующие, заподозрив неладное, перестали приходить знакомые.
О ней все моментально позабыли.
Тёток забрали бы ещё полгода назад, когда выселяли всех поляков в Сибирь – их бы обвинили в шпионаже в пользу Японии или, например, Польши, а через несколько месяцев пришло бы известие об их кончине в пересыльном лагере, как случилось уже в семьях многих польских знакомцев и родственников.
Но тётки успели уехать в Польшу, где к власти пришёл Пилсудский, русский поляк из-под Вильно, потомственный революционер, бредивший мечтой о свободной Польше и фактически разбивший Красную армию Тухачевского, о чём Россия не забывала.
Когда Наталья выехала со смертельно больным отцом из Евпатории в эту ледяную громадную Москву, начались жуткие повсеместные аресты и высылки поляков – но «органы» их семью не трогали, пока многие начальники считали себя обязанными собственным здоровьем доктору Ивановскому, и, по-видимому, зная о его диагнозе и предстоящих мучениях.
Скольким командирским жёнам доктор Ивановский устроил отдых в Крыму!
О скольких романах под южным солнцем он знал и – молчал?…
И вот он умер, оставив Наталью одну на всем белом свете.
Смеерть!
У неё уже не было сил кричать, плакать, даже не было сил жить…
Наталья понимала, что ни сегодня, так завтра за ней придут.

Политические течения в стране начала тридцатых годов основательно подмывали берега личных островков, да так, что ощущение близкого потопа было фатальным у большинства жителей крупных городов… Хлопанье парадной двери заставляло вздрагивать всех жильцов дома – все старались ходить тихо. Одиночество было космически далеко от уединения, которого Наталья всегда искала…
Дщерь! – хлопала дверь – нет, она была Ивановскому настоящей дочерью, не падчерицей. – Дщерррь!… Вот и сейчас послышался дробный стук множества сапог по мраморной лестнице…Тишина…Пронесло.
Снова парадная дверь. Снова шаги.
Наконец, как всегда это бывает – вдруг! – постучали в её гулкую квартиру, захламлённую разбросанными вещами и упавшими второпях книгами.
Квартиру, заселённую девочкой-тенью.
Стук усилился, переходя в грохот с криком управдома: «Открывайте, гражданочка!… Будемо ломать!»
Обессиленная Наталья с трудом вылезла из-под одеяла, неловко выпрастывая то руку, то запутываясь ногой, наконец, побрела на стук, скорее угадывая его направление, чем осознавая, и даже не думая сказаться отсутствующей. Голос домоуправа с прежней готовностью повторял:
– Вона тамычка, таварыщ уполномоченный!…Другу недилю як не выходить…Тамычка вона…Стучить дуще!…Стучить…
Зашли сразу несколько человек во главе с околоточным, как в их семье продолжали называть участкового уполномоченного. Он держал в руке лист бумаги и, не выпуская его из руки, тыльной стороной ладони пытался вытирать изрядно вспотевший лоб.
Управдом прижимал к груди новенький кожаный портфель.
Дворник, старый татарин, мял в руках круглую шапочку, не поднимая глаз на «Юлдуз» – звёздочку – как он называл Наталью за её лучистые восточные глаза…
– Гражданка Ивановская? – скороговоркой спросил управдом , строго оглядев бледную неубранную Наталью и, заодно, всех присутствующих.
–Да… Сарач…
– Предъявите документы!
Двое в штатском, не снимай обуви и фуражек, прошли прямо в отцовский кабинет и зашелестели бумагами, захлопали дверцами шкафов, роняя и рассыпая всё, к чему прикасались.
– Документы?… – эхом пролепетала Наталья и не смогла сразу вспомнить, где именно лежит её сумочка с метрикой и свидетельством об образовании на имя Сарач -Ивановской, а также свидетельством о смерти папы Люциана Ивановского. Она не помнила, какой сегодня день, год… она даже позабыла свое имя…
– Кто вы такие? – повела она глазами, ища ответ в их лицах.
Вот знакомые лица людей, приведённых сюда в качестве понятых – это потупившиеся соседи, они, стайкой сбившись в передней, вид имели скомканный и испуганный. Вот незнакомые усталые парни в кожанках, какие-то люди в форме и оружием… – Кто вы такие?… Уходите!… Аааа!… – внезапно она вскинула истончённые руки и гортанно закричала, бесстрашно отгоняя чужих людей, как когда-то она гнала шакалов с крымской бахчи.
Дворник, как стоял, так и сел прямо на пол, схватившись обеими руками за свою многострадальную голову и застонал:
– Шайтааан!… аа-шшайтан, – а потом шумно задышал, раскачиваясь и шепча, – бисмиляхи рахмани рахиммм …
Двое выскочили из отцовского кабинета, один споткнулся об дворника, и со злости пнул его в спину, другой схватил Натальины руки и скрутил их назад, и в таком виде её развернули лицом к начальнику, держа за волосы, чтобы не кусалась.
Бешенная…сучка… – процедил один, а участковый зачитал ей «бамагу» «о привлечении гражданки Сарач-Ивановской Наталии Моисеевны в качестве подозреваемой в контр..бр…бр…бр…»
Наталья поняла только короткое слово «одевайтесь!»

…Московская зимняя ночь была равнодушна, как бывает равнодушна светская красавица к суетливому официанту, и ничего не повлияло на всеобщий праздник снегопада, даже когда группа людей уехала в чёрной машине неизвестно куда, оставив клубы дыма и примятый снежок в дворовом колодце. В «чёрном воронке», куда посадили осиротевшую Наталью, было тесно как в сжатом кулаке. Насупившиеся сопровождающие были молчаливы и сидели, уткнувши носы в воротники и шарфы.
Ехали мимо костров с горящими иконами, зелёными ёлками и церковными книгами, освещающих транспаранты: «Пахнущих ладаном ёлок не надо нам!», «Родители, не сбивайте нас с толку — не делайте Рождества и ёлку!» Вокруг костров плясали воинствующие безбожники и активисты – культпроповцы.
Шли дни Рождества…
Наталья, собрав всю волю и, сцепив зубы, пыталась обдумать происходящее.
Только что сложил свои права победоносный 1930 год, отрапортовав стране о полной и общей коллективизации хозяйств.
Город Москва уже приступил к первой в стране заводской выпечке хлеба, Кремль обнародовал грандиозный план панельного строительства квартир для рабочего люда, а Наркомпрос выпустил Постановление о всеобщем 9-летнем образовании, включающем в себя обязательное изучение истории, географии и химии.
Наталья никаким боком не участвовала в этом грандиозном шествии пролеткультуры и технического прогресса – сейчас это был её минус.
Страна рапортовала товарищу Сталину об успехах, а он их подытоживал на 15-м съезде партии, подбадривая простоватых и доверчивых граждан приобщиться к делу строительства основ социализма, а также указывая на некоторые сложности. В качестве таковых он указывал на врагов социалистического движения, называя их длинным словом «неблагонадёжные», а также призывая проверять каждого подозрительного.
Газеты с материалами съезда аккуратно вывешивались на застеклённых стендах городских улиц в местах скопления граждан, вслух прочитывались на политзанятиях всех предприятий страны, а также старательно изучались в средних школах.
Уже завершалась операция «Весна» по вычистке генералов императорской армии, перешедших на сторону Красной Армии, и теперь под подозрение попало всё нерусское и религиозное народонаселение.
Организация ОГПУ отлично услышала негромкое «ФАС!» своего хозяина: в течение 1930 года были закрыты почти все католические костёлы и исламские мечети, в православных храмах разместились клубы и склады, тысячи священников всех конфессий ссылались в исправительные трудовые лагеря. Паства тайно совершала литургии, пряча в буфетах иконы или распятия, но исправно трудилась в колхозах и на заводах, уверенная, что всякая власть – от Бога. Комиссии ходили по домам, проверяя наличие ёлок в Рождество. За то, что человек перекрестился или совершил намаз, можно было отправиться на Соловки – такое было тогда времечко…
Наталья не участвовала в богоборческих митингах, но после кончины матери – почти три года – не ходила в костёл, не молилась дома, и теперь это был её плюс.
Но, по-видимому, причина ареста лежала совсем в другой плоскости: а именно в связи с родовой польской фамилией её матери – Шабуневич, которая с некоторых пор упоминается шёпотом в связи с фамилией Пилсудского…
А это уже не минус, а клинок к горлу.
Именно сведения о высылке на Север их родственнников и привели папу Ивановского к последнему сердечному припадку. Он стал неумело крестить Наталью слабой рукой и губы его дрожали, рассказывая внезапно повзрослевшей Наташе о том, как семья дворян Шабуневичей через Христину, теперешнюю жену профессора-антрополога Юлиана Талько-Грынцевича, давным- давно породнилась с Яном Пилсудским, за которого пошла его сестра. Но вот что этот самый Ян Пилсудский не был кровным родичем Юзефу – маршалу и нынешнему диктатору Польши – органам ОГПУ было наплевать, тем более, что семьи Шабуневичей и Пилсудских долгое время жили по соседству под Вильно.
И пока был еще жив доктор Ивановский, столько лет врачевавший и знавший семейные тайны красных военачальников, их любовниц и жён,– была надежда спастись от обвинений в опасном родстве с диктатором недружественной пилсудской Польши.
…Хотя с другой стороны было не легче – караимская линия родного отца Натальи, подарившая ей право на странную фамилию Сарач, также не могла считаться благонадёжной. Караимы были полны тайн – они в быту были почти как татары, а верили в Ветхозаветного бога и молились на иврите. Но Наталья с отцовой роднёй зналась мало, верой их не интересовалась – да будет ли кто-то разбираться?…
Итак, Наталья хладнокровно подбила итог: по списку жильцов она проходит как «неблагонадежная» по всем признакам: не работает – раз, караимская фамилия – два, лютеранская католичка по матери и отчиму – три, дворянское происхождение матери – четыре…Одни минусы.

…Пиши! – худой и уставший, но франтоватый следователь подвинул Наталье лист и поднял кверху палец, – правду пиши!
– О чём?… – Наталья смело возвела спокойные чёрные очи, прикинув исход и готовая к любому повороту.
…Когда-то запуганный, пришибленный и полуголодный парикмахер Голота, с наступлением военно-революционных перемен превратился в изящно одетого в кожанку комиссара, с золотой браслеткой на руке и маникюром. На столе лежал раскрытый и наполненный папиросами золотой портсигар и тут же рядом маленький, почти дамский браунинг, которым тов. Голота расстреливал в подвале этого же здания. Ему не понравились густые брови подследственной, сведённые у переносицы, но он решил сделать ещё одну попытку уговорить по-хорошему её, пока молодую и весьма красивую.
Следователь картинно опустил златокудрую голову и молча прошёлся по кабинету. Сделав круг, он остановился и тихо, медленно, как школьный учитель на уроке, начал диктовать, внятно проговаривая слова:
– Пишем: «Признаюсь в рас-про-стра-не-нии клеветнических измышлений… и пораженческих разговорчиков… порочащих…по-ро-ча-щих Советский строй. Са- вец-кий строй»… Записала? – он заглянул Наталье в пустой лист через плечо. – Какой шифр, сука!!! Говори фамилии-адреса!!! – тут у него клочками вылетела вспененная слюна, он зарычал, закусывая последние слова, глаза уже вылезли из орбит, а голова начала конвульсивно двигаться, когда он стал терять равновесие. Немедленно открылась дверь, и вбежавшие сотрудники подхватили следователя на руки, быстренько вынесли, а вместо него проворно зашёл другой следователь, хмурый и широкий телом, и по-хозяйски сел, даже на миг показалось – он ожидал за дверью своего часа.
Этот – исподлобья, как истый народный мститель, взглянул на Наталью, и брезгливо отодвинул золотой портсигар предшественника, молча включил настольную лампу, направив свет прямо ей в лицо, отчего Наталья сразу перестала видеть следователя, а только слышала его рокочущий голос.
– Нууу…Признаваться будем?…
Наталья отвернулась.
– Сюда смотреть! – прохрипел он тихо, но так, что Наталья повиновалась.
– Отпустите меня…у меня папа умер…я ничего не знаю!
– Хорошо… Подпиши письмо, что ты разделяешь взгляды нашей Партии и правительства во главе с товарищем Сталиным, – прорычал следователь и подвинул исписанный лист. Наталья с надеждой схватила пишущую ручку, но он перехватил и не отпускал её руку из крепкого волосатого кулака, пока не поймал Натальин остановившийся взгляд. – Вот здесь напиши, что согласна, – он ткнул пальцем внизу бумаги, – и тут ещё поставь роспись.
Он макнул зажатое Натальей перо в чернильницу и тогда отпустил руку, не сводя с неё тяжёлых глаз.
– Угу… – она заворожено кивнула, ещё не веря счастью, но втайне надеясь на чудо.
На какую-то долю секунды Наталья охватила ослеплёнными глазами текст уже исписанного кем-то листа и вдруг осознала где-то там, в окраинах сознания смысл прочитанного: «вёл подрывную деятельность… распространял слухи о скорой войне с Японией…говорил о победе Японии…»
Наталья перевернула лист, пытаясь найти начало текста анонимного донесения, якобы ею написанного, как вдруг увидела в тексте знакомые фамилии партийных товарищей папы Ивановского – деятеля Красной армии Шапошникова и Уншлихта, активного партийца… Это был донос.
Она отбросила лист в сторону и сжалась, не выпуская ручку из рук, готовая в любой момент её применить как стилет.
Следователь моментально перекинулся через стол и снова схватил её за руку, сдавив запястье так, что она застонала.
– Подписывай, тварррь дворянссская! – он процедил эти слова так страшно, что Наталья поняла: этот – убьет. Она сжала губы. Лицо опера исказилось, и он наотмашь ударил её по голове так, что её щека вмялась в столешницу. – Пиши… гггадина!
Она не почувствовала боли, просто удар, искры и осознание – вот так убивают. Не вскрикнула, не упала, оцепенев от внезапного страха и безысходности. Оглушённая, едва шевеля губами, она выдохнула, преодолевая звон в ушах:
– Нет…
Наталья не видела – она почувствовала, как следователь, знавший цену своим словам, усмехнулся, процедив в ответ:
– Ну-ну… Бууудешь!… Ты у меня всё будешь, что ни скажу….

…Трое суток ей светила в глаза лампа, трое суток меняющие друг друга следователи задавали ей вопросы и требовали подписать донос, не давали ей воды, не позволяли спать, один раз в сутки отводили в уборную, где она пила воду прямо из струйки, льющейся из ватерклозета. Ей вкладывали ручку в негнущиеся пальцы, а отёкшие ноги уже не помещались в ботинки.
Потом отводили в камеру – добрые соседки поили её из ложечки, смачивали ей лицо, опухшее от побоев, укрывали набрякшие ноги мокрым тряпьём, пахнущим мочой. Через неделю допрос продолжили – так делали здесь всегда, вызывая неожиданно и по ночам. Наверное, Наталью спасло то, что её вскоре перевели в одиночку – там собственные мысли приходили и уходили, но никто её не мог «расколоть» или «по-дружески убедить» согласиться со следователями в обмен на свободу.
Именно это легче всего было сделать в коллективной камере.

Никогда она не чувствовала себя полькой так, как в эти страшные дни первого ареста.
Перебирая всё, что она знала из истории, она понимала, что сейчас бьют по её
«польской и дворянской морде», а не по её густой намешенной крови, и вспоминала мотив «ешче Польска не сгинела».
…Официально гимном Польши стала мазурка Домбровского, написанная им 200 лет назад в годы разделения Польши между Пруссией, Германией и Россией. Восстание, поднятое Тадеушем Костюшко, было подавлено, но патриоты связывали освобождение страны с революционной Францией, вынесшей на своих волнах фигуру Наполеона, поддержанного Польскими легионами. «Еще Польша не погибла, пока мы живём» – так начинались слова песни Юзефа Выбицкого, ставшей запрещенным гимном повстанцев, объединяющим рассеянных по миру поляков.
Конечно, краем уха Наталья слышала о том, что за покушение на убийство царя Александра Третьего вместе со старшим братом Владимира Ильича Ленина, Александром, когда-то были сосланы в Сибирь и братья Пилсудские, Юзеф и Бронислав.
Сам старший брат Владимира Ленина, Александр, был казнён через повешенье – все школьники Советской страны долгие годы регулярно и горько скорбели по этому поводу. А безвестный тогда Юзеф Пилсудский, русский поляк из Вильно, так и не закончивший Харьковского университета из-за своей «неблагонадежности», тогда пошел этапом в Сибирь. Вместе с братом Брониславом, которому государь милостиво заменил казнь на 15 лет каторги за подготовку бомб.
Братья Пилсудские были сыновьями потомственного революционера, прошедшего русскую каторгу, и ненавидевшего Россию и все русское, включая самого Пушкина – он, Пушкин, дескать, смел о свободе разглагольствовать, а не призывал бороться на баррикадах, как Адам Мицкевич. А ваш камергер Пушкин всего- то и отличился дерзким письмом губернатору Бессарабии в ответ на предложение съездить и посмотреть, как обстоят дела с нападением на поля саранчи, написав лишь, что она «летела, летела, потом села, всё съела и опять улетела»».

После революции в западных пограничных городах долго царило смятение, связь отсутствовала, и отрывочные сведения поляки приносили только из костёлов. В Крыму, там, где жила её караимская бабушка Тотешь, отчаянно сопротивлялись остатки белой армии и украинские банды всех цветов и мастей.
Ужасы расстрельных зачисток долетали и до Москвы, сводя с ума караимскую диаспору в крупных городах, представители которой с давних пор держали в стране всю табачную промышленность и торговлю колониальными товарами. Генерал Деникин был вынужден срочно сворачивать сопротивление, оставляя один за другим города, увозя белую армию в переполненных поездах на юг, через Крым, а оттуда, морем – в Турцию.
Наконец, внутри страны всё утихло, и к тридцатому году СССР вошёл в мирное русло строек, восстановления промышленности, даже замахнулись на покорение Арктики…
Зато вокруг СССР – творилось невообразимое.
Япония подтянула войска к Китайской границе.
Диктатор Пилсудский грозил вооружённой армией Речи Посполитой, а национал-социалисты Германии активно рвались к власти, фактически, её уже захватив.
Коммандос ночными маршами будоражили мирных немецких бюргеров, кризис растёт, еды не хватает, работы нет…
Немолодая революционерка Клара Эйсснер, известная в Европе и России как Клара Цеткин, обращаясь к женщинам всего мира, настойчиво говорила об угрозе нацистского переворота в Германии – но кто её, старую, услышал?
Может быть, в нашей бурной событиями стране 30-х годов и не вспомнили бы про далекую Японию в связи с поляками, если бы не одно обстоятельство.
Пилсудский давно искал с Японией способа объединить силы в борьбе с Россией. Доказывая японским властям, что главным рычагом против России являются именно поляки, во множестве рассеянные по всей России, Пилсудский поставил своей целью раскол российского государства на составные части и освобождение от российской зависимости включённых в её состав земель: Украины, республик Кавказа, Литвы…
С его точки зрения, именно расчленённая Россия могла стать «безопасным» соседом Речи Посполитой.
Как же это яростное сопротивление семьи Пилсудских против России странным образом напоминало противостояние семьи Ульяновых царскому самодержавию!

Здесь, в каменном мешке тюрьмы, Наталья теперь на своей шкуре ясно ощутила все нюансы международных политических перемен.
Трудно сказать, откуда она черпала силы на поддержку прирождённой супротивности, чтобы на все вопросы следователя ответить «нет» – наверное, спасло то, что она в своей «одиночке» на память восстанавливала свою первую книгу «Митридат», начатую ещё давно, на бахче Евпатории: глава за главой, глава за главой, приводя действующие лица в движение, единожды их оживив. Керченская усыпальница босфорского царя Митридата напоминала ей своим холодом нынешнюю каменную одиночную камеру…
Наталья, втайне надеясь на выход из застенков, безумно боялась одного – утраты семейного архива. При аресте «органы» забирали всё, что попадало под руку – письма, фотографии, документы, рукописи. Утрата бумаг – единственное, что её связывало с прошлым – основательно подточило бы её стойкость. Она молилась невидимому Богу, чтобы Он сохранил ей все фотографии, особенно с матерью, ту самую, где мама закрыла лицо руками, и фото её родного отца – жгучего красавца Моисея Сарача…
Наталья, памятуя уроки матери, снова и снова пыталась молиться – но ни крестное знамение справа налево, ни слева направо, ни повторение слов молитвы, ни преклонение колен – ничего не давало ей искомого контакта с Богом и утраченного чувства защищенности.
Однажды, уже окончательно отчаявшись, обречённо готовая к любому исходу, она вдруг ощутила, как всем своим существом, каждой клеточкой тела и каждым помышлением своим она отдает себя на милость Всевышнего – веди меня, на всё воля Твоя! Как сделаешь – так и будет…
Просто не на что было надеяться, а безнадежно истреблённая жажда жизни уже не заставляла сопротивляться и искать поддержки. Сердце её устремилось внутрь, исчезли стены, запахи, звуки, стало так тихо, что на смену наступившей тишине пришёл свет – он заполнял её изнутри, серый, неяркий, теплый, нисходящий – но в этих светлых сумерках жило умиротворение и блаженный покой.
Наталья держалась за этот внутренний свет, единожды его ощутив, она уже понимала, что ни за что не будет сотрудничать со следователем, что все его слова – только ложь, чернота, инфернальный вакуум.
Свет… может, это и есть Бог? Во всяком случае, ей никто не мешал думать именно так.

…Первый арест продолжался пять с половиной месяцев. Она выжила.
Сейчас она могла бы назвать это «чудом», не вдаваясь в объяснения – а как можно объяснить бессловесное постижение Сущего и свое спасение?
Отпустили Наталью «без последствий», но с настоятельным советом «убраться из Москвы».

…Опустевшая и разорённая квартира больше не казалась ей крепостью… На затоптанном полу валялись прилипшие документы, письма и фотографии. Наталья попыталась их собрать, не в силах наступать на эти сокровища, а тем более их выметать, но они рвались, отсыревшие, слипшиеся, и оказались безнадёжно утраченными. Бедный медвежонок Джонни, не сразу ею узнанный, оказался разодранным в клочья – из него даже высыпали опилки! – и не он подлежал восстановлению…
Его опустошённое тельце напоминало несчастного Пьеро. Наталья собрала останки своего друга в узелок и решила их кремировать.
Пакет с её вещами и документами, выданный при освобождении под её подпись, остался при получении вещей не разобранным. Теперь она вывалила оставшиеся бумаги на стол, в надежде увидеть сохранившимися документы, и стала их исследовать: вот фотография отца Моисея Сарача в форме студента Петербургского университета, вот её собственная, с выпускного бала трудовой школы №15, где она была удивительно хороша в белом кружевном переднике, вот метрика, документы на папу Ивановского, свидетельство о смерти мамы – Боже мой, а где же та, групповая фотография с мамой меж литераторами Петербурга?
Снова пересмотрела – нет…
Вытряхнула узелок – и там нет… Похолодела от мысли о том, чтобы вернуться на Лубянку и спросить об утраченной фотографии. Эта спасительная мысль, только мелькнув, моментально исчезла – так непостижимо велико было счастье возвращения домой, так важно обретённое хрупкое ощущение свободы…
Наталья поняла, что утрата этой драгоценной фотографии – это и есть расплата, её жертва на алтаре свободы. Ведь за всё нужно платить, вот она и заплатила этой любимой фотографией, где мама, закрывшись руками, смеётся, и кажется – она вот-вот отнимет руки и снова можно будет увидеть её лицо!…
Наталья упала ничком на смятую постель и заплакала, да так и забылась во сне, не раздевшись.
Почему её отпустили «без последствий» – она так не узнала, но догадалась много лет спустя. Наверное, потому, что Генриха Ягоду, с 1926 года фактически возглавившего ОГПУ после смерти Дзержинского, вдруг – именно в июле 1931 года – сменил на целых полтора года некий И.А. Акулов. Тогда из следственной тюрьмы выпустили многих, в том числе и Наталью, возбудив множество разборок по поводу «незаконных арестов», произведённых в свое время Ягодой со товарищи.
Она как-то видела на трибуне самого Генриха Ягоду, этого политического идеолога страны, бывшего гравёра и аптекаря: он был до зеленцы бледен и невзрачен, носил френч и короткие усики, и тогда произвел на Наталью впечатление совершенно ничтожного человека. Вот Сергей Киров или Лазарь Каганович – это да, это – настоящие красавцы, с недюжинной славой и авторитетом… Наталья вырезала из газеты усатенького Лазаря и приколола картинку иголочкой к стене кухни – ммм, красавец!…



НОЧНОЙ ПЕТЕРБУРГ 1912-1913 гг, capriccio16.
Да простит её Бог, это была её мать
Франсиско Гойя

Ольга Александровна Шабуневич, дочь Действительного Статского Советника Александра Адамовича Шабуневича, и юная мать малютки Натали, теперь вела богемную жизнь, не пропуская ни одного мало-мальски интересного события, которых в Петербурге было в избытке.
Однажды, художник Сергей Судейкин, с которым Ольга была давно, ещё до замужества, знакома, пригласил её посетить новое кабаре, названный так странно «Бродячая собака». Ольга была расстроена недавним разводом с мужем, огненноглазым красавцем Моисеем Сарачом, и унизительная процедура судебных расспросов ещё слишком тяготила её, хотя прошло почти полгода.
Но накануне была Новогодняя ночь – стояло утро тридцать первого декабря 1911 года.
Серж предложил Ольге развеяться, посмотреть на «дело рук его» – он только что закончил в кабаре роспись стен и плафонов, а группа молодых художников и опытных рабочих отремонтировала и оформила это когда-то нежилое помещение.
Ольга весь день прихорашивалась, всматриваясь в зеркала то своей спальни, то гостиной, переодеваясь и меняя один наряд за другим: это не модно, то не идет к лицу, этому не сезон…Наконец, трудный выбор был сделан, атласная маленькая причёска сооружена, ридикюль заполнен соответствующими мелочами, такими как пудреница, палочка помады, портсигар с дамскими пахитосками… Сержику не пришлось долго ожидать, пока Ольга, распространяя неземной аромат духов, вышла в гостиную, кутаясь в меха, вся томная и возвышенная.
Пересекли ночную Михайловскую площадь и отпустили извозчика, решив прогуляться, и с удовольствием побрели, хрустя свежим снежком. Потом пробирались, пересекая один за другим тёмные дворы, пока в одном из петербургских дворов не обнаружился… вход в подвал! Ольга, поддерживаемая галантным кавалером под локоть, в отчаянье всплеснула руками: «Сеерж! Ну как можно?!…» Но Сержик уверенно открыл обитую клеёнкой дверь, первым ступил сам и, протягивая Ольге руку, величественным жестом пригласил её внутрь.
Ольга – не возвращаться же гордо одной, минуя тёмные дворовые переходы? – отважно шагнула за ним, держась за его руку, уже прошла несколько ступеней вниз, когда перед нею снова распахнулась дверь, и она снова вошла. И вот – её взору внезапно открылся просторный уютный зал, уставленный столиками, и уже заполненный сидящими и стоящими нарядными людьми. Ольга замерла, всматриваясь…Вешальщик сетовал, что некуда «вешать шубы», но одежду взял.
Густо пахло коньяком, яблоками и бужениной… дымом папирос и курильниц … ароматом духов… У входа на столе лежала огромная книга в синем кожаном переплёте, Серж так и сказал: «свиная книга» – там пришедшие оставляли свои записи, склонившись над нею. Под аплодисменты и одобрительные возгласы посетитель громко прочитал записанное четверостишие:

Здесь цепи многие развязаны, –
Всё сохранит подземный зал,
И те слова, что ночью сказаны,
Другой бы утром не сказал…

Ольга с трепетом узнала Михаила Кузмина – уже известного в Петербурге поэта.
И, пока на них никто откровенно не обращал внимания, они спокойно отдали шубы швейцару, Ольга поправила оборки платья, внимательно взглянув на себя в большое боковое зеркало – хороша!…
В отражении увидела, как от буфета отделилась фигура невысокого мужчины во фрачной паре, и направилась к ним. За ним же направилась и крохотная собачка.
Серж представил его Ольге:
– Борис Пронин, основатель и вдохновитель этого заведения.
– Добрый вечер, мадам! – Борис галантно приник к поданной ручке, демонстрируя нафиксатуренный затылок смоляных волос. Сержа он приятельски похлопал по плечу, как крыльями большая птица – у Пронина был длинный нос и сверкающие глаза.
– Ну, каково? – он окинул взором свои владения, заполненные гуляющими и жующими гостями, широко разводя руки, – а то ведь истинно говорил Алексей Толстой, были «как бродячие собаки», скитались из дома в дом! Теперь все тут, все тут – вон и Осип пришел, и Миша Гнесин, и Аркадий Аверченко с дамой, и Потёмкин, и… – далее он перечислял известных сотрудников журнала «Сатирикон»…
В голове пронеслось: «Петруша» – Ольга вспомнила название одноактной пьесы этого самого громадного Петра Потёмкина, которую она не так давно посмотрела.
Все три комнаты странного кабарэ были заполнены гостями один интереснее другого.
Но Ольга больше не слышала ни Сержа, ни хозяина этого кабаре Общества интимного театра: там, за столиком, вместе с Петром Потёмкиным, подающим веселые и громкие реплики и уже румяным от выпитого, она увидела знакомого ещё по детским годам – Оську! Тогда – ещё вихрастого и весёлого студента Тенишевского училища, а нынче известного в богемных кругах поэта, а неподалеку – красавицу Судейкину, сестру Сержа…
От сердца отлегла печаль, и тихая радость семейного общения стала заполнять Ольгу изнутри. Глухо звучат аккорды рояля, клубится к потолку дым…
Вот – даже «золотой мальчик», красавец Ванечка Галунов, известный в столице прожигатель отцовских денег, приветливо раскланялся с нею, приподнявшись с дальнего дивана. Ольга неохотно чуть кивнула головой– ей совсем не хотелось поддерживать отношения с братом своей разлучницы, бывшей задушевной подруги и купеческой дочки Дуняши Галуновой, так беззастенчиво отбившей у неё мужа…
Она крепко сжала руку Сержа.
Серж в этот вечер изрядно «набрался» и Ольга вскоре искала себе другую компанию.

Танцы, странные и страстные, в этот вечер исполненные танцовщицей Глебовой-Судейкиной, сменялись мистическими стихами поэта Коковцева, которого царскосельские корифеи тогда ставили в пример charmant Николаю Гумилёву, потом что-то «заумное» бубнил высокий и тщедушный Велимир Хлебников…
В эту ночь им пела настоящая цыганка, томительно закручивая дымный воздух петербургского подвала «Бродячая собака» в лабиринты любви и страсти.
Развод… Слава Богу, что развод…

…После развода с мужем, Моисеем Сарачом, двадцатитрёхлетняя Ольга Александровна не замкнулась в себе, посещая различные литературные «кружки» Петербурга; она часто принимала гостей в своей уютной гостиной и не пропускала премьер в театре.
Благо, что родители, сейчас снимавшие дом на Звенигородской, 22 на высокое жалованье папа и доход с имения под Вильно, не стесняли Ольгу в расходах на наряды, без упреков оплатив дорогостоящего адвоката по бракоразводному процессу.
Родители с самого начала не хотели этого брака с купцом, этим сердцеедом с гусарскими усиками, вскружившими голову неопытной 19-летней Ольге.
Да ещё и караимского вероисповедания!…
Родители, как всегда, оказались правы…
Все, все в Петербурге и Москве только и говорят, что о бурном романе её бывшего мужа и этой скромницы Дуняши…
Внучку, маленькую смышленую Натали, Ольгины родители целиком взяли на своё воспитание и попечение в надежде, что Ольга найдет себе более достойного супруга, взамен любвеобильного Сарача, изменившего Ольге с хохотушкой Евдокией.
Конечно, он на ней хочет жениться!
От этих мыслей хотелось бежать, бежать и бежать…
Отец Ольги, Александр Адамович, всплеску жизнелюбия своей дочери совершенно не препятствовал, зная о её дремлющем грозном лёгочном заболевании из-за которого пришлось даже прервать её учёбу.
Даже мать, урождённая дворянка Анна Самохвалова, поборница нравственности согласно строгой этике украинской шляхты, не смотрела на Ольгу с укоризной, когда она возвращалась утром в родительский дом.
Она просто опускала глаза долу. Она всё понимала.
После определения девицы, дочери Надворного Советника Ольги Шабуневич «своекашетной пансионеркою» в Санкт-Петербургское училище им. Св. Екатерины, где она проучилась до четвертого класса и была по болезни и по настоятельному заявлению отца, отдана снова на попечение родителям, они берегли и обучали свою дочь на дому.
Матушка Анна Степановна прекрасно помнит суровую расписку, данную ею начальнице этого Института, где она обещала:
«При отпусках же на каникулярное время или на праздники Св. Пасхи и Рождества Христова, если она( пансионерка Ольга Шабуневич) будет удостоена таковых, обязываюсь соблюдать все предписываемые правила, не выводить её далее родственного круга, в особенности же не брать на публичные танцевальные вечера и возвращать в Училище непременно в определенный для того срок; а в случае какого либо препятствия, безотлагательно уведомлять о том Начальницу заведения».
Теперь Анна Степановна никому не давала очёта.
Дочь стала взрослой женщиной.

Сделавшись чуть ли не завсегдатаем богемных местечек, Ольга Шабуневич впитывала их неземную атмосферу и делилась этим состоянием с маленькой дочерью, целуя и нежа её при встречах.
Ах, как интересно было жить!
Символисты, акмеисты, модернисты, футуристы, имажинисты и приверженцы других поэтических течений громогласно доказывали ведущую роль своего направления в поэзии – никто не хотел уступать другому первенства в литературном процессе!
Жизнь в Петербурге бурлила и кипела!…
Зачастую гасить назревающие конфликты удавалось только потому, что у многих этих молодых людей был сатирический настрой мыслей, не только направленный вовне, но и отличающийся умением взглянуть на себя со стороны и посмеяться над собой.
Кроме «Бродячей собаки», Ольга любила и камерную атмосферу закрытых литературных салонов с установившимися традициями «для посвященных», такими как авторитетный кружок Вячеслава Иванова «Башня», или кружок, недавно созданный её кумиром Николаем Гумилёвым, названный «Цех поэтов», и уже успешно конкурирующий с «Вечерами Случевского».
В последний можно было попасть не только с обязательного представления новой персоны поручительством трёх постоянных членов, но и лишь после предварительного обсуждения возможной кандидатуры.
Гости?…О, да!… там бывали гости, но их рекомендации были также безусловны, как и авторитет патрона.
Ослепительно красивой Ольге, украсившей бы любое дворянское собрание, от предложений «осчастливить своим присутствием наш скромный литературный кружок», приходилось отказываться, выбирая наиболее интересное.
В один из таких вечеров Ольга пришла на дружескую неофициальную встречу кружковцев «Вечера Случевского» в сопровождении Осипа – после встречи в «Собаке» они не теряли друг друга из виду. Детское знакомство было возобновлено – Ольге всегда нравились «писания» молоденького Осипа, хотя они совершенно не походили на многоречивые стихи модного тогда Константина Бальмонта, принятого за эталон.
Нет, Ольга не могла Бальмонту простить детского стихотворения о зайце, написанного таким трудным языком, который её милая Натали не могла постичь:
Свертелся заяц в поле чистом. Беляк, на белом белый жгут. Мигает хвостиком пушистым, сигая там, мелькает тут… – кошмар, просто непроизносимая абракадабра!

В этот вечер, во время встречи в доме профессора Грибовского 26 января 1913 года, и была сделана фотография, которая сохранилась на долгие годы в их семейном альбоме.
Тогда кружковцы горячо обсуждали экспромт Николая Гумилёва, по традиции вписанный им сегодня в альбом самой хозяйке вечера в доме Вентцеля на Васильевском острове, и его же виртуозный акростих – сонет, посвященный Константину Случевскому.
А затем отправились ужинать сюда, на Петербургскую сторону, в дом профессора Грибовского, куда, опять же не нарушая традиции кружковцев, можно было запросто поздно заявляться с гостями.
Вот сюда-то и привез Ольгу Александровну Осип, цитируя сомневающейся Ольге чьи-то стихи:

«Вечера Случевского» превратились в «ночи»
И давно «сегодня» сделалось «вчера»…
Вижу и грядущее, закрывая очи:
Соберемся на вечер к десяти утра.

Присутствующие радостно встретили опоздавших, весело здороваясь или представляясь Ольге. Среди них Ольга отметила знакомого ещё по кафе «Бродячая собака» Дмитрия Цензора, известного литератора, названного Корнеем Чуковским «нынешним Евгением Онегиным», озорную хохотушку Шурочку – как называли её собравшиеся Шу-Шу – младшую дочь поэта Константина Случевского; узнала поэта Кривича, отметила высокого Жоржа Иванова, почему-то в форменном кителе с высоким стоячим воротником и – о, Боже, Боже! – сам Николай Гумилёв в сопровождении тоненькой брюнетки в отдалении увлеченно беседовали с известным поэтом Дмитрием Коковцевым, одноклассником Гумилёва по Царскосельской Николаевской гимназии, и которого царскосёлы всегда ставили ершистому Гумилёву в пример.
Ещё бы!
Гумилев растревожил равновесное литературное общество жирафами, попугаями, дьяволами, озером Чад, странными рифмами, дикими мыслями, тёмной и густой кровью своих стихов. Но неужели эта высокая дама – его супруга?
Счастливая, наверное, – подумала Ольга, украдкой оглядывая вечернее белое платье дамы, и тотчас услышала громкое приглашение фотографа:
– Господа! Прошу позировать!…. Фото на память!
Ольга прижалась к стене, стараясь остаться незамеченной за тяжелой портьерой, когда рядом оказался наклонивший голову Гумилёв, о чем-то тихо говоривший даме – да, да, Ольга вспомнила её литературную фамилию – Ахматова! Её поэтическая журнальную публикацию Осип недавно принёс Ольге, но она, пока не прочитанная за ревностью к новому восходящему имени, так и лежит на её ночном столике…
Небожители!… Не то, что она, несчастное создание, покинутое мужем!…
Все уже построились у свободной стены гостиной, когда Осип заметил отсутствие Ольги, и, весело жестикулируя, попросил задержаться для создания этого исторического снимка с «его королевой Петербурга»:
– Господа, а куда спряталась моя дама, Ольга Александровна?
Две поэтессы, громко скандируя «Оль-га! Оль-га!», обнаружили её за портьерой и втянули в общий ряд, когда Гумилёв прямо над головой Ольги продолжал шипеть Анне на ухо, что-то насчёт её официально-длинных перчаток в дружеском кругу. Приглашенный фотограф, спрятавшись было за чёрной шторкой, теперь выглядывал оттуда как дятел из гнезда:
Господа, господа!…Внимание на аппарат!…Внимание…Ну…прошу вас, господа!…
Пока снова строились, Осип сбегал к зеркалу, прилизал фиксатуром вихры, вернулся, и, нивелируя нескончаемый шёпот Гумилева, громко продекламировал экспромт:
У Горенко Анны две перчатки – странно!…
– Внимание!…
Возникла тишина. Все сначала замерли и – рассмеялись, посматривая в их сторону.
И Анна рассмеялась, – Ольга отчетливо слышала её переливчатый смех – а Гумилёв холодно отвернулся.
– Птичка вылетает – оп!…
Ольга от смущения и всеобщего внимания в их сторону закрыла лицо руками, стараясь не толкнуть локтем Евдокию Минееву, известную поэтессу страстных и полных любовного томления стихов, стоявшую прямо перед Ольгой.
–Готово!…

Ольга любила этот снимок, принесенный ей Осипом в «благодарность за общение» и часто вспоминала, как трогательно краснея и смущаясь, извиняясь за её неудачный ракурс, Осип хлопал длиннющими ресницами и покачивался с носка на пятку –волновался…

Ах, если бы они знали, эти безмятежные завсегдатаи литературных кружков, что никогда-никогда не вернётся в Россию неповторимая атмосфера свободы и флёра чистого искусства, что многие из них будут разметены, как осенние листья, по всему свету, расстреляны, заточены в казематы и лагеря, убиты на близкой войне.
Станут, как сказал Жорж Иванов, призраками «блистательного Петербурга»…

Приближался не календарный –
Настоящий двадцатый век.

Первым в этой череде потерь станет Всеволод Князев – на снимке он справа, как раз за Шурочкой Случевской, в верхнем третьем ряду. Страстно влюбленный в подругу Анны, танцовщицу Глебову-Судейкину, он не выдержит её отказа и покончит собой три месяца спустя после этого снимка.
Эти события связаны со многими строками «Поэмы без героя», которую спустя много лет напишет Анна Ахматова, именно этим дням посвящены её строки:
«Все мы бражники здесь, блудницы»…
Потом не станет Дмитрия Коковцева – он умрет от холеры в революционном Петрограде, В двадцать первом расстреляют Гумилёва…
Многие навсегда покинут Родину.
Потом не станет Мандельштама – он умрёт в пересыльной тюрьме…

Наталья свято хранила эту фотографию, пытаясь разглядеть сквозь сомкнутые пальцы черты матери, так рано умершей. Иногда ей казалось, что вот-вот – и мама отнимет руки, и Наталья увидит её улыбающееся лицо. Но чуда не происходило.
Но именно этой фотографии Наталья не обнаружила, разбирая свои бумаги после выхода из следственной тюрьмы ОГПУ?
Возвращаться?…
Попросить вернуть?…
Отирая свои последние слёзы, Наталья вдруг поняла, что теперь она осталась одна. Совсем одна. Больше она никогда не плакала. Ни-ког-да.

ДЖОННИ , 1925 г, capriccio 13
Горячо! (Франсиско Гойя)


Ольга Шабуневич, болела всё сильнее. Надежды на восстановление здоровья не оставалось.
Папа Ивановский, получив самую главную руководящую должность «по курортной линии», снял дачу в Ялте и нанял сиделку для беспрерывно болеющей супруги, и всем показалось, что они осели в Крыму навсегда, мама поправится, и они все заживут счастливо… Но надежды не оправдались.
Теперь папа Ивановский всерьёз поставил вопрос о переселении падчерицы Натальи в Евпаторию, в семью её родного отца по караимской линии – к бабушке Тотешь на неопределённый срок.
Конечно, была опасность перековки в вопросах веры, хотя Наталья и не проявляла особого интереса к этим темам, но, с другой стороны, караимские родственники помогли бы помочь обуздать непокорный характер девочки.
Наталье пришлось уступить папе Люцику – ради мамочки…

Доктор Люциан Ивановский, счастливо женившись на своей пациентке Ольге, дочери Действительного Статского Советника А.А.Шабуневича, с начала 1 Мировой войны служил своему Отечеству в качестве главврача госпиталя № 4 РОКК(Российского Общества Красного Креста), а затем в беспокойной должности военно-санитарного инспектора, и, благодаря постоянным командировкам в Ставку Главковерха, часто наведываясь к молодой супруге.
За время Гражданский войны, доктор Ивановский с семьей объездил весь юго-запад Украины, оставляя жену Ольгу с маленькой Натальей у кого-нибудь из родственников на попечении своего верного денщика Тараса, малороссийского парня, пока не появлялись в окрестностях села «зелёные» или «жовто-блакитные», или ещё какие-нибудь боевые полудикие отряды.
А родственники не начинали впадать в состояние тихого ужаса от предстоящей расправы.
Но папа Люцик, как и положено отважному красному командиру, всегда вовремя спасал семью, они снова двигались с госпиталем, пробираясь то вперёд, то назад, побеждая и утверждая власть Советов.
А нянько Тарас свято охранял «щиру панночку» и «панёночку» с их нехитрым скарбом, заботясь о воспитании, а также пропитании и купании Натальи.
Конский пот, топот и неровное покачивание брички для Натальи навсегда соединились не только в слово «конармия», но и в картину, описанную словами И.Бабеля «солнце катится по небу, как отрубленная голова…»
Хотя, справедливости ради нужно сказать, что госпиталь и обоз всегда следовали в арьергарде, то есть последними за отрядами кавалеристов, и в сражение, практически
не вступал.
В качестве главврача страны, а точнее, начальника военно — санитарного Управления Реввоенсовета республики, Люциан Романович Ивановский следил за наличием в местах сосредоточения армии дезинфекционных камер, куба для перегонки воды, и за наличием парового стерилизатора и лабораторной посуды для бактериологических анализов. Кроме того, необходимо было также контролировать устройство полковых лазаретов, исследовать источники воды, организовать обустройство бань, выпечку хлеба, оборудовать Окружные госпитали…
Ведь холера, вши, тиф и малярия, не говоря о чахотке и пневмонии, неотступно сопровождают скопления людей любого военного времени.

Когда же гражданская война закончилась, и установилась Советская Власть, по всему югу страны предстояло уничтожить места распространения вспышек холеры и малярии.
И лишь после этого, санитарный доктор Ивановский с 1924 года занялся организацией курортов по всему Черноморскому побережью Кавказа.
Таким образом, семейство врача снова было вынуждено разъезжать по всей Кубано-Черноморской области, устраивая бальнеологические хосты и мацесты для командирских жен и их детей, а также передовых тружеников, и организовывая в Крыму пионерские лагеря для изголодавшегося пролетарского потомства …
И только многочисленные тихие холерные и малярийные кладбища, разбросанные в городишках и посёлках по линии Сухумского и Сочинского черноморского побережья, теперь напоминали о цене, которую заплатили бойцы, комсомольцы и наёмные рабочие, осушая приморские болота, пробивая в горах туннели и вымащивая подъездные пути будущим отдыхающим представителям пролетариата-гегемона.
Строители Сочинской железнодорожной ветки, ездившие на работу с пулемётами на платформах, на случай нападения многочисленных противников Советской власти, оставили множество безымянных могил по обеим сторонам железнодорожной насыпи. Наступила пора строить курорты…
Няньку Тараса отпустили на родину, к его семье в Украину – Наталья до сих пор помнит, как слёзы текли по его усам, когда на прощанье он всматривался в её плачущее личико, помнит его шершавую ладонь на своих волосах…
Она протянула своему няньку золотую монетку династии Гиреев – самое дорогое, что у неё было. Что-то сказала вроде «на память обо мне» и – убежала…
А потом долго смотрела на медленно оседающую пыль дороги, поглотившую доброго Тараса…

Как только упирающаяся Наталья, слёзно простившись с матерью, приехала к родственникам в Евпаторию, её немедленно переодели налетевшие, откуда ни возьмись, двою- и троюродные караимские сёстры и их соседки-подружки, и напялили на неё шаровары, сверху длинное платье, заплели ей с десяток тоненьких косичек, а на голову водрузили плоскую шапочку – вот такой и показали бабушке Тотешь.
Та удовлетворенно кивнула и даже чуточку улыбнулась.
И правда, большеглазая и крутобровая Наталья была чудо как хороша в свои 15 лет, а её хрупкая изящная фигурка, идеальный разрез глаз и причудливо изогнутая линия лепных губ лишний раз говорили о её смешанной крови.
Конечно, что тут и говорить – возможная кровь Чингизидов с одной стороны, несколько веков почти свободно управлявших Крымом в составе турецкого султаната, смешанная с потомками дожей Генуи, основавшей в этих местах колонии … Одна из женщин их рода, поговаривали, была дочерью правителя Крыма, рожденной от узницы гарема.
Их хитростью брали, их силой влекли,
Их стражам гаремов вручали
И тешить властителей ханской земли,
Ласкать, не любя, заставляли…
А с другой – внучка российского дворянина польских кровей Александра Адамовича Шабуневича и киевской дворянки Анны Самохваловой…
А пока, всего-навсего девочка, хрупкая, тонкокостная, почти ребёнок, измученный взрослыми проблемами…

Может быть оттого, что она просто устала, а может, оттого, что, наконец, обрела определенное пристанище, но сегодня Наталья заснула, едва добравшись до своей постели. Хотя «постель» это сильно сказано – спать она отправилась на сеновал в хозяйственную пристройку. Внизу копошились и хрустели сенцом овцы, а на дощатом потолке просыхало свежее сено – вот там разместили городскую гостью на ночь, и там же она сладко заснула, не замечая ни крупных крымских звёзд в дырявой крыше, ни летних ночных сквозняков, ни надрывного треска цикад в саду.
Шёлковое постельное белье с монограммой Шабуневичей, батистовые и шёлковые ночные рубахи, ковровые домашние туфельки – всё так и осталось в дорожных баулах и чемоданах за ненадобностью. Обходилась малым: шароварами, серым полотняным балахоном в виде длинного платья с жилеткой, платком, которым Наталья обязательно должна была покрывать голову. В этом наряде и спала, подстелив под голову платок, чтобы сено не кололо лицо, сеном же и укрывалась.
Медвежонок Джонни, которого она привезла с собой, из баула долго не доставался – сначала оттого, что у Натальи не было своей комнаты, затем потому, что она не знала, где вообще её вещи, а в-третьих, по той причине, что у неё было много других, правда, совсем неинтересных и крайне непривычных дел.

С утра в её обязанности входило подметание двора, обмывание всей обуви, стоящей на пороге – караимы в дом заходят босыми, а обувь складывают на пороге. Она мыла и перебирала в голове названия обуви: богъув – обувь, папуч – туфля, понимая, что есть еще сандалии, галоши и многое другое…. Она ни за что бы не послушалась этой противной Тотешь, если бы не девочки-сёстры…Она бы отказалась выполнять принудительный домашний труд, но сёстры молча брались делать порученную Наталье работу, чтобы не прогневать бабушку и не подвести Наталью…
Пришлось смириться.
С подметанием двора было много проблем – сначала долго осыпалась чёрная шелковица и спелые ягоды размазывались метлой по земле, затем, то же самое проделывала белая шелковица. По утрам в обязанности Натальи входила сборка этих мелких ягод с выметенной земли. Кроме того, шелковица или, по-другому, тутовник –
это обязательное и почитаемое для всех караимских домов дерево. Они варят её плоды в меду, сушат, делают с шелковицей пирожки и вино. Бабушка строго следила за тем, чтобы двор был тщательно выметен и мухи не кружились над упавшими сладкими ягодами священного дерева.
Затем шелковица заканчивалась, и начиналась вишня, за ней абрикос, потом слива, которые тоже падали и расплющивались на земле так, что процедура подметания превращалась бы в бесконечное занятие!…
Но, слава Богу, эти деревья росли в саду и нужно было ежедневно лишь собирать упавшие плоды – что на вино, что на пастилу, остальное – овцам. Потом началась обычная для Крыма засуха. Ждали осени.
По утрам Наталья шоркала метлой и видела, как пыль поднимается и улетает в соседний двор – ну и хорошо, пусть здесь будет меньше пыли! Ей даже нравились большие клубы пыли… Такого в городе нет – а здесь волны пыли, белой пыли, напоминающей на ощупь горячий тальк. Наталья даже подбрасывала шелковистую пыль в воздух, наблюдая, как она поднимается и вьётся в лучах солнца, не торопясь оседать, а закручиваясь в замысловатые спирали на витиеватом сквознячке. Конечно же, она и сама с ног до головы покрывалась этой крымской пудрой, но зато после пылевой ванны Наталья имела право безнаказанно бежать на море и купаться в тёплых волнах, смывая грязь – иначе её бы не отпускали к морю одну.
Но, однажды вечером, бабушка Тотешь подозвала её жестом руки и подвела к забору: там, за забором, полулежал старик. Он был явно болен – у него было исхудавшее землистое лицо. Наталья, взглянув на него, вдруг снова остро вспомнила
оставленную в Ялте больную мать… Бабушка показала рукой на землю, на метлу и погрозила пальцем, лопоча что-то кыпчакское и ивритское одновременно, и снова указала в сторону соседей.
Наталья поняла и согласно закивала головой.
Теперь она старалась больше брызгать водой землю и вообще мести в другую сторону. Она всякий раз заглядывала в щёлочку соседского забора и думала, что вот так же лежит в Ялте и еёмолодая и сказочно красивая мама, и никто не пылит на неё, а она всё кашляет и кашляет, и снова струйка крови сбегает по подбородку. А её, Наталью, сослали сюда, чтобы она не видела маминых мучений, и она их не видит, но представляет, и от этого ей ещё отчаяннее хочется кидаться пылью в равнодушное белое солнце…
А на море она всё равно убегала, не смотря на все бабушкины запреты, и изучая по пути местные достопримечательности.
Она плохо запомнила праздник, который караимы отмечали вскоре после её последнего приезда, что-то вроде «пятидесятницы» с трудным названием. Её, впрочем как и всех девочек до замужества в караимские храмы – кенаса – не пускали.
Но Наталье было интересно хотя бы пройти мимо! Она видела, что перед входом в кенаса стоят корытца с водой для мытья ног, и на пороге, как и перед их домом, стоит несметное количество снятой обуви… А из помещения слышно пение утренней службы газзана на «святом языке» – древнем иврите. Женщины сидят в храме отдельно от мужчин за ажурной перегородкой и слушают службу.
В караимы не берут с «улицы» – должно быть кровное родство, а она по отцу – караимка… Наталья совершенно не чувствовала себя сопричастной к этому народу с их странной жизнью, полной запретов и ограничений – её влекла к себе свобода столицы, что же тут поделаешь?
Она определила для себя совсем другую жизнь – светскую, с кино и театрами…
Так… с театром это она ошибочку сделала…
Евпаторийский театр, конечно, немного уступал по красоте и убранству Одесскому, но Одесский – равнялся на Венский, а с ним соперничал Мариинский, пардон, то бишь, Ленинградский. …
Здесь, в Евпатории, регулярно ставили спектакли, в каждом доме заставлены полки книгами, есть профессиональные училища для мальчиков-сирот и, отдельно, для девочек, школы, публичные лекции – всё издавна бесплатное для нуждающихся караимов.
Нет…если подумать, здесь был просто островок другой цивилизации, которую Наталья не могла по младости лет оценить!…

В непривычной физической работе Наталья все время размышляла, то махая веником, то собирая упавшие поздние ягоды, то перемывая запыленные «этик» – башмаки…
Странно, но доме всю работу делали девочки сами, не нанимали никого, особенно чтилась пятница – она так и называлась, «эйнэкун» – день большой чистоты. Обязанности были распределены издавна, так что Наталье осталась только эта грязная работа.
Так, за летом пришла крымская зима, похожая на осень, за зимой снова зашумело лето, не переходя в длинную стадию весны, как это бывает в других южных местах Черноморско-Кубанской области, впоследствии ставшей Краснодарским краем.
Наталья почти привыкла к караимской одежде, уже без напоминаний натягивая длинное платье и шароварчики, но клятвенно себе пообещав постричь свои длинные волосы, как только представится возможность.
Она уже приспособилась умываться холодной водой, спать почти под открытым небом и питаться простой пищей степняков – вяленым мясом и пресным хлебом, в праздничные дни смазанным мёдом. Фруктов, сушеных и свежих, было так много, что ими кормили овец и коз. Наташа загорела, и в национальном наряде была неотличима от остальных девочек – папа Ивановский бы её не узнал.
Родного отца Моисея Сарача, Наталья видела редко, обиженно поддерживая семейную дистанцию оттого, что он женился на Евдокии, бывшей маминой подруге, но радовало, что у них подрастал её братик Андрейка, сейчас ему уже почти 12 лет. Андрей родился в Евпатории, на руках бабушки Тотешь, и она его очень любили, не то, что Наталью – или ей так казалось?… Конечно, братик Андрей тоже нравился Наталье – смышленый, востроглазый , но встречаться им удавалось не часто…
Все-таки хорошо иметь родного брата, с которым можно играть в четыре руки на бабушкином рояле, а иногда они устраивали концерты – Андрей под руководством отца хорошо играл на виолончели…
Родной отец был всегда нежен с Натальей и радовался, что Наталья теперь жила в его семье – он писал бабушке длинные письма из Днепропетровска, где служил юристконсультантом на каком-то трубостроительном заводе и всегда в конце просил поцеловать Натали…
А сегодня…
Сегодня случайно обнаружилось, что бабушка сдала её вещи в Торгсин, посчитав их ненужной роскошью!…
Видит Бог, Наталья бы вытерпела всё, если бы не сдали в этот проклятый Торгсин белого медвежонка Джонни!
Наталья готова была забыть сданные туда мамины драгоценности – фактически Натальино «приданое», а также шёлковые простыни с монограммой Шабуневичей, семьи Действительного Статского Советника, к которому подчиненные обращались не иначе как «Ваше Превосходительство» – но Джонни?!…
Плюшевый медвежонок, подаренный папой Люцианом Ивановским на её 10-летие, был в этом доме её единственным душевным подспорьем, в этом чуждом караимском мире с сионским Б-гом и предрассветными бдениями молитвенных собраний…
Наталья гордилась своим отчимом, подарившем ей и маме не только чувство семьи, но и настоящую защиту – он не бросал маму даже сейчас!
…Доктор Люциан Ромуальдович Ивановский, в 1900 году окончивший Военно-Медицинскую академию в Петербурге, с 1914 года все свои силы отдавал Красному кресту вместе с доктором Борисом Шапировым, председателем лечебной комиссии общества Красного креста.
Создавая медико-санитарные части в корпусах пограничной стражи, раскиданные от Полярного круга до тропиков, они, по свидетельству современников, демонстрировали в докладах «беспристрастное добросовестное отношение к обрабатываемым данным и отсутствие желания скрыть или умалить недочёты и недостатки, при постоянном стремлении улучшить быт солдат и офицеров и благосостояние медицинских чинов, и прекрасное изложение трактуемого предмета».
Его начальник, Борис Шапиров, будучи с 1910 года консультантом по санитарной части при правлении Китайской Восточной железной дороги, познакомился с отцом Ольги, а затем, познакомил с ним и своего последователя, доктора Люциана Ивановского.
Доктор Борис Шапиров, уже к тому времени удостоенный звания лейб-медика Двора, принимал деятельное участи в ликвидации эпидемии лёгочной чумы, вспыхнувшей в Маньчжурии в 1910 году.
Лёгочная чума – это самая опасная! – особо опасная инфекция. Заразиться ею и умереть можно в течение нескольких часов. Более лёгкая форма чумы – бубонная – в средние века выкашивала целые города, опустошала страны Европы и Азии.
Достаточно вспомнить одну из «Маленьких трагедий» А.С.Пушкина –«Пир во время чумы» или прочитать «Декамерон» Бокаччо – о чуме в Флоренции и Неаполе четырнадцатого века.
Угрозу заноса лёгочной чумы в пределы Российской империи удалось предотвратить только благодаря самоотверженности врачей Отдельного корпуса пограничной стражи, после чего учитель и наставник Люциана Ивановского, доктор Борис Шапиров, был произведен в чин Действительного тайного советника.
Борис Шапиров предусмотрительно окончил земной путь в 1915 году, благополучно не увидев крушения Российской Империи, которой он служил верой и правдой, а
Люциан Ромуальдович (Романович) Ивановский с начала Революции продолжал служить уже в Красной Армии, залечивая боевые раны красноармейцев скудными богатствами медицинской аптечки, и обширными народными средствами, а самое главное, насколько это было возможно, хорошим питанием и строгой чистотой.
Хлопот было невероятно много…
Свою семью, состоявшую из Ольги и маленькой удочерённой Натальи, он возил вместе с сотрудниками госпиталя, правда, на отдельной подводе. При малейшей возможности, немолодой и бездетный Люциан баловал маленькую Наталью чем мог: фруктами, игрушками или нарядами.
Вот и покупка заморского медвежонка за баснословные деньги была исключительно его инициативой.

…Сдать её беленького Джонни в Торгсин!…
Нет, это было уж слишком!…
И пусть она не играла с ним – она берегла! – но точно знала, что Джонни у неё есть!
Она отлично понимала – и не спорила!– что нужно работать, бояться и любить Бога, и не привязываться к мирским вещам, как учила её усатая Тотешь в жестовом переводе сестёр.
Но… Джонни был её частью прежней жизни, частью, которая только отделилась, но не умерла – как можно похоронить себя или заживо продать?
Продать часть себя в Торгсине? – нет, нет и нет!
Да, Наталья видела, что лишних денег в доме нет, гражданская война только-только утихла, всё в разрухе, дороги разбиты, лошадей нечем кормить, снабжение нарушено – голод вплотную подобрался к каждому дому…
Наталья всё понимала, но – только не Джонни!
Иначе, как можно здесь жить без этой последней ниточки, связывающей её с папой Ивановским и больной мамочкой?…
Мысль о самоубийстве подкрадывалась её в глупую юную голову исподволь, со всех сторон удушающе сжимаясь, подталкивая к одному решению: или-или…

Письмо стало первым ответственным решением, которое она тайно и самостоятельно приняла:
Dear ant Elen and ant Maria!
(На этом знание инглиша кончалось и началась русско-украинская проза):
Если Вы не забирать меня отсель, я уплыват в Черный море и утонуть никогда- никогда. Вон этот grandmather Тотеш сдала в Торгсин мой Джонни и даже всё.
Я ОДИНА. Прошу Вас, ant Elen and ant Maria, pleas.
Я умирать без Вас в этойт караимский домовина. Приезжайте к меня!
Ваша доню
Natalie.
Она заклеила конверт, смочив его слезами и, подписав на почте адрес, знакомый на слух, но никогда ею не писанный – дойдет ли? Но решила ждать, совершенно не представляя себе, как дойдёт письмо из Крыма 1926 года в Ленинград, к её тёткам, точнее к незамужним сёстрам доктора Ивановского, учившим Наталью языкам и математике, физике и химии с помошью репетиторов…Милые-милые тёти…


АДАМ  МИЦКЕВИЧ  И  КОЗЛОВ, 1926 г, capriccio 63
Какие важные персоны!(Франсиско Гойя)

Наталья даже не догадывалась, какой переполох внесет её конверт в размеренный быт сестёр семьи Ивановских, как спешно засобираются тётки, как ночами они будут зашивать в исподнее бережно хранимые царские монетки, окончательно решив, во что бы то ни стало, доехать до Крыма, измученного гражданской войной, и забрать «бедное дитя» в культурный город Ленинград.
Отчаянно перетаскивая на себе поклажу, умоляя начальника поезда их посадить, по очереди засыпая на пару часов, сёстры добрались до Симферополя.
Теперь им предстояло нанять извозчика до Евпатории, в которую иначе как на лошади из Симферополя и не попадёшь, но это требовала трёх-четырёх часов езды.
Такси же требовало астрономических денег…
Услышав слово «Евпатория», отозвался один татарин в красной феске. Приглашая жестами к маленькой тележке, запряжённой осликом, он уже стелил кошму на сено, умягчая деревянный настил:
– Сюда давай… сидай-сидай…ехай будим ГЕЗЛЁВ… Сарач? – знает… Моя знает… и Тотешь знает…и Мордехай знает…и Шимон знает… и всё знает…
С сомнением поглядывая на маленького ослика, сёстры взобрались на тележку.
Засыпая от усталости, и просыпаясь от тревоги, столичные тётки под плавный говор татарина, бегущего рядом, сухой стук копытец бедного ослика, жаждущего куснуть морковки с удочки над его головой. Пытались осматривать окрестные фантастические виды возникающих гор или обрывов, вдающихся далеко в густую синеву Чёрного моря, или скал, возникающих в виде разломанного куска рафинада, обнажающего белый сверкающий на солнце известняк на фоне выжженной травы.

В Гезлёв, как по-местному, назвал Евпаторию возница, приехали к вечеру, уже в сиреневых сумерках. Привыкшие к помпезной архитектуре Петербурга и гигантизму Москвы, Елена и Мария то и дело обнаруживали на древних стенах Евпаторийских домов латинские надписи, греческую лепнину на фасадах, а среди этого многоликого архитектурного великолепия – плоские крыши мусульманских домов, купола и шпили христианских храмов, башни минаретов.
У одного из жилищ татарин поддернул удочку, морковка взмыла вверх, и ослик остановился, вытягивая губы.
– Ходи сюда! Тотешь!…Сарач!– Татарин постучал в ворота, – гости приехали!
Там послышались голоса, чей-то отдалённый крик, переросший, наконец, в отдельные слова и перекрывший все остальные шумы:
– Тёёётя Элееен! Тёёётя Maria-aa! Ааааа ! – это Натали, верившая в чудо и Провиденье Божье, как шимоза, вылетела навстречу и вертелась, готовая взорваться и всех обжечь своей любовью.
Исцеловав, обрызгав слезами тёток, она допустила к ним бабушку Тотешь, сдержанно поклонившуюся гостям седыми буклями на висках, и гортанным голосом уже отдававшую на кухню распоряжения о праздничном ужине.

Мимо огромных оплетенных жбанов с молодым виноградным вином, мимо развешенных связок перцев и баклажанов, караимские сёстры Натали провели тёток на женскую половину дома, внося за ними узлы и саквояжи, тазы и кувшины с водой и представляясь по очереди:
– Айбике… Акбике…Сарра…Мариам…Кайгана… – Восточные красавицы наклоняли свои смоляные гладкие головки, украшенные плоскими шапочками над множеством косичек. Смешение тюркских и ветхозаветных имен было непривычным и притягательным, женская одежда поражала простотой кроя и целомудренностью – тётки в изумлении смотрели на ожившее хазарское царство.
Одна девочка уже расторопно держала полотенце, другая подняла широкий цветной кувшин с водой над китайским расписным тазом, третья подавала фарфоровую мыльницу с комочком косметического ароматного мыла:
– Грациа, синьора, пронто…
– Милые мои… милые, спасите меня!… – Наталья быстро и испуганно шептала сначала одной тётке, а затем другой, как только предоставлялся удобный случай, прижимаясь то щекой к мягкой Марииной руке, то прикасаясь рукой к ещё влажной руке Елены. Бездетные — незамужние тётки с тревогой и сочувствием всматривались в её похудевшее бронзовое от загара лицо, отчего глаза казались ещё больше, и всё понимали без слов – плохо ей здесь, непривычно, нашей девочке – и украдкой переглядывались, уже всё для себя решив.

Спасать Джонни, выкупив его из Торгсина, можно было только завтра с утра, а сейчас надвинулась пряная южная крымская ночь, полная ароматов неведомых цветов и звона неумолчных цикад. И нужно было, наконец-то, хорошенько впервые отдохнуть за почти неделю тревог.
За ужином, тёток, как уважаемых столичных гостей, не знакомых с местными обычаями, сразу посадили по одну сторону стола, а мужчин по другую.
Тётки, впервые видевшие так близко легендарных караимов в большом домашнем кругу, с трудом удерживались от искушения поглядывать по сторонам, удивляясь обычаям и, главное, замечательной кулинарии этого народа. Слоёные пирожки с сыром и зелёной ароматной травой были чудо как хороши, вяленое мясо, нарезанное тонкими ломтиками, было удивительно мягким, сочные груши и поздние персики можно было назвать «отборными», а крупный упругий виноград был настолько сладок, что отвыкшие от такой роскоши тетки предпочитали из предложенных блюд именно виноград.
На столе ещё была аппетитно приготовленная морская рыба – без чешуи рыбу обычно не употребляли, считая её «некошерной», впрочем, как и свинину, этим обычаем тоже соблюдая Закон.
Тётки с радостью горожанок попросились спать на сеновале, скрыв своё удивление по поводу очевидного перевоплощения Натали – она стала терпеливей и покорней, это было очень трогательно, но от этого было ещё жальче своенравную Наташу.
Уже глубокой ночью, они могли поговорить с Наташей, пошептаться на её чердаке о своём, наболевшем, и, договорившись, пойти за Джонни в Торгсин с утра.
А заодно, осмотреть окрестности этого древнего города.
Наконец, поцеловали, перекрестили Наталью на ночь, и угомонились, слушая, как внизу хрупают сеном овечки, фыркает лошадь.
Мария не выдержала и вздохнула, всматриваясь в дырочку на крыше, в которую заглядывала луна:
– Ноев ковчег! Как хорошо… швет ксёнжиц…
А Наталья думала о том, что тётки заберут её в Ленинград и не будет у неё теперь лошадки. Как бы она хотела, чтобы у неё был свой конь, она назвала бы его Султан-Гирей и был бы он самым быстрым и смелым…
И в ту ночь приснился ей гнедой жеребёнок по имени Султан-Гирей…

Утром Наталья вызвалась быть провожатой своим тёткам на пути в Торгсин и, смело повела их по узким старинным улочкам бывшего уездного города Евпатория Таврической губернии, мимо домов со внутренними двориками под сенью винограда, со старинными стенами из ракушечника, поросшими бородатым кустарничком совсем без листьев, но с ягодками. По пути она рассказывала о местных достопримечательностях, царственно разводя руками с уверенностью опытного гида:
– Вот, парк… кенаса…а вот солнечные часы…театр… лекционый зал…кенаса… храм…
Тетки поворачивали головы и внимательно осматривали одно историческое чудо за другим, всякий раз оглядываясь на слепящую синеву морского простора, при этом, не преминув перекинуться своими замечаниями о памятной мраморной табличке, на которую Наталья и не обратила внимание:
О-о!..Адам Мицкевич! Да-да… – И, повернувшись к Наталье, поясняли:
Этот великий польский поэт посвятил много стихов городу Козлов.
– Каких козлов?
– Зачем ты сказала козёл? Город называется Коз-лов …
– А-аа…Гезлёв – это Козлов?! – догадалась Наталья.
– Вот- вот…Гезлёв – это и есть город Козлов у Мицкевича.
– Кстати, а почему все-таки Евпатория? – тётки, конечно, знали ответ, но уж очень им хотелось проэкзаменовать Наталью.
Наталья остановилась, хотела что-то ответить и нетерпеливо отмахнулась:
– Ну, Евпатория она и есть Евпатория… Не Козлов.
Какой-то прохожий, возникший ниоткуда прямо перед ними, улыбаясь, почтительно снял белую соломенную шляпу и выпалил скороговоркой:
– Разрешите представиться: учитель местной школы! – И продолжил, не давая опомниться дамам, – позвольте пояснить…Евпатор – это царь Босфорского царства, который долго владел этим краем, а после присоединения Крыма к России, этот полуостров, – гражданин взмахнул рукой, описывая полукруг, – вошел во владения императрицы Екатерины Второй, которая воскликнула:
– Евпатор и я владели этой сказочной землей! Так и назвали: Епатор-и-я….А сейчас здесь курорт всесоюзного значения! – рассказчик самодовольно поджал толстенькие губы и задрал подбородок, ожидая одобрения красивых столичных дам.
Тётки и Наталья переглянулись, и сдержанно поблагодарили неожиданного гида, исчезнувшего так же внезапно, как и появился, и теперь уже шёпотом отмечали новые свидетельства посещения Крыма царскими особами.
Свидетельства этому были.
Даже, из простого любопытства зайдя во внутренний дворик одной кенаса, они там обнаружили мраморную стелу в честь приезда царя Александра.
Но обсуждать ничего не стали, опасаясь нового вмешательства внимательных горожан в их разговоры и, шикая на Наталью, всё время рвущуюся рассказать тёткам что-то громкое и неотложное.

Местный Торгсин радостно встретил покупателей открытыми дверями, и продавец, не веря своим глазам, принял безумные деньги за выкупленного Джонни.
Радости Натальи не было границ! А добрые тёти ей немедленно напомнили об её обещании закончить школу и получить документ об образовании, с чем Наталья, на радостях, конечно же, согласилась!
Возвращались усталые. Наталья – с огромным медведем в руках, ловя по дороге завистливые взгляды девочек, тётки, накупившие каждая какие-то мягкие кожаные сапожки с вышивкой и красивые вышитые платки, – все были переполнены впечатлениями…
Бабушка Тотешь встретила их молча, что-то осуждающее пробормотав относительно выкупленного за баснословные деньги Джонни, и хмуро оценив ненужные траты на праздные вещи в такое тяжёлое время, уже без переводчика понимая, с какой целью приехали столичные гостьи.

Ночью на сеновале, Наталья тихонечко стала рассказывать тёткам то, что ей не давали сказать в городе:
– Когда в Евпаторию приезжал император Николай Второй…
Тётки в два голоса, подняв головы с ложа, снова зашикали на Наталью.
Тогда она горячо зашептала, приподнявшись на локте:
– …он привозил царевича Алексея…. Так вот… царевич игрался на берегу и построил замок из камней и песка – к вечеру все уехали, а замок остался. А потом ученики здешних школ обнесли этот замок забором и долгое время охраняли от разрушения. Представляете?
– Да, да…Здесь было Донское казачье училище… – вспомнила тетя Мария, отирая внезапно проступившие слёзы, не раз смотревшая на экране синематографа последний сюжет о пребывании в Евпатории венценосной семьи.
…Вскоре свершилась революция, и произошел расстрел всей семьи в доме купца Ипатьева, где расстреляли и царевича… Больше эту плёнку не показывали…
– Да… – Елена не удержалась и вступила в опасный разговор. – Генерал Деникин вывез всех этих мальчиков в Константинополь, забирая остатки белой гвардии… Говорят, на барже…
–– Караимские дети любили царя, – не унималась Наталья. – Я тоже слышала, что мать Петра Первого, Наталья Нарышкина, была караимкой, вот царский дом и благоволил им…
– Угу… они служили во дворце издавна…
– Охрана была из караимских казаков…
– Екатерину от чего-то спасли…вот …после этого… – Наталья, уже борясь со сном, снова вставила своё слово.
Тетя Элен вдруг вскинулась, что-то вспомнив, и зашептала сестре на ухо:
–Мария, послушай, а ведь царь Александр простудился именно в Евпатории, а лишь потом уехал в Таганрог, где якобы умер?
– Кажется…да…
– Помнишь, ходили слухи, что похоронен был не он, а вместо него – кто-то другой, даже его матушка упала в обморок с криком: «Не он!»
– Да…И что?
– Ну… я тут подумала, – она откинулась и мечтательно растягивала слова, – что если такую красоту один раз увидеть, то и царствовать не захочешь… – Но тут же вскинулась снова. – Может, он действительно не умер, а ушел жить …в скит какой-нибудь монашеский, а? – Элен снова улеглась и мечтательно сложила на груди ладошки.
– Тише, Элен, девочку разбудишь… не думаю, что бы он оставил наследника престола… Давай спать! Покойной ночи, дорогая!
— Good night, darling!…
Но Наталья всё-всё слышала и, рассматривая через щёлочку в крыше золотой свет луны – швет ксёнжиц – теперь обдумывала под шум ночного ветра услышанное, и возлагая большие надежды на завтрашний день, что когда она уедет в Ленинград от этих овечек и молитв, и будет носиться по кварталам города… в коро…ткой ю…


ТЕНИШЕВСКОЕ  ОБРАЗОВАНИЕ, 1927 г, capriccio 33
Графу Палатинскому (Франсиско Гойя)

… «педагоги …имеют жалкий вид. В лучшем случае это люди, насобачившиеся в области своего предмета, которые с раннего утра до позднего вечера гоняют из школы в школу, чтобы побольше заработать. В других случаях и в большинстве — это замученные нуждой, бессилием и семейной обстановкой работники, которые кое-как выполняют свою работу в классе, кое-как удерживаются на своем месте, более или менее удачно обходя опасные склоки и подсиживания, которые ничего не читают, которые кое-как одеты и имеют кое-какую квартиру. Учитель получает жалование, которое почти равно жалованию городской уборщицы или дворника, но дворник получает одежду, а учитель ничего, кроме 100—120 рублей, не получает. Естественно, что на эту работу идет человек, который настолько слаб по своим личным данным, что ни на какую другую работу устроиться уже не может.
Из выступления А.С.Макаренко на совещании «освитян», 1927 год… – Голос читающего затих, и на некоторое время воцарилась небывалая тишина, какую трудно себе представить в школе, даже если на дворе летняя пора.
Потом молодой голос биологички неуверенно нараспев произнёс:
– Товаарищи!… Так ведь автор Макаренко прав…
– Товарищи!… коллеги… – её прервал драматический тенор преподавателя географии, – я не согласен!…Вот мне – предлагали работу на исследовательском судне…
– Так же отчего не пошли, а? – засмеялся чей-то задорный голос.
– По здоровью не пошёл…Не мог…я по здоровью слаб!
– Вот об этом и речь, коллега… Педагог Макаренко так и сказал о школьном учителе: «Слаб по личным данным»…
– Тише, товарищи!…
Наталья стояла незамеченной в нише длинного коридора величественного архитектурного шедевра бывшего Тенишевского училища – ставшего после революции Трудовой школой №15 – акустика которого была поистине театральной и всякий звук умножался, усиливался, воспроизводился на расстоянии с точностью, превосходящей современный микрофон.
Наталья отлично слышала, о чём переговаривались и перешептывались учителя в коридоре, обсуждая выступление какого-то неведомого ей Макаренко на учительском совещании, читая стенограмму с уже изрядно смятого листочка.
Этот листочек передавался из рук в руки, сопровождаемый новыми комментариями, которые временами становились всё громче и отчетливее, и некоторые учителя начинали в возбуждении нервно ходить по коридору, пока кто-то не заметил худенькую Наталью, стоявшую в нише стены.
Тише, товарищи!… Здесь ученица! – учителя мгновенно затихли, а «математик» отделился от группы и подошел к Наталье. Оглядел её, сжавшуюся, покачался на ногах, заложив руки за спину.
Вам… помочь?…. – Он спросил тихо, проникновенно и, казалось, участливо, но Наталья отрицательно помахала головой и сникла. Она всегда терялась, когда кто-то высокий нависал над нею всем своим ростом, и от этого съёживалась ещё сильнее.
– Вам что-то нужно здесь, в народной школе?… – подслеповатый учитель её не узнавал в темноте, но вернее, делал вид, что не узнаёт, так как Наталья сдавала именно ему свои зачёты по математике. Наверное, он хотел отвлечь её от подслушанного разговора учителей, меняя тему, – как вас зовут, девочка?…Фамилия!
Мне…я пришла… – Наталья смущенно замямлила, но послышалось отчётливое хлопанье двери, затем голоса, и приближающийся мужской разговор на фоне гула тяжёлых шагов.
Из-за поворота первым по длинному коридору шёл сам директор школы, размахивая какой-то бумагой, за ним – дедушка Александр Адамович Шабуневич, нынче простой конторский служащий в Управлении железных дорог. Наталья кинулась к ним навстречу, выныривая из ниши, и неловко задев локтем математика.
– Le grand-p;re!
– Ну, ну, девочка, что ты!… – дед нежно приобнял Наталью, успокаивающе посмотрел ей в глаза, улыбнулся, повернул её всем корпусом к директору, – Вы позволите?…
Смущенный «математик» быстро ретировался к группе учителей.
Наталья заученно чуть-чуть поклонилась директору и произнесла картавой скороговоркой:
Сердечно благодарю Вас и вверенную Вам советскую Единую трудовую школу за полученные прекрасные знания, которые я применю на благо любимой советской родины!…
Директор прищурив глаз, с довольной улыбкой принял это скомканное прощание с незадачливой ученицей, всё это время обучавшейся с домашними репетиторами по просьбе сестёр маститого доктора Ивановского, главврача всего Медуправления курортов солнечного Крыма, где так приятно отдохнуть с семьей.
И протянул ей документ об окончании школы, украшенный сверху скрещённым серпом и молотом.

Ленинградским губернским отделом народного образования и подотделом Соцвоса:

УДОСТОВЕРЕНИЕ.
Предъявитель сего, Сарач — Ивановская Наталья, родившаяся 9.08.1910 обучалась в 15-той СОВЕТСКОЙ ЕДИНОЙ ТРУДОВОЙ ШКОЛЕ Центрального района с 1921г. по 1927г. И окончила ПОЛНЫЙ КУРС 1-ой 2-ой ступени, ПРИЧЕМ ОБНАРУЖИЛА ДОСТАТОЧНЫЕ ПОЗНАНИЯ ПО ВСЕМ ОБЯЗАТЕЛЬНЫМ ПРЕДМЕТАМ КУРСА, а именно:
по родному языку и литературе, арифметике, алгебре, геометрии, тригонометрии, естествоведению, физике, химии, географии, обществоведению, (рукой) немецкому языку, рисованию, пению.
В ИЗЛОЖЕННОМ, ПО ПОСТАНОВЛЕНИЮ ПЕДАГОГИЧЕСКОГО СОВЕТА ОТ 10 июня 1927 года Пятнадцатой ЕДИНОЙ ТРУДОВОЙ ШКОЛЫ ВЫДАНО
Н.Сарач-Ивановской НАСТОЯЩЕЕ УДОСТОВЕРЕНИЕ.
Заведующий школой
Члены совета (пять подписей)
Секретарь совета.
Рядом стояла синяя чернильная печать в форме пятиконечной звезды, на концах которой написаны буквы Р,С,Ф,С,Р, составлявшие название первой советской республики.

Теперь же, сердечно пожимая её хрупкую ладошку, и с облегчением поглядывая на смышленую падчерицу доктора Ивановского экстерном сдавшую экзамаены, он искренне был рад расставанию.
– Наталья Моисеевна! Желаю вам успехов в дальнейшем постижении знаний!

Сколько же эмоций было вложено в эти скупые слова: и радость избавления от хлопотной ученицы, конфликтующей с одноклассниками из-за своего крошечного роста и происхождения, и учительское счастье от её действительных успехов – с такой-то памятью ученица! – и облегчение от благополучного избавления от вынужденного знакомства с этой польской семьей доктора Ивановского, услугами которого он как-то пользовался сам лично по весьма пикантной причине.
В Польше нынче смена власти… Подальше от них, от этих поляков, время такое…

Наверное, бессмысленно говорить и о том, сколько сил и чувств было вложено в этот кусочек бумажки под названием «Удостоверение» тётками Марией и Еленой…
Перед отъездом в Польшу, сёстры целый год вкладывали в эту диковатую девочку законы Ома и периодическую систему элементов, ежедневно встречали в своем доме то сурового математика, то учителя музыки, то словесника, перед которым краснели за её безграмотное письмо на русском, которого она почти не знала, т.к. в доме говорили по-польски и по-украински – с прислугой. Зато по-немецки и на французском она с точностью обезьяны повторяла целые тексты и норовила сочинять стихи!
Мария очень торопилась устроить Наташино будущее – они с Еленой уезжали в Польшу навсегда.
Наташа теперь оставалась одна в доме на Звенигородской, 22, у деда и бабушки Шабуневичей, ожидающих ареста или собственной кончины со дня на день.
Доктор Ивановский с умирающей женой остался дорабатывать свой срок в Крыму, совмещая в этом году должность главврача центральной клиники Ялты с должностью главного санитарного врача курортов Южного берега Крыма – эта должность так и называлась «главврач Медуправления Крымкурупра».

Александр Адамович Шабуневич, выйдя в отставку в чине Действительного Статского Советника, ответственного сотрудника министерства путей сообщения, теперь оказался в совсем другом государстве, даже и на мгновение не представляя себе, как его, «спеца» и «буржуя», будут тиранить «товарищи» за его честный и многолетний труд в деле развития железных дорог на Российских бескрайних просторах.
Может теперь хоть внучка «буржуя», закончив единую трудовую школу (название-то какое косноязычное), сможет получить приличное образование или должность? – во всяком случае, такая надежда оставалась.
Александр Адамович чуть приосанился, опираясь на трость.
Анна, бабушка Натали, уже настолько слаба здоровьем, что долго не протянет – сиделка уже сутками не отходит от неё…

Как с приходом к власти Пилсудского грядущее одиночество отразится на будущем Наташи, спасёт ли от ареста всесильный Ивановский? Пока всесильный…
Храм Лурдской Божией Матери в Ленинграде был единственным среди двух открытых католических храмов в РСФСР – но именно в нём, ещё действующем, в отличие от полутора тысячи других, уже закрытых, после прошедшей мессы прихожанам удавалось обменяться неутешительными сведениями о высылках в Сибирь польских родственников.
Похоже, что и его самого не минует чаша сия…если он не умрёт раньше…
Наташу бы уберечь…

А Наталья не шла – летела, делая вокруг деда пируэты, чуть не натыкаясь на прохожих, но не выпуская из рук Удостоверение об окончании, и напевая что-то своё – тоненькая, гибкая, она в свои семнадцать лет всё ещё выглядела как девочка.
А в голове её настойчиво прокручивались фразы о совещании учителей, которым воспитатель Макаренко сообщал, что учителя получают жалованье уборщицы и ничего не читают – наверное, некогда?
А как же тогда – и чему? – они могут учить детей…
Слово какое красивое малороссийское – освитяне…Так назывались на Украине учителя.
По-русски, это – просветители, от слова «свiт» – свет.


МАМЕНЬКА , 1927 г, capriccio 24
Тут ничего нельзя было поделать.(Франсиско Гойя)

Дома их ждала телеграмма от папы Ивановского – мама была совсем плоха…

Наталья иногда ловила себя на мысли, что она совсем не нужна была своей вечно болеющей матери – она такая красивая, капризная, вечно окруженная горничными и сиделками, была всегда чем-то занята и недоступна. То маман читала, то она принимала солнечную ванну, то у неё доктор, то парикмахер, то гости, то у мамы обострение болезни, то мама отдыхает… Рядом с ней чаще дочери оказывался папа Люцик, оберегающий каждый материн шаг. Он любил её так, что Наталья её немного ревновала, но понимала, что именно папа Ивановский может продлить маме жизнь.
И уступала. Даже не потому, что Люциан Ивановский был большим курортным начальником, а оттого, что он действительно любил маму эти долгие годы и сейчас, облегчая её страдания, устроил её в «Ореанде» – самой дорогой гостинице Ялты.

Теперь Наталья впервые самостоятельно ехала по срочной телеграмме в Ялту к папе Ивановскому, посаженная в вагон прямого поезда «Москва-Симферополь» дедушкой, строго-настрого предупредившим проводника «не спускать глаз» с его внучки и просившим поцеловать за него дочь Ольгу…
Наталья и Александр Адамович, конечно, догадывалась, что Ольга уже при смерти, хотя старались друг с другом об этом не говорить…
Они попрощались, лобзаясь и пряча глаза.

Глядя в заоконные красоты и их почти не замечая, Наталья пила чай, пытаясь подавить растущее предчувствие чего-то непоправимого.
Наталья почти привыкла к одиночеству и самостоятельности и, если бы не тётки Мария и Элен, не сводившие с неё глаз, она совсем бы отбилась от материнских рук.
Только с годами, Наталья начинала понимать, что её мама была всегда тяжело больной и просто торопилась жить – вялотекущая, временами обостряющаяся чахотка, подтачивала её силы, и только няньки да горничные могли управляться с домом, командовать Натальей, да и самой маменьке иногда доставалось от строгих сиделок за капризы.
Она давно и мучительно болела…
Ей даже пришлось оставить учебу в женском училище ордена святой Елизаветы по болезни, которая теперь приобрела необратимое течение.
Господи, бедная мамочка, прожила всего-то неполных сорок лет!
Жизнь её пролетела как осыпавшийся лепесток на ветру – была – и нет…
Тяжело переживая развод с первым мужем Моисеем Сарачом, Ольга Шабуневич раз и навсегда вычеркнула из своей жизни подруг, не забывая, что именно задушевная подруга юности и увела её мужа.
С тех пор ни одной подруги на пороге их дома не бывало. А Наталья никогда их и не заводила вовсе.

Потомственный почетный гражданин города Санкт — Петербурга, купец 1-й гильдии, и добропорядочный отец семейства Андрей Иванович Галунов, к тому времени создал крепко стоящее предприятие «Галунов и сыновья».
Они держали мучные склады, торговлю зерном, доходные дома… Их большой добротный дом был по соседству с домом Шабуневичей. Галуновы жили широко, заслуженно гордясь тем, что знаменитое семейство купцов Галуновых, долгое время занимаясь поставкой хлеба и вина в северную столицу, даже имело свой фамильный склеп в Александро-Невской лавре, где их родоначальники покоились рядом с особами царской крови.
Ольга любила подругу детства Дуняшу и совершенно не понимала, что купеческой дочери просто было лестно дружить с дочерью уважаемого чиновника Министерства ЖД Александра Адамовича Шабуневича – помощника и правой руки министра ЖД господина С.Ю. Витте в вопросах российских железных дорог, уже пересекавших весь юг России и стремившихся пролечь не только от Петербурга до Мурманска, но и с Запада на Восток, до самого Китая.
А полученный с выслугой чин Действительного Статского Советника давал ему не только высокий должностной оклад, который соответствовал должности вице-губернатора или директора департамента, и влиял на государственные решения, а также имел большие привилегии, но и давал собственным детям право на потомственное получение дворянства.

Но Евдокия, в свою очередь, дополняла жизнелюбием и приземлённостью излишне романтичную и увлекающуюся Ольгу, и по этой причине А.А.Шабуневич совершенно не препятствовал дружбе социально неравных и очень разных по характеру девочек.
Евдокия была крепко сбитой, румяной и востроокой жизнелюбкой, чем и отличалась от хрупкой аристократически бледной красавицы Ольги Шабуневич. Но ведь именно она была поверенной в марьяжном интересе Ольги к купцу, хозяину лавки колониальных товаров, как отрекомендовался этот жгучий потомок крымских караимов.
Ах, какие у него были ухоженные душистые усики, бездонные миндалевидные глаза, соболиные брови, тонкий стройный стан да обходительные манеры – вот такие неоспоримые аргументы были у этого 24-летнего богатого московского торговца чаем и табаком!
И разве неопытная девушка из хорошей семьи смогла бы устоять перед южной пылкостью, подкрепленною корзинами с розами и ежеутренними свежими печеньями из лучшей кондитерской Петербурга, поддержанными долгими взглядами и краткими, но многозначительными записками?
Развитие романа было стремительным, а свадьба неизбежной.
Резко обнищавший после кончины отца, Почётного гражданина города Евпатория, молодой и увлекающийся Моисей Сарач немедленно переехал жить в дом к супруге, на Звенигородскую, 22, где теперь проживало семейство Шабуневичей.
К этому моменту он уже был евпаторийским купцом 2-й гильдии с вытекающими привилегиями для своей семьи, в которую пока входила только Ольга Шабуневич, проставленная в графе – «супруга».
Несколько семей караимов, включая и родного дядю, целиком и полностью владели в Москве известными табачными фабриками «Дукат» и «Ява», наладив получение и обработку табака не только из Крыма и Турции, но также и с далекого острова Ява.
Кроме того, под их наблюдением началось выгодное выращивание собственного высокосортного табака на плантациях влажного черноморского побережья.
А в нашей стране ежегодно росло потребление хорошего чая и экзотических фруктов, свежих и засахаренных, чем и торговали лавки колониальных товаров, одна из которых в Таганроге принадлежала семье известного писателя А.П.Чехова.
Для молодого купца перспектива открытия своих лавок «колониальных товаров» в С-Петербурге была заманчивой и вполне возможной.
А Ольге нездоровилось все чаще, и всё не появлялось долгожданного потомства, пока, наконец, через три года супружества, недомогания не определились как «неоспоримые признаки интересного положения».
Евдокия же, на правах старой подруги, часто навещала молодых соседей, развлекая беседами молодого мужа своей подруги, когда той нездоровилось – о делах торговых и ей понятных: счета, управление шельмоватыми приказчиками и договоры с поставщиками, подбор продавцов и организация складов…

Чтобы лишний раз не зависеть от «драгоценной маман», то есть тёщи, Моисей перед родами настоял на поездке в Евпаторию к своей родной матери, Тотешь Туршу. Он очень хотел показать ей свою законную супругу, наконец, располневшей, и надеялся на заботу о новорожденном именно от своей матери.
Но не тут-то было!

В первый же вечер пребывания в Евпатории, за долгим семейным ужином, мама Тотешь вслух размечталась о предстоящем обрезании младенца мужеского пола и других караимских обрядах, связанных с появлением младенцев – и Ольга, как истинная лютеранская католичка, восприняла планы свекрови, как угрозу своим религиозным устоям.
Кроме того, она была настолько изначально удручена своим отъездом из родного дома, что вообще крайне сожалела о своём решении.
Досыта начитавшись местных газет о взрывах, прогремевших ещё в феврале в Пантелеймоновском монастыре города Одессы, потом в синагогах, затем о внезапном нападении грабителей на купца Бабаджана в Феодосии, и наконец, о внезапном появлении кита на просторах Чёрного моря, она упрочилась в своем решении вернуться в С-Петербург, пусть даже ценой обиды на неё свекрови.
Далее, она получила известие о том, что тяжело переживая кончину дорогого всем читателям Антона Чехова, на его могиле отравилась одна известная ей особа!
Отчий дом, любящая маман, милый Петербург, где до сих пор на могилах кумиров стрелялись и травились поклонницы, бывшие ей известными по литературным кружкам, был так несказанно далёк!…
Теперь рядом с ней – эта молчаливая и непонятная Тотешь, эти странные утренние молитвы родни и постоянное сомнение в правильности своего поведения под их внимательными взорами…
Таким образом, беременная Ольга однажды почувствовав предельное переполнение эмоциями, немедленно собралась в обратный путь – в Петербург! – и никто её не в силах был остановить.
Простились скомкано, суховато, а свекровь Тотешь – растерянно и тревожно…

Путь был неблизкий в повозке, запряженной лошадьми, по-над берегом моря, по Южнобережному шоссе, связывающему Крым с железнодорожной веткой Ростово-Владикавказской железной дороги…
Прямая дорога от Москвы к Симферополю ещё не открылась, спешно достраиваясь, и к ней ещё не шла известная теперь узкоколейка до Евпатории, которую построили только пять лет спустя.
Оттого и растрясло, наверное, несчастную и располневшую Ольгу, по какой причине в прибрежном селении Мысхако, что в шести километрах от нынешнего города Новороссийска, бывшего тогда простой маленькой железнодорожной станцией Ново-Российской , 9 августа по старому стилю, Ольга разрешилась от бремени живой девочкой, прямо в чужой избе, с помощью местных женщин, так как станционный фельдшер, за которым послали, приехал уже к ночи.
Ослабленная тяжёлыми родами, Ольга не сразу оправилась для возможности дальнейшего пути, долго болела и девочку «записали» в Петербурге только в ноябре 1910 года в Метрической книге С-Птб Духовной консистории причту Екатерининской церкви при училище Правоведения, окрестив младенца именем Наталия.
Так что заботы о внучке взяла на себя Анна Степановна Шабуневич, урожденная киевская дворянка Самохвалова, родная бабушка Натальи.
А резко занедужевшая Ольга всё чаще стала находиться на домашнем лечении под патронажем доктора Люциана Ивановского, друга семьи.
Вскоре по Петербургу поползли слухи об адюльтере её супруга…
Страшнее всего было поверить в то, что его дамой сердца стала Дуняша – ведь она была Ольге как сестра!
Мало того, что Моисей не проявлял особого интереса к малютке Натали, он стал резок с хворающей супругой…
Ольга, не выдержав советов доброжелателей, призвала изменника к прямому ответу.
В ответ супруг покинул дом.
Удручённая и опозоренная Ольга подала на развод.

Их развели в 1911 году, причем бывший супруг Моисей Сарач не имел возражений против «попечения и воспитания рождённой в означенном браке дочери Натальи
4 мес. от роду, истицей», т.е. матерью.
Ольга долго вчитывалась в официальные слова протокола Решения суда по бракоразводному процессу, на котором она не присутствовала, доверив ведение дела адвокату:

«…Из вышеозначенного показания вытекает, что ответчик фактически покинул жену свою и категорически отказывается продолжать с ней супружескую жизнь. Этот отказ свой ответчик повторил, как при попытке к примирению, так и в своем объяснении, не приводя при этом каких бы то ни было законных оснований своему поступку; в остальном, ответчик отказывается от дальнейшего участия в деле и просит лишь о сообщении ему окончательного решения. Указанное выше поведение ответчика определяется, по смыслу закона, как покидание истицы и служит посему достаточным законным поводом к расторжению брака. Относительно же пребывания дочери сторон, не достигшей еще 1-го года, то её интересы, бесспорно, требуют оставления ее у матери, так как она там пользуется необходимым попечением, а затем и воспитание ребенка будет обеспечено имеющимися у матери средствами.
Вследствие чего по означенному делу, как относительно расторжения брака, так и пребывания ребёнка, должно быть постановлено во всём, как выше писано».

Вскоре доброжелатели незамедлительно передали Ольге копию документа, подписанного рукой отца маленькой Натальи:

ЕГО ПРЕВОСХОДИТЕЛЬСТВУ
Г.Ректору ИМПЕРАТОРСКОГО
С.Петербургского Университета

поверенного Студента Юридического факультета Моисея Марковича САРАЧ, прис. поверенного Г.О. [Густава Оскаровича] Баг, жит.по Б. Конюшенной ул. Д.14

Прошение.
Представляя при сем копию решения С-Петербургской Евангелическо-Лютеранской Консистории по делу о расторжении брака моего доверителя, я имею честь просить выдать мне удостоверение о неимении с Вашей стороны препятствий на вступление моего доверителя в новый брак, если таковой будет разрешен духовным начальством. [от руки] с девицей Евдокией Андреевной Галуновой.

Это прошение было подписано ректором С-П Университета через год, в апреле 1912 года, ссылаясь на Гражданское Законодательство – в то время, как караимские законы запрещали повторные браки!
Жизнь Ольге показалась совершенно бессмысленной, когда вечно недомогающий Моисей Сарач, признанный «совершенно негодным к прохождению воинской службы», и потому навсегда от неё освобожденный, женился вторым браком на «девице Евдокие Галуновой»…
Ходили слухи, что Дуняша пошла под венец беременной. Но – нет.
Она родила Андрея через год после бракосочетания.
Немолодой и невзрачный Люциан Романович Ивановский, всю свою жизнь мечтавший о собственном потомстве, приходил в их дом всё чаще и чаще, нежно баловал маленькую Натали, удивлявшую взрослых смышлёностью и жизнелюбием.
Подрастающая Наталья никогда не любила тихих игр, а носилась по лестницам как мальчишка – и только Люциан Романович её не корил, а ловил на бегу и подбрасывал высоко к потолку.
Всё складывалось согласно, и вскоре Ивановский сделал Ольге предложение.
Ольга не раздумывала. Люцик, хоть и гораздо старше её и не очень пригож лицом, но порядочен и на высокой должности…
А она так больна…
Ольга устала стыдиться купеческих интересов Моисея и его рачительной родни,
что они с Ивановским, не откладывая, вскоре поженились.

…Наталья не боялась мёртвых с раннего детства. Она хорошо помнила больных холерой и малярией на Колхидских болотах – их хоронили в общих могилах прямо на высоком берегу моря, закапывая в песок и засыпая их тела морской галькой. Многочисленные комары могли исчезнуть лишь тогда, когда болота осушить – вот так комсомольцы всей страны и осушали окрестности Сухума, оставаясь там навсегда с поджатыми ко впалому животу ногами, в засыпанных хлорной известью братских могилах, к которым, спустя много лет, будет подбираться жадное море.
Но это были чужие смерти…
И мама тогда заразилась малярией – Наталья помнила её атласную челку, слипшуюся от пота, и горячечное дыхание. Папа Ивановский смог вылечить жену хинином, дефицитным и дорогостоящим тогда препаратом.
Он помогал всем, кому мог.
Только теперь он не в силах был помочь своей единственной возлюбленной…
Сейчас, когда Наталья вошла в светлую комнату гостиницы «Ореанда», где всё последнее время жила её мать, папа Ивановский сидел, уронив лоб на одну руку и держа другой ещё теплую руку жены. Он смотрел на её заостряющиеся черты, не сводя глаз и запоминая каждую чёрточку.
Люциан Ивановский был на 9 лет старше Ольги, но она была ему почти дочь, девочка-жена, и вот теперь он пережил свою возлюбленную, принимая её последнее дыхание.
Было так тихо, так тихо, что Наталья поняла – всё! – она не успела…
Ей было страшно подойти к ещё теплому, но уже незнакомому телу матери, и она прижалась к спине отчима, которого с двух лет звала отцом:
Папааа…Папочка… – обнявшись, они заплакали, оставшись совсем одни в этом чудном, но совершенно опустевшем для них городе Ялте…
Никого вокруг…

Было решено Наталье снова съездить пожить к бабушке Тотешь, пока папа Ивановский постарается уйти в отставку, а потом устроится в Москве, и тогда он вызовет Наталью к себе… В конце-концов, пора становиться взрослой, ей скоро будет 18 лет!…
Или только восемнадцать?
– Ну, не плачь…
– Мама?… Она всегда с нами…
Так и порешили – Наталье ехать к Тотешь, оставив навсегда маму в сухой ялтинской земле, засыпанной виноградной кожурой и заплёванной чахоточными больными.


ХАЗАРСКАЯ  ХАЛВА  УТЕШЕНИЯ, capriccio №72
Тебе не уйти. (Франсиско Гойя)

Как же Наталье не хотелось ехать в Евпаторию, судорожно вспоминая сложные караимские обычаи, их странный язык и непонятную веру.
По обычаю караимов человеку нельзя быть долго без имени, но мальчика нарекали после обрезания только на восьмой день, а девочку – лишь на 14-тый. И пока газзан-священник наречёт имя младенцу, люди давали ему прозвище: Апи – паинька, Бахши – подарок, Эвегель – приди домой.
Иногда детей награждали плохими прозвищами, вроде «испорченный» или «увядшая», но исключительно с целью отпугнуть злых духов. Поэтому караимы иногда имеют несколько имен, которые пишутся через черточку; или фамилий, обозначающих профессию или особенности хозяина: Камбур – горбатый, Чубар –рябой, Эринчек –ленивый, Домбай – молодой буйвол, Экмекчи – пекарь, а вот Натальина караимская родовая фамилия была Сарач – шорник.
Караимы считали лошадей священными животными, а один конезаводчик-караим даже воспитал орловского рысака по кличке Крепыш, признанного «Лошадью столетия». Шорник – это специалист по конской сбруе, очень важный специалист, хотя фамилии уже давно не соответствовали профессиям, и её дедушка, Мордехай Сарач, когда-то давно был владельцем соляных копей и, по совместительству, местным габаем в караимской кенаса – то есть старостой в церкви – им можно было бы гордиться.
Но Наталье сейчас впервые захотелось поменять свое имя – так больно ей было жить с осознанием смерти мамы, так хотелось круто изменить свою жизнь…
Была бы она потомственная дворянка Наталья Шабуневич или дочь генерала от медицины – Ивановская! А то – дочь караимского купца с незвучной фамилией Сарач…

Наталья иногда летом бывала здесь, в этом большом евпаторийском доме своей бабушки Тотешь – в последний раз пробыла здесь больше года и уехала, спасаясь от бабушки с медвежонком Джонни. Но сейчас она здесь, впервые – одна, без мамы, без тёть, – в полной власти непонятных караимов, и от этой непоправимости становилось страшно.
Для чего же она получила образование, если снова будет слушать смесь разных наречий, жить среди странных обычаев и менять собственные привычки?
Скитаясь с мамой за отчимом с красной конницей по то югу Украины, то по просторам Кубани, она всякий раз напрочь забывала кыпчакские и ивритские слова, которыми наполнена речь караимов, а уезжая отсюда – не помнила ни слова из немецкого и забывала польский, на котором говорили в их семье. Русский она всегда знала одинаково плохо, так как почти вся Кубанско-Черноморская область тоже говорила на украинской «балачке»– смеси русских и малороссийских слов …
И вот теперь она согласилась снова жертвенно приехать сюда, чтобы дать возможность папе Ивановскому спокойно завершить свои служебные дела и выйти в отставку.
Вот он выйдет в отставку, и она уедет от этих родственников на-всег-да!
Бабушка Тотешь, недовольно оценив её короткую юбку, поджала губы и удалилась, тряхнув буклями. Послышались её приказания – Наталью снова окружили подросшие дальнеюродные сестры и их подружки, помогая раздеться. Через несколько минут она оказалась в шароварах и балахоне – в таком виде она снова потерялась среди остальных, выделяясь разве только северной бледностью лица.
В руки дали вышитый пояс, называемый «къушак». Она терпеливо им подвязалась. Оглядела себя – какое d;j; vu!

Бабушка Тотешь не любила свою бывшую столичную невестку, принесшую им в дом позор судебного расторжения брака, а также сомнения по поводу высоты их купеческого звания, и всегда считала её недостойной своего сына.
Но что поделаешь? Моисей уже был счастлив в другом браке, сына родили с Евдокией, – а старшую внучку она очень жалела.
И решила соблюсти старинный обряд скорби.
Бабушка Тотешь вслух подсчитала дни с момента кончины невестки, и отправилась готовить халву – хазарскую халву утешения в знак окончания 40-дневного поста по покойнику, то есть по Натальиной матери, миролюбиво пообещав внучке приготовить через 11 месяцев ещё и белую халву, ак-алва, в знак снятия глубокого траура.
Наталья смолчала, хотя, в глубине души, надеялась не попробовать этой замечательной ак-халва, а уехать отсюда, куда глядят глаза, лишь бы подальше и побыстрее.
Приготовление халвы долгий процесс, поэтому Наталью девочки увели на женскую половину дома показывать свое рукоделье, проведя через красивый резной внутренний балкон из тёмного дерева, по которому вился виноград.
Наталья привычно попыталась сквозь него рассмотреть волны на море – можно ли сходить искупаться? – но снова не успела, так как девочки, суетясь и смешно переговариваясь друг с другом, тянули её за руки.
Разговор между девочками с помощью жестов о вещах очевидных был, скорее не методом общения, а игрой.
Наталье были совершенно неинтересны геометрические орнаменты, вышитые по передним полочкам жилеточек, и она задала вопрос: а почему на караимских дверях по две ручки? Но девочки засмущались и ей не ответили.
Наталье стало весело оттого, что она своими вопросами нашла слабину, и решила взять инициативу разговора в свои руки да разобраться в этой непонятной смеси кыпчакского быта и Ветхозаветного вероисповедания.
Она вбежала в одну из закрытых комнат и, показывая пальцем на развернутый стоячий шкафчик с рулонами ивритских письмён, стоявший рядом с подсвечником, задорно спросила:
– Это зачем? – Девочки зашептались друг с другом и стали показывать знаками, что нужно бы уйти отсюда.
– Почему? – она никуда не уходила, весело переводя с одной на другую огромные глаза.– Зачем это, а?
Самая старшая, Юлдуз, немного коверкая слова, миролюбиво сказала:
– Здесь ТаНаХ – святые письмена. Здесь молятся. А это – семисвечник. Идем отсюда…
– А Иисуса вы знаете? – Наталья не то, чтобы чувствовала себя верующей, как мать, регулярно посещавшая лютеранский костёл, но ей настолько хотелось заострить все уголки несоответствия, чтобы им сразу стало понятно: она никому покоряться она не намерена! И веру имеет свою. Вот так!
Но девочки согласно закивали головками в плоских шапочках, а Юлдуз, зазвенев монистами на груди, вскинула руки к небу:
– Исса – пророк! И Магомет пророк… Тэнгри один!
– Тэнгри?
– Тэнгри – это по-нашему – Бог неба.
Наталья, услышав знакомое имя Господне, была вполне удовлетворена ответом и уже дала себя увести, как вдруг на глаза попался большой бубен, висящий на стене, и она снова остановилась, радуясь возможности смутить сестёр и подружек:
– А это – зачем?
Младшие девочки, все как одна, повернули головки в плоских шапочках на старшую:
– Духов изгонять!
– Как? Шаман приходит? – Наталье стало уже совсем смешно.
Девочки уже с недоумением смотрели на неё, а потом снова повернулись к Юлдуз.
– Неет… Ты все позабыла?… Пойдем…
Она снова несильно потянула Наталью за рукав платья, и Наталья поддалась этой кроткой девочке, сестричке Юлдуз.
Шла за ней, а сама все думала: как всё запутано…
Бог один, а имён у него много…И Аллах, и Яхве, и Иегова, и Митра, и Ра, а у караимов и татар Тэнгри…Человеку не хватит его маленькой жизни, чтобы разобраться в мировом пантеоне, он может служить только своему богу, чтобы успеть прожить свою короткую человеческую жизнь в Законе…
Она отлично помнила утренний бубен, каждый раз будивший её на сеновале.
Наталья повернулась к Юлдуз, взяла её за руку.
– Ты не обиделась?
– Нееет… – Юлдуз снова мотнула головой, и мониста на груди весело зазвенели.
Наталья потрогала кончиком пальцев монетки с бусинками:
– Красиво…
– Гэрданлык… – Юлдуз, указывая пальцем на мониста, ещё раз повторила – гэрданлык.
Потом сняла с себя этот самый «гэрданлык» и повесила на шею Наталье. Наталья обняла сестру – она понимала, что Юлдуз подарком хочет утешить её, сиротку.
Со двора послышался шум – девочки бросились к разноцветным стеклам окон и загалдели, указывая руками во двор:
Ата!Ата! – Юлдуз повернулась к Наталье, – отец приехал. Пошли?
Затем велела девочкам:
– Идите встречать!
Младшие девочки сбежали по лестнице вниз, а Наталья подумала о том, что они такие счастливые – бегут к отцам, у них есть матери и любящая их бабушка, которая варит халву утешения не им.
Хотя и для них тоже когда-то сварят…
По дому вовсю разносился запах кушаний, он приятно щекотал нос, но Наталья ни за что бы не призналась в том, что голодна.
В доме кормили мужчин отдельно от женщин, и это её всегда немного смущало.
Вся отцовская мужская родня Сарач была усатая и молчаливая, но Наталья побаивалась вопросов своих дядьев, зная, что многие её ответы им не понравятся.
Наконец, всех позвали на тризну за стол: катык, лепешки, чебуреки, мусака.
Дядя прочел молитву, сели, причем мужчины были и остались с покрытыми головами. Разлили вино по бокалам, молча начали есть. Еда была вкусной и простой. Бабушка Тотешь ненавязчиво следила за тем, чтобы тарелка Натальи не пустовала и, когда, наконец, подали халву, она была уже сыта, но попробовала эту сладковатую халву из поджаренной муки и сахара.
Скоро она узнала, что в день похорон дают горькую чёрную халву – с перцем и имбирем, названную «карахалва».

…Умер сосед, на которого Наталья когда-то наметала облака пыли.
Наталья впервые обратила внимание на особенности проявления скорби у родной нации, которая была ей по-прежнему незнакома, и сравнивала похороны по католическому обряду с тем, как хоронили этого соседа.
Все люди были с покрытыми головами, покойник лежал в деревянном гробу с прямыми руками. Наталья точно помнила, что маме руки складывали на животе, а на грудь надевали распятие. Здесь всю ночь горели свечи, но отпевали, когда гроб был уже закрыт – газзан всю ночь пел, и потом ещё на кладбище пел, а мужчины ему подпевали,
Эти бородатые-усатые мужчины в бараньих шапках сидели и стояли отдельно от женщин. Ксёндз, отпевавший маму, потом разделил с семьей трапезу, и все тихо сидели за одним столом: и дети, и женщины, и мужчины. Здесь было иначе.
И вот ещё что запомнила Наталья – иная могила.
Мамина могила располагалась с запада на восток – Иисус придет с востока – христиане умершего клали лицом к востоку, головой на запад, крест в ногах.
Караимы же рыли могилы с севера на юг, забивая по углам колья «къазык», а если хоронили вдали от дома – то просто клали камень на родовом кладбище.
Когда процессия вернулась со старого кладбища, скользя кожаными калошами по свежей грязи кладбищенских тропок, слева и справа уставленных резными каменными стелами и холмиками, покрытыми галькой в виде знака посещения кладбища, все помыли руки, хотя к покойнику не прикасался никто.
На караимском кладбище, названном «Иосафатова долина», по обычаю, росли вековые дубы – тоже священные деревья, которым караимы иногда молились о дожде.
Сели за поминальную трапезу: печёные утиные яйца с перцем, катык, пирожки с сыром, водка, изюм. Села и Наталья, украдкой отмечая, как женщины после выпивания вина рюмки ставили в тарелочки.
Сами родственники сидели на чёрной кошме в глубокой скорби и пищи не принимали.

Наталья так прониклась исследованием этих странных и древних обычаев своей родни, в которых мудрость соблюдения традиций, пусть и диковатых со стороны, стирала остроту потери, что стала утешаться сама. Наталья, как и все люди, уже принимала жизнь такой, как она есть. Она с удовольствием надевала шаровары, теперь считая их вполне удобными, покрывала голову шапочкой и ей казалось, что она становилась невидимой, растворившейся – и теперь она могла наблюдать за жизнью без помех.
Да…женщины у караимов не были ровней мужчинам, как например, ленинградские активные стриженные комсомолки в полосатых футболках.
Наталья даже прыснула со смеху, представив на первомайской демонстрации трудящихся масс бабушку Тотешь в купальнике или Юлдуз в гимнастических трусах.
Однажды бабушка показала ей старинные фотографии и медальоны с прорисованными узкими лицами женщин с глухими воротниками плоских платьев и мужчин в жабо с остроконечными усами. Она несколько раз повторила, тыча тонким пальцем в медальоны:
Генуя. Мама. Итальяно….Генуя. Мама.
Да, да!…Наталья слышала, что мама Тотешь, то есть её, Натальина, прапрабабушка, была из потомков генуэзцев, образовавших здесь, в Евпатории, Кафе, Балаклаве, Судаке колонии. А настоящая Венеция вообще стоит на сваях из русской лиственницы, причём, чтобы по воде сплавить один ствол лиственницы к нему надо привязать ещё пять более плавучих. Так что италийский интерес к россии был велик издавна!
На территории бывших колоний Генуи и Венеции потомков осталось немного, но они знали друг друга и пытались сохранить оставшиеся родовые вещи и язык.
Редкие беседы с бабушкой Тотешь были скорее исключением, чем правилом, потому что она отличалась занятостью и крутым характером, что, как все домочадцы заметили, с успехом унаследовала и сама Наталья, называемая бабушкой не иначе, как Натали.
Пока Наталья дождалась от бабушки ак-алва, накопилась так много взаимных обид за год, что ей было уже не до радостного лакомства с орехами, которое поедается гораздо быстрее, чем делается.

…Девочки и женщины здесь работали с рассвета по дому и в саду, не покладая рук, так как концу лета в Крыму в ухоженных караимских садах созревало несметное количество фруктов. Вот бабушка Тотешь и предложила Наталье помочь им в саду или на бахче.
Люди, жившие в засушливом Крыму, очень ценили воду, буквально по каплям добывали её и проводили по глиняным трубам в свои сады. В городах было много фонтанов – включая внутренние, дворовые фонтаны и бассейны с дождевой водой. Воду качали из-под земли, а в городах собирали дождевую и направляли её по специальным желобам, точно как римские акведуки – не зря же по побережью рассыпаны то там, то здесь развалины генуэзских крепостей и оборонительных стен. Смешение культур превратило Крым в эдакий Вавилон, скорее в осколок рая…
Но бурные исторические события последних революционных лет разрушили храмы и кенаса, сделали ненужными высокие крепостные стены, и заставили забыть о хитроумных системах орошения, отчего многие сады одичали.
Наталья изо всех предложенных ей Тотешь сельскохозяйственных работ выбрала сторожеванье бахчи, не считая ежедневного весёлого труда по упаковке фруктов в ящики.
Но что может сравниться с тишиной бахчи, нарушаемой только карканьем ворон днём и рокотанием моторных самолётов да шорохом шакалов ночью.
Оказывается, шакалы, волки и лисы, равно как и люди, любят полакомиться спелыми ароматными дынями!…
В дневной тиши дома она, используя богатейшую библиотеку своего деда, читала труды Плутарха, уже намечая главы своего будущего романа «Митридат», которые, в тайне от всех,прописывала в ученических тетрадях.
Она должна, должна написать свою книгу и прославиться!
Ведь дед Мордехай Сарач был не только габаем в евпаторийской кенасе, но и меценатом.
Крупную сумму из своих миллионов он велел отдать в общую кассу, чтобы достроить городской театр и лекционный зал, что и было сделано вскоре после его кончины.
Так что Евпаторийский театр имени А.С.Пушкина, и зал для публичных лекций имени опять же великого русского поэта, были созданы благодаря стараниям и хлопотам богатых караимов, в том числе и её дедушки, которого Наталья никогда не видела.
Караимы вообще любили и гордились поэтом Пушкиным!
Они знали, что Александр Сергеевич носил караимский перстень с восьмиугольным сердоликом, найденным в древней крепости Чуфут-Кале, и камень этот был украшен надписью на иврите.
Правда, ходили легенды и о том, что этот перстень ему подарила его возлюбленная графиня Воронцова, а себе сделала такой же точно, но они оставались только легендами.
Но известно, что после кончины Пушкина перстень перешёл к Жуковскому, он – завещал перстень Тургеневу, а вещи Тургенева унаследовала Полина Виардо…
Дальше Наталья уже не помнила, как именно развивались события.
А вот куда делся караимский перстень Воронцовой, родившей дочь Софью, так похожую на Александра Сергеевича? Вопрос…

Для Натальи паковка южных фруктов была не только по плечу – она была ей по сердцу…. Руки прикасаются к бархатной кожице персика, согревая его румянец, теперь взвешивают тяжелую каплю груши – О!…как она пахнет, эта груша с именем Дюшес… … Такие груши, упакованные в мягкую бумагу, раскладывают по ящикам в один слой и довозят до соседнего города на бричке, устеленной соломой – большего пути этот нежный сорт не выдерживает, истекая соком…
Как же в старое время из далёкого Крыма возили фрукты к царскому столу?
Трудно было себе это даже представить, но ведь именно караимы, как неоспоримо превосходные садоводы, были основными поставщиками крымских фруктов во дворец. Выращивали, к примеру, необыкновенно вкусные, продолговатые и краснобокие яблоки сорта Кандиль синап, в простонародье именуемые как «крымские яблоки»…
В центральных городах России даже мелкие крымские яблочки с длинной плодоножкой и крепким глянцевым сухим листиком шли на украшение новогодней ёлки, а уж крупные сочные плоды крымских яблок продавались и высоко ценились даже в Европе – каждое в красной обёртке с золотой надписью!…

Нет, нужно сказать, что в деле охраны бахчевых культур, которой занялась Наталья, была примешана особая тайна, в которую Наталья никого не могла посвящать.
У неё, страшно вымолвить, завязался роман с самолётом.
Да, именно с самолётом!
Самолёты авиашколы, расположенной издавна неподалеку от реки Кача, иногда летали прямо над их бахчей, тренируя своих курсантов не только во взлётах и посадках, но и умении делать бочки, петли, штопоры и прочие фигуры на своих фанерных лёгких аппаратах.
Иногда самолёты пролетали так низко, что Наталья, оторвавшись от книги или затрепетавшей тетради со своим историческим романом, ясно видела выпуклые очки и даже застёжки шлема у летчика.
Как же не помахать рукой герою?…
Более того, вскоре при звуке мотора, Наталья уже радостно носилась по бахче, сшибая арбузы и падая, стоило только на горизонте появиться одному самолетику, которого она научилась определять по номеру на его боку.
Снижаясь, этот самолёт всегда покачивал крыльями специально для неё – она это точно знала – и для неё же он делал всяческие трюки… Наталья с замиранием сердца следила за каждым его движением, и, захлебываясь дыханием, повторяла все его фигуры, раскрыв руки и бегая по полю…
И махала, махала этому самолётику на прощанье!
Летчик из кабины ей ответно махал рукой и даже улыбался….
Сестры, когда бывали на бахче, тоже прыгали и радовались этому весёлому самолётику.
Но Наталья знала точно, что все пируэты было лично для неё.

Однажды он пришел – незнакомец в свитерке под горлышко. Она определила по галифе и ботинкам: лётчик. Вечером он просто вынырнул из темноты и смело приблизился к костру, светясь знакомой широкой улыбкой:
– Можно к огню? Доброго вечера вам…
Наталья не испугалась, но удивилась тому, что он с монголоидным лицом – все-таки это не частое событие для русской авиации, хотя среди крымских народностей тоже бывают загорелые узкоглазые люди – ногайцы – далекие потомки воинов Чингисхана, дошедших до «последнего моря» под предводительством хана Тохтамыша, похоронившего в Крыму свою любимую дочь.
–Разрешите представиться?
– Лётчик Первой военной школы имени Мясникова Цой Сик!
Сначала разговор не вязался – с самолётом общаться было проще.
– Школы мясников или лётчиков?
– Ну…Мясников – это большевик из Ростова…поэт… армянин…
– А школу лётчиков зачем назвали его именем?
– Погиб он…самолёт загорелся.
– Ааа…логично…
Лётчик, как оказалось, был выходец из Северной Кореи, разделенной вскоре после русско-японской войны на две части.
Он говорил с акцентом, она тоже, это объединяло.
Так, иногда он приходил к ней, какими-то путями пробираясь из военного городка авиашколы.
Рисуя на песке и жестикулируя, они мирно обсуждали героические вопросы истории русской авиации, а потом перспективы использования дирижаблей и планеров в возможной войне, а ещё – варианты практического применения теории Циолковского в преодолении силы притяжения летательными аппаратами, снабженными реактивными двигателями…
А Наталья рассказывала ему об усыпальнице царя Митридата, которую она как-то посещала в Керчи, и о Босфорском царстве, покоренном скифами ещё до нашей эры. Тогда ли остался на берегу Понта Евксинского народ древней Персии, чтящий Первозаконие, соединившись затем с татарами и восприняв их быт, назвавшись в отличие от других «караим» – читающие – смешав в речи иврит и тюркские слова и оставив себе квадратное ивритское письмо? Никто толком не знает…
Рассказывала, глядя в сверкающие глаза парня, а сама обдумывала своё житье-бытьё: кто она – полька? Караимка? Советская девочка?
– Вот ты, Цой, кто?
Цой Сик, который не возражал, чтобы Наталья называла его просто Цоем, ответил так:
– Я – коминтерновец!
– Аааа…Тебе легче. Ты знаешь кто ты. А я – нет.
Цой очень гордился тем, что недавно было образовано общество ОСОАВИАХИМ – общество организации содействия обороне, авиации и химическому строительству, в которое он вступил. Государство очень ценило своих летчиков – в этом месте он немного задрал нос и поджимал красиво очерченные губы – и стремилось развивать авиацию!
Они расставались под утро – сёстры давно спали и не видели ни уходов, ни приходов Цоя, поэтому их взаимоотношения для девочек так и оставались тайной.
А он – полями, наперерез, по горам, бежал в лётную часть к утренней поверке.
С тех пор Наталья научилась ждать его внезапного появления из ночной тьмы, прислушиваясь к своему гулко бьющемуся сердцу.
Её не пугало, что лётчик был гораздо старше её, опытней в делах любовных, даже напротив, ей это льстило. Папа Люцик, папа Моисей, дедушка Шабуневич, караимские дядья – все мужчины, которых она видела вокруг себя, были уже зрелыми.
Она, смущаясь его ласк, робела и – уступала горячему дыханию бесстрашного лётчика у себя на мальчишеской груди. С Цоем совсем не приходилось стесняться свей угловатости – он был так нежен, называя её «принцессой», не то что, юный сосед, который после их первого поцелуя разболтал мальчишкам об их романе, и они стали её освистывать по пути на море. А приехавший по телеграмме отец Моисей запер Наталью в сарае на целую неделю с молчаливой поддержкой злюки Тотешь…

В октябре Цой не пришел, Наталья даже не знала, что и думать, и почему-то жизнь потеряла всякий смысл, даже собственный роман о царе Митридате ей не показался настолько увлекательным, как казался раньше.
Подумать о том, что инструктора молодых авиаторов, наконец-то, посадили за самовольные отлучки на гаупвахту, Наталья как-то не догадалась…

Последние арбузы и дыни были уже, наконец, убраны с поля, и Наталья с тяжёлым сердцем вернулась в дом…
Дома её ждало письмо папы Ивановского о том, что он, наконец, вышел в отставку, получил ордер на квартиру в Москве и ждет её к себе, и что ей совершенно необходимо приехать и продолжать дальнейшее образование. Она ведь ему обещала. Он стал недомогать… Скучает.
Наталья похолодела от пронзившего её предчувствия – папа Ивановский никогда не жаловался на здоровье.
Проведя бессонную ночь в раздумьях, ни свет, ни заря, Наталья подскочила, и сначала, в последний раз, удивительно аккуратно вымела двор.
Потом помчалась к ещё теплому морю, вдыхая йодистый аромат, настоянный на выброшенных волнами, и теперь превших на берегу водорослях, проплыла туда-обратно, расталкивая упругие тела медуз, и вышла, отжимая рубашку, давно утвердившись в принятом решении – уехать в Москву, к папе Ивановскому!…
Ветер, дувший по ночам с моря, теперь переменил свое направление и обсушивал её одежду. Под ногами то и дело сновали мелкие рачки – вот краб бочком побежал под камень, оставив свой завтрак из засохшей остро пахнущей кефали…
Она огляделась, и вдруг, со всей остротой поняла, что никогда, никогда-никогда она не приедет сюда… Снова повернулась к воде и внимательно вгляделась в даль, запоминая четкую линию горизонта, от которого бежали к берегу подсвеченные утренним розовым солнцем мягкие волны, шумя и ласково пенясь у ног, и как в первый раз, увидела лысоватую гору, горб которой был освещен солнцем, а светлый мыс, казалось, носом всасывал исчерна-синюю воду моря… Потом так же внимательно посмотрела на другую сторону – там невысокие горы уходили вглубь полуострова, с лучами восхода примеряя все оттенки красно-синей митры. Вокруг неё была неописуемая красота, которую она, ни сегодня-завтра, покинет в обмен на свободу столицы с её помпезными каменными глыбами зданий и торопливыми горожанами.
Но – выбор сделан! – она не чувствовала себя здесь дома.
Здесь она гость.
Возвращаясь, Наталья совсем не представляла себе, как о срочном отъезде можно будет сказать бабушке Тотешь, сёстрам и соседкам Айбике…Акбике…Сарре…Мариам…Кайгане…и конечно, Юлдуз.
Вздохнув, она пошла к дому, где, наверняка, уже её кинулись искать, но уже не накажут, благодаря оставленному на столе письму.
И, правда, домашние давно собрались к утреннему чаю и сидели, в ожидании, молча, а не торопились расходиться с делами по ухоженным караимским садам, а хмурые тревожные взгляды бабушки Тотешь говорили сами за себя.

…Бабушка весь последующий день была очень молчалива и, казалось, сильно постарела; дядюшки и соседи – все как один – собрались накануне на последнюю трапезу за одним столом.
….А вскоре Наталью, нагружённую душистыми яблоками, караимские родственники уже усаживали в такси на Симферополь, откуда уходил прямой поезд на Москву.
Ак-алва, белую поминальную хазарскую халву, бабушка дала Наталье в руки.
Девушки попрощались, обнимаясь, и плача друг у друга на плече.Бабушка Тотешь подарила маленькую расплющенную монетку Шарин-Гирея – у некоторых хранилась часть его ненайденного клада, закопанного в окрестностях дворца.
Наташа уезжала с горестными мыслями об утраченной тайной любви и страхом за папу Люцика.
Больше она никогда не была в этом Новом Иерусалиме, разве что в своих воспоминаниях…



ТОСЬКИНЫ  ГОРЧИЧНИКИ, capriccio 53
Какой Златоуст! (Франсиско Гойя)


…Сколько раз Наталья потом, в лагерях Пермской тайги и на Дальстрое –
она возвращалась к этой, случайно услышанной в школе своего детства, фамилии Макаренко – сотни, тысячи раз?…
Освитяне…
Потом она читала о Макаренко всё, что попадалось в прессе, а также все его произведения – к примеру, его статьи «Колония имени Горького» и «Организация воспитания трудного детства» о житье-бытье детей в только что открытой колонии под Харьковом.
Она много раз пыталась вспомнить – а не встречались ли с ним когда-либо её некогда могучие родственники?
Не знал ли Макаренко её родителей, например, дедушку Шабуневича по линии железных дорог или «красного командира» доктора Ивановского, которого, как казалось Наталье, знали все?
Не проходили ли подчинённые ему госпитали в составе Красной армии по городу Крюкову с боями, куда Макаренко вернулся уже директором железнодорожного училища, а демобилизованный офицер царской армии Виталий Макаренко, его младший брат, выпускник военного училища, преподавал там физкультуру, смущая и восторгая жителей города Крюкова маршировками учащихся под звуки духового оркестра?
Наталья никогда об этом не спрашивала ни отчима, ни деда – сначала за ненадобностью, а потом, после их кончины, узнавать об этом было не у кого: кто и почему схватил израненного младшего брата Антона Макаренко и поставил к расстрельной стенке за то, что он, бывший кадровый офицер, воевавший в Первую Мировую в чине прапорщика, теперь наотрез отказался сотрудничать с Красной армией?
Не у кого было теперь спросить, как удалось ему, брату Виталию, сбежать из-под стражи, втискиваясь в последний переполненный поезд с офицерами-марковцами, уходящий на юг, оставив – к его ужасу! – на перроне вокзала свою беременную жену?
Антон Макаренко, после этой нашумевшей истории с братом, покинув родной Крюков, подался в Полтаву, где вскоре принял предложение возглавить колонию для несовершеннолетних правонарушителей, назвав её именем М.Горького.
Не Дзержинского, не Ленина – а именно Горького!
О том, что Макаренко давным- давно был с Горьким в переписке, стремясь обсуждать с ним свои литературные пробы, Наталья тоже узнала не скоро, лет двадцать спустя… Но когда в 1932 году вышла первая книга А.Макаренко, благословлённая самим Максимом Горьким, под названием «Марш 30-го года», Наталья, срочно покинув Москву после ареста, уже работала в Ново-Сибирском магазине и держала в руках эту книжечку с подробными записками о каждом замечательном ученике и трудовых победах колонии в целом.
Наталье было интересно не только её читать, она просто возмечтала там поработать воспитателем – под руководством самого А.С.Макаренко!…
Она сравнивала почти отеческое отношение Макаренко к своим воспитанникам с холодностью учителей, обучавших Наталью – да, они давали свой предмет, но не учили её отличать хорошее от плохого в новом обществе, внедряя брезгливое отношение к «сословной буржуазной культуре», размягчающей грядущую монолитную твердыню строителя социализма.
Но тогда получалось, что вся русская литература, состоявшая из дворян – Пушкина, Лермонтова, графов Толстых, Достоевского, Гончарова, Салтыкова-Щедрина и других – была исключительно сословная и тоже подлежала уничтожению?
Ну, да…сначала «разрушим до основанья, а затем мы свой, мы новый мир построим»…
Наталья всегда следила за публикациями Антона Макаренко – она читала их, с удовольствием вникая в понятный метод воспитания, утверждающего принцип “как можно больше требований к человеку и как можно больше уважения к нему”…

Коммунары колонии Макаренко, дети и подростки, уже производили электрооборудование и фототехнику по австрийской и немецкой технологиям, зарабатывая своим трудом немалый доход, которым делились с государством.
Пока такая система воспитания устраивала обе стороны: выплаты государству видимо, Антон Семёнович рассматривал как своеобразные «откупные» с детского труда необходимые для того, чтобы ему не мешали выстраивать собственную систему воспитания
Невероятная история о снятии юными колонистами пиратской копии с немецкого фотоаппарата «Leiсa-II» привела к выпуску серийного фотоаппарата с наименованием ФЭД с 1933 года. Первые 30 экземпляров были смастерены вручную несовершеннолетними колонистами…
Ничего коммунистического, по сути, в такой предпринимательской деятельности его колонии не было, но А.С. Макаренко смог в книгах изложить все основные положения своего педагогического и социального учения, маскируя его легкой и доступной формой изложения.
Его книги в те годы увидели свет с минимальными правками – исключительно благодаря личному участию А.М. Горького, который, без сомнения, понял, с кем и с чем он имеет дело, а потому всерьез говорил о художественной ценности книг.
Наталья вместе со страной читала взахлеб эти книги, где А.Макаренко описывал «возрождение нового человека», именно – возрождение!
Когда же появилась в центральной печати рецензия Антона Макаренко на её первую повесть «Шестьдесят восьмая параллель» – это был для неё гром среди ясного неба. Великий, грозный и знаменитый воспитатель обратил внимание на её скромный труд – мыслимо ли это? – и так жестоко смял его.
К тому времени Макаренко всерьез решил заниматься только литературой, отставив педагогику в прошлом, уже предельно измученный армией академических педологов и педагогов, не признающих его методов воспитания и открывших на него, в буквальном смысле, охоту.
Когда Наталья уже валила лес в трудовом лагере Соликамска под невинным пейзанским названием «Селянка», пришло сообщение о внезапной кончине знаменитого воспитателя в вагоне пригородного поезда на станции Голицыно 1 апреля 1939 года – день в день, ровно через год после Натальиного ареста.
Антон Макаренко умер от сердечного приступа, так и не став большевиком – не успел, хотя его заявление о вступлении в партию было одобрено на бюро.

…Спустя годы, Наталья Максимовна перечитывала его труды в советских изданиях, семитомнике 1958 г, пятитомнике его сочинений 1971 г и в отдельных журналах, находя все новые и новые отличия в результате очередного цезурирования. Находила она там и рецензию на свою повесть, под названием «Вредная повесть», вошедшую в один из томов – вот только своего имени она там не обнаруживала: оно скрывалось под словами «и другие».
Хотя Наталья точно помнила – её имя раньше там было…
Удивительно, но спустя много лет, она снова обнаружила своё имя в последнем многотомном издании трудов А.Макаренко, совершенно не догадываясь о том, что в далёком немецком городе Марбурге не известный ей профессор-макаренковед Гётц Хиллиг добился издания полного собрания сочинений А.С.Макаренко на немецком языке и начал в России поиски следов исчезнувшей писательницы Н.Гирей!
Библиотекари районной библиотеки с интересом рассматривали странную читательницу, запрашивающую тома педагога Макаренко, которые никто не брал в руки годами.



ЧТО  В  ИМЕНИ  ТЕБЕ  МОЁМ? capricсio 52,
Чего не сделает портной! (Франсиско Гойя)

Сколько у русского человека может быть имён? Одно?
Но в крещении или иночестве православные изменяли своё имя, а в католических странах было принято давать детям сразу несколько имен, потому что каждое новое имя добавляло его носителю ещё одного святого покровителя на небесах.
И, хотя за каждое лишнее имя надо было платить церкви, бедные, но сообразительные французы нашли выход: имя, объединяющее покровительство всех святых – Туссен… Англичане и вовсе дают детям сразу два имени – личное и среднее.
Оказывается, такой обычай существовал не только в христианских общинах Европы, но и на Востоке, сохраняя давние традиции защиты человека от негативных явлений, а возможно, и существует до сих пор во всем мире…
Наверное, с этим связано желание многих литераторов спрятаться под псевдоним, обозначая свое внутреннее состояние другим именем…
Наталья тоже пыталась изменить судьбу, изменяя отчество, приписывая или теряя часть фамилии – но никогда она не стирала своего имени целиком так, как это сделали с нею на страницах статьи её первопричинника поневоле, Антона Макаренко.
Часто она думала – к каким личным высотам стремился человек Макаренко? – познать суть вещей, гармонизировать пространство или просто добиться главенства над людьми?
Отец его работал старшим маляром Белопольского железнодорожного депо Харьковской железной дороги, а в местной церкви был даже церковным старостой, добившимся звания «почетного гражданина города», а мать была дочерью интендантского чиновника, говорили – из обедневшего дворянского рода.
После обеда дети, то есть Антон, Виталий и сестра Поля, целовали отцу руку, как было принято в их семье, что уже в те годы было большой редкостью.
В семье Макаренко ещё прабабушкой были заведены воскресные благотворительные обеды для нищих всей округи, на что слободской дурачок Еська, отплатили семье самой чёрной неблагодарностью.
В такой обстановке рос Антон, болезненный, близорукий, длинноносый, подвергающийся насмешкам и издёвкам со стороны сверстников. Дети во все времена не любили отличников и слабых – Антон был и тем, и другим.
Детские игры младшего брата Виталия представляли для субтильного Антона непрерывную цепь физических страданий, и за него часто заступалась соседская девочка. Его мучили золотуха, хронический насморк, ангина, воспаление надкостницы и миндалин, фурункулы – от фурункулов на его шее навсегда остались глубокие шрамы.
Его наделили массой обидных прозвищ: Тоська-горчичник, Ростик, граф Антошка-Подметайло…
Не удивительно, что Антона заинтересовала судьба великого полководца А.В.Суворова, который в детстве тоже был физически слабым, и которого отец даже не хотел приобщать к военной службе – но Суворов стал закаляться, потом совсем перестал болеть и, в конце-концов, стал генералиссимусом! Всем мальчикам России, как и маленькому Антону Макаренко, родители цитировали слова из книги А.В.Суворова «Наука побеждать»: «Плох тот солдат, который не хочет стать генералом».
Позже Антон и сам зачитывался книгами Шопенгауэра и Ницше.
В третьем классе он хорошо пел в школьном хоре.
Особенно ему нравились народные песни и произведения П.И.Чайковского «Был у Христа-младенца сад» и «Соловушка», и учитель посоветовал купить мальчику скрипку. Отец купил, и Антон выучился хорошо играть, причем любовь к скрипке пронёс через всю жизнь, будучи при этом неоднократным победителем в богословских спорах и признанным знатоком Библии.
Вопрос о будущей профессии для Антона был трудным.
По слабому здоровью он не мог заниматься физическим трудом. Но, к счастью, открылись одногодичные педагогические курсы, проучившись на которых, в августе 1905г Макаренко получил документ «…на звание учителя начальных училищ, с правом преподавания в сельских двухклассных училищах Министерства народного просвещения и обучения церковному пению».
Потом он поступил в педагогический институт…
Странно, но именно железные дороги, литература и педагогика связывали Макаренко с Натальей Гирей мистическим перекрещением судеб.
В 1905 году Антон Семёнович принимал активное участие в организации съезда учителей Южных железных дорог. Тех самых железных дорог, на развитие которых дед Натальи, Александр Адамович Шабуневич, положил свою жизнь, работая в ведомстве Управления путей сообщения от низовых управленческих должностей до самых высших!
Первыми учениками Макаренко были дети железнодорожников.
А в речи, с которой выступал А.С.Макаренко на учительском съезде, и в резолюции, которую составили делегаты при непосредственном его участии, чувствовалась твёрдость убеждений, определённость требований, живая заинтересованность в том деле, которому он честно и горячо служил..

Брат Виталий Макаренко, чудесно спасшийся в годы Гражданской Войны, вспоминал много лет спустя:
«Главным несчастьем в жизни Антона, если можно сказать – его трагедией, было то обстоятельство, что он обладал невзрачной внешностью. Небольшого роста, с небольшими серыми глазами, которые казались меньше от привычки всех близоруких людей прищуриваться; большой красноватый нос, который казался ещё больше при маленьких глазах, – все это повергало А. в уныние:
– Мой нос, как говорится, Бог семерым нёс, а мне одному достался. Предстоит прожить всю жизнь с таким носом – задача не из легких.
Это усугублялось ещё тем обстоятельством, что А. был влюбчив, как самый отважный гусар. Это тоже было одним из его парадоксов»
Воспоминания брата подробно рассказывали, как Антон глумился над влюблёнными, считая, что причиной такого состояния могут быть лишь «длинные волосы и обильные жировые отложения под кожным покровом» девушки.
Но сам он влюблялся каждые полгода, обязательно требуя положительного ответа и настойчиво добиваясь взаимности.
Несгибаемый Антон Макаренко, оказывается, в молодости писал романтические стихи в альбом девушке – сохранились единственные стихи, которые брат Виталий запомнил:
К надеждам
Голубым туманом из-за сереньких
туч,
Улыбнулись вы в небе, как сон
золотой.
Отчего же призыв ваш так
слаб, не могуч,
Отчего встали призраки жизни
былой?
Отчего в ясном море бездонных
очей
Светит грустная дума бессонных ночей?
Леденит настоящее ветром с
дождём,
А грядущая жизнь смотрит пасмурным
Днём».

К этому принадлежали ещё четыре строчки, которые Виталий к моменту написания мемуаров, позабыл.

О ранней любви и женитьбе Антона брат также оставил свои воспоминания:
«Среди друзей и знакомых, уговаривавших А. отказаться от мысли о женитьбе, самым красноречивым и убедительным был поп Григорович.
Очень горячо и искренне он убеждал Антона:
– Подумайте, Тося, вам только 17 лет, вся жизнь ещё впереди, куда вам спешить, вы встретите ещё много прекрасных девушек и женщин и всегда успеете сделать свой выбор. А что касается самоубийства, то это уже совсем глупо. Я понимаю, что вы переживаете, так как дали слово, но всё постепенно образуется, перемелется – мука будет. Приходите к нам – матушка будет рада вас видеть, я уже говорил ей о вас, она вас успокоит, она женщина и сумеет найти нужные слова, приходите, когда хотите».

Надо полагать, что матушка действительно нашла «нужные» слова. Она действовала с такой убедительностью и проникновенностью, что в конце короткого срока Антон стал её «интимным другом», о чём узнал отец – церковный староста. Был несусветный скандал. Отец Антона Макаренко потребовал немедленно прекратить отношения или добиться развода Елизаветы Федоровны со своим мужем-священнником, что тоже было невозможно по церковным канонам.
Тогда юный Антон, уступая требованию отца, ушел на съемную квартиру со своей некрасивой возлюбленной, с которой его отношения продлились почти 20 лет.
Никто не знает, получал ли он от неё много писем, но он ей писал каждый день –
на самой лучшей веленевой бумаге, и отсылал в самых дорогих конвертах-люкс. Они разлучались на годы и месяцы: то для прохождения учительских курсов, то для учебы в институте. Иногда Антон просил брата отнести письмо на станцию и бросить в ящик почтового вагона. На конверте адресу предшествовали две буквы: «Я.С.». Виталий долго ломал голову, что это могло значить, но не смел у него спросить об этом прямо. Гораздо позже, Виталий объяснил брату, что это были начальные буквы двух слов «Ясному солнышку».
Окончательно Антон разочаровался в своей подруге в 1925-1926 гг, тогда он писал Виталию во Францию: «…у неё полезли наружу атавизмы старой поповской семьи –
скупость, жадность и оскорбительная мелочность. Она обзавелась десятком кошек и у нас во всех комнатах стоит удушающий запах, вернее вонь…».

…Наталье же вскоре после своего окончательного освобождения из лагеря интересно было посмотреть недавно снятый фильм «Большие и маленькие», по мотивам «Книги для родителей», зная о том, что в Перми, в таёжных окрестностях которого она лесоповальным трудом и дисциплиной «перевоспитывалась» в своём первом лагере, тоже есть улица имени Макаренко.
Она два раза специально ездила в Ростов на дешёвый утренний сеанс.
Выходила она после такого кино со смешанным чувством непоправимой ошибки, огромной лжи и обостренного инстинкта самосохранения.
В этих детских фильмах А.С.Макаренко выставляли эдаким дворянином с лощёными манерами лорда и железной волей незабвенного Феликса Эдмундовича…
Иногда в Ростове шла «Педагогическая поэма» и «Флаги на башнях», поставленные киностудией им.Довженко – и она снова шла, на утренних сеансах сидела вместе со школьниками, которых привели на мероприятие по просмотру нравственного кино и они баловались, а она всё всматривалась в лицо своего давнего кумира, ища ему и себе оправдание за нелёгкую судьбу обоих.
Закрадывалась такая бесшабашная мысль: а вот если бы сам Антон Семёнович увидел бы её бездонные глаза и блестящую атласную чёлку, которые сводили с ума не одного мужчину – посмел бы он раздавить её как литератора и как человека, нисколько не щадя?
Или проявил бы к ней свойственный ему интерес к особам женского пола, которых он не оставлял вниманием, не смотря на присутствие сначала своей старой подруги, бывшей попадьи Елизаветы Федоровны, долгое время занимавшей место подле педагога, а потом и официальной жены Галины Стахиевны?
Она пыталась – видит Бог – найти оправдание!
Как дороги стали ей все, кто был с ней добр и справедлив…
Самой любимой киноплёнкой Натальи теперь стал и фильм «Человек-амфибия», где её интересовала не обворожительная Ассоль -Вертинская, нет, не красавец Ихтиандр-Коренев! – её привлекал коварный Педро Зурита.
Артист Михаил Козаков чрезвычайно напоминал своего отца библейскими очами – милого, милого редактора журнала «Литературный современник» Михаила Эммануиловича, жестоко пострадавшего из-за «молодой талантливой писательницы Натальи Гирей»….
Наталья с годами всё дороже ценила фразу А.Макаренко о сопротивлении личности:
«Наше педагогическое производство никогда не строилось по технологической логике, а всегда по логике моральной проповеди. Это особенно заметно в области собственного воспитания… Почему в технических вузах мы изучаем сопротивление материалов, а в педагогических не изучаем сопротивление личности, когда её начинают воспитывать?»
Да, уж чему-чему, а сопротивлению личности она бы смогла обучить кого угодно сама, даже самого Антона Семёновича.


ПЕРВАЯ  КВАРТИРА, 1977 г., capriccio 32
За то, что она была слишком чувствительна
Франсиско Гойя

Произошло невиданное чудо в наше время: в городе Ростове-на-Дону нуждающемуся дали квартиру!
О, чудо, чудо, чудо! – Валюшка, не веря своим собственным сияющим глазам, читала на бумажке, называемой «ордер» имя его хозяйки, – Сарач-Султан-Гирей… Наталья Максимовна… – было написано чёрным по белому.
Дали сразу, как только Валюшка попросила об этом начальника Петрова!
Валюшка даже ущипнула себя за румяную щёчку – ой, не сон ли это?
Собирались недолго – черный кот по имени Людовик, коробки с книгами, пара узлов с тряпьем, узел с чашками-плошками. Все.
Ну, вот и он, этот дом под номером 133…
Валюшка подрулила за мусорные кучи, предназначенные для коллекционирования всей мерзости близлежащих домов, и въехала в подъёмистый дворик, и направо –прямо к деревянным ступеням одноэтажного особнячка с необычно высоким цоколем.
С высоты своего заметного роста Валюшка задала глупый вопрос Наталье Максимовне, семенящей рядом в обнимку с черным котом:
Наталья Максимовна, неужели это будет ваша квартира?
Суетясь и быстренько перебирая тонкими ножками в неизменных брючках, Наталья Максимовна подняла к ней голову, утеплённую знакомым красным беретом, и невозмутимо отчеканила:
– Раз написано «моя квартира», значит, «моя квартира».
Сказала, как отрезала.

Пока Валюшка оценивала наружные сомнительные достоинства дореволюционной архитектуры жилого строения с окнами на улицу режиссера Станиславского, Наталья Максимовна с котом на руках бодро взбежала по лесенке внутрь и начала одной рукой ковыряться в замке ключом, выданным ей в квартбюро.
Когда же сама Валюшка, утяжелённая ящиком с книгами, доскрипела опасными почерневшими ступеньками, с каждым своим шагом прощаясь со своей непредсказуемой жизнью, Наталья Максимовна уже смогла самостоятельно распахнуть высокую дверь своей законной комнаты, и выпустить своего любимца, наблюдая за тем, как он сначала осторожно обнюхал стену, затем ножки железной кровати, потом крадучись прошёл вдоль стены, озираясь, сел и – спокойно начал облизывать переднюю лапу…
– Принял… – удовлетворенно вздохнула Наталья, посветлела, и вошла сама, шумно вдыхая воздух чужого жилья.
Большие окна – целых три окна! – светло…
Наталья оглядела, а затем ощупала стены, точно кошка принюхиваясь к аромату законных аршин – её первого и единственного в жизни собственного жилья.
Ввалилась, пыхтя, в тёмный коридор Валюшка, нагруженная скарбом:
– Наталья Максииимовна, вы гдее?
– Здесь я, Валентина, пгоходите…
Валюшка внесла коробку, втянула узел с тряпками, скинула всё это на пол, с сомнением оглядывая резко сузившееся пространство, где она могла бы чуть ли не тронуть руками обе противоположные стены одновременно.
– Наталья Максимовна… ну….да вы такая миниатюрная, вам ведь не будет тесно! – Валюшка бочком приблизилась к окнам, сомнением выглянула. Эти во двор, а другое – она так и думала, на мусорку! – Это я такая крупная…
Наталья Максимовна согласно кивала, уже застилая ветошкой тюфяк на продавленной кровати, оставленный прежними хозяевами:
– Всё хорошо, Валентина, всё хогошо…
– Бедная женщина!… – Валюшка от смущения быстренько шмыгнула вниз по крутым ступенькам за очередным ящиком с книгами. – Жилье, хм…. называется…Ни окна не откроешь из-за помойки, ни рук не разведёшь… Будка собачья и то больше… – В этом месте мыслей Валюшка споткнулась, – ой, да что же это я Бога гневлю!…Спасибо и за это – не сарай же…Тепло, светло , в самом деле…Всё действительно «хогошо»…
Наталья Максимовна уже освоила широкую скамейку, извлечённую из-под кровати, обустроив покрытый тряпочкой стол. Но не ложки-тарелки поставила она первыми на «скатерть», а ручку и какие-то папочки с завязанными тесёмками.
Наталья Максимовна извлекала их из коробки из-под вермишели и складывала на столик. Папочки были подписаны таинственным словом «Цезарь», впрочем, как и коробка.
Валюшка, притащив и скинув очередной книжный груз, присела на железную коечку с краю, на железную раму, и «отдышивалась», обмахиваясь платочком:
– Ой, надо было водички взять…
Наталья Максимовна отрешённо вынимала очередную папочку и, осмотревши ея снаружи, клала на столик, не обращая на Валюшку никакого внимания. Только что принесённая коробка была тоже надписана, но Валюшке не сразу удалось прочитать «Изи…»… «Изн»… «Изнанник» – документы, что ли?
Наталья Максимовна, а что вы там выкладываете?… – наконец, не выдержала Валюшка. И, не дождавшись ответа, продолжила, – а мы отмечать новоселье будем, а?… Наталья Максииимовна!?…
Старуха, не отрывалась от действа и казалась глубоко поглощенной занятием перебирания и складывания подписанных папочек, как вдруг неожиданно раздался её уверенный скрипучий голос:
– Я пищи не готовлю.
– А?…Ну да…Это я так… У меня с собой есть…Бутерброды… – Валюшка растерянно метнулась за последней коробкой, по пути поставив на печь соседский закопчённый эмалированный чайник, очередной раз удивляясь безбытности своей протеже, затем поймала себя на мысли о том, что старуха слегка не в себе, какая… ишь какая – «пищи не готовлю»…
– Ёлки-палки!… Ишь ты, барыня какая… – пока её не осенила догадка: в этих многочисленных папках не документы, а сочинения! Она романы, наверняка, пишет!
Валюшка аж присела от такой мысли. Ро-мааа-ны?…

– Наталь Максимна…А это что? – осмелевшая от догадки Валюшка кивнула в сторону стопки папочек, съехавшей набок,– ваши романы?
– Романы, – спокойно отреагировала «НатальМаксимна», не отрываясь от исследования содержимого папочек и поправляя свободной рукой стопку.
– Неужели романы?…
Помолчали… Валюшка разложила на подоконнике бутерброды, с любопытством поглядывая на Наталью Максимовну.
Ну, какого русского человека не притягивает необычность судьбы? Какая русопятая до последнего гена женщина, не войдет в положение и не поделится куском, не приласкает несчастного, не озаботится его заботами?
Всякая.
Вот и Валюшка, единожды взяв опекунство над «старухой под дождём», уже не могла отказать себе в праве заботится о ней. «Чем могу – тем помогу» – вот какой была проступившая в сердце клятва, вот – затеплившаяся в душе внутренняя решимость, не имеющая пути к отступлению и дающая сладость причастности к тому тайному, непонятному пути, по которому идут некоторые другие, как вот эта старуха – ведомые не столько заботами о житейском благополучии, но страдающие о чём-то общечеловеческом, вечном, горнем, но ещё так далёком от Валюшки…
И непонятном.
– Ой, чайник уже вскипел! – прервала неловкое молчание расчувствовавшаяся Валюшка, и побежала на кухню, собирая для чаепития выставленную соседкой посуду.

Наталья уже прибрала папочки в коробку, освободив импровизированный столик для чаепития, и теперь вынимала из узла плюшевых мишек и рассаживала их на кровати. Медвежьи платьица и ползуночки немного примялись, отчего Наталья Максимовна старательно их расправляла, что-то тихонечко нашептывая.
Валюшка, примчавшись с парящим чайником, их сразу и не заметила.
– Все готово, Наталья Максимовна!…
– Одну минуточку, если позволите…
– Ой, Наталья Максимовна, а это что за мишки-игрушки?
– Это Маша… – с нежностью тихонько ответила старуха. Маша была в соломенной шляпке и сарафане.
– А это кто? – Валюшка не могла понять, Наталья Максимовна её разыгрывает или на полном серьёзе морочит ей голову?
– Это Миша… – улыбнулась медведю Наталья Максимовна. У плешивого Миши был на груди красный бант, а на ногах застиранные ползунки.
Медведи были явно не из магазина, но Наталья Максимовна усаживала их на самое видное место в комнате.
– А это…ихний ребенок? – догадалась Валюшка, уже опасаясь за рассудок своей подопечной, и указала на маленького медвежонка.
– Да, вы правы… Это их потомство. Его имя Джонни, – Наталья уже уселась, закончив с медведями, и невозмутимо потянулась за бутербродом. – Вы позволите угоститься?
Молча пожевали Валюшкины бутерброды с чаем, согретом на общей с соседкой кухне и в соседкином чайнике, так как свой ещё не отыскали в не распакованных вещах. Валюшка наблюдала, как Наталья размачивала хлебную корку в стакане с чаем, снова уйдя в свои бездонные мысли, и медленно её ела, поджимая губы и сжимая челюсти до морщинистого провала в щеках.
Неужели и она когда-то будет такой беспомощной?
– К ужину приходите, ладно? – старуха устало кивнула, слегка бросив на неё отсутствующий взгляд.
Заручившись согласием Натальи Максимовны прийти хотя бы по-человечески сытно у них поесть, Валюшка уехала дорабатывать день, поймав скорее спиной, осязаемое тихое «Благодарю вас, Валентина».

Наталья посидела ещё минут пять, а потом встала, перво-наперво, переставив на подоконник сначала двух коричневых плюшевых медведей, когда-то спасённых ею от участи быть выброшенными в мусорник, а между ними – их сыночка Джонни, всех личиками на улицу. Застелила чужой тюфяк чистой тряпицей и – только теперь прилегла на коечку, мягко провалившуюся до пола.
Она вслушивалась в тишину, знакомилась с новыми проступающими со всех сторон звуками, привыкая к собственному кубику пространства…
Наверное, только сейчас она могла бы ослабить собственное напряжение от чужого присутствия – самого мучительного ощущения со времён лагеря.
Наблюдение и принуждение.
Хотя…жить можно везде, даже в аду.
Как ей, этой дароносной и беззаботной девочке Валюшке, объяснить, что эта квартира – ещё не последний недостающий логический элемент в её ещё не сложившейся, и поэтому мучительно длящейся, судьбе?
Иначе просто не могло быть…
Уж если не дом в Краснодарском крае, о котором она мечтала ещё с юности, ещё с заполярного Хибиногорска, пронизанного вечным холодом близкого Северного Полюса – то хоть этот законный угол с видом на помойку – ну хоть что-то должна была получить от жизни она, везунья и счастливица, хохотунья и танцорка?!
Отчего-то всплыли строки Данта в переводе Михаила Лозинского:
…«как горестен устам
Чужой ломоть, как трудно на чужбине
Сходить и восходить по ступеням»…

Кот Людовик фон Люксембург, целиком и полностью оценив обстановку, пустил на стенку обильную струю, не веря своему счастью, понюхал, и запрыгнул к хозяйке на грудь, радостно и громко мурлыча.
Ах, ты, негодник!… – Наталья Максимовна, прижав к себе любимца, зашептала ему на ухо, – теперь у нас своя комната, не чужая!…. Своя – понимаешь? – кот жмурился. Конечно, он всё понимает – своя… Но где же её удобства? – вот ваши и то в общем коридоре, не ходить же коту так далеко, в самом-то деле?
А Наталья, задрёмывая, думала о том, что в «Божественной комедии» именно эта песня из цикла «Ад» оказалась прологом всех остальных ста песен… И сам Данте Алигьери, как и она сама, оказался изгнанником на своей земле в течение 20 долгих лет, правда, шестьсот лет назад, в далёкой Флоренции – но как одинаково возникают, чертятся и замыкаются круги ада для всех людей во все времена!…


ИТАЛЬЯНСКИЙ  ПОЛДЕНЬ, 1977 г, capriccio 49.
Маленькие домовые (Франсиско Гойя)

В Ростове-на-Дону, впрочем, как и во всех провинциальных городах РСФСР довлел дефицит всего, кроме сахара и хлеба. При возросшем спросе на красивую одежду, предметов роскоши, мебели и книг – всё покупалось или из-под полы или по счастливому случаю. А она купила! – надо же, как ей повезло на перерыве …
В Книжном «выбросили» сувенирные товары, а Валюшка не растерялась, купила одну репродукцию – культура должна быть в доме, а как же… Они с дочерью должны иметь мировые шедевры, да и перед Натальей Максимовной не стыдно.
Правда, первопричина этой затратной покупки была иная: картина напомнила Валюшке её собственную мать в молодости – такая же округлость рук, овал лица, не знавшего диет и косметики, такая же лопающаяся от переизбытка крови грудь, которую их простолюдинный язык не повернулся бы назвать «персями».
Карл Брюллов видно знал в итальянках толк и не рисовал всяких там худосочных модьелей, заполонивших все модные журналы! Он рисовал красивое тело – Валюшка оглядела себя в зеркале заднего вида и приосанилась – Ооо!…
Тогда всякая здоровая девушка маминого поколения выглядела не хуже брюлловской героини – подумаешь, она виноград собирает! Ха!… Держится за лозу целый день… Да у нас, в Пухляковском районе Ростовской области и сейчас стоят гектары виноградников, и все на женских плечах обихожены да их ручками ягодки собраны…
Вина – даже ногами давили… У Валюшки есть фотка – мамка на сборе винограда с корзиной на руке, стоит на солнцепёке в «донской полдень», один в один, только рыжая!
Интересно, что обе-две продаваемых сегодня репродукции назывались одинаково «Итальянский полдень», а изображения были разные и художники были тоже разные. Но Валюшка выбрала именно эту картину, с рабочей девушкой, а не другую, с сидящей над прудом ленивой дамой и разомлевшим от жары леопардом…
Хотя, что уж тут душой кривить, и другая картина тоже была красивой, но денег хватило только на одну.
Валюшка сразу же решила, что не станет её никому передаривать, и себе повесит над диваном – а что? – гвоздь вобьёт и повесит. И будет в её доме красивая Италия.
Нет-нет, да и взглянет Валюшка, полюбуется, мамку вспомнит, как её ручки быстрые летали…
Сказано-сделано.
Валюшка села напротив картины с разогретым супом в глубокой мисочке – хотелось ещё насмотреться.
И чего они там, в Италии, винограда не видели, что так восхищаются им? – взяла гронку и держит…А норму кто выполнять будет, а зарплату как будут начислять? А?…
Ну, может, ихними лирами и выйдет, а на наши рубли за такую работу ничего не купишь. Даже если очень хорошо работать – не сильно и разбежишься с такими деньгами, а если плохо… тогда все, тогда хоть ложись в грядку и плачь!
Валюшка вздохнула, напоследок оглядывая творение своих рук на стене – крррасота! – эх, сейчас она поедет снова развозить своих «старых пердунов», как она называла райкомовских деятелей, от которых её тошнило при воспоминании о расплате, что Петров потребовал с неё за квартиру для Натальи, которую и квартирой можно назвать с натяжкой – вон сколько времени в её никто не вселялся!…
А этот Петров елозил по ней, задрав ей юбку прямо на шоферском сидении, мусолил несвежим ртом и бессмысленно прижимался, в надежде почувствовать себя покорителем. Тьфу, мерзость!…забыть бы…
Валюшка брезгливо отодвинула от себя недоеденный суп и сплюнула ещё раз…

Когда Валюшка прибыла вечером домой, нагруженная сумками с овощами, дочка с Натальей Максимовной ещё занимались, приветливо отозвавшись дуэтом на её весёлый голос:
– Девчата, вы здесь?…
Что-то изменилось в лице Натальи Максимовны за это время – спокойствие, что ли разгладило его или уверенность, но как будто снедавшее её до недавнего времени напряжение немного отпустило. Даже поза, казалось, изменилась, и сейчас у неё была уже не привычно-согбённая фигура, а просто – склонившаяся.
Или Валюшке так показалось?
– Добрый вечер, Валентина, – послышался её ровный голос, а глаза посмотрели на Валюшку чуть более внимательно, почти признательно.
– Добрый…Ну, как вы там?… На новом-то месте… Привыкаете? – Валюшке по известной причине хотелось быстренько исчерпать эту неловкую тему благодарности за её участие в квартирном вопросе, и меньше всего она ожидала услышать от своей подопечной старушки:
– А я не привыкаю к вещам и жилищам, – Наталья помолчала секунд десять и тихо добавила чуть мягче, – я ведь, Валентина, слишком много жилищ утратила и
поменяла за свою жизнь. Как и вещей…
– Расскажите, ну пожалуйста… – Дочка включилась в разговор взрослых с большой охотой, радуясь возможности отдохнуть от трудных занятий, – расскажите про Италию, НатальМаксииимна…Про Геную!…
– Ну, что же… про Геную, так про Геную… – старуха удобно, по-домашнему почти прилегла в глубоком кресле, поджав под себя ноги, и начала рассказывать дочке о древнем городе, возникшем ещё с незапамятных времен, ещё до основания Рима и существования Римской империи.
Валюшка, метнувшись на кухню, одним ухом прислушивалась к неторопливой картавой речи гостьи, а другим – стараясь не пропустить звуков шкворчания-бульканья, чтобы чудные запахи не превратились в чадные.
Быстренько выложив свежие творожники, обильно полив их сметаной (опять жидкая, зараза!), наполнив чашки бульоном, Валюшка тихонечко появилась с подносом, удачно прихваченным из летнего кафе.
– …а колонии генуэзцев и венецианцев охватили побережье Чёрного моря. Это множество городов Крымского полуострова – Симферополь, Балаклава, Евпатория…Всё это и есть Генуя.
Валюшка, расставляя каждому приборы, уловила смысл.
– Как это – Генуя? – Валюшка имела там дальних родственников и никогда не слышала от них, что Евпатория может называться Генуей, – а сама Евпатория где?
Наталья Максимовна с удовольствием, медленно, отпила глоток бульона, пожевала размоченный хлебный сухарик, снова отпила бульон и невозмутимо продолжила:
– И Евпатория – это и есть Генуя…. На стенах Евпатории даже сохранились надписи на латыни. Правда, я не знаю, как эти развалины пережили последнюю войну? – И добавила, сделав ещё пару глотков, так, кстати, – я ведь выросла там…У меня по линии отца оттуда все родственники. Караимы…
Валюшка не совсем отчетливо поняла сказанное, с сожалением вздохнув только о своей хронической финансовой несостоятельности, а то – махнуть бы в Крым на все лето!..
Но сказала совсем невпопад, чтобы поддержать общий разговор:
– Наталья Максимовна, так вы там местная? И плавать умеете? – в ответ они с дочкой услышали исчерпывающе краткую лекцию о родственности итальянской и караимской кухонь, об особенностях крымского климата, напоминающего средиземноморский, и о причинах называния Чёрного моря именно «черным». Завершила учительница свою речь совершенно ошеломительным сообщением о том, что она сама – итальянка по линии караимской бабушки.
– Ннне поняла, – Валюшка, наконец, включилась в смысл сказанного, – вы же сказали кара…– тут она запнулась – караимка… или итальянка?…
Наталья Максимовна, усмехнувшись детской несведущности милой Валюшки, прикрыв рот рукой, спокойно дожевала творожник, и пояснила:
– Мой отец, Валентина, по вероисповеданию – караим, и род его, говорят, одним крылом восходит к древнему роду крымских ханов – Султан-Гиреев, с 14 века правящих Крымом… А мать его, моя бабка Тотешь, – из потомков генуэзцев, стало быть, итальянка.
– А-а-а… – согласилась, не особенно вдумываясь, Валюшка, косясь на своё приобретение, купленное к месту. Может, подарить картину Наталье – в её новую квартиру?…
И, пока Валюшка прикидывала свой убыток в случае подарка и осмысливала сказанное Натальей, плавно утекая мыслями сначала в полный событиями рабочий день, потом к новому симпатичному водителю Володе, ужин перешел в завершающую стадию.
Дочка слушала седовласую учительницу, раскрыв свои узкие глазёнки до предела, переводя агаты зрачков с лица учительницы на её руку, что-то живописующую в воздухе, а потом исчезающую под клеёнкой стола.
Валюшка от усталости была совсем не в силах во что-то вникать, но пообещала сама себе прочитать сегодня же несколько страниц из биографии Карла Брюллова и два стихотворения Пушкина. Даже покосилась на книжный шкаф с наполовину прочитанным книгами, в котором хранилась библиотечка отца, дополненная книжками, удачно докупленными Валюшкой по случаю или на сданную макулатуру.
Прощались по-родственному, с поцелуями и напоминаниями Наталье Максимовне о том, что «встречаемся каждый день, к ужину», независимо от того, есть ли урок или нет.

Дочка, завалившись в постель, вдруг затянула:
– Мааам… хочу в Крым!
– А я как хочу!… – Валюшка достирывала мелкое бельишко и, отвечая, высунулась из ванной, – а деньги где брать, а?
– Мааам… ну ладно, я пойду работать?
– Спи уже…Какая работа…работница…завтра в школу твоя работа… – Валюшка рассмеялась, от неожиданности бросила в таз бельишко, отчего мыльная вода брызнула и попала в глаз, – ой, оёёёй!…Замолчи уже!…Гаси свет… Спи, ну тебя!…
А сама стирала и всё думала о Крыме, его соляных озёрах, в которых нельзя плескаться, так как соль больно разъедает глаза, о белых выносливых травах и о берегах, покрытых солью словно снегом.
Виденные единожды, ещё в юности, сиреневые сумерки Крыма оставили яркую незабываемую полосу в её воспоминаниях. Как вспомнит – так на душе становилось грустно! – до чего же неземная там красота, да разве можно здесь, на равнине бескрайних степей увидеть такую– нет, нет и нет…
Белые гроты Инкерманских каменных карьеров, солончаковые пустыни вокруг озер, покрытые по весне неописуемо ярким многоцветьем маков, ромашек, иван-чая, незабудок и ещё множеством неизвестных ей цветов – это же чудо!…. А озёра имели такие таинственные сказочные названия – Сиваш, Мойнаки, Чокракское… Эти солёные озера держали тело купальщика на плаву, не давая погрузиться полностью, а прибрежные пески и болота были покрыты причудливыми кристаллами и наростами солей.
А море?…Одно только слово «мо-о-ре» уже ласкало слух!
Меняющее цвет ежечасно от бледно-зеленого, почти белого по линии прибоя и по мелководью, оно темнело в зависимости от настроения погоды до иссиня- чёрного, в шторм. И царственно вызолачивалось, переходя в багрец на закате, в часы штиля, когда солнечный раскаленный пузырь, казалось, шипя, вдавливался в прохладную воду Понта Евксинского и нехотя гас, медленно сгущая темень.
Валюшка припоминала, развешивая нехитрое бельишко на тонкие верёвки в ванной со стенами, окрашенными масляной краской, какие красивые названия у крымских городов – Керчь… Феодосия… Евпатория, Кафа… Греческие?…Итальянские? Или – караимские, как Джуфт-Кале? Неизвестно…
Да… этот край, омытый золотыми заливами Черного моря с одной стороны и серебряными Азовского – с другой, был земным раем.
Может, Валюшка и не видела просто ничего лучше, но тоска по этой единожды обретённой земле была глубокой и неистребимой. А тут, на ночь глядя, Наталья Максимовна напомнила ей о Крыме…
Всё-таки, как человеку хочется красоты и как сильно страдает он от несовершенства мира…Хоть картину – но хочется повесить на стену, чтобы не забывать о том, что где-то есть в мире красота и гармония.
Валюшка, вздыхая в сумерках ночника, смотрела на свой «Итальянский полдень» в золоченой рамке и всё думала, думала.
Италия…Генуя… Венеция …Все цивилизации володели этим крымским краем – и греки, и италийцы, и татары, и турки, и русские… А сейчас в нашем СССР там здравницы – грязевые курорты, лагеря…«Артек»… – как это для детей хорошо!…
Съездить бы…
А что на Украине – тоже хорошо, какая разница? Одна ведь страна, хотя, для чего Нина Петровна Кухарчук вообще озаботилась отделением Крыма? – непонятно…
Ведь русские обороняли Севастополь ещё от турок, гибли тысячами, и в Первую мировую не счесть павших русских героев. Во вторую – каменоломни Керчи поглотили тысячи советских солдат, и снова была выдержана оборона Севастополя теперь уже от немцев – вот уж кровавый город!…Но дорогой товарищ Хрущев без единого выстрела – и даже просьбы! – отдал Украине Крым по инициативе супруги Нины Петровны, исполнив давнюю мечту украинских националистов. Хотя, может, люди наговаривают…
Ну да ладно, оборвала себя же Валюшка, где эти националисты? За рубежом?…
А ведь нашу дружбу между республиками Закон охраняет…
Но почему-то Валюшке вдруг вспомнился свой единственный отдых на побережье Черного моря в Абхазии, в самом его сердце – пальмово-олеандровом городе Сухуми.
За неимением возможности посещения бананово-лимонного Сингапура, ростовские молодые мамаши иногда нанимались в пионерские лагеря черноморского побережья няньками, прачками или кухонными работницами, таким образом, совмещая оздоровление собственного дитяти и личный законный отпуск с места основной работы.

Их было три мамаши, привезшие каждая своего худосочного дитя на курорт, и в свой первый выходной день они стояли в общей очереди приморского кафе за изумительно вкусными местными хачапури, испечёнными на углях.
Очередь двигалась медленно согласно скорости процесса изготовления: пекарь сначала продает счастливчикам уже выпеченные румяные хачапури, закладывая в открытый зев каждого пирожка по куску сливочного масла. За это время всходит другая порция теста, и пекарь разделывает его стремительными руками, сооружая открытые пирожки, завернув внутрь каждого измельченный сыр сулугуни. Затем повар сдвигает тяпочкой дровяные раскаленные угли в сторону, складывает на деревянную лопату подошедшие пирожки-хачапури и ссовывает их в раскалённую дровяную печь на освободившееся от углей место, и снова принимается за разделку теста, пока эти хачапури выпекаются, распространяя умопомрачительные ароматы божественного и вечного сочетания горячего хлеба и расплавленного сыра.
А люди всё это время стоят, стоят, утомлённые ожиданием, стеснительно поглядывая, как на соседних столиках другие уже разрывают этот горячий хлеб, макая его поджаренную корочку в расплавленную смесь сыра и масла, и отправляют в рот, пристанывая от удовольствия: О-о! как вкусно…особенно с глотком охлажденного сухого вина.
Столы стоят тесно, между столами вьется длинный хвост очереди, все люди понемногу нервничают – и те, кто дожидается под южным солнцем, и те, кто ест под прицелом красноречивых спин и глаз.
Одно лишнее слово – и вспышка ссоры.
Валюшка не ожидала беды, переговариваясь о чём-то своем с сотрудницами, как вдруг, молодая местная девушка, стоявшая в очереди далеко позади, дыша ненавистью и отчаянно тараща глаза, подскочила к самой голубоглазой женщине – Валюшке – и стала проклинать «этих русских *лядей, которые сюда понаехали, а теперь невозможно спокойно поесть, им, настоящим абхазкам, на их собственной земле Апсны».
Обалдевшая Валюшка, не готовая к таким поворотам, уже собралась было уходить, махнув рукой на эту малокультурную программу отдыха, как вдруг подбежал официант и, что-то объясняя девушке на своем языке, увел её саму и её спутниц вглубь, одновременно делая успокаивающие знаки Валюшке.
Через минуту он вернулся, и уже поймав Валюшку с дочкой на выходе их негостеприимного кафе «Нарта», попросил прощения у неё, утирающей крупные слёзы мокрым платком, усадил за столик её и подруг, принес, минуя очередь, долгожданные хачапури, а от заведения! – бутылку вина. Валюшка навсегда запомнила горечь этого угощения, смешанного с терпкостью примирения.
Ей так хотелось поговорить с этой девушкой, успокоить, но, наверняка, развести по сторонам враждующих – было единственно правильным решением.
Как мы зависим от мудрости друг друга, вдруг с благодарностью подумала о незнакомом официанте Валюшка, засыпая под репродукцией шедевра Карла Брюллова, русского потомка итальянцев….

НА  СОПКАХ  МАНЧЖУРИИ, 1977 г capriccio 44.
Тонко прядут (Франсиско Гойя)

Ростовская осень особенная – это не московская или петербургская осень, которую раз – и сдуло с деревьев… А они и покрасоваться-то не успели, как взамен «багрецу и золоту» появились холодные и склизкие дожди с запахом духов и мокрой одежды в троллейбусах, и обилием чёрных ворон, словно солью, пересыпанных голубями.
Ростовская осень может длиться до декабря, даже захватить январь – а солнце всё светит, светит, листья шуршат и так медленно осыпаются, что, кажется, – всё успеешь, и зима – это просто лишь название сезона. Трава сочна и изумрудна, стойкие хризантемы и их мелкие собратья, называемые «дубки» вовсю радужно цветут, привязанные хозяевами палисадников к опорам для крепости стебля, а пчёлы даже могут выбираться из улья на последний облёт под Новый год .
Но на пару-тройку недель зима всё-таки бывает и в Ростове…
Дождь в Ростове на Новый год – явление обыденное, но снег приходит чаще после Крещения. Бывает, до минус тридцати как прижмет к февралю! – и снова тепло и радостно тем, кто выжил в этот нечеловеческий холод.
Валюшка сегодня выехала на работу в хорошем настроении с предощущением скорых личных перемен. Выспалась хорошо, и сегодня её отчего-то всё радовало…
Страна вошла в первые числа ноября 1977 года – впереди непредсказуемый революционный праздник 7 ноября, плавно переходящий в бодрый День милиции с долгим концертом по ТВ, напоминающем экзамены по актерскому мастерству.
Валюшка не любила эти праздники из-за всеобщей атмосферы радости с бодрой музыкой из всевозможных репродукторов, с обилием флагов на улицах города и с появлением портретов вождей в витринах магазинов.
В такие дни ей казалось, что у всех праздник, полные холодильники и уверенность в завтрашнем дне, и лишь только она, неумеха и растяпа, брошенка и толстуха, не чувствует изнутри счастья.
И ей мнилось, что нужно что-то изменить в себе, чтобы влиться в общую восторженность праздником, и она искала в себе изъяны недоучка она, не хозяйка,
Наталья же, как ещё про себя называла Валюшка свою старшую подругу, напротив, говорила, что любит эти дни.
– В 1937 году, к двадцатому юбилею НКВД, – говорила она, – должны были напечатать мою первую книгу и готовились по ней снять фильм на Киевской кинофабрике самим Довженко, но судьба не была благосклонной к моему творчеству…
Смешная старушка…
Сама же Валюшка обычно с интересом смотрела только торжественный концерт, посвященный «внутренним органам», как они себя называли, и к которым она не испытывала особой неприязни, хотя всегда задумывалась над вопросом аналогии «внутренних органов» с настоящими человеческими органами – а правда, кто есть что?…
Но ей нравился хор затянутых в мундиры милиционеров, ласковые лица эстрадных звезд, быстро скользящая панорама зала – Валюшка понимала, что это для того, чтобы трудящиеся не присматривались и не запоминали лиц этих самых «органов».
Особенно любила Валюшка вальс «На сопках Манчжурии» в исполнении мужского хора, любила до слёз и, надо же, только включила в кабине радио, а там:
– Ноочь подошлааа, сумрак на землю лёёёг…
И отчего эта загадочная Натальмаксимна не любит этой песни?
Каменеет, когда видит милиционера, и отказалась прийти к ужину, зная, что сегодня будет такой замечательный концерт по телевизору – посмотрела бы…
Валюшка положила поглубже в бардачок книжку «Человек без лица», взятую почитать – дочитает позже… Всё-таки она увлеклась Японией! Этот новомодный Кобо Абэ, добытый у симпатичного водителя Володи в обмен на её обещание показать ему вечерний Ростов, разбередил н почти затянутую сердечную рану – уход своего корейского мужа, его предательство и невозможности что-либо изменить…
Музыка тянет жилы, сжимает сердце огромной теплой мужской ладонью, и боль отдаётся куда-то вниз, в сокровенную глубину, оборонённую полными Валюшкиными коленками.
И душат слезы – чёрт его знает отчего! – но душат так, аж дороги не видно.
Месяцами не видевшая настоящей мужской ласки – что и бывало, то бывало безрадостно, нелюбо – она утробно ощущала потерю настоящих мужиков ещё там, в той далекой войне.
Тогда, она была в этом уверена – долюбливали до созвучия, а сейчас отлюбят и – имени твоего не вспомнят. Эх!…
Валюшка вспоминала, как её отец в этой песне напевал совсем другие слова:
« Спит гаолян, сопки покрыты мглой»….
Валюшка вдруг отчетливо даже интонации, с которыми он рассказывал ей историю окруженного японцами русского полка, который продержался больше десяти суток, ведя неравные бои. Голос его звенел, когда он доходил до того места, как силы полка были на исходе, и капельмейстер скомандовал оркестру играть марши, сменявшие друг друга. В этом месте отец уже давился словами и сипло говорил, точнее, шипел, помогая себе руками, что эти вальсы придавали силы воинам, и кольцо окружения было прорвано.
И отворачивался, чтобы Валюшка не видела его слёз.
Одним из вальсов, исполненных тогда, и был вальс «На сопках Манчжурии», автором которого оказался тот самый капельмейстер, приказавший оркестру беспрерывно играть… За границей этот вальс так и называли – «национальным русским вальсом». Потом, в Великую Отечественную, когда война с японцами возобновилась, слова переписали.
Вот тебе и спящий гаолян, так похожий на наше просо …
Валюшка откинулась на сидении, сцепив руки за головой и немного вытянув ноги.
Сегодня она перевозила почту – это куча всяких ящичков и пакетов.
Сначала грузчики их загрузят – но после того, как почтальоны оформят бумажки, которые они же и пишут, а пишут их долго-предолго…
А потом эту почту она отвезет в райком и также долго будет ждать, пока её примут секретарши. Отметят получение…Поставят печати, распишутся – и тогда она отвезёт документы снова на почту. Тоскаааа…
А тут – «сопки покрыты мглой» с гаоляном, из которого варят пшённую кашу, одинаковую съедобную и там, и тут…
Она от скуки представляла себе то грозного самурая в широченных штанах с острым мечом, коварно затихшего в зарослях папоротника, то наших стойких красноармейцев в буденовках и шинелках… Белые обмотки обхватывают крепкие икроножные мышцы, винтовка со штыком в положении « к бою», палец на курке.
А кругом осень – вот такая же, как в Ростове: листья купаются в оттенках красных цветов, россыпи золота шуршат под ногами, поздние цветы…Горицветы ещё не опали, перелётные гуси и журавли заполонили прибрежные приамурские болота и озерки, чтобы передохнуть перед последним рывком – жить бы да любоваться чудом!…
Интересно, а где Наталь Максимна познакомилась со своим корейцем?… Год знакомы, да как-то неловко её спрашивать об этом, бередить раны. Хотя она сама не раз вспоминала о Цое, но все как-то немногословно и по-разному. Что он был депортированный кореец – это Валюшка помнила точно. Наверное, Наталья полюбила в нем лётчика, как любили их сотни ярких женщин, называя их не только «соколами», но и «орлами» – как Зоя Фёдорова и Валентина Серова, любимые мамины артистки советского кино.
Кстати, вслед за летчиком Василием Сталиным в те времена потянулись на аэродром и сыновья Микояна, Фрунзе, Хрущёва, Щербакова, Булганина – действующих тогда государственных партийных деятелей…
Мама плакала, когда рассказывала, как «сильно горячо любила» красавица Зоя Фёдорова, своего героя-летчика, первого своего мужа, разбившегося после неудачного полёта.
Да и она сама, Валюшка, развозит почту как лётчик де Сент Экзюпери- Антуан Мари Жан-Батист-Роже – господи, и для чего лётчика так замысловато назвали?
Валюшка ещё в детстве украла из лагерной библиотеки книжку с его сказкой о маленьком Принце и выучила его имя наизусть, сама мечтая стать лётчицей.
Но – стала шофёром. Моряки ей тоже нравились…
Валюшка даже строила с отцом кораблики с парусами и немного разбиралась в оснастке.
Валюшка обнадёженно посмотрелась в зеркальце – хороша была бы капитанская жинка!… А вот дочь её, выросшая в степном краю, не имеет понятия о киле и парусах, склянках и трюме, и никто её этому не научит – ни отца у неё нет, ни деда с бабкой…
Да…о чём она думала… а!…депортация корейцев с Дальнего Востока и Приморья… Была ведь причина?! Ну, конечно! – Валюшка аж привстала, осенённая догадкой.
Загрузка пачек и коробочек с почтой закончилась и теперь Валюшка, не переставая размышлять о своём, медленно тронулась, автоматически отмечая дорожные знаки и сигналы.
…Генерал – как его? – отец ведь знал! – Таганака что ли? – забыла… – возмечтал захватить всю Азию и Дальний Восток и повёл войска на Манчжурию –
это где-то в Китае, на границе…
Шёл тридцать первый год, осень, – вот прямо как сейчас вспоминала Валюшка рассказ отца. – И за пару недель сдалась Манчжурия японцам!
Отец сокрушенно качал головой и закуривал.
Может, и не помнила бы всего этого Валюшка, если бы не её бывший корейский супруг с короткой фамилией Цой, да не участие её собственного отца в боях против Квантунской армии уже во Вторую мировую, куда, в конце-концов, и переплыла эта самая «Манчжурская война за 14 дней»…
Жили бы себе эти Паки, Цои, Тены, Шины и Аны и другие семьи в Приморском крае, где жили более сотни лет, но этот самый Танагака, или как там его, – не могла Валюшка вспомнить его имя, хоть убей! – вынудил Россию переселить корейцев и китайцев подальше от границы.
Сотрудники НКВД-ГПУ ведь ни за что бы не отличали корейцев по внешности, а перепутали бы с японскими интервентами! – вот их всех и отправили сначала в Казахстан, а после войны корейские семьи отправили в Ростовскую область и Краснодарский край поднимать рисоводство.
Здесь и схлестнулись судьбы голубоглазой Валюшки и жгучего брюнета с бронзовой кожей Экмана Цоя, которого она звала привычнее, просто Цой.
Чтобы испортить Валюшке жизнь…
Ну, и у НатальМаксимны, возможно, совсем по-другому сложилась бы жизнь, не влюбись она в своего корейского «сокола-орла»…
Да…сегодня Валюшка уже умела кое-что готовить из корейского, забывая и, наверняка, искажая трудные названия на чужом ей языке, но радуя дочку и пожилую учительницу.
Сейчас она умела делать по дому всё, а тогда, ей – неумехе и лентяйке – уменье Цоя быстро и замысловато готовить вкусную еду, да ещё и одномоментно со стиркой, мытьём посуды и попутной уборкой комнаты, покорило её русское степенное сердце с последствиями в виде беременности.
Сам собой невидный, щуплый и тонкокостный, Цой терпеливо слушал Валюшкину трескотню и не упрекал её немытыми тарелками. Сам придёт с работы, раз-два – и вокруг него чистота и порядок! И как ему это удавалось?
Валюшкин отец во Вторую мировую служил на Дальневосточном флоте старшиной второй статьи…Какие-то ордена-медали у него с войны были, да растерялись детьми. А юбилейных медалей было полно…но отец их не любил, называл «цацками». Зато всё детство готовил им «что-нибудь из китайской кухни» – до лягушек дело не доходило, но прозрачные блины из крахмала заваривал и добавлял всегда капусту в пельмени –
по-китайски, они так действительно были сочнее.
Всё смешалось в её жизни…Она не чувствовала себя русской, вдыхая запах кваса или очищая грибы, но любила причёсывать тёмные прямые пряди дочери и наблюдать за её стремительными агатовыми зрачками в новорожденных лунах глаз.
Цой ушёл сам. Молча – ушёл и не вернулся.
Она волновалась, плакала – здесь Валюшка опять шмыгнула носом, вспомнив прошлое… Пошла к его родственникам, сама, впервые пошла, но они развели руками – не знаем, говорят, и куда он уехал?…
Ах ты, японский генерал Танака Гиити, – всплыло, наконец, забытое имя, когда Валюшку, заворачивая за угол со скрипом, чуть не подрезала старый «Москвич» – если бы ты знал, как твоя империалистическая злонамеренная политика исковеркает её судьбу в далёком Ростове-на-Дону, ты бы не решился на войну!
Оставить её с маленькой луноликой дочкой Таней и разбитым сердцем…
Танака Гиити… Интересно, а как его звала жена? Таня? Ака?…
Сколько там полегло мужиков, не приласкавших своих баб…
Войны-войны, они от слова ВОЙ, именно так! – бабы воют над телами, и вой этот возносится к Луне, золотой, как масло во всех странах, сладкой, как мёд во всех странах и единственной на все страны. Вой? – НА!!!


Цой СИК, 1977 г, capriccio 38
Неужели нас никто не развяжет?
Франсиско Гойя


Незванный гость хуже татарина… А если сама караимка с интересной фамилией является званным гостем к ужину, то хозяйке просто необходимо изготовить каждый раз что-нибудь такое-эдакое.
Валюшке, чтобы не осрамиться, приходилось всё чаще пролистывать отцовскую толстую кулинарную книжку «О вкусной и здоровой пище», изданную ещё во времена товарища Сталина. Но там всё подходило к категории «эдакого», так как описываемых продуктов в открытом доступе магазинов конца семидесятых не было и в помине: ни красной икры, ни копчёных колбас, ни буженины, ни тем более, ветчины.
А сома горячего копчения или угрей Валюшка просто рассматривала на картинке, не в силах даже представить себе их неземного вкуса, которым наслаждались трудящиеся массы под руководством товарища Сталина в эпоху построения развитого социализма…
Наверное её поколение что-то нарушило в этом процессе всеобщего процветания – со жрачкой вообще кранты, всё приходится «доставать», но, как говорил Аркадий Райкин– в магазине ничего нет, а у всех всё есть.
Поэтому сегодня Валюшка решила приготовить один из корейских салатиков, которые в изобилии готовил её Цой. Дочка с удовольствием тёрла морковь, Валюшка секла лук, терпеливо вытирая слезы, и смешивала цветную овощную соломку со специями, насыпая их щедрой рукой. А Таня всё время спрашивала мать:
– А я – кореянка?… А что едят корейцы ещё?…
Валюшка фантазировала что-то общее, вроде «мясо, курицу, рыбу», зная, что азиатская кухня не считает съедобным из четвероногих только скамейку, а из водоплавающих –
отражение Луны, но сознательно умалчивая про собак и лягушек.
Валюшка уже не впервой сожалела о неприязненно сложившихся отношениях со свекровью. Ведь могла бы хотя бы на выходные забирать к себе девочку, все ж родня – а то вон как, внучка к чужой бабушке привязалась…
Наталья Максимовна являлась к ним примерно в одно и то же время, и сразу, ещё снимая свои кургузые суконные ботинки фасона «прощай молодость», короткое пальто с огромными накладными карманами и неизменный красный «бэгэт», немедленно начинала с проверки знаний: семь плюс восемь – пятнадцать, молодец, тринадцать минус четыре – хогошо…
Валюшка уверенно замечала, что её девочка просто льнёт к учительнице, становясь с ней и разговорчивей и веселей.
Но в этот раз, отведав салата, непритязательная Наталья Максимовна вдруг заявила, лукаво улыбнувшись:
– Валентина, в этом салате не хватает, как минимум, одного ингридиента – и внимательно посмотрела на Валюшку, опешившую от такого тонкого наблюдения, – кунжутного масла!
– Так…Да я …никогда…А вы откуда?… – Валюшка просто не могла подобрать слов, тогда как Наталья Максимовна невозмутимо продолжила, безбожно картавя в слове «приправы»:
– И китайской соли… А где вы, собственно, берёте приправы?
– Ну…это…на рынке… – Валюшка собралась с духом и выпалила, провоцируя учительницу на откровения, – а вы откуда знаете, Наталья Максимовна, о корейских приправах?
Наталья Максимовна снова сверкнула чёрным глазом, и скрипучим голосом отчеканила:
– Я была замужем за настоящим корейцем, вы забыли, Валентина?… А я вам говорииила…. Ещё до войны. Потом его арестовали… Его звали… – она склонила голову и стала утюжить рукой угол клеенки, добавив чуть слышно, молитвенно – Цой Сик…
Дочка всплеснула руками:
– Так вы тоже кореянка? Вы тоже – Цой?
Наталья Максимовна притянула к себе девочку, обхватила её головку руками и спрятала лицо в её волосах:
– Нет, милая…Он был и корейцем, и лётчиком, и сталинским «соколом»…
– Интер-нацио-налис-том? – Валюшка поддерживала этот разговор, выговаривая не совсем забытое для неё слово из школьного курса истории ВКП(б), не давая Наталье Максимовне замолчать и понуждая её выговориться.
– Ну да…сейчас так называют… коминтерновец…
– Расскажите, Наталь Максимна! – Валюшка почувствовала, что учительница сегодня готова раскрыть ещё одну тайну своей жизни, что ей просто необходимо поделиться своим грузом, который её распирает изнутри.
– Вам будет интересно об этом знать? – Натальмаксимна сделала паузу скорее из приличия, даже опустила глаза.
Валюшка с дочкой в один голос почти закричали:
– Да! Да! – а Валюшка даже про себя взмолилась, сгорая от любопытства,– Господи, ну пусть никто больше не придет, чтоб не помешали!
А кому ещё Наталья расскажет о муже-корейце, если не Валюшке и её дочке с фамилией Цой? Ведь и у Натальи Максимовны могла быть вот такая же красавица с чёрными бусинками глаз, да вот, не судьба.
Наталья Максимовна опустила голову так, что стал виден пробор в её седых густых волосах и просвечиваться розовая макушка. О чём-то вспоминая, она вздыхала и даже чуть-чуть раскачивалась, как бы уплывая в безвозвратно ушедшее время. Так продолжалось пару минут, затем Наталья резко выпрямилась и, не открывая глаз, стала быстро-быстро рассказывать чуть изменившимся голосом, как бы озвучивая непрекращающиеся мысли.

…Я познакомилась с ним ещё в Крыму, живя у своих караимов. Неподалеку от наших полей был учебный аэродром, и легкие фанерные самолеты так низко летали над нашей бахчей, что в кабине был виден лётчик.
Когда я приехала после смерти мамы в бабушкин дом, то первым делом вызвалась караулить бахчу – там мне давали настоящего коня. Я не боялась волков и шакалов, ворующих сладкие дыни, я кричала на них, уверенно выходя им навстречу и размахивая руками: ААааа!!!…
Наталья Максимовна вдруг резко подняла руки и гортанно закричала, неожиданно выталкивая из себя звериный клич о принадлежности территории.
Танюшка, расширив глаза, даже вздрогнула и прижалась к матери, но она не отрываясь смотрела на преображённую старую учительницу, вдруг ставшую отважной и непобедимой.
А Наталья, тем временем, продолжала:
…Однажды он пришёл – он был виден ещё издали, тем более, что он издали махал керосиновым фонариком. Мне и в голову не приходило, что лётчики смотрят на землю и запоминают увиденное на земле – а он знал меня!
– Здравствуйте!…Разрешите представиться! – тут он выпрямился и щёлкнул каблуками, приложив руку к виску, – Первая военная школа лётчиков имени Мясникова, лётчик Цой Сик!
Я растерялась, всматриваясь в улыбающееся азиатское лицо, и не сразу ответила:
– Наталья…
– А я вас знаю!
– Каким образом?
–Я летаю над вашим полем каждый день, – гость потупился и с надеждой исподтишка поглядывал на меня, неловко теребя пригашенный фонарь в руках. У него от смущения на лбу выступил пот…
Я рассмеялась… Улыбнулся и он в ответ.
Мы заговорили так, как будто знали друг друга всю жизнь… Бродили по полю, на котором уже выпирали свои головы арбузы… и пахло дынями… светлячки…
Наталья Максимовна была необыкновенно хороша в этот момент: её морщины исчезли, смуглое лицо казалось просветлённым, а её седые волосы серебрились нимбом.
…Иногда он приходил ко мне на бахчу по ночам, изредка… Мы сидели у костра. Оказывается, в Гражданскую войну он на самолете многократно пересекал границу оккупированного японцами Китая, доставляя коммунистам листовки, деньги для коммунистической партии и оружие. Это были героические, блестяще выполненные перелёты, связанные с риском для жизни, и он за доблесть и мужество был награжден командованием Красной Армии личным оружием.
Цой уходил ещё до рассвета. Это были самовольные отлучки, которые могли закончиться взысканием – какой бы ни был из него опытный летчик, но он должен соблюдать дисциплину….
В октябре Цой уже не пришел, а я спешно уехала в Москву к отчиму. Так, мы с Цоем потерялись.
Прижавшись к Валюшкиному тёплому боку, дочка во все глаза она смотрела на Наталью Максимовну, как взрослая, ловя каждое слово. Валюшка боялась даже поменять позу, не то, чтобы тронуть посуду, из опаски спугнуть исповедальный рассказ.
Наталья продолжала.
… Наступил 1936 год, началась война в Испании. Я уже вернулась в Ленинград и работала в журнале. Там я снова встретила Цоя – в госпитале, израненного…
Прошло два месяца, прежде чем Цой смог встать на костыли, научиться ходить по коридорам, спускаться по лестнице и самостоятельно подниматься, не опираясь на меня. Он был еще слаб, но постоянно шутил и просил приготовить корейские салаты, выдавая мне из своего вещмешка особенные приправы. Вот когда я узнала особенности приготовления этих салатов – кунжутное масло, китайская соль, кориандр и смесь перцев добывались в Торгсинах, впрочем, как и хороший чай… Наконец, его выписали, и Цой переехал со мной в новую квартиру…
На этом месте повествования Наталья Максимовна, кивнула в сторону своей ученицы, прикорнувшей у мамы сбоку, – хорошая она у вас, Валентина…а я так хотела от него ребёнка!…Именно от него…
Наталья Максимовна вдруг на секунду изменилась лицом, стала нежной и мягкой, и чуть тронула спящую Танечку – своей ладонью едва провела по румяной щёчке, как снимают проклятие колдуньи:
– Светлая моя…спи…
Валюшке очень хотелось спросить, почему же она не родила от любимого, да было и неудобно, а Наталья Максимовна откинулась в кресле и уже снова начала говорить.
– Цой, молча, не спрашивая меня ни о чём, повел меня к кровати, торопливо раздел… Я была покорна из-за неопытности в амурных делах и магнетизма, который от него исходил. От нетерпения он не расстёгивал, а просто разрывал боковые петельки моих сатиновых трусиков…Мне было больно…Цой потом извинялся, оправдываясь тем, что он всё время думал обо мне… Советские девушки тогда исповедовали свободную «любовь», а я то и замужем была скорее на бумаге, чем на деле… Таким образом, я была практически одиночкой до этого дня, и совсем позабыла, что я – женщина…– Наталья усмехнулась, вспоминая что-то своё и с сомнением покачала головой.
– Цой и тогда бы сделал мне «предложение руки и сердца», но… что говорить? – речь могла быть снова только о гражданском браке. Ему, коммунисту, никто бы не позволил развестись…Его бы не отпустила жена-католичка… держала маленькая дочь … Можно было только разъехаться, что, собственно говоря, и произошло… Мы стали жить вместе в большой новой квартире – у лётчиков было достаточно денег!
В августе, его арестовали …
Его «взяли» в своей квартире, когда он пришел проведать дочку, немедленно осудили и отправили в Киргизию. Это всё, что я тогда знала о нём после ареста. Я была уверена, что его не могли расстрелять… Самое страшное для меня могло быть то, что его бы отправили, как смертника, на Халхин-Гол, или на Финскую, или оборону Москвы и Ленинграда в составе штрафной эскадрильи… Я ничего о нём не знала долгое время. Я ведь на бумаге – ему никто, и мне не дали бы ответ на мой запрос ни в следственной тюрьме, ни потом – в лагерях.
Как мне показалось, мы встретились с ним на пересылке – встретились одними глазами – зеков в чёрных одинаковых бушлатах под конвоем везли в открытом грузовике и остановились справить нужду. А мы, заключённые, мостили разбитую машинами дорогу и к обочине подтаскивали доски… Конечно, это был он! Я почувствовала его взгляд. Мы оба молчали. Но нам закричали конвоиры: лежать! руки на голову…Я упала. Нееет, это был он!… Я не могла бы так ошибиться… – Наталья Максимовна продолжала говорить, споря как бы сама с собой или ещё с кем-то невидимым.
Валюшка не выдержала и осторожно задала вопрос:
– А в Великую Отечественную…где вы были? – но Наталья её не слышала, наверное, она не могла так легко вернуться из царства теней, державших её.
– Тогда я подумала, что его точно не расстреляли! Я догадалась – он всю войну пролетал в составе эскадрилий «Сталинских соколов», были такие истребительные авиаполки! Отдельные и особые. Там летали исключительно асы. В НКВД тоже соображать умеют…
Они сажали летчика за штурвал, а ему за спину сажали особиста с одним пистолетом и единственным парашютом. У штрафника парашюта не было… так вот…
Наталья Максимовна уже «вернулась» в комнату, улыбнулась, похлопала Валюшку по ладони, как бы успокаивая её, чтобы она, Валюшка, не волновалась за её Цоя. И добавила совсем другим тоном:
– А то, что штрафники… так за попойку или ссору с командиром под суд попадали немедленно… Вот и смывали кровью позор, не получая ни наград, ни званий, теряя при этом уже полученные. Цой ведь был уже орденоносцем… Всё отобрали…
Наталья снова свесила свою белую голову и стала похожа на нахохленного цыплёнка.
– После Войны я поехала в Иссык-Куль узнать о его судьбе…
Валюшка про себя снова отметила, что Наталья Максимовна не ответила ей, где была в годы Войны, но промолчала, боясь потревожить рассказ.
– Шёл 1950 год, и новая волна арестов, накрывшая послевоенную страну, ещё не спадала. Я приехала в Киргизию немного откормленная и красиво одетая семьёй Зои Фёдоровой в её вещи. Артистка такая была… Пока она чалилась во Владимирском централе с Лидией Руслановой, я у неё перекантовалась…
Наталья подняла лицо и стала говорить, глядя Валентине в глаза, как будто ей непременно нужно было её убедить в этом.
– Но в пятидесятом, когда мой Цой «служил, защищая рубежи Родины», и мы с его сослуживцами сидели за столом, кто-то во всеуслышанье заявил, что «Васька Сталин получил генеральские погоны на наших крыльях». Бдительная жена одного из летчиков написала донос. Всех, включая меня, арестовали. Цоя расстреляли после вынесения приговора… Мальчик умер в лагере …
Наталья Максимовна замолчала, и Валюшка вдруг увидела, как она постарела прямо на глазах – как будто выдохнула из себя жизнь, снова увидев бездыханное посиневшее крохотное личико своего сыночка.
Валюшка невпопад спросила: – Так вы пострадали, значит, из-за Цоя? – испугалась и уточнила, – точнее… из-за Василия Сталина?
Наталья Максимовна ответила не сразу, ещё не в силах выплыть из бурного потока воспоминаний, и очнувшись, она стала говорить с какими-то обречёнными нотками:
– А?…Нееет…Не совсем…Меня за дело посадили – папин бывший денщик ушёл за кордон….
Валюшка что-то слышала вскользь об этом денщике, но промолчала…
Наталья Максимовна уже пришла в себя, и рассказ её становился сдержанным.
– Конрразведка…то… да сё…и следы привели ко мне. Я молчала. Поэтому у меня статья старая – 58 КРА – контрреволюционная агитация. Вот я и говорю, что посадили меня «за дело». А Цой погиб ни за что. А мне предстояло отбыть в лагерях ещё 25 лет, которые мне «припаяла» тройка НКВД. Меня отправили сначала на Сахалин… потом в Хабаровский край… К этому времени я уже была опытна, не то что другие женщины, я уже обрела и утратила любовь, но была ещё красива, я устраивалась как могла, я страстно хотела жить и писать, чтобы не сойти с ума. Я писала и писала новые романы. Начальники менялись – мои привилегии были неизменны. Начальник лагеря забирал и дарил какому-то другому начальнику, а тот продавал дальше.
Через три года после моего последнего приговора умер Сталин, но меня освободили ещё через четыре года. Без права жить в крупных городах…
Существовал запретный список из 67 городов, поэтому я и поселилась маленьком Батайске, используя под жильё сарай для овец, и выживала как могла…
Только после «хрущевской оттепели» я, наконец, смогла перебраться в Ростов, скитаясь по конуркам… Меня ведь, Валентина, ещё не реабилитировали – я до сих пор считаюсь бывшей преступницей…

Видно было, что Наталья Максимовна уже устала. Помолчали… Каждая думала о своем, но обе – об умершем младенце, который бы мог вырасти и любить свою мать, но…

Наталья Максимовна, тяжело поднявшись, вдруг неожиданно бодрым голосом поблагодарила хозяйку за обильное угощение.
Уже в дверях она обернулась и спросила прежним, глухим голосом, которым она только что рассказывала о себе:
– Валентина, а вы не боитесь меня – я ведь сидела? – Валюшка что-то пролепетала, вроде «да нет…да что вы…», пока Наталья Максимовна сама не похлопала её ободряюще по руке, – до завтра!
Валюшка от потрясения присела, не в силах, как обычно, бегом собирать посуду и засовывать в холодильник остатки еды – всё вокруг показалось ей никчемным, суетным… Даже картина «Итальянский полдень» теперь была излишне декоративной и наигранной своей золоченой рамкой и картинностью позы.
Вот она, правда жизни, совсем-совсем другая…
Теперь Наталья одна, как свеча на ветру – ни детей, ни мужа…
Хотя… – у Валюшки закралось подозрение, – её, эту НатальМаксимну, иногда трудно понять, где она фантазирует, а где говорит правду. То говорила, что села в пятидесятом, а сегодня вдруг сказала, что её посадили раньше… Наталья или что-то скрывает, или путает.
Валюшке почему-то показалось, что она уже где-то слышала историю о «Ваське Сталине» и погибшем лётчике. И почему она не рассказала, как наконец, она встретила своего Цоя после войны – обычно люди рассказывают именно о такой встрече… И где она сама была в войну?
А Наталья вообще про это – ни слова, как и не было встречи в дни Победы…
Да… Её трудно понять. Не стыкуется её рассказ…


ОРЛИНОЕ  ГНЕЗДО,1985 г, capriccio 39
Вплоть до третьего поколения (Франсиско Гойя)

Дурное дело рассказывать коренному горожанину, что такое коммуналка – он ли не знает, прожив большую часть жизни именно в такой квартире, отобранной в революцию у купца или домовладельца, и добросовестно разделённую на всех?
И как этот купец– в таких-то хоромах! – жил и не путался во множестве дверей и комнат?
А потом всем гражданам раздали по комнатке, и семьи, плодясь и размножаясь, выплёскивали свои нервы в общественный коридор с четырехметровыми высокими стенами и лепными потолками, оклеивали обоями изразцы камина, искажающего прямоугольный периметр комнаты, шпаклили арочные окна серой ватой и забивали фанэрой разбитые спьяну витражи.
Какой жилец не мечтал выйти в места общественного пользования в минуты всеобщего затишья и спокойно посидеть там, всем сердцем прислушиваясь к зыбкому состоянию сепаратного мира и призывам организма? Но таких минут было ничтожно мало…
Обычно в таких коммунальных квартирах были огромные кухни с несколькими варочными плитами, возле которых стояли хозяйские столики и личные помойные ведра. А ступеньки лестниц – мраморными…
Бывает, расторопный хозяин комнаты порубит мясцо на мраморной лестнице, а мрамор – тю-тю! – и расколется…Дык, бетоном его, цементом надоть, а то – ишь, дырки!…Не по-хозяйски это…
А какое незабываемое впечатление оставлял общественный ватерклозет с графиком уборки, приклеенным на его многострадальной двери… При этом, коричневый от времени унитаз, исправно демонстририруя отличную работу смывной системы, распространял неистребимый запах мочи – может, оттого, что действительно мочились мимо унитаза? Поменять его не было никакой возможности не столько из-за всеобщего дефицита санкультуры в стране вообще и сантехники в частности, сколько и из-за невозможности договориться одновременно со всеми соседями о смене этого самого узла. А так, что ж, конечно, поменять унитаз – хорошее дело! Но все должны письменно согласиться, все жильцы коммунальной квартиры – а ведь некоторых устраивало, всё как есть: и общая ванна, и доисторический унитаз, на котором можно было сидеть орлом – а где ещё побудешь орлом в стране Советов, утративший герб Державы?
Спасибо, что хоть не уличный сортир с выгребной ямой!

Наталье Максимовне повезло – соседка была одна, и та – совсем старенькая, тихая, доживающая – вот-вот-вот освободит комнату… Почти десять лет они мирно соседствовали в общем периметре коллективного проживания, не высказывая друг другу никаких претензий.
Места общественного пользования в их квартире долгое время не бывали вымыты добела, но никого не раздражали своим концентратом запахов, а кухня Наталью не интересовала в принципе: у одних учеников она обедала, у других ужинала, а у некоторых – купалась.
И это было условием её занятий, что, конечно, влияло на размер оплаты. Хотя, как правило, родители добровольно шли навстречу терпеливой учительнице и помогали, чем могли – кто брючки сошьёт, кто обои наклеит, а кто шубейку подарит – от покойной мамы осталась…
Наталья с благодарностью брала вещи и не заморачивала себе голову заботами о внешнем виде, предпочитая удобство одежды её декоративности.
Поэтому зимний наряд Натальи был своеобразным, но неизменным: брюки, заправленные в ботинки фасона «прощай молодость», пальтецо или шубейка, не доходящая до колен, а неизменный демисезонный красный берет уступал свое место мужскому треуху с завязанными под подбородком ушками.
В особые морозы под эту «кромешную» шапку-ушанку Наталья, по лагерной привычке, поддевала ситцевый беленький платочек, «чтобы не задувало в ушки».
Но главной достопримечательностью зимнего наряда были рукавицы-нетеряйки, которые были пришиты к обеим концам длинной бельевой резиночки, продернутой через оба рукава – эти рукавички, не надетые на руки, при каждом шаге по-детски болтались.
Так и выжила, значительно улучшив своё материальное положение.
За эти годы Наталья Максимовна «обросла» новыми учениками – чаще, это были иностранные студенты из Ростовского мединститута, с которыми она занималась или в библиотеке или в их общежитии. Но некоторые приходили на дом.

Валюшка сегодня заехала к Наталье Максимовне с вышедшим из запоя напарником Володей – учительница отсутствовала уже несколько дней, как она там? Заболела, наверное…
А Наталья Максимовна, склонившись над маленьким столиком, торопливо писала в тетрадку – на фоне стены, оклеенной кошками, а также тиграми, пантерами, леопардами, котами, котятами, кисками во всевозможных позах – седая голова Натальи напоминала святых, прикормивших диких зверей в пустыне.
– Роман пишите, да? – Валюшка пыталась иронизировать.
– Роман… – Наталья, чуть улыбнувшись, невозмутимо оторвалась от своего занятия и, как всегда царственно, указала на разновеликие ошарпанные скамеечки, – пгисаживайтесь, Валентина. Пгисаживайтесь, молодой человек…
Володька вдруг галантно поклонился и четко произнес:
– Разрешите представиться – Владимир.
Наталья Максимовна с любопытством оглядела нового гостя и благосклонно протянула ему ручку. Володька по-це-ловал!
– Пгисаживайтесь! – она ещё раз величаво повела целованной рукой.
– Как вы себя чувствуете? – опешившая от увиденной сцены Валюшка задала дежурный вопрос, внезапно понимая его неуместность – закутанная Наталья Максимовна, как ей кажется, совершенно не принимает пилюль и не жалуется на температуру.
– Спасибо….Хорошо. – Наталья была невозмутима.
– А мне кажется, вы не совсем здоровы, – не унималась Валентина, пытаясь перевести разговор в нужную сторону и уже чувствуя себя не в своей тарелке.
– Просто я – в тексте. – Наталья Максимовна ответила и замолчала, чуть прикрыв глаза, как больная птица.
И каком-таком «тексте»? Валюшка пожала плечами, но промолчала.
Наталья Максимовна постоянно её держала в каком-то напряжении – а ведь могла бы с Валюшкой быть и поприветливее… Квартиру добыла всё-таки… съездить куда, или привезти что и все такое – везде ведь она, Валюшка…
Она уже и читала книги каждый вечер, пытаясь наверстать упущенное образование и не чувствовать себя дурой каждый раз – но угнаться за этой памятливой старухой было просто невозможно!
И пока Валюшка, поджав губы, убирала с окна медведей и нервно выкладывала на подоконник привезенные продукты, Володя тихо спросил:
– А о чём ваш роман, позвольте полюбопытствовать?
Валюшку за занятостью и многозаботливостью это мало интересовало. Пишет и пишет.
Да написанного нет – никто не издаёт её романы.
– Это произведение о времени пегехода правления Юлия Цезагя к тгиумвигату, – четко, отчаянно грассируя, но без запинки на сложных словах, как бы формулируя самой себе, ответила Наталья Максимовна, обращаясь исключительно к Володе, – я работаю над этим романом давно.
Валюшка привычно перевела:
– Это произведение о времени перехода правления Юлия Цезаря к триумвирату.
А пока она сама вспоминала, что такое «триумвират», Наталья Максимовна, по-прежнему обращаясь к кивающему молчаливому Володе, в трёх словах пересказала ему историю прихода к власти Августа Великолепного после убийства Юлия Цезаря.
Валюшка, онемев от потока информации и неожиданности, с которой Наталья Максимовна делилась с гостем, просто открыла рот и слушала, слушала цифры и даты, имена и титулы, названия доспехов и областей древней Италии – никогда она не видела Наталью в таком «ударе»!
Володя, что было ещё более неожиданно, стал давать характеристики женщинам Юлия Цезаря, называя Кальпурнию Пизонис недостойной женщиной, а Корнелию – весьма достойной. А это в свою очередь, вызвало очевидный интерес у Натальи Максимовны, и она повернувшись всем корпусом к «молодому человеку», сначала стала увлеченно перечислять всех достойных родственников по линии Цезаря, как вдруг заметила отсутствие медведей на подоконнике.
Наталья Максимовна напряглась и замолчала, нервно озираясь, пока, наконец, не заметила их коричневые тела, в детских штанишках и платьицах, лежащими на дальнем кресле. Наталья Максимовна тяжело поднялась и высадила своё «семейство» на их законное место – на окно, отодвигая Валюшкины приношения равнодушной рукой и заботливо поправляя шляпки и бантики медведей. Поправила ракурс мужской тёмной фотографии в рамке – отец.
Валюшка с Володей переглянулись.
А затем, как ни в чем не бывало, продолжила, что учитывая судьбу Юлия, она никогда и не хотела иметь приёмных детей – чтобы не воткнули нож в спину, когда вырастут…
Наконец, онемевшая Валюшка, спохватившись, объявила, что им давно пора уезжать – дорабатывать смену.
– Натальмаксимна, а почитать дадите рукопись? – Валюшка даже не надеялась на согласительный ответ, но ошиблась.
– Я буду рада услышать ваше мнение, Валентина, – и Наталья Максимовна внезапно протянула несколько папок прямо в руки, чуть-чуть насмешливо глядя ей в глаза.
Валюшка от неожиданности аж присела.
Расставаясь с Натальей Максимовной, Володя поклонился и – снова поцеловал руку! – в ответ получив от неё веское приглашение «самостоятельно наносить визиты».

Весь остаток смены, пока изучался очередной маршрут, Володя возвращался к разговору с Натальей Максимовной, повторяя, что давно не видел такой умной и образованной дамы, вспоминал своего ленинградского учителя – какого-то Глеба Семёнова… И всё допытывался у Валюшки, откуда она её знает, такую родовитую, наверное, из богатых и знатных, ишь, какие манеры, какая речь, какое благородство?…
Валюшка отшучивалась, кокетничала с симпатичным блондином, переводя разговор в более личное русло и прижимаясь на поворотах своим кругленьким коленом к его горячему колену.
Но Володя вдруг задал вопрос, который даже Валюшку поставил в тупик.
– Ты, Валь, заметила, какая она красивая?-
Валюшка покосилась на него, ненормального, и недоумённо пожала плечами, крепче сжимая руль:
– Старая – заметила, вся в морщинах…нос крючком – как ведьма! А красивая – нет, не заметила… – Валюшка немного даже обиделась. Дурак, он что ли? Она – молодая-красивая, вся в соку-цвету к нему льнёт, а он всё о бабульке вспоминает!
– Глупая ты, Валька, не обижайся… – Он заметил, что Валюшка сникла и в сердцах даже рукой махнул, – эта женщина в голове целый мир держит, у таких нет возраста, а ты… старуха…
– Да!… чего уж… – Помолчали.
Уже потом, остынув, Валюшка поняла, что она действительно глупая баба, виснущая на мужике, а НатальМаксимна ведь – и вправду, настоящая красавица и писательница.
И, вон, почитать дала из коробки с названием «Цезарь»,
есть ещё коробка с этим, как его, «Изгнанником», как его, бишь… тоже ведь роман?…
Надо будет спросить у НатальМаксимны поподробнее – что же она там написала?.. . Надо её попросить дать почитать рукопись этого «Изгнанника» – сколько ждать, когда выйдет книга?…Писательница всё-таки….Живая писательница!
Валюшка знает её почти десять лет, но всерьёз никогда не воспринимала как писателя, считая это простой блажью, – всё учительница… Да, только как учительница.
Таня уже поступила в институт, отличница моя!
И всё, всё – благодаря Наталье Максимовне…И языки, и история, и русский… сразу двумя языками занималась с дочкой…
А Володька…ишь, ленинградец какой! Приметливый да сметливый…

Потом не раз Валюшка видела Володину машину у её дома на улице Станиславского, иногда ненадолго присоединяясь к их долгим беседам, неся «Марфино послушание» – молча подавая на стол и прибирая. А вечером – срочно читала, вспоминая эти беседы, в надежде наверстать упущенное и забытое, чтобы хоть немного понимать предмет разговора двух интеллектуалов.
Наталья Максимовна неизменно радовалась приходу интересного молодого таксиста Володи, удивляясь его начитанности и цепкой памяти.
Валюшке она была рада всегда.


ПИСАТЕЛЬСКАЯ РОТА, capriccio 1
Автопортрет (Франсиско Гойя).


Наталья Сарач-Султан-Гирей не один раз приносила свой уже готовый роман в редакцию местного журнала «Дон»: первый раз она показала своего «Цезаря» в конце 50-х, почти сразу после своего освобождения, едва устроившись с жильём и заботами о хлебе в небольшом городке Батайске, больше похожим своими крытыми камышом хатами на украинское село.
Нет, ей совсем не хотелось верить, что времена изменились настолько, что для неё, когда-то молодой и полной надежд литературной «выдвиженки», теперь настала непрерывная чёрная полоса.
Неявные, но все же очевидные щупальца надзорной системы КГБ скрупулезно отслеживали каждый её шаг, внезапно напоминая ей очередным удушающим приёмом о том, что страна знает о каждом своём неблагонадежном гражданине и не спустит его с короткого поводка.
Первое знакомство с редакцией журнала «Дон» было одновременно и приятным и огорчительным. Приятным – хотя бы оттого, что там, в таинственной темноте кабинетов, заваленных рукописями и архивами, по-прежнему царила храмовая атмосфера словотворчества, стремление к которой у Натальи лишь усилилось, а не истребилось за почти двадцатилетнюю лагерную школу физического выживания.
Всё её существо устремлялась к покрытым буквами листам, разбросанным здесь и там, к столам, с влекущим запахом книжной пыли, к тишине, нарушаемой скрипом перьев…
В этом редакционном полумраке всё ещё жила, её испуганная, но неистовая и неистребимая молодость, когда-то наполненная чем-то необъяснимо светлым, огромным и невесомым.
Наверное, это и было её человеческое счастье, теперь сгустившееся до вполне конкретного, как камень, желания «просто выжить» для того, чтобы непременно опубликовать свой роман. Швырнуть свой камень в спину времени, отвергавшему её. И – оставить свой чёткий слёд, от которого эпоха упорно уворачивалась.
Хотя при трезвом размышлении, Наталья уже далеко не была уверена в том, что решение этой задачи и есть счастье. Но писательский разгон, взятый ещё в юности –
со времён крымской бахчи, когда она до сумерек, до боли в глазах прописывала главы, так и не увидевшего свет романа о царе Митридате – это было то потенциальное ускорение, что и сегодня порождало кинетику движения, давая ей силы бороться, падая, и снова добираясь до высоты когда-то ею же задранной планки.

Наталья трезво оценивала себя со стороны: седая морщинистая малорослая тетка в поношенной тёмной (зато практичной) одежде без намёка на модные тенденции, настойчиво обивающая пороги святая-святых, редакции литературного журнала «Дон», рупора советского социалистического реализма ростовского разлива, в котором регулярно отчитывался перед народом всякий уважающий себя настоящий писатель.
Она настойчиво стучалась – по меткому выражению главного советского и донского классика – в самое сердце донской «писательской роты»!
Она, зэчка и уголовница, многократно судимая, дерзновенно пыталась встать на одну ступеньку с членами Союза писателей СССР, собравшего под свое чаячье крыло последователей и современников самого Михаила Шолохова!
Где ей – до Михаила Шолохова, Веры Пановой, Николая Погодина, Виталия Закруткина, Петра Лебеденко и других ростовских писателей?…
Отчего Чехов был принят этой властью как неоспоримый классик, безоговорочно? Возможно потому, что ему в Таганроге преподавал математику родной отец самого железного Феликса Эдмундовича? А может, оттого, что он был «добрым доктором», а она – зэчкой?
Конечно, и до Натальи доходили слухи об угрозе Сталина назначить автором «Тихого Дона» вместо ершистого Шолохова кого-нибудь другого, как революционерку Стасову – вдовой вместо Крупской, но верить им было смешно, хотя бы потому, что не верилось до конца.
Смешило и двусмысленное меткое прозвище, «Донская рота», так напоминавшая «Золотую роту» – нет, не дворцовых гренадёров в алых с золотом мундирах, которых сначала именно так и называли, а свободолюбивую шпану, названную в разных городах по-разному, согласно воспоминаниям Гиляровского: «И я, действительно, стал зимогором. Так в Ярославле и вообще в верхневолжских городах зовут тех, которых в Москве именуют хитровцами, в Самаре — горчичниками, в Саратове — галаховцами, а в Харькове — раклами, и всюду — «золотая рота». Именно она была такой свободолюбивой золоторотчицей.
Таких как она на Дону называли «голодранцами».
Оценив мизерность своих шансов на возможность публикации в журнале «Дон», Наталья все же не теряла уверенности в том, что её роман, как минимум, непременно будет хотя бы прочитан и ободряюще оценен литературно сведущими людьми, населявшими редакцию.
Пусть даже в проекции текущего политического момента! – она знала, какие именно слова она хотела бы от них услышать, и этого было бы ей достаточно, чтобы собрать силы – и снова ждать.
Впрочем, так и случилось. Редакция в мледующий раз получила рукопись её романа в шестидесятых, а потом ещё в семидесятых годах… И, каждый раз ознакомившись с содержанием, письмом вызвала автора, то есть Наталью Сарач-Султан-Гирей, для «беседы по существу вопроса», таким оборотом речи смягчая грядущий отказ в публикации романа. Саму рукопись отсылали бандеролью по указанному адресу автора.

Беседа главреда и его заместителя, кадрового особиста, сводилась к намёкам на её тюремное прошлое, да на сходство её фамилии – читай родство – с военным преступником Келеч Султан-Гиреем.
Заодно, ей вновь давали понять, что Особый отдел редакции в лице замглавреда, знает о ней решительно всё.
Но роман каждый раз читали и одаривали высшей похвалой, назвав его ярким, живым, «крепким». Как ей украдкой рассказывали некоторые сотрудники – озираясь и кашляя от напряжения – «её рукопись читали всей редакцией, передавая текст из рук в руки»…
Но многие ещё помнили, как Краснодаре в 1947 году прошел публичный судебный процесс над военным преступником Султан- Гиреем Клычом, как его тогда все называли, в котором бывшего черкесского князя, командующего Черкесской Конной Дивизией(так называемой «Дикой дивизией»), обвиняли в преступлениях против советских людей и военных действиях на стороне Вермахта.
Газеты тех времен сохранили снимки из зала суда, где Келеч Султан-Гирей, седовласый и подтянутый, на целую голову возвышается над остальными казаками, осуждёнными на казнь по одному с ним делу – атаманами Шкуро, Красновым, фон Панновицем…
Своей вины Клыч Султан-Гирей не признал.
Но после этого процесса, во Владимирской тюрьме, где Наталья впоследствии отбывала срок с 1944 по 1948 годы, в её личном деле появилась запись – «дочь черкесского князя, есаула», а в графе «национальность» – проставили «черкешенка». Зато появилась красивая фамилия Султан-Гирей.

Заполнение документов в следственных органах – это особая страница словотворчества и письменной истории страны. После вопроса « кем работала?» и невнятного ответа вроде «преподавала», сотрудники тюрьмы писали профессией « учитель», хотя Наталья, имея за плечами среднюю школу и преподавала лишь на Стахановских курсах или курсах малограмотных в рамках Ликбеза.
После вопроса «языками владеешь? – Да…немного немецкий.. английский… украинский… немного татарский… – могли написать «высшее образование», что в годы репрессий являлось отягчающим вину обстоятельством, так как давало возможностью шпионить в пользу какой-либо разведки, и что незамедлительно вписывалось в документ.
Но Наталья, не успевшая поступить даже на первый курс энергетического техникума, совершенно не возражала против обвинения в свой адрес в виде профессии «преподаватель» и оценки её знаний, как «высшее образование».
Как, впрочем, не протестовала она и против ошибок в записывании места её рождения – так появились в её документах в графе «место рождения» и Краснодарский край, и Ленинград, и Ново-Российск, и станция Новороссийская, и Ново-Сибирск, и Мысхако…

Потом местом рождения стала Генуя – тут уже сама Наталья продолжила предложенную ей игру. Да и чем она, собственно, хуже Жоржа Сименона, который восемь (!) раз переписывал свою биографию, каждый раз напрочь отказываясь от предыдущей, и всякий раз, в отличие от неё, получая кругленькую сумму за очередную «правду о себе». Она же сначала мечтала «потеряться», а потом – просто хотела к себе интереса и уважения окружающих.
Не раз в её памяти выплывала гравюра Ф.Гойя под названием «Никто ничего не знает», где блики света искажали лица людей, а полосы тьмы маскировали их намеренья, создавая притворную картину маскарада. Стоило только изменить голос, притвориться, отступить в полутень – и ты можешь оказаться совершенно другим!
А может, все вокруг – тоже притворщики?
Или слепые?
В надеже затеряться от вездесущего ока НКВД, она поменяла свое отчество с «Моисеевна» на «Максимовна», приписала к своей караимской фамилии литературный псевдоним, она поменяла бы страну, планету, содрала бы кожу –
ну чем, чем ещё она не угодила?… По сценарию, предложенному ей собственной страной, она не проживала свою жизн , а играла чуждую роль.
Но никто никого не знал и не хотел знать, все стояли плотным фронтом – каждый за себя.
Безумный испанец Гойя казался правым.
Впрочем, Келеч Султан-Гирей действительно был её дальним родственником, и она виделась с ним в детстве – ездили с папой Моисеем Сарачом к нему в адыгейский аул, где их родню называли «хануко» – ивритское слово, означающее один из главных библейских праздников.
Много горских евреев, народностей, которых местные называли «таты», жило в те годы в горах Кавказа….

Освободившись из лагеря, и сосредоточившись на заботах о крове и насущном хлебе, Наталья пыталась в своих учениках рассмотреть черты бурлящего времени, которое вздымало на поворотах, словно пену, новых молодых строителей коммунизма.
Как это было ей знакомо…
К 1980 году вялотекущий прогресс, невнятно отрапортовав косноязычным языком партсъездов о завершении процесса построения основ коммунизма, оставил народ в недоумении: очереди за продуктами росли, отдельные квартиры, обещанные каждой семье, не строились, детсадов не хватало, продвижения по службе молодым специалистам не предвиделось – именно это время, образно, назвали «Брежневским застоем».
Сквознячок послевоенных и оттепельных перемен иногда давал о себе знать, сотрясая затишье невиданными событиями: то танцовщики Большого театра оказались «невозвращенцами», то фигуристы остались за кордоном, то Светлана Аллилуева опубликовала свои «Двадцать писем другу», то судебные процессы над литераторами очередной раз доказывали неистребимость отечественной интеллигенции – их начали не только осуждать, но и высылать прочь, с позором, чтоб не было повадно работникам станка, кульмана и лопаты писать «отсебятину»…
Хотя члены партии к 1985 году уже потихоньку начинали признавать Бога и окрещивать своих младенцев в храмах, в прессе ещё появлялись гневные статьи активных комсомольских вожаков, к примеру, о певчих местного прихода, которых предлагалось «разобрать на заседании райкома комсомола и предать всеобщему порицанию»!
Но было очевидно, что наша человеческая жизнь уже проложила новое русло, а старица прежней бурлящей реки осталась как шрам.
И если горожанам Ростова-на-Дону предстояло передвигаться в направлении Главного железнодорожного вокзала, то они ещё долго избегали ходить по правой стороне центральной улицы Энгельса, так как там находилось Управление КГБ-МВД в одном здании, большом и мрачном, с тяжёлыми входными дверями.
И, как поговаривали, глубокими подвалами с зарешёченными окнами, в которых теперь хранится архив.

Наталья не оставляла надежды на возможность публикации романа, хотя бы в журнальном варианте, так как мечтать об издании романов отдельной книжкой было, по меньшей мере, наивно и даже глупо.
Любая публикация была возможна только с разрешения подцензурного литсовета, имевшегося в каждом печатном органе, будь то местная газета, а тем более, литературный журнал, и уже не говоря о такой серьезной организации, как «Ростиздат», имевшей даже свою типографию.
«Банки, вокзалы, телеграфы, типографии» – кажется, так при революционных переворотах В.И.Ленин определял главные по важности объекты для захвата. Именно литсовет или редакционный совет, заменяя собой откровенную цензуру, но выполнявший аналогичную роль, теперь мог не/допустить к публикации ту или иную рукопись членов Союза Советских писателей.
И – только в качестве эксперимента! – по рассказику, по стишку в тонкой сборной брошюрке с большим предисловием маститого рецензента – их ученикам, комсомольской «молодой поросли».
Где уж было пробить в этой монолитной стене брешь бывшей зэчке?

После кончины М.Шолохова, Ростовскую литературу в советской стране уверенно представляли писатели-фронтовики – список маститых имён пополнялся медленно, соответственно скорости движения траурной процессии и партийным инициативам.
Их произведениями заполнялись страницы местных журналов и газет, добираясь иногда до столичных передовиц; их книгами украшали киоски «Союзпечать» и книжные магазины; а живописцы областного Союза художников считали за честь проиллюстрировать книги местных прозаиков, вчитываясь в образы их литературных героев, и набрасывая на листах бумаги то бегущих по бескрайней степи лошадей, то пожилую мстительницу со спичками в руках, то мудрого цыгана или передовую комбайнёршу…
Уж куда было Наталье Султан-Гирей, с её послужным списком правонарушений перед Родиной, соваться в этот калашный ряд, в эту отлаженную кузницу стальных соловьёв, поющих по зову собственного сердца труд хлеборобов, уверенно зовущих вперёд, оптимистичных как плакат «Спасибо партии родной за наше счастливое детство».
Наталья за эти годы видела на стенах и более потрепанные, но гораздо более честные лозунги(исключительно благодаря утраченным буквам): «Партия – наш *у*евой» или вот этот, с погасшими лампочками над высоткой напротив: «Мы – по*едим!»
Да, поесть бы не мешало – организм не принимал лишней пищи , отчего она долго весила 45 килограммов и со спины выглядела подростком…

Очередная попытка напечатать роман состоялась и в 1985 году, когда новый редакционный состав, как и раньше, принял рукопись, прочитал, передавая её из рук в руки, и снова вызвал автора « на ковёр», задавая с подачи живучего особиста-замреда,
те же вопросы о лагерном прошлом.
Но причина отказа на этот раз удивила Наталью оригинальностью идеи!
Именно в это время главный идеолог страны тов.Суслов в очередной раз призвал исповедовать в литературе и искусстве социалистический реализм, что привело к фактическому запрету на публикацию фантастических и исторических романов.
Редакторы снова старались ей шепнуть ободряющие слова, немедленно замолкая и опуская ресницы, едва только открывалась дверь или слышались в редакционном коридоре шаги.
Не то, чтобы Наталья нуждалась в лестной оценке своего труда – она уже знала себе цену – но даже такая поддержка специалистов напоминала ей о том, что она не сбилась с пути. И она была им за это даже благодарна.
С того времени, когда была впервые опубликована её первая повесть «Шестьдесят восьмая параллель» о трудовом перевоспитании спецпоселенцев города Хибиногорска в ленинградском журнале, прошло почти 50 лет.
Когда-то эта повесть получила вторую премию в Областном конкурсе на лучшее прозаическое произведение молодых писателей за 1937 год – но здесь, в Ростове, о ней никто и не знал, тираж журнала был конфискован, многих современников уже нет и в живых…
Уже давно нет её наставника – когда-то известного на всю страну писателя Сергея Семёнова, умершего ополченцем в начале блокады в Ленинградском госпитале от пневмонии, не выдержал тюрьмы милый Давид Выгодский, поплатился местом редактора Михаил Эммануилович Козаков, горячо поддержавший её, молодую писательницу, назвав «открытием года» и «талантливой».
Наталья уже пережила и радость первой публикации с одуряющим запахом типографской краски и отчуждёние собственной фамилии, и потные рукопожатия дружного коллектива сотрудников, и восторг получения призового места с перспективой издания повести отдельной книгой, и триумфальное признания её, Натальи Гирей, кандидатом в члены Ленинградского отделения Союза писателей …
Разве она могла бы позабыть эту пьянящую весну 1937 года, когда она, не чуя ног, шла к почти родным Семёновым, отмечать это торжественное событие, и юный Глеб Семёнов смотрел на неё, не отводя глаз?
Эта ленинградская весна не стиралась из памяти никогда, всякий раз напоминая о себе то шумом вспорхнувшей голубиной стаи, то пробивающейся упорной травой, перезимовавшей бледными корнями глубоко под землей, то порывом влажного ветра, напоминая о начавшемся невском ледоходе, безжалостном и неизменном, как судьба.
Ведь тогда по её повести собирался даже снять кино на Украине сам Довженко – во всяком случае, велись переговоры…
Каждый раз, дойдя до этого момента в своих воспоминаниях, она с трудом перелистывала эту самую неподъемную страницу, на которой записаны слова предательства, подлога, обмана, лжесвидетельства, эпитеты крушений – и она не перебирала этих слов, как не перебирают руками горящих углей.
Но её лицо всякий раз горело и помнило, как оплеухи, жгучую боль разгромных рецензий и откликов, которые сразу обрушились на неё в центральной печати после критики её повести, написанной не каким-нибудь едва оперившимся рецензентом – а самим прославленным в стране спасителем беспризорников, основателем трудовых колоний, самим Антоном Семёновичем Макаренко!

КОРОЛЕВА НЕПАЛА, 1987, capriccio 47
Подношение учителю (Франсиско Гойя)

«Вась, ты посмотри, какая женщина, Вась, да она стройнее кедра. Вась, а говорят она обвенчана с королём по имени Махендра»… – Информационно-музыкальная радиостанция «Маяк» иногда передавал одну за другой красивые песни. – «Королева Непала, королева Непала, королева по имени Лакшми»…….
А эта песня сейчас втекала в жаркое лето Ростова, не остужаемое ни ветром с ледников Гималаев, ни солёным ветром Средиземного моря, ни брызгами Чёрного – только жёлтая городская пыль вздымалась от проходившего трамвая и снова оседала на отполированные раскалённые рельсы и камни улицы.
Валюшка с тоской щурилась на сверкающую мостовую, тщетно ловя движение воздуха из открытого окошка – воздух стоял, как загустевшая батайская сметана.
Как же на экваторе жааарко!…
Интересно, а как в Индии переносят местные жители жару?
Валюшка иногда видела новых учеников Натальи Максимовны, время от времени проведывая и удивляясь переменам в её жизни, и всякий раз размышляя о том, сколько судеб кардинально изменились бы, если бы решился квартирный вопрос в нашем необъятном государстве!
Наверняка, развелась бы вторая половина женатых (первая половина разводится сразу, не пожив в браке и пяти лет), и остались бы пары крепкие, влюблённые друг в друга, а не в комфорт и в собственное нежелание менять привычки. Но тем, кто уже решил для себя квартирную проблему, жизнь подкидывает новые и новые задачи: кому необходимо всего лишь обустраивать в этом жилище бренное тело, а кто – решается правильно использовать это самое жилище.
Наталья Максимовна первым вопросом даже не озадачивалась!
Благодаря её непритязательности, обустройство быта разрешалось по мере возможности. Кто из соседей выбросит шкафчик, кто поделится диванчиком, вышедшим из употребления – всё притаскивалось, и всё находило применение в доме Натальи.
Нет, всё-таки квартирный вопрос есть для человека самый насущный!
Отдельное жильё давало Наталье возможность принимать учеников у себя, не пересекая километровых улиц под дождём и снегом, не таская на себе мокрого пальто и не надевая на голову ещё не высохшего красного берета, чтобы снова идти к следующему ученику по другому адресу.
Вот так и случилось, что её собственная крошечная квартирка в центре города стала настоящей кормилицей для своей хозяйки!
Но и ученики теперь изменились: на смену маленьким рассеянным девочкам и мальчикам из приличных семейств, появились студенты Ростовского мединститута из стран Индии, Южной Америки и Вьетнама, в основном это были будущие врачи.
Они, по сути, были такими же детьми – растерянными, оглушенными звуками незнакомой речи, скованные холодом… Они очень нуждались в помощи!…
Они напоминали Наталье саму себя в Лениградской единой трудовой школе №15, где она, смуглая и огненноглазая, разительно отличалась от бледных северных девушек.
Обычно, эти студенты были невысокого роста, кое-как говорящие на всех языках, кроме русского, и невысокая Наталья, интуитивно понимающая их исковерканный английский, итальянский или французский, быстро становилась им одновременно и подругой и русской «мамой». Наталья становилась некоторым будущим врачам одновременно и переводчиком, и гидом, и проводником в мир русской литературы.

Быт потихоньку наладился, и в дом пришел относительный достаток и стабильность. Все гости и ученики по-прежнему старались баловать Наталью Максимовну печеньем – вон сколько пачек скопилось в шкафчике.
Её наряды менялись согласно наступившему сезону: летом она носила панаму и широкую ситцевую юбку с кофточкой или широкой мужской майкой с рукавами – платьев у неё не было никогда…
Валюшка иногда виделась там с Володей, но Володя был с ней сух.
Наталья Максимовна не замечала их размолвки, или просто не хотела замечать, искренне радуясь своим старым гостям, знающим имена всех её чёрных котов и литературных героев.
Валюшка, не смотря на некоторую натянутость отношений, всегда стремилась в этот мир по непонятной для себя причине. Видимо, чувствуя собственную, глубокую ненасыщенность чем-то важным, жизненно необходимым, выразить которое она ещё не могла словами.
И она приходила, тихонько всматриваясь в «Натальин день» и его путевой лист, запоминая и впитывая его нюансы.
Запомнила, к примеру, студента, невысокого вьетнамца с трудным именем Нгуен Куок Зоань и высоко поднятым потёртым левым плечом от привычки носить на нём гранатомет по джунглям своей воюющей родины.
Он умел играть на фортепиано – он так говорил… Рояль стоял в пещерах, где, прячась во время налетов американцев, он учился музыке, заглушая Моцартом и Шопеном грохот бомбардировки. Иногда Нгуен приходил с тихой девушкой, которая на кухне молча стряпала, пока он занимался с Натальей Максимовной, а потом все усаживались за экзотическую трапезу: маринованные овощи с солёной рыбой и виноградом. Потом он пропал, так и не вернувшись с каникул из дома. Другие вьетнамские студенты рассказали Наталье Максимовне о том, что он очень болен желудком, наверное, сказалось влияние дефолиантов, ядов, которые распыляли американские самолеты для того, чтобы джунгли сбросили листву для точного обстрела территории с воздуха. Натальмаксимна всё мечтала сыграть с ним в четыре руки, да не предоставлялось удобного случая ей опробовать забытые клавиши. А теперь и его нет…
Валюшка грешным делом подумала о том, что американцы, конечно, гады и агрессоры, но переваривать такую острятину и кислятину, какую ел Нгуен Куок, ни один желудок не выдержит. Но студента было жаль.
Наталья Максимовна находила способ общения с каждым, особенно если он казался ей интересным человеком, тогда она загоралась и зажигала своего собеседника. Все-таки она заставила Володю перебрать его скомканные рукописи и переоценить свое пренебрежение к собственному дарованию – а Валюшка и не знала, что Володька пописывает!… И Володя стал снова, таясь,писать, не показывая никому своих творений, стал куда-то ездить, в какие-то литературные кружки…
Валюшка с НатальМаксимной иногда обсуждали эту тему, выражая надежду на то, что Володя всё-таки бросит пить и женится.
Наталья Максимовна на этих словах кривенько улыбалась и испытующе поглядывала на Валюшку.
Валюшка бы с дорогой душой пошла замуж, но Володя был какой-то мятущийся, ищущий невесть чего – зачем ей такой? Да и он не проявлял к ней интереса как мужчина…
Так, по-дружески…
Он вообще был закрытый какой-то, этот Володя, но ууумный – столько знал! – просто энциклопедия какая-то!
Какая женщина смогла бы ему соответствовать? Где – такую – найти?
Вот он и метался с горем от ума – в бутылку глядел больше, чем под юбку. Человек в стакане… Только старая НатальМаксимна и могла быть ему ровней в беседах…
Дуррак…

А вот однажды, среди иностранных студентов, наконец, отыскался эстет –
Наталья Максимовна обрела нового ученика из Непала!
Валюшка поначалу не обратила на него никакого внимания – тонкокостный, темноликий, о чем она по-простецки и высказалась: «чёрненький» – а что? В его присутствии Валюшка особенно ощущала свои могутные размеры, и даже широта своего голоса в эти моменты ей казалась непомерной. Она так и окрестила его – «муравей» – заработав за это гневный взгляд Натальмаксимны.
Но Наталья Максимовна, напротив, была с ним особенно приветлива, отмечая его воспитанность и высокородность. В дни занятий она особенно тщательно оправляла на себе лёгкую летнюю юбку, которая меняла обычные брючки, и вычищала свои мальчуковые сандалии.
А Валюшке имя его не нравилось – Дипендра…
Этот Дипендра-выпендра обычно смотрел собеседнику прямо в глаза, не мигая, и разрез его глаз был каким-то удлинённым, как у фараонов, а белки голубоватыми – странные глаза. Валюшка его даже побаивалась, уже миролюбиво, но принципиально называя его по-простому – «Дима»…

Теперь Наталье Максимовне стало не так просто навскидку противопоставлять сокровища русского поэтического наследия, так как этот студент был принцем Непала, воспитанным лучшими учителями.
Во всяком случае, он так представился – а как его проверишь?
И, оказывается, был он не простым рядовым жителем Непала – а юным брахманом, отпрыском родовитого семейства, знающим не только тамильский, хинди или непали, но и английский.
Как сказала сама Наталья Максимовна, этот юноша был не просто постигающим основы русской грамматики на подкурсах – он был знатоком Рабиндраната Тагора, не только классической русской и европейской литературы!
– Валентина, вы не поверите, но он знает стихи Ахматовой!…
Валюшка поняла – ей самой нужно бы срочно почитать Ахматову, чтоб не осрамиться по «Серебряному веку».
И уехала, чувствуя себя очередной раз не просто школьницей, а неисправимой двоечницей. Читает-читает, а знаний это не приносит, от заработка отвлекает, здоровья не прибавляет – но перед Натальей стыдно. Хотя чего стыдиться?
У неё, Натальи, только и осталось, что ум…
Валюшка притормозила перед магазином «Глобус» – надо посмотреть, что там почитать про Непал интересного? С этими Натальиными студентами она скоро так всю карту мира изучит…
…«Непал – это совершенно особая страна, по культуре одновременно довольно близок к Тибету и к Индии, но больше к Индии…», – Валюшка, вздохнув, все-таки купила дефицитный путеводитель, отысканный в недрах самого продвинутого в городе магазина зарубежных книг, изрядно за него переплатив сверх цены.

В крошечной бедненькой комнатке Натальмаксимны он смотрелся,
как потерянная золотая запонка, и Валюшке трудно было представить этого тщедушного Диму украшенным золотыми подвесками, в дхоти – куске ткани вместо штанов, в окружении слуг и священных фазанов, меж свисающих каскадов благоуханных цветов на стенах его королевского дворца…
Для непальца время – понятие скорее философское, чем экономическое или астрономическое. Он не замечал его течения, когда увлечённо беседовал с учительницей, легко переходящей с темы на тему, с женщиной, обладающей прекрасной памятью и тихим мелодичным голосом.
Дипендра, воспитанный на тщательном анализе древнеиндийского эпоса «Бхагаватгита», основательно впитал понятия добра и зла через молодого успешного царя Арджуну – они были не похожими на христианские, выраженные фразой «ударившему по одной щеке – подставь другую».
Арджуна мстил врагам ветхозаветно, «зуб за зуб» и «око за око».
Но Дипендра, как и любой другой молодой человек, определивший для себя главным в собственной жизни духовное постижение, искал знаний, ведя войну, прежде всего, с собственным ленивым телом и духом.
Приветствуя и благодаря первым, Дипендра всегда говорил госпоже учительнице почтительное «намаскар», молитвенно складывая руки, и никогда не здоровался с ней общепринятым «намасте».
А когда уроки русского языка заходили в область переводов классической индийской литературы, Валентина не раз замечала более чем внимательное отношение ученика к урокам, чем это предусматривала программа. И немножко завидовала…
Переводы Анны Ахматовой из Тагора прочитывались Натальей на русском, а на тамильском и английском – Дипендрой, иногда басил и пришедший Володя, читавший Тагора в переводе Балтрушайтиса…
А пристальное внимание к учительнице через подарки, которые Дима ей преподносил по всякому незначительному случаю? То розовых мраморных слоников, приносящих счастье, то крошечные флакончики ароматических индийских масел, то нежно пахнущую шкатулочку из сандалового дерева, то невиданную благоуханную пряность карри – всё указывало на личную симпатию непальца…

Никто так Наталью Максимовну не баловал подарками, как баловал её юный Дипендра – пусть даже и отдавая всего лишь дань традициям своей далекой страны!
И хотя её перебитый в лагере нос уже не различал тонкостей запахов неведомой земли – ей всё равно было приятно…
Студент, в свою очередь, наслаждался неспешной беседой с самой хозяйкой – по его мнению, умной и очень красивой женщиной без возраста – разве душа имеет возраст? Нет, она бессмертна и легка, а тело – это временная оболочка, кокон. Душа освобождается от тела и снова входит в новое тело, развивая другого человека, исправляя его животные устремления, увлекая к ощущению вечности, а не телесных, а посему смертных радостей. Связь душ проникает через века, расстояния и ей не мешают разные языки, возраст или смерть тела.

Житель Бангалора, индийский гражданин и русский художник Святослав Рерих, женившись на внучатой племяннице Рабиндраната Тагора, соединил две великие культуры, продолжая дело своего отца, Николая Рериха, максимально приблизив нашу страну к Индии.
Вот теперь и Дипендра, житель северной части когда-то единой Индии, черпал, как из источника, странные и выстраданные мысли учительницы из России, присоединяя их к своим.
Ароматические палочки курились в крошечной комнате Натальи, где слоники уходили куда-то в дымку несбыточных земель, а слова зависали в воздухе, смешиваясь в объятиях русских, английских и тамильских звуков, рождая единое духовное поле.
Дипендра искал истину, путешествуя по миру совсем как бродячие «садху», отказавшиеся от всяческих материальных благ – он воочию видел обретение истины этой мудрой женщиной, не имевшей по жизни этих самых «благ» и бродившей по свету вопреки её собственному желанию.
А Валентина видела, что опытная Наталья Максимовна прекрасно понимала абсурдность этих отношений, но считала, что прерывать их по собственной инициативе было бы куда более дерзким преступлением перед судьбой, чем их поддерживать.
И кто знает, кому они были нужны больше – ей, обезлюбленной судьбой, или ему, царевичу, тоскующему по своей богине Кумари?

Каждый год, уезжая на родину, Дипендра трогательно прощался со своей русской учительницей, всякий раз засыпая её комнатку охапками цветов и кланяясь до земли. Трогательно умоляя разрешить ему писать ей письма не морской, а авиапочтой – без права на получение дорогостоящего ответа!
Наталья величественно позволяла ему писать и желала доброго пути своему рыцарю.
Валентина же с содроганием вспоминала, как Дима рассказывал про необыкновенный мост через реку своей родины, разделявший как бы два мира. На одном краю моста через реку Багмати люди кремировали тела усопших, освобождая души от бренных тел, а на другом конце – поклонялись лингаму, которому был установлен огромный памятник в виде фаллоса. Женщины поливали его мёдом и молоком, моля о зачатии… По законам Непала – пусть каждый сам выбирает свой путь на этом мосту жизни, пока путь его не станет последним и единственным…


СОВЕТСКАЯ  КУМАРИ, capriccio 23,
Из той пыли …(Франсиско Гойя)


А Наталья навсегда запомнила другой мост – через Амур – через который их везли на новое место отбывания срока, на Сахалин.
Транссибирская магистраль соединенная этим чудом инженерной мысли теперь простиралась от Читы через Хабаровск к Владивостоку, минуя Манчжурию.
На подъезде к Хабаровску в их вагоне женщины запели «Спит гаолян, сопки покрыты мглой…»
Это была невероятная, не утробная, а загрудинная песня – так звучит орган для истинно молящегося – она была похожа на стон, перебирающий звуки гармонии высокого страдания. В этой песне не было внешней артистической рисовки, голосовых рулад и прочих «беллисимо» – иссушенные груди зэчек с пустыми мешочками молочных желёз, их провалы ртов под темными кругами глаз, блестящих слезой в сумраке скотского вагона, издавали этот стон над великою рекой Амур:
Плачет, плачет мать родная,
Плачет молодая жена,
Плачут все как один человек,
Злой рок и судьбу кляня…
И пусть юный принц Непала сам пересекает хрупкий мост над потоками судьбоносной реки, выбирая свой путь между любовью и смертью, пока за него этого не сделали другие…
Она не выбирала своего пути.
Её изначально лишили права выбора собственной судьбы.
Конечно, хорошо было бы написать в графе «профессия» – писатель, подразумевая, что ты кормишься этим трудом, поглощающим у тебя даже сон, но…кормиться приходилось преподаванием, оставляя само писательством занятием побочным и никчемушным.
Володя, не оставляющий вниманием свою «драгоценную Наталью Максимовну» и появляющийся время от времени под конец рабочего дня «на часок» или «на чашечку чая», всегда с интересом наблюдал процесс «обожествления русской учительницы» непальским юношей, не вмешиваясь.
Он и сам неоднократно признавался себе в том, что все его попытки построить своё личное счастье в Ростове оканчивались провально – возможно из-за того, что он сам не мог освободиться от чар этих пронизывающих черных глаз Натальи Максимовны, а может, и оттого, что «in vino – veritas», забывая продолжение этой латинской пословицы:?
«in aqua sanitas» — здоровье в воде!
Ах, если бы не такая разница в возрасте… Как с ней было легко!
С другими милыми и молодыми дамами у него отношения складывались трудно и односторонне: уж слишком в разных плоскостях находятся бытовые проблемы и духовные, чтобы их можно было совмещать с чужим человеком, добавив ещё и проблему пола. Одна хороша телом – но дура дурой, просто дурища, другая неглупа, но вздорна, и не знаешь, на какой козе к ней подъехать, чтобы затащить в постель, у третьей хронические материальные проблемы, и не факт, что ты не станешь для неё просто «кошельком». Так, чтобы всё в одной женщине было совмещено – не получалось, и у Володи никогда не было подходящей для серьёзных отношений кандидатуры.
Тот человек, кому ясен ответ на вопрос: что важнее? – тело или душа – уже обрёл бы половину жизненной мудрости. Володя же временами попадал то во власть тела, и запивал, загулеверчивал с беспринципными девицами, то потом каялся в содеянном, рвал «порочащие связи», искал высоты духа и приходил на беседы к «драгоценной Наталье Максимовне». И тогда он снова слушал и говорил о литературе, о мировой справедливости, о Боге – и с Натальей Максимовной, и с Дипендрой, и даже с Валюшкой…
Валюшке он не мог простить пренебрежения в нем судьбы поэта и интеллектуала, и оттого покровительственно общался с ней как с младшею сестрой – провинившейся и до сих пор не выросшей – каждый раз подчеркивая в её лице женское общемировое несовершенство.
Володя, не находя в себе силы в основании своего собственного характера, всегда удивлялся преданности и постоянству, с которым Дипендра почтительно и трепетно относился к Наталье Максимовне.
А Валюшке – вот же баба! – было просто завидно, как Дипендра воспринимал Наталью Максимовну уж если не как живое воплощение своей индийской богини Кали, то уж точно как непревзойденного гуру или как идеальную, но недосягаемую Беатриче.
Уже почти освободившись от забот о выросшей дочери, она уже пыталась вступить в полемику по любому приемлемому поводу!
Однажды по радио «Маяк » она услышала бардовскую песенку со словами «Королева Непала, королева Непала, королева по имени Лакшми…» и пропела их в адрес Натальи Максимовны в присутствии Володи, явно его поддразнивая.
Что тут было!…
Пока Наталья Максимовна невозмутимо продолжала свою беседу с Дипендрой, Валюшка немедленно была обвинена Володей в бестактности и чудовищном цинизме, в стремлении к физическому обладанию, в отличие от Дипендры, высокодуховного и высокородного, и вообще это не её дело, и пусть занималась бы она собственным жизнеустройством. Обо всем этом Володя сообщал ей гневным шепотом прямо в левое ухо, а Валюшка возражала, отвечая ему в правое, что она им и занимается, этим самым собственным жизнеустройством, и что тут такого, отчего он так вскинулся?
– А, Володя?… У короля – подруга королева, у таксиста – таксистка, у дурака – дурочка! –
Одним словом, поссорились, стараясь этого не показать Наталье Максимовне и ни о чем не подозревающему Дипедре.
Но с той поры Валюшка стала осторожнее шутить, особенно в присутствие Володи, и иногда напевала эту песенку без слов, исключительно с целью поддразнить его, вредину. Что-то пробежало между нею и Натальей Максимовной, похожее на ревность.
У Натальи Максимовны, по-видимому, совершенно отсутствовала тяга к простому бабьему стремлению «жить как люди», она жила непритязательно и всепрощающе, и Валюшке была совершенно непонятна та недосягаемая высота, куда Наталья стремилась в своём накоплении знаний.
Кроме того, она всё чаще подчеркивала своё высокородное происхождение, которое Валюшка начала воспринимать как постоянный укор своему неискоренимому плебству.
Валюшка старалась реже бывать у Натальи – чего уж тут говорить…

Наконец, Дипендра, закончив мединститут, уехал к себе на родину, в своё непохожее на наше государство, исповедующее индуизм и буддизм, в страну, где родился, по преданию, Бадхитхарма Гаутама; в страну, где ещё сохранились добуддийские храмы, а молодой ислам равноправен другим религиям.
Володя с Валюшкой, не сговариваясь, облегченно вздохнули – трудно было выдерживать конкуренцию с брахманом, хотя никто не знает, кем он был на самом деле.
Как можно человека проверить?…

А Наталья всегда с теплотой вспоминала это смуглого юношу, живущего там, на другой стороне высоких Гималаев, у подножья самой высокой в мире горы Эверест. Думала о глубине пропасти, которая их разделяла.
Он – принц, привыкший к изящным наукам и тонкому искусству; юноша, жизнь которого составляла цепочку праздников рождения Будды, Кришны, Вишну, Кали и других великих богов густонаселенного индуистского пантеона, а также – праздников священной коровы, фазана или красного цветка рододендрона…
А она – старуха, бывшая зэчка, несостоявшаяся писательница, нищенка. Бывшая дворянка, бывшая красавица, танцорка и певунья – всё бывшая…
Этих рододенроновых зарослей она в избытке насмотрелась в горах Киргизии, и нанюхалась их одуряющего аромата с этой, советской, стороны горного массива Предпамирья. Она, как лошадь, работала в геологоразведывательных рабочих бригадах в качестве нанятой рабочей силы из числа бывших ЗК, пока её не посадили снова; работала – терпеливо и беззвучно, таская на себе по горным тропам и каменистым берегам рек кирки и лопаты, тяжеленные мешки с образцами. Проходя там, где не пройдут даже умело навьюченные лошади – по подвесным веревочным мостам над пропастью, где на дне ущелья извивалась бурная горная речка в туманной дымке.
Ей поневоле пришлось много лет быть вегетарианкой и уметь питаться дикорастущими плодами и ягодами Сибири и Дальнего Востока, этим сохраняя прекрасный цвет лица. Тогда как он, этот брахман и принц, самостоятельно и добровольно выбрал путь лишений, отказываясь даже от разрешенного мяса птицы и верблюда.
Кто из них был праведнее?

…Он же вспоминал о Наталье как о воплощенной богине Кумари, которую в его стране выбирают из касты ювелиров в раннем детском возрасте и пугают в запертой комнате призраками целую ночь, а то и несколько ночей подряд – пока в неё не вселится дух великой и могучей богини Кали! А потом запирают красавицу в храме до выпадения первого зуба, показывая маленькую богиню простому народу только по праздникам.
Зуб выпадает – а с ним бывшую богиню возвращают в семью. И снова выбирают новую богиню Кумари из маленьких девочек касты ювелиров.
Прежняя, избранная из многих других детей прекрасная девочка, бывшая богиня, никогда не выходит замуж, не бывает в жизни счастлива, так как мучительно чувствует в себе признаки божества всю свою человеческую жизнь.

Алексеевский мост, 1952-1957, capriccio 74
Не кричи, дурочка! (Франсиско Гойя).


…Да, пусть юный принц Непала живет на таком конце моста, который он выбрал себе сам. Наталья себе моста не выбирала, когда поезд с заключёнными через месяц после отправки из Фрунзенской тюрьмы, наконец, пересёк Биробиджан, и направился к Хабаровску – въехали на необыкновенно длинный мост, когда-то названным Алексеевским в честь цесаревича Алексея, нынче убиенного и зарытого так же, как и миллионы зэков – недавних подданных его батюшки-царя.
Этот мост продолжали называть «царским» и в пятидесятые годы…
А его ажурную прочную конструкцию из металла и бетона длиной более чем в два с половиной километра, получившую в 1908 году золотую медаль на Всемирной выставке в Париже наряду с Эйфелевой башней называли даже «Амурским чудом» …
Это был самый длинный мостовой переход в Восточном полушарии, соединивший не только два противоположных берега Амура, но и ставший «венцом Транссиба» –последней точкой в строительстве Великого Сибирского пути.
Кто-нибудь сейчас об этом помнит?
Зачем везли? И куда именно – никто не знал…
Вся дорога – пересадки, крики охраны, лай собак, ночной холод, сквозняк вагона – превратилась в один сплошной ужас.
И вагоны были все вонючие, с двухъярусными нарами.
Воняли лотки, косо поставленные к щели приоткрытой двери вагона – дорожный вариант уборной. Ни воды, ни еды не было почти по двое суток. Усталые и ослабленные женщины помалкивали и старались спать. Никто не роптал. К концу пути поползли слухи, что везут строить тоннель под Татарским проливом. Сильные в географии женщины стали вслух определять, где вообще возможно такое небывалое строительство, и сошлись на единственном варианте – в месте узкого перешейка между мысом Лазарева на материке и – мысом Погиби со стороны Сахалина.
Одна женщина, рассказывала, что её бабушка, бывшая революционерка, отбывала на Сахалине каторгу. Так она знает точно, что с середины лета до начала осени на остров ходят баржи и паромы, а потом – всё. Замерзает пролив. А каторжане мрут там от голода!…В вагоне снова затихли…
–А может, мы будем работать не на острове, а на большой земле?
– Да кто ж, девчата, знает…
– Везде хорошо…
Наталья бесчувственно слушала, не вмешиваясь ни во что. Она испытывала полное равнодушие к собственной судьбе – самое ужасное, что с ней могло произойти – свершилось. Смерть не казалась более страшным наказанием, чем отъятие свободы и мечты.
Выгружались из вагонов под лай собак и снова, гружённые, как коровы на бойню, в бортовые машины крытые брезентом. ехали и ехали. Наконец, грузовик, в котором ехала Наталья, остановился, и они стали по команде выгружаться в периметр, огороженный колючей проволокой, и строем заходить в свежевыстроенные бараки.
Укладывались на нары не по одному, а сколько помещается тел, так как спальных мест не хватало, как не было ни умывальников, ни вешалок, ни столов, ни лавок, ни столовых помещений. Кормили с полевой кухни, оставшейся после войны, и Наталья вместе с другими женщинами,сидя на земле, зажимала миску коленями – но пища была горячей и дали хлеб.
Прямо с утра повели на работу в непролазную тайгу, окружавшую лагерь, до просеки – лопатами и киркой снимали верхний слой грунта, выравнивали, отвозя на тачках эту лесную землю, чтобы потом выкладывать на неё необработанные шпалы, уже уложенные в высокие штабеля. Бригадир очень торопил, ругаясь матом.
К 1952 году на строительстве дорог к Сахалину было более тридцати лагерей, в которых исправляли трудом свои преступления и политические, и бандиты, и военные преступники, и почти дети… Но заключённые всё прибывали и прибывали.
Если взобраться на высокую сосну, с высокого берега был виден остров Сахалин, полностью освобожденный от японцев после войны – всего в каких-то нескольких километрах. Море было синее-синее, как в Крыму… Комары и гнус не донимали – их сдувал океанический ветер.
Но через неделю по телу поползли вши, не дававшие сна смертельно усталому телу. Они ползали не только по нижнему белью, которое женщины ежедневно стряхивали и обжигали на костре, но и по верхней одежде, и спасу не было никакого. Наталья вспоминала «дезинфекционные кубы» в Красной Армии, за применением которых строго следил папа Люциан Ивановский – пропаренная одежда очищалась от паразитов. Неужели этот метод начальству не знаком?
Не проходило ощущение ада. Наталье обрили голову.
Бани ещё не построили. Стали донимать земляные блохи. Весь пол закрывали полынью, но особого облегчения это не давало. Казалось, ватник начал прирастать к телу. В лагере самым невыносимым было отсутствие одиночества. Всегда, даже в уборную нужно было выстоять очередь и сесть на одну из дырок лицом к стоящим в очереди, что было особенно невыносимо. Спасала тайга. Но уединялись сразу по нескольку женщин – выставляли собственную охрану, так как за женщинами была охота.
Мужчин здесь было гораздо больше.
Почты здесь не было. Писем им не полагалось, а тем, кто отбывал здесь каторгу с начала строительства, то есть 1950 года, письма изредка приносили с личного разрешения начальника лагеря.
Случаи наложения на себя рук стали учащаться. Побеги случались, но всех ловили и пререводили в штрафной лагерь с нежным названием «Лебединый» – кругом по тайге стояли лагеря с вышками. Ходили рассказы о местных охотниках, зарабатывающих на поимке беглецов – по следам и особым приметам…НКВД платил щедро.
Всё, что происходило вокруг, сливалось в одну непрерывную чёрную картину скотского существования. Наталья инстинктивно пыталась выжить, относясь к себе как к телу, не больше.
К осени стало хуже: заключённые всё прибывали, а бараки строить не успевали. Те, что успели построить, ещё не накрыли крышами – не хватало свободных рук для строительства собственно бараков, настолько торопилось начальство выполнять поставленный план.
А женщины торопились занять на свежевыструганных нарах личное чистенькое место, вот и захватывали койко-места в недостроенных бараках. Дождевая вода прямо с неба текла на женщин и их вещи.
Поступил приказ по лагерю: заглубляться! То есть строить землянки к зиме.
Начали рыть ямы под землянки. Наталья, как могла, спасала единственно ценную вещь – рукописи, сложенные в её чемодане. Сырость уже поползла по стенам барака. На костре всё плохо сохло – влажность была очень высокая. Женщины начали одна за другой болеть. Наталья как-то держалась, и по лагерной привычке стараясь подкормить себя в тайге: разрушала беличьи гнёзда, клюква, сыроежки, настойка лапника… Рассказывали страшные истории о клещах, нападающих на людей. Но это ожидалось по весне, а пока беды были другие.
Отказывалась писать даже «малявы», не смотря на то, что женщины за это были готовы отдать последнее – так у некоторых велика была сила жизни, кроме того, беременным давли освобождение через родившегося ребёнка. Она была почти мертва.
Участились драки прямо в бараках.
«Тырщики», как здесь называли воров, «подняли на нож» счетовода. Проверки стали строже и дольше. От постоянных вшей то там, то здесь, возникали болезни целыми бараками, а то и лагерями.
Некстати вспомнилась известная воровка «Сонька золотая ручка», отбывавшая каторгу на Сахалине…
Наталья за эти полгода ни с кем не сблизилась – женщины были осторожные, безнадёжность сквозила в глазах у многих. Одна украла катушку ниток и села за воровство пятисот метров «пошивочного материала», как расхитительница социалистического имущества на 10 лет. Но ни сочувствовать, ни осуждать у Натальи совершенно не было сил.
Мужчин Наталья не подпускала вовсе.
Разрешили переписку. Да и писать-то ей было совсем некому…
Наталье, уже сорокалетней – как её умершая мать – тяжело было смотреть, как девочки, севшие за «три колоска», через пару недель шли по рукам за кусок хлеба, а некоторые семейные женщины получали от родных деньги и могли себе что-то купить в ларьке.
К февралю Наталья стала сильно кашлять, да так, что в мокроте появилась кровь – её отправили в лазарет. Расшатанные зубы кровоточили, опухла правая нога – определённо, цинга. Доктор, с которым удалось поговорить по-французски и договориться, сделал несколько уколов аскорбинки – немного полегчало, и опухоль стала сходить. Здесь лучше кормили и было тепло.
От соседок по койке она слышала, что эту стройку контролирует сам Сталин, и что тоннель роют длиной больше 10 километров, глубоко под водой, а в сам тоннель закачивают воздух. Но в тоннель никого не пускают – секретный он. Все зэки строят дорогу, по которой пойдёт поезд прямо через тоннель и на остров. Под водой!…
Наталье совсем не хотелось положить свою жизнь на алтарь такого чуда века, но кладбище за лазаретом росло, прирастая не одиночными холмиками, а большими братскими рвами.
Да уж… «Бежал бродяга с Сахалина»…
Добрый Чехов сюда приезжал выразить сочувствие царским каторжникам и добиться реформы условий собержания, а они, тысячи советских зэков, никакому писателю не нужны… Наталья боялась смотреть на себя даже в отражение окна – кости да глаза…
Едва дотянула до конца марта…
Слышно было, что заключённые кричали, и крик стоял невообразимый….
Ворота открыли настежь. Случилось невероятное: умер Сталин!
Долго кричали. Обнималась. И плакали.
За этим историческим событием незамедлительно последовала амнистия, и тысячи, тысячи заключённых, согнанных на эту теперь брошенную стройку века, покидали свои нечеловеческие бараки. Наталья, осужденная на 25 лет по политической статье, амнистии не подлежала.
Её, в числе других политзаключённых осуждённых на длительные сроки, отправили в Хабаровский исправительно-трудовой лагерь.
Ослабленную Наталью посадили строчить на машинке спецодежду для заключённых и она терпеливо обучалась этому навыку, оставаясь в тепле.
Здесь морозы были слабее, чем в поселке «Селянка» Молотовской области, но здешние ветра заставляли ныть простуженные суставы и больные зубы, сломанные рёбра и под лопатками …
Жестоким приговором суда, оказывается, был удивлён прокурор и сам принёс протест в Верховный суд.
«Определением Верховного суда Киргизской ССР от 18 февраля 1955 года срок наказания Н.М.Султан-Гирей был снижен до 10 лет лишения свободы», а, в связи с амнистией, сокращён до 7 дет с обязательным поражением в правах.
Амнистии следовали одна за другой, заключённых освобождались, неизношенная форма лежала на складах. Швейную фабрику закрыли. Заключённых расформировали.
Наталья попала снова на строительство дороги, но поняла, что жизнь начала поворачиваться к ней лицом и стала снова цепляться за неё. Поверила в освобождение и отыскивала целебные травы в этих широколиственных и кедровых лесах Сихотэ-Алиня, любовалась уточками-мандаринками на дальних озерах, рассматривала следы амурского тигра, даже слышала его утробное рычание. Олени и медведи не подходили к просекам, но пролетающих орлов с белыми хвостами им приходилось видеть довольно часто.
Теперь их трудовой лагерь входил в организацию «Дальстрой» – они были строителями БАМа. Оставалось дождаться перевода к месту работы.
В сводном лагере было много бараков, а в каждом – до 500 заключенных женщин, нары в четыре яруса.
Хлеб давали в руки каждому, баланду – по талонам в столовой или прямо в камеры.
Ночью булькала и воняла параша, потревоженная очередной испражняющейся женщиной, гремела кружка на цепи, прикрученная к бачку с водой, измучивала краткость сна – казалось, что задачей охраны было лишение человека сна.
Только прилегла – после 18 часов на ногах! – «кормушка» с грохотом открывалась и в неё резко выкрикивалась фамилия – так выдавали талоны на завтра.
Только прилегла, угрелась – снова грохот «кормушки», это раздача баланды по талонам на сегодня: фамилия! – миска пустая грохочет туда – оттуда стучит миска с жидким супом и в руки кусок хлеба, фамилия следующего… Грохот…грохот…
Счастливые личные минуты еды и тепла.
…Однажды у барака Наталья увидела сумасшедшую старуху, которая бродила вдоль стены и громко причитала. До неё никому не было дела.
Оказывается, она вслух бранила советское правительство, называя Ленина дураком, а Сталина – «босяком». Наталья приостановилась и тайком прислушалась, делая вид, что поправляет неудобную обувь, которую здесь делали умельцы с подошвой из автомобильных покрышек или транспортерной ленты:
– Я его не боюсь, этого изверга рода человеческого! Сыночка моего сгубил, ааа?!
Царя-батюшку – убили, а он, зверюга такой – живой! Штоб ему смерть Всевышний послал, как он моему сыночку !…Скока народу пересажал – это ж ужас… И садит, и садит…Босяк усатый! А все – молчаат…
Старуха развела руками, уже завывая в голос, и ушла в барак, продолжая причитать и плакать. Наталья тихонько спросила заключенную, кто она?
– Мать какого-то начальника ГБ…
– Мать комиссара?! Мать начальника отдела госбезопасности?!
Женщина устало кивнула.
Наталья ощущала смешанные чувства мести и одновременно жалости, и у неё, казалось бы, должно быть чувство удовлетворенной справедливости, но не было в сердце её ни капли этого самого насыщения от страдания матери их мучителя.
На Дальстрое в разное время сидели бывшие жены красных командиров – были Уборевича, Якира, Тухачевского… Рассказывали, что жёны командиров держались особняком, ни с кем не разговаривая. Нападки на них были жестокие – они знали, что в газетах были опубликованы их отказы от своих мужей, объявленных «шпионами вражеских разведок».
Женщины их оскорбляли, называя предательницами, и плевали в их сторону, хотя никто не хотел знать о том, что отказы эти были пустой политической фикцией, почти ни одна из жён не давала таких заявлений, но… простые женщины были злы на свою собственную судьбу и находили способ разрядиться.
Наталья здесь познакомилась с женщинами, когда-то знакомыми с Анастасией Цветаевой, жившей здесь на поселении. Рассказывали, что она не видела с 1927 года свою знаменитую сестру, но сидела именно из-за неё.
Ася – как называли её подруги – иногда читала свои старые стихи, и здесь увлекалась испанскими переводами. Вот и заразилась тогда Наталья историями из жизни Франсико Гойя, Петраркой, а Данта она любили всегда…
Она так много и подробно рассматривала в библиотеке репродукции всех восьмидесяти гравюр, что и теперь не составляло труда их представить в уме. Да и представлять не нужно – достаточно выглянуть в окошко – сам Гойя содгорнулся бы!
Общаясь с образованными политическими заключенными, она проходила здесь замечательную языковую практику, совершенствуя немецкий и английский. Бывшие преподавательницы институтов, а теперь простые зэчки – точно как тётки Мария и Элен – всегда говорили Наталье: «Учи языки, учи! Это поможет тебе выжить!» Наталья учила,учила, учила, уже зная, что она выживет – она должна выжить – Наталья чувствовала приближение свободы!

С Анастасией Цветаевой Наталья встречалась потом, на свободе, приезжая к ней просто в гости в Москву, в её крошечную коммуналку с высоким лепным потолком ещё на «улицу Медведева, 26, квартира 9, три звонка».
Как две опытные отсидевшие зэчки, они по понятным им словам точно определяли «своего» человека, хлебнувшего баланды, и – открывали друг другу двери. Обе радовались восстановленным по памяти книгам Анастасии, особенно истории о московском звонаре. Ведь у Анастасии сотрудники НКВД не раз изымали весь архив, все рукописи – всё, всё было безвозвратно утрачено – а она смогла всё вспомнить, это ли не чудо?! В восемьдесят лет к ней вернулась рифма…
Они думали друг о друге, пока Ася не она умерла. Теперь Наталья помнит о ней.
Маленькая девочка с морщинистым лицом…
Как хорошо, что у Анастасии был сын, появились внучки!…
Наталья пережила её на 10 лет, так же как и Ася, облепливая всю комнату изображениями пушистых, усатых и зеленоглазых красавцев.
Анастасия всегда держала в доме нескольких кошек, а Наталья – баловала своего очередного чёрного любимца как истинного короля, угощая его «человеческой пищей» – куриными и рыбными котлетками, сливочками, оставляя себе снятое молоко и бульон, награждая королевскими именами: Людовик…
Или, приручая, как Ягоду – Генрих I…Генрих II…


ВАЛЕНКИ  ДА  ВАЛЕНКИ, 1938 г capriccio 28
Никому ни слова. Франсиско Гойя.

…Нет, страшнее всех был Усольлаг (Усольский исправительно-трудовой лагерь) – он был первым из её многих лагерей исправительной системы «ГУЛАГ», в который попала Наталья в качестве «трудармейца», то есть каторжного раба по валке-распиловке и сплаве леса в 1938 году. Управление лагеря находилось в Соликамске.
В Комендантский Отдельный Лагерный пункт (КОЛП) Соликамского района Молотовской области она прибыла в конце ноября 1938 года – через восемь месяцев после её ареста в Ленинграде. Самымое страшное было то, что Наталья была полна надежды на освобождение и вчерашняя мирная жизнь была ещё не стерта из памяти и снилась…

Среди Усольских исправительных трудовых лагерей, объединивших множество лесных колоний под названием УСОЛЬЛАГ, создали лагерь, где сидели только немки – исключительно незамужние или бездетные женщины, составившие трудармию и сосланные сюда из многочисленных кавказских и поволжских немецких колоний.
В такой, только что созданный лагерь с нежным названием «Селянка» в пермской непролазной тайге и отправили бездетную Наталью в возрасте 28 лет.
Зимой работали, в основном, на лесоповале – работа на переборке овощей была привилегией –и от такого непосильного труда гибли молодые неосторожные девчата десятками… Более половины погибших не имели даже 30 лет, хотя, казалось, они должны быть самые сильные.
Дополнительный срок можно было получить по стандартному обвинению за «побег», «отказ от работы» или «саботаж», если чуть живая от усталости женщина будет не в силах шевельнуть рукой.
И, конечно, здесь свирепствовала знаменитая сталинская 58 статья – АСП или КРА – антисоветская пропаганда или контрреволюционная агитация.
Уже в феврале 1938 г. в Усольлаге насчитывалось свыше 10.000 заключённых женщин.
Любому попавшему в тюрьму или лагерь, для начала, нужно было сначала выжить, просто физически выжить! – так обострялся дремлющий до этого времени инстинкт выживания, что подавлял все остальные желания, привнесённые в звериное исконное состояние человека – жииить!…
Нюансы морали, буква закона, национальные традиции, религиозные предпочтения – всё, всё было подавлено желанием выжить любой ценой!
Каждая жилочка хотела трепетать, каждая косточка хотела потянуться, каждая клеточка хранила своё тепло, чтобы потом, когда –нибудь потом, когда всё утихнет, можно будет подумать о цене, которой заплачено за право жить…
Со врёмен царя Иоанна Третьего, никто из правителей не молился за души убиенных по его велению – так и повелось, что «жизнь – копейка», а судьба – недоступная, заморская и капризная птица индейка…
Не срабатывала и евангельская мудрость «положивший душу свою за други своя спасен будет» – понятая прямолинейно, именно как «героически умерший за других», она поднимает теперь мёртвых героев на щит и полностью обесценивает само дарованное чудо жизни! – это очень удручало Наталью. Она хотела жить!
Разве есть что-то более ценное, чем жизнь, данная человеку от Бога?
Жизнь, данная самим Творцом для того, чтобы его творение, человек, разобрался в себе и понял смысл этой жизни, самостоятельно определяя цель, с которой он видит свет. А для этого нужно, как минимум, время.
Наталья потрогала через казённую грубую рубаху свои соски на маленькой, но крепкой груди, скользнула руками вниз, под одеяло, оглаживая свой тёплый живот, сходящий к чувствительному лону – ничего, живая ещё. Она довольно хмыкнула –
поживууу…Главное – не похудеть, – вспомнила она слова Катеньки Масловой.
Ведь вертухай ли, разводящий ли, нарядчик ли он, как ни крути, а в первую очередь, мужик. Один, нарядчик, уже к ней приглядывался, ловил взгляд её юрких глаз, осматривал её соболиные бровки…
Вот через него и выживу! – закусила Наталья губу.
Этот нарядчик был сослан с семьей ещё с тридцатого и, обтёршийся в лагере, выходец из семьи «бывших», кавказских князей – теперь работал в их отряде нарядчиком.
Тимур, как его звали, расставлял женские бригады по намеченным делянкам.
Они обрубали сучья, драли кору, волочили бревна к дороге, «строили лыжнёвку» – по просеке на чурбачках прокладывали в длину доски по ширине колеи для колес машины или телеги. Слева доска и справа доска, а посередине – грунт.
Ездить и ходить вдоль хорошо, а поперек переходить – мука! Ноги пока поднимешь на лыжнёвку, а потом спрыгивай в промежуток, и снова – взбирайся на проложенную доску, снова спрыгивай…Приспособились садиться на доски и перебрасывать ноги.
Но в промежутке – в зависимости от погоды – то грязь, то сугробы, а то и колючие кусты.
Бригады одна от другой так уходили далеко – отойдешь, так не докричишься!
А докричишься – не помогут… Заплутаешь в топких болотах, застынешь в снегу, провалишься в берлогу или ловчую яму…
А то и снасильничают расконвоированные мужики или конвоиры – они так и шастают за кустами, охотясь за любой молчаливой зэчкой… Да ладно, если только один, а то…
Наталья понимала, что все её испытания – это плата за жизнь, и как могла, пыталась бороться с судьбой.

Нарядчик Тимур был на зоне так давно, что не представлял себе иной жизни вне зоны. Он не был перепуганным, как другие женщины или она, подбитый воробышек – он отлично знал правила выживания, чтил лагерные законы и знал способы их обойти, а уж крохи счастья научился подбирать на лету – разве ж он пропустил бы её, гордую южную красавицу?
Подкармливал сначала, чем мог – то дичь поймает – пекли в золе, прямо в перьях, обмазанную глиной; то беличьи гнёзда драл – орехи приносил, то соты с мёдом…
Некоторые пуритански воспитанные немки сторонились Натальи, но были и такие, что исповедовали свободу, вечерами вздыхая, что охране строжайше запрещалось флиртовать с ними, а расконвоированных зэков было так мало.
Вольнонаемных не было, вся обслуга состояла из ЗК, охрана обитала, в основном, по вышкам на периметре лагеря, охраняя сиделиц от таёжного сёл, откуда доносился брёх собак и запахи человеческого жилища.
В бараке стоял запах женского безбрачия, в лагере даже собаки лаяли по-особому: отрывисто, зло, как бы выкрикивая проклятия на своем собачьем языке.
Ни Цоя, ни Таничева уже не было в её жизни…
Та, другая жизнь, была прошедшим мимолётным сном – теперь нужно было просто жить, тем более, что беременность была налицо.
Завистники нашлись и в этом вопросе – вскоре начальнику лагеря передали заявления нескольких свидетельниц, подтверждающих факты контрреволюционной агитации в местах отбывания наказания гр.Сарач -Гирей Н.М.
Её обвинили в клевете на Советскую власть, восхвалении фашистского строя в Германии, в срыве производственного плана и систематическом отказе от работ, за что её арестовали и посадили в карцер, как рецидивистку.
Суд был сначала выездным и скорым.
Наталью, считавшуюся особо опасным элементом в лагерной жизни, в этом памятном 1939 году впервые приговорили по ст.58-10 ч.2 к высшей мере наказания – к расстрелу.
Но учитывая её беременность, следующий справедливый суд – решением Судебной коллегии по уголовным делам Верховного суда РСФСР – от 5 ноября 1939 года переквалифицировал преступление Сарач-Гирей Н.М. на ст. 58-10 ч.1 УК РСФСР и определил ей меру наказания: 10 лет тюремного заключения с поражением в правах сроком на 5 лет. А в связи с тем, что Верховный суд в своем решении не указал начало отбывания срока, то Молотовский областной суд вынес определение: «начало срока осужденной Сарач-Гирей Н.М. исчислять с момента вынесения приговора 1.10.39 года.
Таким образом, у Натальи «пропал» целый год заключения, считая с 1 апреля 1938 года…

Пока же она была в пересыльной тюрьме Соликамска, ожидая отправки в лагерь, живот опустился, стало тяжело дышать.
Вертухай и лепила негромко переговаривались – Наталья прислушалась.
Вечно пьяненький лепила, как назывался врач тюремной больнички, из «политических», страдальчески шептал, что не разродится она – больно узкий таз, нужно везли на лагпунк, где можно найти врача, а то и двух, а то умрёт здесь, и так мрут и мрут…
Доктор подошел к Наталье, дохнул перегаром, взял за руку, посчитал пульс.
Бодро сказал, похлопав по тонкому запястью:
– Доктор тебе, красава, поможет на месте…Как надо…Потерпи-ка …
Наталья пролепетала « спасибо», еще не готовая ни к смерти, ни к рождению дитяти – она хотела спать. И есть.
Незаметно превратившись в большое и требовательное тело, она и не заметила, как оно жадно поглотило все её прежние мысли о писательстве, о любви, о милом папе, о доме в тёплой Евпатории и шёлковом бельё с монограммой Шабуневичей – всё было так далеко, что, казалось, не имело к ней абсолютно никакого отношения.
С рассвета Наталью и ещё нескольких больных осуждённых женщин, исхудавших и молчаливых, прикрыв их в несколько слоев рогожей, отправили на санях, торопясь успеть засветло до ночлега. Заночевать предполагалось в ближайшем лагере.
Приехали застывшие, едва живые от холода, с трудом разгибая суставы, и прильнули к печке барака – было свободно, тепло, все на работах. Дневальная старая тётка-шнырялка, соскочила с нар раздевать оцепеневшую от холода и неповоротливую Наталью, причитая и повторяя слово «дочка».
Помогла ей улечься на свободное место, переместив чьи-то тряпки наверх, и положила мшаную подушку. Укрыла стёганным ватным одеялом, пахнущим старым прогорклым салам, дымом и неволей. Пахло варёными грибами.
– Полежи, дочка, согрейся…
– Спасибо…доктора бы …рожать мне … – Наталья едва шевелила губами.
– Это ты в лазарет, шта ли? Откуда?
– Селянка….
Даже не заметила, как провалилась в тяжелую дремоту, как барак наполнился гулом голосов вернувшихся с работы женщин, а воздух пропитался тлетворным запахом исподнего, мокрых портянок и вязаных носков. Как быстро этот барак затих, наполнившись шелестом оберточной бумаги, шуршанием свертков и узлов, чавканьем, запахом драгоценного лука и чеснока, хлеба, смехом, плачем, стоном.
Не хотелось просыпаться, чтобы не обнаружить предательски голодного блеска в глазах.
Шнырялка потрепала Наталью за руку:
– Вставай, дочка, поешь чего, а?… За лепилой послали…
Наталья немедленно села, разбуженная магическим словом «поешь» и близким ароматом съестного, и увидела перед собой тряпицу, уставленную маленькими отщипнутыми кусочками хлеба, обломками вареных картофелин, слойками лука, влажными солёными грибками и тоненькой пластиночкой сала:
– Откуда это? – Наталья не верили своим глазам.
– Девчата собрали…Ешь… дитё у тебя… А я мигом вернусь…я в лазарет… дохтура встречу. – старуха похлопала Наталью по руке, ешь, мол, не смотри.
Наталья, моментально сообразив, жадно запихивала в рот всё, что попадало под руку –
хлеб, хлеб, картошку, хлеб, и грибооочек!– не раздумывая, но прожевывая и не торопясь проглотить. Когда ещё такое счастье ей привалит?
– Спасибо… – она сказала это всем, в пустоту перед собой – она уже проглотила всё, и втрое больше бы съела, и не было ей большего счастья, чем насыщение.
И услышала, как вся глубина барака ей выдохнула множеством голосов: «на здоровье»!
У Натальи защемило в груди от нахлынувшего тёплого чувства благодарности за эти соборные кусочки пищи, отделённые для неё от своего скудного пайка, за жертвенную готовность незнакомых женщин продлить жизнь ей, будущей матери…
Но она, как чеховская Каштанка, не наелась, а только опьянела от еды.
Наталья снова прилегла…
Потянуло в уборную. Наталья подхватилась идти и – охнула от боли, сковавшей низ живота. Да так, что она и шагу не могла ступить, не то, что пройти по этому бараку до лохани.
– Началось!… – зажужжали зэчки, уже разрывая дефицитные тряпки для пелёнок, – за лепилой пошел кто?
– Шнырялка…
– Дыши! …Дыши глубже!…Растрясло бабу в дороге…
Вернувшаяся старая хроменькая шнырялка, называвшая Наталью «дочкой», могла и доктору помогать, и барак мыть, и печь топить, и личные вещи охранять.Её, глуповатую с виду, все знали, и она знала обо всех и обо всём.
Пока доктор её осматривал, Наталья уже проваливалась в забытьё и просыпалась лишь от подступающей боли и почти не чувствовала, как бородатый доктор, напомнивший Чехова, только пьяненький, но очкастый, невозмутимо смотрел её, щупал, слушал, всё мрачнея и бормоча как заклинания «кесарево сечение», «узкий таз», «хирургический инструментарий», «летальный исход», «антисанитария»…
Скорчившаяся Наталья даже не заметила, как шнырялка снова подкралась и зашептала ей в ухо:
– Отец пришёл, дочка…
– Ко мне?…Папа? – Наталья встрепенулась ото сна и даже испугалась, догадываясь и боясь своей догадки, – кто это?
– Какой папа, дочка? – дневальная захихикала и засуетилась вокруг доктора, то подставляя ему табурет, то хватая керосиновую лампу и собой загораживая Наталью от любопытных глаз, – Лёбарь твой! Крррасавец!…
– Не впускайте! – Наталья закатила глаза от приступа боли.
Наталью стало вдруг распирать изнутри, схватками и волнообразно подступала новая звериная боль.
– Дыши глубже!… Не тужися! – инициативу взяла на себя шнырялка, ставшая добровольно её повитухой.
Наталья не знала, что означает «тужиться», но старалась глубоко дышать, слыша в полутьме уходящего сознания отчетливый нянькин голос:
Дыши, дыши – она дышала, утробно мычала, задыхаясь от нестерпимой боли, – держи дых!– задерживала…
Доктор с сомнением разводил руками, моргая через запотевшие стёкла красными глазами на шнырялку:
– Выдавливать надо плод. Не выдержит… Не довезём…Тут надо…
Наталья проваливалась в темноту, выплывая на долю минуты в тёмный душный барак.
Знакомое лицо с молодцеватыми смоляными усами склонилось над нею – отец?…
Отец арестован вслед за ней и пропал бесследно. Как он оказался за десятки вёрст от своего лагеря да ещё в женском бараке?
Наташа…дарагая… дэвачка мая… – брови его сошлись на лбу в пик кавказской горы, а выпуклые глаза были влажны.
– Отец…папа?… – она очнулась. – А…Тимур-джан… Ты как здесь? – Она уже спрашивала по привычке, зная, что для него, вёрткого и общительного, пересечь тайгу из лагеря в лагерь было лишь вопросом цены.
– Сказали – не родишь, – он почти плакал. – Как это? Вот – пришель… Наташа, ты терьпи, дарагая… – в его глазах отражались керосиновые фитили.
– Спасибо тебе… – третий раз за сегодня она произносила это забытое слово, неумело складывая его звуки и с трудом разлепляя губы: спа-си-бо…
И тёплая волна от самой груди спустилась на заостренный от её худобы живот.
Старая зэчка помахала Тимуру – давай, мол, иди назад, повидались!
– Что, лепила, – Тимур повернулся к доктору, – что нужно тебе памагать, а? – он навис над врачом , втянувшим голову, – пирамидон йэсть?Спирт?…А? Что нада?…Скажи, да?
Доктор нервно мельтешил руками, что-то бормотал о профанации процесса в принципе и неуважении к его профессии в частности.
Бывший княжич вдруг вытянулся во весь рост и сказал – тихо и вежливо, вскидывая правую руку вверх при каждом слове:
– Доктаррр, ты скажи, что делать и делай, дарагой, аА?
Доктор чуть ли не завизжал:
– Выдавливать! Давить надо!
– Кого давить,а? Что ты?… Ми всэ людьи!… – его глаза налились бычьим гневом, а рука снова взмыла над головой в негодовании. – Как можна? – клянусь мамай!
– Плод выдавливать!…А я… боюсь… – доктор меленько затрясся и заплакал.
– Вах, дорогой! Щас надавим – куда тут давить?– Нянька уже пыталась руками выдавливать, проталкивая младенца книзу живота, но сил у неё не хватало. Наталья кусала кисти рук. – Дай я!
– Потерпи, дарагая! – он поставил под ложечку свое княжеское колено и с силой стал выпихивать дитя, пока доктор с нянькой заглядывали под юбку. Наталья, моментально покрывшаяся испариной, провалилась в темноту.

…Мальчик недолго прожил, хватая стылый воздух пермской тайги, пахнущей карболкой – единственным доступным, кроме пирамидона, медикаментом. Тимур сидел над ним, пока он дышал, и качался вперед-назад, шепотом читая суры Корана, моля Всевышнего о смерти своему сыну в неволе, и молитвенно обтирая лицо.
Тимур бубнил, шептал, возился, снова шептал, поминая Аллаха, – Наталья снова забылась бессильным сном и не слышала, как он ушёл.
Приходя в себя в луже крови на рогоже, прилипшей к ягодицам, она рассматривала в темноте свои тоненькие пальцы, не плакала и не жалела о смерти сына – нелюбом рос бы он…Хорошо, что она не видела его лица.
Наталья даже не говорила про себя – личика…
Затих …развязал ей руки. Спасибо ему…
Если его отец не Цой – никто ей не нужен и потомство его не нужное.
Пусть молится за него отец – наверное, он знает, о чем просит своего Аллаха…
Доктор давно ушёл в свой барак, продолжая вслух рассуждать о необходимости кесарева сечения в экстремальных условиях и недопустимости варварских способов родовспоможения, размазывая застывающие на ветру слёзы бессилия и отчаянья.
«Врач отменный, способный, сосредоточенный, серьезный. Чего же ещё желать?» – так надписал Гойя свой каприччо под номером 40.
Какая разница, от какой болезни умрет пациент?

…Больше они с Тимуром не виделись.
Как-то на пересылке во Владимирскую тюрьму, Наталья услышала историю о «беглом кавказском князьке, похоронившем своими руками новорождённого сына на свободной земле», и расстрелянного охранниками «за попытку к бегству».
Историю о «выдавленном княжеским коленом младенце» она сочинила несколько лет назад там, в счастливом для неё Хибиногорске, пытаясь растрогать своей непростой женской судьбой подругу, комсомолку и геологичку Марию Филипович, не представляя себе даже на один миг, что её рассказ окажется пророческим.
А принципиальная Мария Филипович всегда завидовала ей, веселой и предприимчивой – вон, какого мужика притянула – ответственного секретаря партии комбината!
Не то, что сама Мария – в избушке на краю леса живет одна, вся в образцах пород, как Хозяйка Медной горы… Вся в геологических отчётах по изысканию ископаемых, даже почитать стихи некому – разве что Наталье Сарач.
А Наталья в Хибиногорске-Кировске читала Марии не только свои главы из будущей повести «Шестьдесят восьмая параллель», но и рассказывала истории из своей жизни, нещадно привирая и украшая прошлое, совершенно не отличая правду и вымысел в своей безудержной фантазии.
Мария тоже хотела стать писателем, и после отъезда Натальи в Ленинград она сразу перешла в газету «Хибиногорский рабочий» корреспондентом и скрупулёзно записывала все наблюдения за стройкой и разговоры с Натальей, чтобы потом – спустя 40 лет! – их опубликовать, выведя Наталью Сарач под именем Ксана Сарыч.

…Усольлаг (Усольский исправительно-трудовой лагерь) был одним из многих лагерей системы ГУЛАГ. Этот лагерь, организо¬ванный 5 февраля 1938 г для трудового перевоспитания немецких женщин, имел многочис¬ленные лагпункты, разбросанные по глухой тайге Пермской (Молотовской) области.
До посёлка, где после родов и больнички Наталья «мотала» свой срок, заключённые женщины шли пешком и, дойдя, обнаружили в глухом лесу вполне пригодный оборудованный барак с раскалённой печкой и двухъярусными нарами.
Знакомились в пути быстро.
Много молчали.
Все новости о положении дел на фронтах Наталья, как и все остальные женщины, узнавала из сообщений начальства и – шёпотом – по цепочке, от вновь прибывших трудармейцев Усольлага. Так, летом тридцать девятого они слышали о победах на Халхин-Голе, зимой – ждали новостей с финской, шёпотом выражая свое отношение к происходящему.
Вскоре началась война с фашистами. Поговаривали о диверсиях на оккупированных территориях Польши… Белоруссии… Украины…особенно страшно было глядеть на ленинградок…
А с 1942 года в лагеря начали прибывать немецкие мужчины, переброшенные из других лагерей, и считавшихся не «осужденными», а «мобилизованными в рабочую колонну». Всех их селили в отдельных посёлках, где они сами себе строили дощатые бараки. Многие умирали в первый месяц – не выдерживали пересыльного пути.
Давно прошёл первый страх потери жизни.
Кормили всё хуже и хуже. Выживали тайгой – грибами, дичью, ягодами, черемшой…Наталью спасало то, что многие из женщин летом работали на плантациях по выращиванию овощей, что позволяло сделать небольшие запасы на зиму и кормиться самим.
Странно, но в Усольлаге гибли наиболее сильные и выносливые.
Молодость брала своё, и в некоторых уголках барака женщины уже рассказывали друг другу о свиданиях или записках, названных «малявами», которые тоже помогали Наталье кормиться.
А кормить со времен начала войны стали настолько плохо, что иногда не было сил встать – но посмеяться силы были всегда.
О себе бабы рассказывали самые разные небылицы – лишь бы забыться!
Рассказывала и Наталья, теперь она всерьёз была уверена, что где-то в небе её «красный сокол» Цой Сик геройски бьётся, смывая кровью позор ареста.
Вот закончится война – он прилетит и заберёт её отсюда.
Историю с «дитятей в подоле» и подневольной любовью она вырезала из памяти навсегда – не было этого.
Её возлюбленный – сокол в небе, а не этот нарядчик, что в лагере тёток по делянкам разводит. Точка.
В сорок третьем в лагере начался самый настоящий «голодомор».
А в августе 1944 года, когда в Усольлаге был чудовищный всплеск смертности среди женщин, и ещё живая Наталья была переведена во Владимирскую тюрьму, в лазарет, где пришлось привыкать к режиму крытой тюрьмы и теперь научиться выживать там.


ЧЕЛОВЕК  ЧЕЛОВЕКУ  БРЕВНО, capriccio 42
Ты, которому невмоготу (Франсиско Гойя)

Тюрьма №2 города Владимира – это тот самый «Владимирский централ», где с 9 августа 1942 года находилась в «больничке» Наталья Сарач-Гирей.
Комплекс из нескольких кряжистых зданий, построенных по приказу императрицы Екатерины для исправления мелких воров принудительной работой, имел на своей территории старинное кладбище с надгробьями. Потом тюрьма стала каторжной пересыльной.
Длинные коридоры вдоль каждого трёхэтажного здания были разделены сплошной стеной и разделялись на камеры. Воры, бандиты, убийцы…
Потом всех политических с первых дней революции стали свозить сюда.
Стала «Тюрьма Особого Назначения». Так и повелось.
В тридцатые здесь хозяиновали особисты НКВД, а в сороковых тюрьма отошла к ведомству госбезопасности СССР.
После выписки из инфекционного отделения лазарета Наталья зашла в полумрак своей камеры с единственной голой лампочкой на скрутке провода с потолка.
– Добрый вечер, девочки… Наталья.
– Добрый…
– Проходи-не плачь…
– Худущая какая!
Пока Наталья расправляла казённое бельё и укладывалась, услышала о существовании тюремного «польского корпуса», где когда-то сидели повстанцы 1861 года.
Их камера имела окно с прочной решёткой, прогулки были во внутреннем дворике с зарешёченным потолком голубого цвета. Время прогулок было строго ограничено.
– Теперь понятно, откуда пошло «небо в клеточку», – говорили женщины на прогулке.
И учили:
– Извивайся ужом, сжимайся ежом, летай ласточкой – да не лезь на рожон. И выживешь.
Окрепшая Наталья во Владимирке смогла много написать. Разрешали брать из библиотеки книги. После обязательных работ и поверки их не тревожили до отбоя.
Из этой тюрьмы никто не убегал.
В первых числах нового 1948 года появилась яркая актриса советского экрана – Зоя Фёдорова. Они сразу сдружились с Натальей Сарач – обе были видными, дерзкими и ненавидели обидчика Берию. Им было о чём пошептаться на прогулках.
Певица задушевных русских песен, героическая Лидия Русланова здесь тоже отбывала срок с 1949 года, но Наталья с ней не виделась, так как в сентябре 1948 года её перевели через Московскую пересыльную тюрьму в город Новочеркасск Ростовской области.
А в 1949 году она освободилась, но не из Новочеркасской тюрьмы!
Она сбежала из Московской пересыльной, сумев выправить документы об окончании срока. Ей было велено отсидеться до даты освобождения и – исчезнуть …
И, как Наталья потом с удовольствием рассказывала, она какое-то время тайно пожила у Зои Фёдоровой, в её московской квартире, пока та отсиживала свой срок во «Владимирке» до 1955 года.
Весточки люди умеют передавать даже из лагерей, и Наталью в доме Зои Фёдоровой встретили как родную, и полгода скрывали её там, о чём вспоминали её подруги в позднейших памятных интервью, называя Наталью «какой-то зэчкой».

Но, наконец-то закончился её 10-летний срок! Точнее, 11-летний, так как не засчитали срок с начала её ареста, и накапал ещё один лишний год. Годик её молодой жизни…
Она слегка откормилась и приоделась в «зойкины вещи», и, набравшись сил, поехала в Киргизию – именно туда, где по скудным сведениям, отбывал наказание её Цой.
Туда – в надежде, что его семья обрадует её новостями.

Она прибыла в Иссык-Кульскую область свободным советским человеком и сразу разместилась в областном посёлке Рыбачьем, когда-то значимом селении Великого шёлкового пути и расположенном на берегу огромного и чистого озера Иссык-Куль, удачно сняв угол.
Чтобы выяснить, где находится её Цой Сик, ей нужно быть осмотрительной, и сначала всё узнать. Поэтому она не торопилась идти рабочим в геологическую разведывательную партию – осматривалась, собиралась. Потом пошла к геологам – наниматься.
Трудно, конечно, будет таскать теодолит и кирки, ещё труднее – обратно нести образцы породы, что и говорить, но ведь кормят, и от всевидящих глаз НКВД она будет подальше.
Наталья увидела, как живут здесь в колониях спецпереселенцы с Кавказа – этих людей тоже заставляли трудиться на стройках и в полях, кое-как давая возможность им обустроить свой быт. В землянках стояли печурки, которые отапливались кизяком (высушенный навоз скота с глиной), они ели один раз в день, их заставляли обрабатывать поля и следить за отарами овец, разводить табуны лошадей, с голыми руками охраняя их по ночам от голодных волчьих стай.
По пути следования к месту вынужденного поселения, прямо в вагонах, чтобы уберечь своих дочерей от позора насилия, семьями было совершено множество брачных договоров по обоюдному согласию между родителями. Так что ни о какой любви не могло быть и речи. Молодые кавказские женщины стали узницами вдвойне.
Хотя для спецпереселенцев и предусматривалась государственная ссуда на обзаведение хозяйством, получить её было трудно – требовались взятки, и буйно процветало вымогательство, но особенно отравляло существование откровенная неприязнь местного населения.
Наталья с ужасом сравнивала эти убогие спецпоселения и – относительно вольготную и ещё сытую жизнь спецконтингента на Кольском полуострове, в Хибиногорском лагере для ссыльных, только теперь понимая, что именно там начиналось «трудовое перевоспитание», преследующее благие цели по перековке живых людей в строителей социализма, о котором она так самозабвенно писала. А к чему это привело?
Она даже теперь тепло вспоминала убитого Сергея Кирова, организатора и куратора северной системы лагерей СЛОН, а также его продвиженца, доброго и справедливого партийца и гражданского мужа Таничева, честно пытавшегося построить этот самый социализм… Они искренне верили в идею перевоспитания!
Сколько раз сам Таничев пытался убедить Наталью!…
Но даже там, среди обилия грибов и дичи, при добром начальнике Таначеве, герой её повести тридцатых годов, репрессированный украинский шляхтич Олесь Шовкошитный с болью говорил, что он никогда не сможет полюбить новых порядков.
Их фольварки (хозяйства), – говорил он, – стоят на развалинах казачьих куреней предков! То есть истинные шляхтичи чувствуют глубину своих корней и погибают, оторванные от родовых гнёзд.
А у дикого алтайца, простого охотника Веньки, у которого изба из таежных брёвен, где есть брёвна – там и Родина…
А тайга на Руси от края и до края – такой Венька смог принять новые условия жизни – ему везде Родина!
А он, тонкокостный шляхтич, не сможет.
Так – горностай не может размножаться в неволе, орел не вьёт гнезда на чужой скале, ворон не меняет дерева…

По степям Киргизии и Казахстана, на бескрайних просторах Чуйской долины было разбросано множество лагерей, совершенно не похожих на Хибиногорское строительство. В окрестностях Акмолинска размещался лагерь для жён изменников Родины, «АЛЖИР», который вмещал в себя около 80 тысяч заключенных – о нём ходили страшные истории. К концу сороковых годов, многие спецпереселенцы так и остались на поселении вблизи своих тюрем уже после отбывания срока, так как им было запрещено покидать места ссылок….
Пока геологи бродили по предгорьям Тянь-Шаня, за которым расстилались земли Китая, Наталья вслед за ними таскала на себе рюкзаки с образцами пород полезных ископаемых и кирки с лопатами, навьюченная как лошадь, проходя там, где не пройдёт даже лошадь.
Любуясь заснеженным пиком Победы, подпирающим небо, пересекая стремительные горные реки и качаясь на подвесных мостах над пропастью, Наталья незаметно выясняла обстоятельства жизни своего Цоя. С местными «кыргызами» ей было нетрудно находить общий язык, так как киргизский язык относится к кыпчакско-половецкой группе, как и караимский.
Признаки родства культур были очевидны: Наталья собственными глазами видела орнаменты вышивок (о, эти памятные узоры караимских жилеток, вышитых сёстрами!) и кожаных плетений, одинаковые с караимскими; похожей была и форма домашней утвари.
С местными разговоры о жизни спецпереселенцев было заводить опасно, приходилось издалека, исподволь… Наталья, привыкшая носить штанишки и покрывать платком голову, ходила в посёлок по делам, например, в местную библиотеку, а по пути – случайно – могла повстречать нужного человека.
Однажды, рассматривая книги по геологии, она увидела записи на обложке учебника по изучению горных пород. Почерк показался знакомым, как и инициалы – это было невероятно, но вездесущая Мария Филипович и здесь оставила свою отметку!
Неужели бывшая румяная подруга из Хибиногорска написала на корешке химическим карандашом эти стихи о самой высокой горе Тянь-Шаня:

Играл Хан Тенгри – камень горный
неисчерпаемый судьбы.
Как конь никем не покорённый,
что прянул на дыбы.

Угловатые, глыбистые стихи по-прежнему не оставляли Марийку…
Чувствовалось подражание в образе вздыбленному коню поэта Бориса Корнилова, расстрелянного в тридцать седьмом:
«Медный всадник поднял першерона, яростного, злого, на дыбы»…
Наталья даже вспомнила Марийкину пышную шевелюру и голос, которым она эти строки прочитала бы…
Как они были беспечны в её избушке на болотистой окраине Хибиногорска, где ночи напролёт болтали о своем девичьем или читали Натальины главы повести! Как были они безмятежны в этом заполярном раю среди первых спецпереселенцев и северных оленей, лапландцев и слепящего снежного ветра.
Если бы знать, как пригодятся Наталье её навыки чтения карт и умение делать раскопы, почерпнутые от Марии!…

Кыргызы старались не разговаривать с чужими, притворяясь глухими, слепыми, и немыми. Они ныряли в соседние улицы, падали на землю, затаивались под дувалами, в арыках и затихали, накрывши голову халатом.
Не сразу приняв кыпчачку, понимающую их язык, они вскоре всё же разобрались. Как только поняли, что она «своя», больше не боялись Натальи. Даже пообещали навести справки по своим знакомым и родственникам, особенно после того как она этот посёлок Рыбачье назвала его древним именем – Балыкчи, существовавшим ещё со времён Великого Шелкового пути.…
Неохотно, но рассказали и о кудрявой геологичке, работавшей в экспедиции: да, это она брала из местной библиотеки книги. По описанию – это была именно Мария Филипович, её первая слушательница и приятельница из Хибиногорска.
Сомнений быть не могло.
Это было невероятное совпадение…
Ведь казалось, это счастливое время романтических надежд и планов безвозвратно ушло, сменившись нечеловеческим страхом и подспудным стремлением выжить.
Оказалось, нет – оно подстерегало Наталью и манило к таинству перебирания слов, шелесту листов тихих книг, к забытому расширению пространства внутри головы, так суженного сейчас поиском выхода из затянувшейся череды несчастий…
Значит, Мария продолжала пописывать стихи, пока она чалилась по лагерям?…
Так-так…

Вскоре удалось узнать, что осужденный ленинградец Цой Сик, бывший летчик, действительно работал в совхозе имени Баумана Каракольского района в качестве директора – это было совсем рядом!
Странно, лётчик Цой – директор овцеводческого совхоза по производству каракуля? Наталья не могла себе даже представить своего героического возлюбленного без самолета, а Советскую авиацию – без своего аса.
Цой летал на самых первых самолетах русской авиации, осуществляя головокружительные перелеты и трюки, осваивал новую технику, блестяще сражался в Испании – чтобы сейчас крутить баранам хвосты?! Господи, как всё повернулось…
Хотя…когда его арестовывали, забирая с квартиры на Петроградской стороне, он сильно хромал, у него ещё плохо работала правая рука – наверняка, он остался инвалидом и уже не смог бы летать.
Нет!…её Цой бы смог! Он всегда был умён и дисциплинирован – и здесь, в Каракольском районе, его поставили руководить совхозом. Временно! Ну, конечно – временно!
Значит, как предполагала Наталья, он, по меньшей мере, был сыт, и его дочь Терезочка, и Ядвига, то есть его жена, Ядвига Фоминична, смогли благоустроиться неподалеку от отца. Хотелось бы увидеть его… их… Ленинградцы…родные…
Боже, как рвалось её сердце!

…Она знала, какие разговоры ходят о женщинах, отсидевших много лет в лагерях, но её Цой не такой – он не будет задавать ей лишних вопросов, а она не будет рассказывать. Осуждать может лишь тот, у кого не стоял выбор: жить или умереть.
Цой не такой…
Когда певица Большого театра, бывшая супруга доблестного генерала, создателя Первой конной армии товарища Будённого, собственноручно сданная им властям, отсидела во Влвдимирской тюрьме положенный ей срок, он её встретил у ворот. Она пожаловалась своему всесильному мужу о том, что её в тюрьме били и насиловали.
На что Буденный ей ответил:
– Этого не может быть. Ты лжёшь!…
Она так и ходит – сумасшедшая – по Москве, её никто не трогает…
Цой бы так не вёл себя с ней…

И вот, наконец, ей удалось, спрятавшись в машине с оборудованием тайно доехать до совхоза имени Баумана – она слышала как вольнонаемный шофёр бесстрашно спрашивал у местного жителя про директора– ему ответили, что директор сейчас другой. А корейца – давно забрали…
Наталья чуть не выскочила с криком к тому, говорящему – как, почему? Расскажи!!!
Шофёр пошептался ещё с человеком – Наталье было уже не слышно о чём, – и быстро запрыгнул в машину. Отъехав на приличное расстояние, он свернул в лес, и уже там, в безопасности, повернулся к Наталье, шипя на неё брызгающим ртом:
– Ты что, дура, в тюрму захотела, и меня туды – тожеть??
– Что случилось?.. Не томите!…
– А!…тьфу ты! – он плюнул и в сердцах ударил ладонью о колено, – шлепнули твого! Так вот… – Шофёр снова хлопнул по колену рукой и полез за кисетом. – С партсобрании забрали и кончили почти зразу, ще в трыцать осьмом…
Заслюнил край самокрутки. Выгнул «козью ножку». Зажал в зубах.
–Трыцать осьмом! Крыл он их тут, понимашь, за развал хозявства. Ишшо в трыцать осьмом кончили! А щас? – пиисятый…
Он потряс над ухом коробок со спичками.
– А ты, небось, в надее была – шта живой?… А-аа…То-то…кручина!… да…
Шофер мотнул головой, закурил, боясь взглянуть на Наталью, и отвернулся в окошко, покачивая головой и со стоном выпуская дым. Он потёр глаз – дым попал – и покосился на Наталью.
А Наталья, окаменев от крушения последних надежд, плохо понимала смысл человеческих слов.
– Ааа…Ну… молодайка, надоть снести горюшко, малёхо пострадать…Оно может и лучше, шта зразу шлёпнули – не мучили по лагерям да тюрмам. Страстотерпцы, прости Господи!…
Он вышел из кабины, присел на поваленное дерево и снова курил, издали поглядывая на Наталью – не сбрендила ли она от горя?
Она не сбрендила.
Но ни-ког-да и ни-ко-му не говорила о том, что Цой Сик был расстрелян через год после ареста, и она все 10, нет, 11 лет тюрем и лагерей, напрасно надеялась на встречу с ним!
А на что ей было можно надеяться ещё? К кому ехать – ведь у неё никого не осталось, все умерли, убиты, уехали, пропали …
Её Цой-Сика, летчика-коминтерновца, героя расстреляли…Убили!!!
И надежду её убили – как же ей теперь жить?

В её жизни Цой Сик всегда был и навсегда остался летчиком-асом, героем России, который летал всю войну, защищая небо России от фашистов, пусть хотя бы в штрафных эскадрильях, и она обязательно дождалась своего освобождения, а он, сверкая орденами и медалями, встретил её в свободном городе Ленинграде и увез её к родственникам к берегам чистого озера Иссык-Куль…
А потом, уже охраняя советско-китайскую границу в составе эскадрильи, он неосторожно осудил карьеру Василия Сталина – вот тогда его и расстреляли.
Тогда, тогда, в пятидесятом – а не сразу же! – навсегда вычеркнув накрест её мечты о ребенке, семейном очаге, опустошив её и без того выхолощенную, и уже немолодую…
Она – чик! – и вырезала из памяти сведения о его довоенном расстреле, о своем длинном первом сроке, и – все стало на свои места.
С новой версией событий она и стала жить дальше.

В пятидесятом году, Наталью снова «взяли».
Но «взяли» её не сразу, хотя и прислеживали за ней всегда.
Она по совету этого же шофера ушла из экспедиции, чтоб не навлечь беду на их головы, и устроилась сторожем на лесосплав в самом поселке Рыбачье.
Что ж, а она, бывшая политзаключенная, поднадзорная, неплохо устроилась сторожить лесосплав! – домик на берегу, печка, дрова, рыба….
Хорошо!… Верхом на старой лошади стала объезжать делянки, ездить по берегу озера – туман, прохлада, свобода…
Вот тогда у порога своей избушки она и стала обнаруживать то рыбину, то птицу, то корни, а потом к ней постучал обросший, худой человек, в котором она с трудом узнала своего няньку Тараса…
Наталья наизусть помнила карту через перевал Торугарт, ей достаточно было увидеть её один раз на столе начальника геологической партии, и знала, как можно пройти по истоку Кызылсу в её китайское продолжение – Кашгар, минуя пограничный переход.
А оттуда – хочешь в Китай, а из Китая в Японию, потом в Австралию… Именно так она и обязана была помочь Тарасу, уж раз не смогла помочь своему Цою.
Впрочем, граница представляла собой шлагбаум на амбарном замке, а сами пограничники появлялись здесь время от времени, так что главное было – сюда добраться. И он добрался.
Наталью никто не мог заподозрить в пособничестве.
Суд установил, что «Сарач-Султан-Гирей после освобождения из мест заключения проживала в посёлке Рыбачье, Иссык-Кульского района. Среди окружавших её лиц распространяла клеветнические измышления на Советскую действительность, восхваляя капиталистический строй в Америке, выказывая измышления и пожелания победы Америки над СССР. Суд постановил:
Сарач Наталья Максимовна, 1910 г.р., уроженка станица Новороссийск, Ново-Российского района, Краснодарского края. Осуждена 28 ноября 1950 года Иссык-Кульским Областным судом Киргизской СССр по ст.58-10ч.2 к 25 годам лишения свободы с поражением в правах на 5 лет за антисоветскую агитацию»
А теперь её вместе с другими заключёнными погрузили в вагоны с зарешёченными окнами и отправили из Фрунзенской тюрьмы на Сахалин – строить какой-то тоннель.
Сидеть бы ей до 1975 года плюс пять лет поражения в правах…


КАКАЯ ЖЕРТВА! 2000 г, Capriccio 21
Как её ощипывают! (Франсиско Гойя)

Рекламное объявление, 2000 год
Однодневная экскурсия в город Соликамск!
Цена от 700 рублей на человека!
Размер группы не ограничен.
Программа автобусной экскурсии «Соликамск как место ссылки»:
1.Посещение памятника Феликсу Дзержинскому, одному из создателей репрессивной системы ГУЛАГа и самому активному участнику тех событий. Насколько известно, в России на данный момент всего два памятника Дзержинскому: один стоит в Нескушном саду в Москве (который убрали с Лубянки), а второй — возле управления бывшего Усольлага в Соликамске.
2.Посещение казематов в Свято-Троицком мужском монастыре. В 30-х годах подвалы монастыря использовались в качестве пересыльной тюрьмы ГУЛАГа.
3.Посещение монастыря — это самый драматичный момент данной автобусной экскурсии. Туристам предлагается воочию увидеть казематы, в которых содержались невинные жертвы сталинских репрессий; побывать в карцерах и пыточных камерах; прочитать надписи заключенных, оставленные на стенах. На воротах монастыря установлена мемориальная доска в честь Варлама Шаламова


ВОЛОДЯ, 1990 г, capriccio 18
А у него сгорает дом. Такова сила вина (Франсиско Гойя)

Выходя из запоя, Володя преданно приходил к Наталье Максимовне всякий раз, когда брался за работу и проезжал мимо. Как только он видел в её окошках свет, так он заруливал к ней во двор и взбегал по шатким деревянным ступенькам, всякий раз готовыми развалиться, но по-прежнему крепкими. Заскакивая сначала на кухню – поставить чайник, а уж потом – стучал в комнату Наталье Максимовне.
Она улыбалась гостю, радовалась его печенью, следила, как тонкий в стане Володя священнодействовал с чайником, как он прижимал к груди тонкие кисти рук, убеждая её и весь мир в собственной точке зрения – он до слёз напоминал ей своего героя из повести «Шестьдесят восьмая параллель» – ожившего Олеся Шовкошитного!
Такой же мятущийся, несоответствующий времени, с незаживающим внутренним надрывом герой, прототипом которого был настоящий, из плоти и крови шляхтич, спецпоселенец Олекса Билочупрынный… Таким как он негоже чинить ступеньки, изъеденные временем, и Наталья не позволяла прикасаться к «этой рухляди» Володиным шляхетским рукам.
Наталья привечала начитанного таксиста, иногда обращаясь к нему странно и загадочно – «билочупрынный», наверное за его светлый чуб, и, если замечала его машину раньше, резво поднималась со своего ободранного кресла и бежала на кухню ставить не менее ободранный чайник, выкладывая свою наилучшую пачку печенья на стол и по-детски радуясь его гостинцам. При этом, она совершенно искренне спрашивала у молодого друга:
– Как дела, Володя?
И если этот вопрос у других людей часто был просто дежурным, то у неё по отношению к Володе – никогда, после этих слов она замирала и внимательно ловила каждое его слово, но потом всенепременно спрашивала, – вы уже посетили какую-либо литературную группу?
Володя смущенно потуплял глаза, умоляюще прижимая узкие кисти к груди:
– Наталья Максимовна, голубушка…Ну не готов я ещё предстать перед пишущими людьми!
– А в Петербурге, значит, могли? – укоризненно спрашивала она, по-прежнему величая Ленинград Петербургом.
– Ну…там свои….знакомые…молодой был, глупый… Да и вообще!
– Что – вообще? Договаривайте, Володя! – она быстренько, но внимательно складывала свои исписанные листочки в стопочку, стопочку убирала в сторону, приготавливая место для чаепития.
– Я …считаю мои занятия литературой… бессмысленными! – он сегодня выпалил эти слова на одном дыхании, но каждый раз опасаясь непредвиденной реакции Натальи.
Наталья Максимовна замедлила движения рук, замолчала, присела в кресло.
– Да…да-да-да…как это? « Если можешь не писать – не пиши»? – её лицо нисколько не омрачилось, напротив, она повеселела, – чайник, наверное, вскипел.
– Я принесу, сидите, Наталья Максимовна! – Володя убежал на кухню, на ходу обдумывая свою позицию. Вот начнет она снова задавать вопросы – почему не пишет, да отчего не хочет ни в литературную группу, ни в Союз писателей – ну сколько можно? Схватив чайник, он уже с порога задавал Наталье Максимовне вопрос, на этот раз, не давая ей перехватить инициативу разговора:
– Наталь Максимна, а как вам удается столько лет не прерывать увлечения писательством? Люди, знаете, они осуждают такую непрактичность…
Наталья отвернула лицо от своего ожившего героя, ссутулилась ещё больше:
– Понимаете, Володя… Как когда-то сказал Марк Аврелий :
«Если бы ты видел, из какого источника текут людские суждения и интересы, то перестал бы домогаться одобрения и похвалы людей…» Зачастую, это мой единственный способ выжить и остаться в собственном уме.
Она говорила бесцветно и медленно, тщательно подбирая слова.
– Выбор для меня прост: или ты наполняешь голову мыслями об окружающей тебя действительности, что, по крайней мере, небезопасно для нормального человека, но письменно рассуждаешь о делах давно минувших, или… – она развела руками, как бы охватывая свое скудное пространство, – занимаешься сетованием, роптанием и мелочными нуждами…
– Но позвольте, – Володя, согласно установленному правилу, стал смело ей оппонировать, – я не раз был в библиотеках и видел новые книги с девственными библиотечными формулярами. Никто не хочет читать! А вы – пишете…
–Такое уже случалось в человеческой истории…Это временное вторичное оглупление. Это – пройдёт!
– Наталья Максимовна, вы сказали «небезопасно» – вы имели в виду интерес КГБ ?– он не хотел, чтобы она сомневалась в его сочувствии к инакомыслию, и добавил, – вы знаете, у меня ведь тоже были друзья-диссиденты в Питере…Кто уехал, кто сел, кто замкнулся в себе…Пьют или работают вхолостую…
– Вы правы, – она резко откинулась в кресле и слова её зазвучали жестко. – Современники не хотят читать, и учиться не хотят – а власть это вполне устраивает!…. Я имею в виде настоящие знания, а не дипломы и аттестаты. И КГБ строго следит за своей «пятой колонной»…Ещё в раннесоветское время число «обилеченных» писателей Ростовской области перевалило за пятьдесят. Шолохов сетовал по этому поводу…
Ведь писатель, – она пощёлкала пальцами, подбирая слова, – это штучный продукт…А на Первый съезд писателей прибыло полторы тысячи лучших из них… То, что написали эти писатели с разрешения власти, – она указывали большим пальцем кулака куда-то себе за спину, – писатели, книги которых вы со школы держали в руках – это как курица второй категории. Курицей называется, а сама – синий смердящий литературный трупик, не несущий никакого здравого зерна в умы полуграмотного населения. Но – несущая смертоносный трупный яд подмены истины.…
Володя, прислушиваясь к её негромкому голосу, привычно заваривал чай, сохраняя раз и навсегда выработанный ритуал ополаскивания чайничка, засыпания в него сухого чая, запаривание чая и доливания кипятка …Она продолжала.
– Темы-то какие: победа в войне, покорение целины, затем… строительство Волго-Дона и Цимлянского водохранилища –ведь не писали, что строили это всё руками руками зэков, затем… освоение засушливых земель в нечеловеческих условиях, когда трактора и грузовики застревали в распутицу… конфликты семейных и производственных ценностей… Бытовуха, пот, смываемый ледяной водой, руки в саже – зад в мыле, битвы за урожай, любовь за околицей, песни под тальянку, моральная стойкость коммуниста, эпитеты, кочующие из одной книги в другую – и это всё в поисках художественных достоинств текста при полном нуле общечеловеческих уроков! Роль партии в койке каждого гражданина…Всё – ложь. Вот это и называется – писать на потребу власти, а скоро будут писать – на потребу черни, помяните моё слово! А мудрый писатель должен делиться с несведущим человечеством мудростью, постигнутой им самим…

Она даже немного устала, пока длился этот монолог. Наталья прикрыла глаза…
Володя давно уже обернул чайничек тряпицей и сидел напротив, затихнув.
Решил, что его собеседница задремала. Но вдруг, она выдохнула почти неслышным голосом:
– Если успеет.
– Ну да…жизнь коротка… – поддержал растерявшийся Володя.
– Ах, Володя… – Наталья Максимовна вздохнула и снисходительно улыбнулась… – Наверняка, вы ведь в курсе, что после войны меня арестовали – и посадили до 1957 года… Я всего лишь год назад получила окончательную справку о реабилитации. Да-да, в 1989 году…
Она протянула вырезку из газеты:
«На основании Указа Президиума Верховного Совета СССР от 16 января 1989 года «О дополнительных мерах по восстановлению справедливости в отношении жертв политических репрессий, имевших место в период 30-40-х и начала 50-х годов»… признать «жертвой политических репрессий» …
Наталья Максимовна говорила чуть хрипловато, мельком отметив его округлившиеся сочувственные глаза, и , уже выпрямившись в кресле, продолжила, – я прошла через Пермские лагеря, Сахалин, лагеря Киргизии, Дальстроя… Всё это в одном слове – ГУЛАГ…Стоит ли об этом говорить? Нет?… Вот я никому об этом и не говорю…вот – только близким. Я уже ничего этого не боюсь хотя бы потому, что просто устала бояться.
Володя собирался что-то сказать, но не знал, что именно, и от смущения ловил ртом воздух. Наталья по его прерывистому дыханию почувствовала смятение, полюбовалась им, и весело сказала:
– Не огорчайтесь, Володя!… Там такие красоты, в этих предгорьях Памира – чудо! А Дальний Восток – ммм!… жень-шень, папоротники, грибы… Давайте пить чай !– и добавила, понизив голос, – не жалейте меня, не надо! Всё хорошо. И сидела я за дело.
Глаза Натальи засияли, брови вознеслись кверху, довольная улыбка преобразила её посветлевшее лицо, и от этого оно показалось особенно гордым и молодым.
Володя, вспыхнув от внезапного прилива крови к голове, механически разливал чай в чашки, боясь пролить и показаться смешным, но все-таки осмелился спросить:
– За какое… дело?
Наталья Максимовна в упор посмотрела ему в лицо, от чего Володя чуть не съежился под ожогом её раскрытых влажных глаз, от проступившей их красоты, и сказала почти радостно:
– А… я помогла перебежчику перейти границу с Китаем. А он-таки ушёл. Сбежал-таки в Китай! Правда… застрелил двух пограничников,– нет, небольшое сожаление всё-таки промелькнуло в её глазах, – молоденьких солдат…
– А зачем …в Китай? – Володя честно не мог понять – зачем кому-то помогать уходить в Китай, где недавно свирепствовали дзяофани и хунвейбины, где дзедун Мао недалеко ушел от товарища Сталина в авторитарном стиле правления, изощренно теоретизируя о возможностях перемен Поднебесной?
Прижимая чашку к груди, Наталья снова отвернулась к окну, за которым жадные сумерки заглатывали маленькие и большие дома её последнего города, вымывая их резкие зазубрины на линии горизонта. Володе не хотелась включать свет, боясь спугнуть редкие минуты откровения, и он затаив дыхание, замер в ожидании её рассказа.
Не торопясь, говоря как бы сама с собой, казалось, она сама впервые восстанавливала цепь событий, и до этого момента не давала воли своей памяти. Или фантазии…

–Понимаете, Володя, что у моего отчима был денщик Тарас…Он, этот здоровенный дядька, отлученный от своих собственных детей жестоким укладом военного времени 20-х годов, любил меня и называл «наикраща панночка», «моя доню»…
Да…я знала украинские песни раньше, чем польские, хотя вся родня матери богатого петербургского дома говорила по- польски. Я даже пела…
Наталья отставила чашку и сложила руки на животе. В рассеянном свете ночного окна она выглядела скорбной каменной статуей, что когда-то в изобилии стояли по бескрайним донским степям, отмеряя то ли вёрсты, то ли суточные часы.
То ли оберегая великую тайну истории.
– А он пел – высоким нежным вибрирующим голосом, перекатывая во рту слова, разрывая душу плачем по неразделенной любви или тоске по матери…
И слёзы были в его глазах, синих-синих…я никогда не видела таких глаз…И текли вниз по усам, и висели ни кончике…Я в жизни больше не слышала, чтоб так пели, да и песен таких я не слыхивала больше – старинные, наверное… – А в голове Натальи звучал его высокий трепещущий голос, как будто нянько Тарас стоял рядом и только ждал её зова:
Закувала зозуууленька на стодолі на розі…
Заплааакала дівчинонька в батька на порозі…

Наталья даже оглянулась, провела рукой по глазам и вздохнула.
–Я подарила ему самое дорогое мое богатство – золотую монету династии Султан-Гирей.
Она была маленькая, эта расплющенная кривая монетка, но бесценная для моего рода… Нянько не хотел её брать, а я уговаривала, убеждая тем, что он продаст монету на кусок хлеба своим детям или даст мне о себе знать.
…Прошли годы, пока я не приехала с любимым мужем Цой-Сиком на Иссык-Куль. – Наталья стала говорить немного торжественно, как бы открывая новую, очень значимую главу своей жизни, – он был там по службе, а я приехала к нему на вольное поселение. Он охранял небо Китая, выполняя после войны интернациональный долг в необъявленной войне. А я, – она посмотрела на свои ладони, лежащие на коленях и развела их в стороны, – наслаждалась интересной работой в геологической партии… – Наталья даже осуждающе головой покачала. – На календаре был уже 1950 год… – Наталья говорила мечтательно, тщательно подбирая слова, даже растягивая их, как — бы любуясь их звучанием…
– Над порогом своей избы я не раз находила то подвешенную дичь, то связку вяленых рыб, то корень жень-шеня, то пучки целебных трав. Но я была уверена, что это благодарность за мои рассказы, которые я часто по вечерам рассказывала переселенцам и бывшим сидельцам в библиотеке или красном уголке….
…Однажды ко мне в избу постучал незнакомый упитанный человек. Был вечер, я чистила печку, выгребая золу при лучине – из темноты я хорошо рассмотрела чужака при свете луны. Он настойчиво стучал. Затем резко открыл дверь:
– Есть хто живый? – Манеры были конвойные, вертухайские. Деваться было некуда, я отозвалась. Он больше ни о чём не спрашивал, а только молча протянул монету на своей ладони, – она отсвечивалась от луны и её незабываемая форма неровного круга была ясно видна. – Ну ччо?… Спознала, га? Султанша?!
Вертухай хихикнул было, но осёкся, пряча монетку в карман. Обошёл избу, тыча наганом в тёмные углы, ногой пиная узлы и открывая ящики. Я даже вида не подала, что узнала монетку и знала про её хозяина.
– Значицца так, панночка. Цей чоловик у бегах. Заявицца до тебэ – гукни або начальнэкив, або мени. – Уразумила?
Я смиренно кивнула.
– Уразумила, гукну…
А ночью в окно тихонько постучали – я не спала, ожидая няньку, и сидела у окна, накинув телогрейку.
– Кто там? – в ответ я услышала незабываемый голос, охрипший, приглушенный, но выплывший откуда-то из задворков бережно хранимой памяти детства.
– Пустить, ясновельможная панночка свого няню…
Я бросилась ему на грудь…
Излишне, Володя, рассказывать о моей встрече и этого измученного, но жилистого старика, чудом оставшегося после войны живым и оказавшимся в советском лагере. Он ничего о себе не рассказывал, а мне закрыл рот рукой со словами :
– Я усё бачу, зирка моя, я ж тут, нэдалече був.
Я тогда поняла, кто мне приносил дичь и лекарственные травы!…
– Прозьба у мэни, дочка – он смахнул слезу – может, откажешь, так я не буду забижацця: одно – подыхать!
– Просите, нянько, чем могу – помогу! – а сама в уме уже прикидывала свои возможности отплатить добром за его отеческую заботу обо мне, даже не представляя цены, которую мне придётся заплатить.
– Мэни туды надоть… – денщик махнул в сторону Китая – може ты у геологов знаешь як?
– Туда??? – я ахнула. Это же государственная граница!
Через снежные перевал, скалы и обрывы.Это было очень рискованно. Но я знала карту.
– Сбёг я… Бёглый. Все одно – помирать. Не можу я туточки, там хочь помру як людына… Тикать надо мени – туды! Гэть вицеля! – он снова заплакал. – Усе забралы: и ордена за войну, а я ж до Берлина дойшов, а побылы мэнэ як собаку яку…И бьють…и бьють…

…Он стремился в Китай, надеясь попасть оттуда в Австралию.
В ночь 7 ноября 1950 года в посёлке стало известно, что неизвестный перебежчик перешёл границу, застрелив отнятой винтовкой двух молодых бдительных пограничников.
А меня снова посадили.

Наталья замолчала, снова переживая события такими, какими они должны были случиться, чувствуя к себе, далекой и молодой, жалость за тяжелую судьбу и гордость за её печальную красоту, опустошённо глядя перед собой в темноту, где предметы, едва освещенные фонарным светом, пытались создать уют для одинокой пожилой женщины. Она бы ни за что на свете, никогда, никому не рассказала бы, что с ней произошло в самом деле – кто может её понять, оправдать, простить и посочувствовать?
Кому нужна её правда – молодому мужчине?

Прощаясь, Володя, как всегда, целовал Наталье руку. Но на этот раз он поцеловал её обе руки и тихонько прошептал:
Вы… святая женщина… Простите их…
А Наталья видела перед собой не Володин, а склонённый затылок непокорного шляхтича спецпереселенца Билочупрынного, так и не покорившегося ей тогда, в далеёких тридцатых в Хибиногрске, и тихая радость затеплила её грудь. Олесь даже не разрезал листы журнала с опубликованной повестью – так и вернул ей целые журналы. А этот Володя – он действительно считает её, чуть ли не святой…
Вот так и приходится жить. Сочинять загадочные истории с собой в качестве главного героя и вслушиваться в созвучие слов, которые не имеют к тебе ни малейшего отношения – но могли быть твоими.
Говорят, чтобы изменить прошлое, нужно изменять будущее. Она пытается это сделать, видит Бог, у неё уже почти три готовых романа и – восемьдесят лет в паспорте.
Люди любят сильных и удачливых, верят в сказки, а вся их жизнь состоит из череды пороков – Наталья не может забыть обжигающего необъяснимого офорта Франсиско Гойя: женщины доверчивы и жаждут чудес, « Они говорят «Да» и протягивают руку первому встречному», любовь и смерть неизбежно вплетаются в их судьбу – а они порхают, танцуют, надеясь прожить жизнь в ожидании рассвета, в сиянии которого само собой все образуется. Несчастные глупышки!
Как они ощипаны. И вот, уже пора…
…Вот шкаф без дверцы, пожертвованный кем-то из соседей, в нём висит одно платье, одно старенькое короткое пальто и ободранная цигейковая шубейка. Ни стопок постельного, ни приличного нижнего белья «для врача». Ни-че-го…
Неизменные плюшевые медведи, одетые в кем-то выброшенные детские вещи, тихо дремали в своем углу в компании чёрного кота Генриха фон Люксембурга, сменившего издохшего Людовика.
Чай безнадежно остыл…
Наталья подошла к зеркалу: «святая Наталья» – помятое лицо, уставшие глаза, непокорные седые пряди волос, крючковатый нос.
Нет! – «помятая, но не сломанная Натали»: благородное лицо, непокорные глаза, сияющие серебром волосы, породистый нос.
А ведь ломали-то как – разламывали!…
А теперь пришли другие и спрашивают, блестя глазами: больно ли тебе было, Наташа?
Расскажи – как?


НОВО-СИБИРСК, 1931 г, capriccio 29
Вот это называется читать (Франсиско Гойя).


Что ж… попасть самой судьбе в задницу есть сотни путей, а выбраться не всегда удается. Вот и думаешь, сидя в этой самой сродненной с тобой мерзкой заднице всю оставшуюся жизнь и ищешь никчемный ответ на вопрос: как это могло произойти с тобой?
И вслух проигрываешь десятки сюжетов, которые могли быть твоими, но – не стали. И ты немеешь от этого ночами, отсчитывая утекающие капли клепсидры, задыхаясь от тесноты, удушья и несогласия с судьбой.
Тоска, подступающая в тишине жилища к самому горлу, была для неё тоже незнакомым, но страшным чувством, и поэтому она «пошла в люди». Одиночество в шумных толпах рабочих стало для неё спасением. Наталья осознавала себя как личность, немедленно исчезающую в бравурных лозунгах города, украшенного плакатами:
« От ударных бригад к ударным заводам и фабрикам», «Культурно жить –производительно работать», «Испытанный машинист локомотива революции т. Сталин»…
Ей хотелось потеряться, исчезнуть, чтобы не впадать в панику.
Кругом бурлила жизнь, наполненная работой, человеческими заботами и радостями – чуждая ей, но спасительная: прохожие стояли в очереди за повидлом, приглашали друг друга к ужину на селёдку; собирались группками студенты – обсуждали курсовые проекты; рабочие после смены стучали воблой по деревянному столу, хозяйки делились друг с другом кусочками мыла, разрезая его на ломтики, постовой отдавал честь …
После, освобождения из следственного изолятора и, спасаясь от наступившего голода начала тридцатых годов, Наталья с трудом устроилась на работу штемпелевать продуктовые карточки.
Работа была нудная, она называлась «служба», на которую нужно было каждый день, час в час, являться, и, под запись в журнале, приступать к штемпелеванию голубых или розовых карточек, на которых была пометка «мясная продуктовая карточка», «продуктовая карточка на крупы», «Талон на молоко», представляя только вкус этих продуктов, и не имея права на их получение сверх положенного.
Голод был повсюду, только она сначала не догадывалась о его масштабах.
Платили мало, но за то ей давали право на питание в диетической столовой для трудящихся масс и карточки на товары: керосин, мыло, кое-какие крупы, раз в месяц – селёдку. Работа была пятидневная – на шестой и седьмой плавающие выходные – в эти дни есть было совсем нечего.
В попытке прокормиться и поискать выход из положения, Наталья начала обходить и обзванивать знакомые семьи. Но их телефоны молчали, а двери не открывались.
По Москве ползли слухи о «деле спецов», обвиненных в саботаже, и об арестах «врагов народа». Конечно, все знакомые были, в первую очередь, специалистами, или «спецами», как презрительно говорилось о них нынче. И все могли подозреваться в пособничестве какой-либо разведке – дела ведь стряпались именно так.
Наталья по выходным упрямо обходила адреса знакомых этого страшного города, каждый раз боясь переходить его улицы и ненавидя неожиданные трамваи, вводящие её в панику.
…Да… Начало 30-х годов уже было страшно голодным… После тотальной коллективизации крестьяне хлынули в крупные города в надежде прокормиться, но лишь пополняли толпы безработных, ночующих и умиравших прямо на улицах. Ходить мимо рынка Наталья побаивалась, т.к. уже на дальних подступах к нему рядами сидели нищие и калеки, ловящие твой взгляд, после чего было трудно отвести глаза… Да и продавцы выглядели не намного лучше нищих. У всех людей, за редким исключением, тогда были тощие и измождённые лица.
Однажды она увидела человека, продающего серебряный оклад с образов и разрозненные листы церковной книги – на обёртки…
В памяти живёт ещё и такая картина: плотно сбитая масса из лошадей, подвод, кадушек, рогож, измождённых людей в донельзя заношенной одежде, под ногами растоптанное сено, над всем висит кислый дух огурцов и смрад гниющей капусты, крики торговок, предлагающих пирожки с мясом. И шепот в толпе, что в пирожках находят «ужасти» – то лапку кошки, то мизинец человека. Однажды такую торговку арестовали люди в форме и увели вместе с пирожками – куда, за что?
Наталья, пока сегодня шла к евпаторийским знакомым, увидела в канаве лежащего мальчика лет 15, который стонал: «хочу кушать…хочу кушать»… Наталья сама была голодна и ничем не могла помочь. Люди тоже проходили мимо, когда на небе Москвы вдруг появился огромный дирижабль, как новоявленное чудо. Прохожие останавливались и с ужасом смотрели вверх, пораженные необъяснимым явлением, некоторые тайком крестились. Никто на мальчика не обращал внимания.
Но однажды ей повезло.
Единственные крымские знакомые её дедушки А.А.Шабуневича, также знающие Сарачей по Евпатории, радушно встретили Наталью в холодной Москве – возможно, в благодарность за то, что дедушка успел устроить их молодого зятя Леона на железную дорогу начальником участка.
А Наталья даже себе не представляла, что люди вообще могут жить в таких условиях!
В комнате размером примерно 4 кв.метра жили трое – сам хозяин, хозяйка и их малыш, сидящий в кроватке с сеткой. Рядом на скамейке – ночной горшок. Малыш игрался с гимнастом на турникете, вырезанном из дерева. Хозяйка шепотом рассказала Наталье, что «раньше у них была приличная площадь, а теперь их уплотнили. Но ничего –улыбалась она, – живём!
Наталью усадили на хозяйскую тахту, рядом же, на маленькой салфетке накрыли ужин, от запаха которого у Натальи начала кружиться голова – варёная картошка с ржавой селёдкой, а на десерт был «чай» в виде кипятка с мелкими кусочками сахара и сухими баранками. Это был незабываемый праздник! Теперь – главное! – надо было с голодухи не глотать пищу, пытаясь изо всех сил прилично вести себя за столом.
Ещё более тихим шепотом хозяева рассказали, что их молодой зять Леон, которого дедушка Александр Адамович Шабуневич любезно устроил на железную дорогу, теперь перешёл в страшную организацию – управление ГУЛЖДС – главное управление лагерей железнодорожного строительства, входившее в систему ГУЛАГа.
С одной стороны, это была счастливая возможность овладеть профессией, что и произошло. С другой, Наталья это поняла много лет спустя – только злая ирония судьбы могла затянуть такого доброго, отзывчивого человека, каким был этот светловолосый и голубоглазый Леон, в жестокую систему лагерей.
Железные дороги 30-годов сначала строили заключенные – воры, бандиты, убийцы, затем к ним добавили политзаключенных. Лагерные посёлки, вернее – зоны, окружённые колючей проволокой и вышками с охраной, находились неподалеку. Бараки и временные деревянные домики для служащих и охраны также были рядом – там жила жена Леона и их маленькая дочь. Ей нужно было топить печь-буржуйку, колоть дрова, таскать воду в кадку. Леон руководил участком строительства дороги и месяцами не бывал дома. По завершении работ на одном отрезке пути они передвигались на новое место.
– Так что, деточка, будь осторожна – времена непредсказуемые… – подытожила хозяйка, обещая спросить Леона при случае о рабочем месте для Натальи где-нибудь в сытом и далёком краю. Прощались тепло, но приходить к ним больше было нельзя. Хозяйка ожидала приезд матери из-за границы, Бессарабии. И как они там все уместятся?
Возвращалась Наталья поздно, когда сумерки становились кромешной ночью –
озиралась, пугаясь собственных шагов, припадая к стенам и прижимаясь к стволам деревьев. Стонов мальчика в канаве не было слышно. Наталья даже заглянула в канаву – мальчик не шевелился.
Наталья впервые поняла, как ей повезло сегодня быть сытой, впервые за последние два дня. Немного стыдясь запредельной откровенности хозяев и своего страха признаться в недавнем собственном аресте, она оставляла себе надежду, что все образуется, обязательно образуется, и она уедет из этого проклятого города!
Пахнуло теплом и смолой – беспризорники.
Наталья старалась быть незамеченной – вырвут из рук сумку и удерут!
На улицах начала 30-тых годов всегда было много детей – интересно, как объясняли это педагоги? Дети собирались толпами, грелись вокруг костров под котлами с асфальтом, которым покрывали улицы столицы. Дети были страшно истощены, одеты в тряпьё с чужого плеча и дырявые валенки и лапти.
Знакомое имя Антона Макаренко всё чаще слышалось у газетных киосков и на собраниях – ему поручено было всемогущим ОГПУ собирать в колонии и воспитывать осиротевших детей. Говорят, у него это отлично получалось, вызывая зависть педологов и к его полномочиям, и к его попытке создать социализм в отдельно взятом коллективе, в то время когда вся страна живёт по принципу «homo hominy lupus est».
Наталье тогда вдруг отчаянно захотелось попроситься к Макаренко в его колонию работать – да кем угодно! – уборщицей, няней, сторожем, садовником, но чтоб там всё было справедливо. А там, похоже, было все справедливо…
От избытка вечернего времени, точнее от изнуряющего одиночества, от парализующего страха быть снова арестованной, в судорожной попытке отвлечься, Наталья по вечерам стала ходить на бесплатные лекции, посвященные природным богатствам Родины, а иногда в кинематограф на фильмы о «дальних странах».
Ей отчего-то казалось, что светящийся экран никогда не погаснет, и картины счастливой жизни однажды выплеснутся с экрана в этот стылый город, где уже никто не называл её «дочкой», а ленинградский телефон милых бабушки и деда Шабуневичей непоправимо молчал, тётки – неизвестно как в Польше, с отцом Сарачом связь была редкой и односторонней.…

Дома она могла читать из всей богатейшей библиотеки отчима только «Сравнительные жизнеописания» Плутарха, да Овидия – многовековая отдаленность событий и отстраненный тон повествования уводили Наталью от хаоса сегодняшних дней. Но и чтение не лезло в голову. Нужно уезжать – а куда?… К кому?
Однажды, убивая очередной свободный вечер, Наталья попала на литературный концерт, где выступал Павел Васильев – уже известный всей Москве поэт, ученик Николая Клюева, писавший «под Есенина». Это был высокий хрупкий человек с матово-желтой кожей, с тонкими, длинными музыкальными пальцами, ясными голубыми глазами. Во внешнем обличье не было ничего от сибирского хлебороба, от потомственного плугаря. Гибкая фигура очень хорошо одетого человека, радующегося своей новой одежде, своему новому имени — Гронский.
Наталья стояла в большой зале далеко и пыталась рассмотреть поэта, который о чем-то долго разговаривал с высоким гражданином, держа его за пуговицу. Наталья стала с трудом пробираться поближе.
— Ну… за лекцию эту …вступительную… Что дороже — Пушкин?… или, скажем, Некрасов – пьяненький Васильев не отпускал собеседника.
— Одинаково, – с достоинством ответил мужчина в костюме– я получаю по сто рублей в час.
— Сторублейвчас?… – Васильев икнул, – в час???…
Наталья сама ахнула от таких деньжищ, получая сущие копейки…
— Да!…
Тут Васильев расстегнул пиджак и вынул толстый бумажник.
— На вот тебе двести. Читай мне два часа. Сначала – про Пушкина, потом про Некрасова. Раз тебе все равно…Или – рррасстреляйте меня на рассвете в тридцать седьмом, как Пушкина!… – Тут Васильева подоспевшие дежурные комсомольцы отвели в сторону, держа с двух сторон под руки, и разговор прервался.
Наталья видела смятение учёного собеседника и его поспешный уход.
Позавидовала прирожденной свободности Васильева-Гронского – вот бы ей так бесстрашно и умно ставить вопросы и смущать противников!…
А как он талантливо писал!.. Какие краски! Какие широкие мазки! – он не мог писать полутонами. Пиршество жизни! Сибирское ухарство без огляда…
Но все-таки, Наталье особенно нравились его стихи, посвященные её тезке –
Наталье Кончаловской, за которой – поговаривали – он безуспешно ухаживал, и которая вскоре предпочла ему – красавцу и дебоширу – тощего, как говорящий столб, детского поэта Сергея Михалкова.
Стихи Павла Васильева переписывались на слух и легко запоминались – и пусть забывались некоторые слова, но их мажорное звучание нельзя было не запомнить! Она тоже пыталась писать стихи, но у неё они получались слабыми и невыразительными. Значит, поэзия – это не ее конёк.
Проза! Это – для неё. Наталья сегодня впервые, глядя на этого бесшабашного поэта, подумала, что ей обязательно нужно тоже стать таким же свободным и независимым писателем – он ведь смог?
Однажды на одной из вечерних бесплатных лекций о богатствах Полярного Севера Наталья повстречала одноклассницу Единой Трудовой школы №15, сопровождавшую своего супруга с делегацией ново-сибирских писателей.
Девушки бросились друг к другу, вспоминая дни учебы, насыщенные беззаботной жизнью, которую болезненно затронуло советское настоящее, вспомнили своих, уже тогда ярких знакомых –Даниила Гранина и Лидочку Чуковскую, поспрашивали о Набокове – уехал ли из Европы? Помянули добрым словом школьных знаменитых преподавателей: Тынянова, Соллертинского, Асафьева… как вдруг Наталья, не веря своему счастью, услышала сердечное предложение – уехать к ним, в Ново-Сибирск, где формируются предприятия и требуется много рабочих мест в издательствах и типографии, где создаются новые газеты.
Подруга весело смеялась, рассказывала, размахивая руками и перекладывая с руки на руку коробку с новыми туфлями. Перспектива роста была очевидна. Приятельница была замужем за каким-то работником исполкома Ново-Сибирска и вид имела вполне обеспеченный – на ней была укороченная юбка, суженный книзу меховой жакет с большим воротником и белые суконные сапожки с кожаными носками и каблучками! Такую красоту венчала модная шляпка-колокол … Просто красавица из журнала мод!…
Наталья же со стыдом спрятала пальчики своих прохудившихся перчаток, как будто скрыла свою неспособность что-либо изменить в образовавшемся порядке вещей. А ведь в школе её наряды когда-то приводили в восхищение одноклассниц – папа Ивановский, красный командир, наряжал дочь, не считаясь с затратами НЭПовского времени, и стараясь компенсировать отсутствие материнской руки. Да и тётки до отъезда не оставляли своими заботами милую Nataliе – то свяжут гипюровые воротнички в неведомой ей технике игольчатого кружева или фриволитэ, а то пожертвуют денег на модную полосатую футболку и парусиновые тапочки, заодно возмущаясь Натальиным пролетарским конформизмом и называя его «mauvais ton».
Нынешнее материальное положение её дел было куда как огорчительным.
Наверное, подруга заметила смущенье Натальи – прощаясь, она вдруг сунула ей в руки эту самую обувную коробку со словами: «Они мне оказались малы, а тебе 34 -тый размер будет в пору!» – обняла оторопевшую Наталью, и убежала, чмокнув в щёку.
Не приходя в ясное сознание, Наталья открыла коробочку – там оказались невероятно красивые перламутровые туфельки с маленьким каблучком-рюмочкой. От них пахло дорогой кожей и надеждой на изменение в судьбе.
По Москве вскоре поползли слухи о политическом деле сибирских поэтов, в числе которых был и поэт Павел Васильев …
Но перламутровые туфельки решили всё – она едет в Ново-Сибирск!…



Искусство долговечно, жизнь – коротка, 1931-33 гг, capriccio 78,
Кончай скорее, уже просыпаются (Франсиско Гойя)

На деньги, вырученные от проданного серебряного портсигара папочки Ивановского, с дарственной витиеватой надписью «Дорогому доктору…», Наталья купила билет и девятого сентября отбыла в Ново-Сибирск, утешив себя тем, что папа Люциан, Люцик, как называла его мама, никогда не курил и этот подарок совсем не был ему дорог.
Осень, едва ощутимая в Москве, в этом далеком городе давно превратилась в уверенную зиму – кругом дырявые жёлтые сугробы, покрытые коркой льда, облупившаяся штукатурка домов и черные коробки двухэтажных срубов обступали улицу со всех сторон. Мужчины в завязанных шапках-ушанках, в тулупах, застёгнутых на все пуговицы, торопливые женщины в заиндевелых шалях, румяные мальчики в меховых штанах – все пробегали мимо и не останавливались. Да и нельзя останавливаться на таком морозе – замёрзнешь сам!
Ни подруги, ни следов её семьи по записанному адресу Наталья не обнаружила, а соседи на эту тему с ней отказывались разговаривать, отводя глаза.
Темнело быстро. Наталья решительно постучала в первое попавшееся окно, светившееся домашним уютом. Хозяйка вышла и без слов впустила, даже не взглянув на побелевший нос и столичную фасонистую одёжку. Пока Наталья пыталась застывшими губами пояснить, что вот бы, мол, подождать подругу – может, с работы ещё не пришла? – хозяйка стянула с неё одежонку и поставила на стол миску горячего молока с куском серого подового хлеба, пахнущего капустой, покромсала сала, вынула из поддувала горячую печёную картошку. Подвинула к ней поближе. Молча, уселась напротив.
– Забрали их, –голос хозяйки был тихим и мирным. –– Щас много загребают…Ешь, дочка…
Не чувствуя вкуса, Наталья похлебала молочка, пригреваясь у печи, да так и заснула за столом, с надкушенной картофелиной, положив голову на руки. И осталась у доброй хозяйки на целый год, сначала временно, пока найдёт работу, потом – куда же уходить от такой милой хозяйки?
Устроилась продавщицей в системе ОГИЗа – работа хорошая, книжки да открытки продавать в отделе «Культтовары».
Конечно, что и говорить, книги нового издательства «Akademia», издававшие серию книг «Сокровища мировой литературы» были великолепны, но недоступны по цене.
Зато эти книги можно было рассматривать и читать на работе.
Наталья с сожалением вспоминала богатую библиотеку отчима, оставленную в Москве –
что-то теперь с нею стало?… Растащили, небось…
В одном из журналов она прочитала удививший её живой рассказ «Молоко» Ивана Катаева о буднях молочного товарищества и любовных страстях в трудовом коллективе – какие приземлённые темы появились в литературе! Было смешно и грустно.
Завотделом не разрешал читать ценные книги на работе, а домой брать – тоже было не велено. Ну как можно было удержаться и не прочитать, если столько интересного тогда печатали, какие невероятно красочные энциклопедии издавали!
На весь магазин пахли коленкоровые тома Ленина, третье издание на тридцать томов; скромно поблескивали двухтомники Маркса и Энгельса; сияли серебряным тиснением книги созвучных идеологов революции ленинского и сталинского толка, и атеистические книги … Чтение этих книг поощрялось – но Наталье это было совершенно не интересно!
И она приспособилась читать так: клала две книги одну на другую. Светония читает, а прикрывает снаружи двадцать вторым томом Ленина.

В связи с недавним введением всеобщего начального, а затем и всеобщего семилетнего обучения, учебная литература стала издаваться массой «пробных учебников»: «рассыпных», «местных» и «рабочих». Наталья пролистывала эти учебники, сравнивая их содержание с фундаментальными лекциями своих школьных учителей, и понимала, что они не дадут ученикам ни системных знаний, ни стабильности в обучении.
Популярные, «народные учебники» соперничали простотой изложения наук с «массовой популярной брошюрой», где передовики производства, а то и целые бригады могли поделиться производственным опытом. Писалось всё это, как правило, без отрыва от производства и очень отражалось на качестве текста.
Мда… Даже Наталья, далекая от политической грамотности, прочитала выпущенное недавно Постановление ЦК ВКП(б) « О постановке производственно-технической пропаганды» –что привело к всплеску тиражей научных книг и грозных производственных плакатов и новомодной должности «техпроп»!
Читать такое было невмоготу…
Но зато открывались новые типографии и издательства!
Широко печатались рассказы, повести, поэмы для детей, посвященные истории революционной борьбы с мировым злом и трудовым достижениям советских людей.
Бедные советские детишки!…
Наталья с ностальгией припоминала свой наивный детский круг чтения: сказки, приключения…. Именно эти книги были созвучными её детской душе, а новые – казалось, выламывали мечту об открытиях, насаждая, то романтику смертельной борьбы с течением с соседней реки, то возню с глуповатыми простофилями-крестьянами, насаждали невозможный мир. В этих произведениях уже не было места добру – всё сводилось к борьбе, всё равно, с чем и с кем.

Работа за прилавком требовала предельного внимания, а не рассеянного чтения. Пару раз обсчитав покупателя не в свою пользу, Наталья немедленно получила выговор от заведующего и уволилась, тут же найдя работу в новом областном издательстве офсетчицей.
Ах, как сладко было вспоминать краткие месяцы и годы безделья в Москве – на большую папину пенсию, когда можно было с ленцой заниматься хозяйством и читать, валяясь сутками на мягком диване, оббитом кожей… Это называлось «готовиться в Университет», где она уже провалила экзамены.
«Лучше бездельничать!» – сказал старый Франсиско Гойя в одном из офортов, и он был прав…
Теперь ей поневоле пришлось узнать, как печатаются эти самые книги, заполонившие пространства советских магазинов и полки библиотек, и – судя по количеству книг – с невероятной быстротой превращая нашу страну из безграмотной в самую читающую страну мира.
Наталья записалась в соседнюю с типографией библиотеку, где однажды обнаружила подшивки старых журналов «Летопись» со знакомыми именами –
они как бы всплывали в памяти из забытого детства…
В голове возникали отрывочные подробности встреч юной матери с Николаем Гумилёвым, Анной Ахматовой, Велимиром Хлебниковым, о вечерах в «Бродячей собаке» – Наталья снова с горечью вспомнила об утраченной фотографии…
В этой подшивке были собраны рецензии и критические обзоры некого Д.Выгодского на современных молодых авторов– Наталья снова обрадовалась, будто бы встретила знакомого – неужели это тот самый милейший Давид Выгодский, как-то бывавший у дедушки в их ленинградском доме на Звенигородской?
Не помня себя от счастья, она читала и перечитывала эти статьи, заучивала стихи, как звучащие слова живого разговора с кумирами маминой молодости, прикасаясь губами к единожды истекшему времени.
Правда, не смотря на душевное волнение, Наталья с некоторым удивлением обратила внимание на то, что для Выгодского-критика не существовало авторитетов, и что он был резок и прямолинеен в литературных оценках.
Решив написать Выгодскому письмо – а вдруг, он еще помнит ее родителей и сможет помочь ей опубликовать в каком-нибудь журнале уже дописанную книгу «Митридат»? – Наталья вдруг ощутила, что есть где-то и иная жизнь, а не только «снег да снег кругом». И покинутый ею город Ленинград, оказывается, ещё существует на земле, а значит жизнь продолжается!…
Она написала письмо в адрес редакции и на имя Д.Выгодского в недосягаемый и горячо любимый Ленинград, и стала ждать ответ, обращая теперь внимание на то, насколько часто имя Д.Выгодского — переводчика, встречалось в книгах издательства «Художественная литература».

Тайно надеясь на возможность как-то вернуться в свой любимый город, Наталья должна была использовать все возможности прописаться там – а вдруг, Выгодский сможет ей помочь?
А пока, возможно, именно благодаря его переводу, она увлечённо прочитала новую книгу немецкого писателя Майринка «Голем» и, наконец, самостоятельно взялась за немецкий язык, вооружившись самоучителем и словарём. Настолько её потрясла история создания, восставшего на своего создателя – она чувствовала в себе такую же непокорность собственной судьбе, но и одновременно – такой же обречённой, как и этот глиняный истукан. Она жаждала писать свою жизнь как роман, задуманный ею, а не Им, равнодушным и недосягаемым, хозяином её души.
Французский язык она тоже старалась не забывать, читая шёпотом романы и зная, что приличная светская девушка этот язык должна знать отлично, чем она решительно отличалась от дам полусвета.
Но что-то выгорело у неё внутри от этой слепящей допросной лампы и не подлежало окончательному восстановлению, требуя длительного врачевания временем и покоем.
Молодые девушки её возраста ходили на политзанятия, на свидания, в клубы –
увы, Наталья не разделяла их интересов, хотя трезво оценивала преимущества замужней сытой жизни как очевидно положительные.
Но достойного претендента на свою руку не видела.
Потерянный Цой никогда не покидал её сердца…
Вечерами она приходила к своей молчаливой хозяйке, усаживалась спиной к теплой печке, а к окошку бочком, разводила керосиновую лампу и шуршала пером…
Хозяйка тихонько выгребала из поддувала золу, открывала загнёток и доставала распаренные щи, от которых дух шёл по горнице сытный и ласковый. Звала Наталью к столу ровным голосом – иди, дочка, снедать будем… И губы поджимала – точно, как бабушка Тотешь. И от этого делалось немного радостно и чуть-чуть спокойно.

Раньше на работе в типографии приходилось очень туго. Шрифтов для набора текстов, заголовков и «шапок» или призывов было очень мало, печатная машина теперь бы вызывала невольную улыбку. Маленькая, она приводилась в движение от качания ногой. А хуже всего было с кадрами – остались им в наследство два наборщика из старой типографии, не работники были, а горе.
Наберут в день гранку строк в 40-50, да полдня и правят: так много было ошибок.
Но довольно скоро прошли и организационные трудности. Им прислали шрифты и четырехполосную печатную машину.
В типографию на офсетную печать пришла молодежь овладевать новыми профессиями. Это были печатники -выдвиженцы, то есть те, кто сам хотел приобрести новую профессию, специально нигде не обучаясь, парни хваткие и исполнительные.
Семейная атмосфера маленькой типографии разрушилась, начались конкурентные склоки между молодежью, и Наталья снова уволилась, устроившись корреспондентом в газету «Новосибирский рабочий».
Зато она могла теперь отслеживать всякие новости.
Советский арктический Север стал центром новостей.
Вот, к примеру, в августе этого, 1933 года на Колький полуостров поехала большая группа писателей.
Писатели, собирая впечатления, объездили всю территорию Кандалакши и Беломорского канала, катались на лодках и рыбачили, охотились и наблюдали работу горной станции Академии наук СССР в Хибинах. Господи, как интересно живут в стране писатели – ездят, пишут, самые первые узнают новости!
Газета «Правда» с 1933-го года ввела специальную рубрику, посвященную Арктике, и много материалов отдавала перспективным работам, проводимым там: и развитие полярной авиации, и первые испытания самолета-амфибии «Ш-2», со складывающимися крыльями, и строительство ледореза…
Рядом с сообщением о походе ледокола «Красин» можно было прочесть информацию о лётной экспедиции на Чукотку, а вот здесь – о том, как финский профессор просил о включении его в экспедицию на Новую Землю или Землю Франца-Иосифа.
Оказывается, Арктический институт уже приступил к изданию «Полярной библиотеки»!
И очень подробно освещалась историческая экспедиция парохода «Челюскин» летом выступившая в путь из порта Мурманск для того, чтобы вдоль северных морей достичь берегов Тихого океана…
Какие смелые мореплаватели! – Наталья попробовала порадоваться их отваге.

«Экспедиция была призвана доказать, что восточные и северные территории, которые
Россия активно осваивала ещё со времен покорения Сибири Ермаком, можно снабжать всем необходимым по морю, посылая караваны судов вдоль северных берегов»…

Наталья задумалась о перемене места… Пора начинать самостоятельную жизнь, даже без доброй хозяйки.
В Ново-Сибирске теперь было легче – она знала город, обрела знакомых. Насколько возможно, тепло попрощавшись с прежней хозяйкой, однажды упрекнувшей её в «легкобытности», она ушла жить в рабочее общежитие, за которое, как ей казалось, не нужно было платить никому и ничем.
Погружение то в чтение, то в собственные писания, уводило её от трезвой оценки действительности, и она не замечала ни четырех коек по-над стенами, ни одного на всех «платяного шкапа» – роль которого исполняла отгороженная часть комнаты с занавеской для переодевания, её не интересовал ни стол для посуды, ни две тумбочки. Причём одна тумбочка на двоих жиличек должна была стоять между изголовьями железных коек и сдвигать её не полагалось…
Наталья наловчилась писать на коленях, примостившись с ногами на своей койке, под осуждающими взглядами сразу двух соседок – Танюхи (надо же имя-то какое – Нюха, Тюха! )и Нюрки (норки, нырки, нюшки…)
Соседка Глаша была уступчивая и смиренная, образцовая овечка, из бывшей барской прислуги. Но под влиянием этих двух воинствующих комсомолок, Глаша часто меняла свою согласность и двулично их поддерживала, как только их носы поворачивались в Натальину сторону, и начиналась ежевечерняя травля:
Ишь как строчит… Выписывает… Лопатой так не могёт… – начинала обычно Танюха.
– Ага! Усё, что зенки углядят, ухи заслышут – вона и вывооодит… – вторит ей Нюрка. А Глаша, добрая Глаша, тут же подхватывает:
–Так ани, енти баре, как адин, што думают – усё и записуют!
Роли меняются. Вступает снова Танюха:
– Наташк! Натаашк, а ты пол сёдни мыла в кухниии? А, Наташк? – Наталья честно протерла мокрой тряпкой деревянные половицы и кивнула утвердительно…
– Угу… – Но Танюха не унималась:
– А песочком тёрла?… Али кирпичом? А?! Наташк, я тебя спрашую?
Никаким тертым кирпичом Наталья и не думала драить эти некрашеные полы – обойдутся и так, и передернула плечами, вроде – отстаньте…
– А чо пол-то чернай! – не унималась хихикающая Нюрка, страсть как любившая лазать по полу на карачках, подоткнув подол, и ловить лоснящиеся поглядки чужих мужиков, а нередко, и недвусмысленные шлепки по крутой окорочковой части. Уж она и кирпичом, и песочком, и кипяточком, и покрикивая, чтоб «не ступали, паки вона не управицца»!
– Эх, Наталья, Наталья, – затрагивала Танюха – чему бы грабли не учили, а жопа верит чудеса, да, писательша?…
А началось всё с замечания комсомолке Танюхе, что поговорка «попал как кур во щи», неправильная. Нужно говорить:«в ощип»
…Наталья уже не раз вспоминала добром свою молчаливую хозяйку, но не возвращалась к ней.…Чужая.

«Седьмого ноября руководитель экспедиции Отто Шмидт, уже находясь в Беринговом проливе, направил Советскому правительству радиограмму, поздравляя руководителей и страну с очередной годовщиной Великого Октября, и подчеркивая грандиозность поставленной экипажу «Челюскина» исторической задачи…
После этого пароход уже не имел возможности самостоятельного плавания и дрейфовал зажатый во льдах навстречу своей гибели или победе над стихией»…

Как бы ни было трудно, Наталья до конца декабря 1933года проработала в газете «Ново-Сибирский рабочий», получая первый бесценный опыт журналистики – надо было уметь разговорить человека, понять его стремления, личный характер и написать об этом всему свету, как говорил главный редактор, поддерживающий в Наталье её исследовательскую «жилку».
Она верила, что ей, как журналисту, очень пригодится это умение разговорить и рассказать, а возможно, накормит её и спасет ей жизнь…
Первые номера газеты были тиражом 500 экземпляров. Но из месяца в месяц тираж их увеличивался. Выпускалась газета раз в пятидневку на четырех полосах. Читатели, в основном рабочие, вскоре полюбили свою газету, где, каждый раз удивляясь, находили очерк о своем товарище-рабочем.
Наталья возвеличивала каждого героя очерка до степени Героя, выстраивая пьедестал из эпитетов «мужественный», «самоотверженный», «не покладая рук»…
Статьи вырезали и хранили в семейных архивах – фигурант немедленно становился известным в городе человеком.
На предприятиях появился небольшой актив добровольных корреспондентов, и Наталье стало легче подбирать материал для публикации. К новому году тираж пролетарской газеты увеличился вдвое, а значит, появилось удовлетворение от результата..
Наталья тешила себя мыслью, что она в какой-то степени способствовала такому интересу к печатному слову, по-своему полюбив незамысловатый уклад рабочих и их по-детски наивный оптимизм.
Сегодня вахтёрша общежития передала Наталье письмо от Выгодского с приглашением в Ленинград.



ВЫГОДСКИЕ, 1933 г,capriccio 59
Они всё не уходят! (Франсиско Гойя)

Стоял конец декабря 1933 года, коллективизовавший не только коров и лошадей, но и куриц, и всё-таки, несмотря на череду колхозных бунтов и стойкий голод, к каждому дому приближалосьРождество. Празднование Рождества было запрещено ещё с 20-х годов, но в некоторых семьях традиция тайно соблюдалась и тогда незаметно приносили ёлочку, порезанную на куски, которые вставляли в шины. Люди побогаче на Рождество доставали из кладовок запылённые блестящие игрушки. А вот простые рабочие люди, хотя бы обеспеченные каждодневной пищей индустриальными или ИТРовскими карточками, заворачивали в конфетную фольгу грецкие орехи, или подвешивали блестящие шарики на ветки фикуса, перемежая их с крымскими яблоками и конфетами, и радуя сладким угощением своё растущее неизбалованное потомство.

Голод, подъевший скудные припасы ещё по осени, не оставлял надежды до весны – на улицах города Ленинграда то там, то здесь прямо на тротуарах, копошились обессиленные крестьяне, семьями покинувшие свои дома, после обобществления своей скотины, и спасаясь теперь от голода сбором скудных подаяний.
Зажатый льдами «Челюскин» утягивало движущимися льдами всё дальше на Север, унося пассажиров корабля от спасительной «большой воды» Тихого океана, и рождая всё более неутешительные прогнозы.
Репортажи Ильи Сельвинского подбадривали разве что пионеров и активистов.
Но, уже по привычке, заложенной с детских сказок о Щуке, волшебных палочках и золотых рыбках, все верили в чудо.
Горожане, подтянув пояса, устраивались на работу, получая при этом продуктовые карточки, а также ставили на учёт в жилконторах своих иждивенцев, кто-то стоял с протянутой рукой – то есть каждый перебивался, как мог.
Город не ждал Наталью – деда и бабушку Шабуневичей уже давно похоронили без неё… Наверное, теперь она особенно остро ощутила закрытые глаза этого города, хотя раньше, всего три года назад, ей ещё горел огонек в дедушкином кабинете.
Теперь она была здесь одна.

В бывшей столице всё пестрело от плакатов и гранитных табличек с аббревиатурными названиями предприятий и учреждений, которые висели на знакомых зданиях и сбивали с толку любого русскоязычного человека: «Упторг КУЖД», «Л.У.О.», «Наркомпищепром СССР, СОЮЗРЫБСБЫТ», «Союзтрикотажсбыт» – таким образом, самым знакомым и понятным словом было французское слово «ПАССАЖ» – этот магазин она знала сызмальства.
Побродив по городу детства и уже изрядно утомившись, Наталья всё не торопилась звонить в дверь Выгодским, надеялась встретить Давида Исааковича уже вернувшимся домой с работы в издательстве.
Она знала, что в последнее время он интенсивно занимался переводами и уже успел издать около 20 книг. Даже далекие латино-американские писатели увидели переводы своих произведений на русский благодаря Выгодскому, чем несказанно гордилась этим почему-то и сама Наталья, ощущая свою причастность к этому отзывчивому человеку…
Смеркалось. Позвонила.
На пороге квартиры её встретила симпатичная женщина с хнычущим мальчиком на руках:
– Здрааавствуйте…Проходите, – по-будничному, без лишних вопросов,– садитесь… Чаю?…Скоро Давид Исаакович придёт – он ещё в Госиздате.
– Наталья… Гирей… – неловко и смущенно представилась Наталья .
– Да вы не стесняйтесь, у нас все время гости! – женщина удерживала рвущегося на свободу мальчугана одной рукой и подала Наталье свободную, – будем знакомы, я Эмма. А это наш маленький сосед, мать его заболела, – мальчик протянул к Наталье ручки, как бы просясь к ней.
– Можно? – она ещё ни разу не брала на руки малышей и не знала, как именно можно его взять – за ручки или подмышки. – А отец его где?
–Конечно, берите, Яков у нас общительный,– Эмма, опустив глаза, не выпуская из рук малыша, и стала собирать гостевой чайный стол, выкладывая нехитрые припасы одной рукой, – ну, берите его, берите! Экая вы неопытная…
Она ловко перехватила поперёк туловища брыкающегося малыша теперь другой рукой и сунула его Наталье – Вот, держите!
Наталья моментально заворковала с ним.
– Отец?… – Эмма перешла на шёпот, – да вышел из дома без паспорта и не вернулся… А у его мамки, – она кивнула на малыша, – пневмония…
Наталье мальчуган показался неожиданно тяжелым и пахучим. Запах малыша напомнил чудное время, когда она, сосланная строгой караимской бабушкой Тотешь за короткую городскую одежду на сеновал, спала чуть ли не в обнимку с овечками и козлятами. Мальчик, тараща глазёнки во всю, повисел-повисел у неё на руках, кукольно задвигал ножками в носочках и засмеялся, глядя на растерянную Наталью. Наталья вдруг, впервые за эти годы, неожиданно рассмеялась ему в ответ, Эмма подхватила, малыш расхохотался пуще прежнего, и их необъяснимо весёлый хохот уже наполнил маленькую тесную комнатку, когда вошёл и сам улыбающийся Давид Выгодский – тщедушный, невысокий, бородатый человек с выразительными умными глазами.

–Знаю, знаю!… – раздеваясь, замахал он руками и жестом прервал начавшиеся было объяснения Натальи, вытирающей от смеха слезы, – и матушку вашу знаю, и доктора Ивановского знаю – встречались не раз! Чаю, Эммочка, чаю – замерз, как пёс! Я вас, голубушка, нянчил вас еще в младенчестве, в Луцке, так вот…
Малыш немедленно запросился к Давиду Исааковичу, подпрыгивая и вытягиваясь, так что Наталья рисковала его уронить. Выгодский, урча что-то невразумительное, забрал его к себе на колени, отогревая дыханием свободную руку. Малыш вцепился в бороду рукой, пока Эмма подавала чай. Все снова рассмеялсь.
– Ну, как там, Север? – он всем корпусом повернулся к гостье, – мечтаю там побывать!…Просторы!…снега!… расстояния… О, Русь!…А-а? – Он отхлебнул, погрел теперь другую руку о стакан, – сами решились поехать туда или порекомендовали?
Наталья опустила глаза, кивнула, не в силах ему солгать, и ответила невпопад:
– Да…Снега…ЯроманнаписалаМитридатназывается, – четкой скороговоркой выпалила Наталья, уже не зная, как ему точнее обозначить единственную цель своего визита в Ленинград, боясь скомкаться и потерять возможность обговорить с ним эту жизненно важную тему – издания её книги.
Выгодский отставил чашку и приподнял брови. Эмма взяла малыша на руки.
Ромаа-ан? – он не улыбался, его темные красивые глаза с густыми ресницами были так внимательны, он увидел, как окаменели и побелели Натальины губы, как напружинено она ждала его реакции, – ну так давайте его сюда! – и вот тут он впервые чуть-чуть улыбнулся лично Наталье. Он прекрасно помнил, с какой целью приглашал внучку Александра Шабуневича и дочь красавицы Ольги – ей нужно было помочь.
Наталья же, переводя дух, радостно суетясь и, не веря своему везенью, доставала папочки, надписанные ручкой по вклейке « Митридат», книга первая, «Митридат», книга вторая…И так все пять книг.
Звонок в дверь прервал долгожданную возню с папочками, Выгодский с Эммой напряглись и переглянулись. Из-за двери донесся детский звонкий голос – это с улицы пришел их разрумяненный сын, шумливый Исаак.
Бросив школьный портфель в угол, он, захлебываясь от волнения, первым делом спросил, обращаясь к отцу и поглядывая на новенькую гостью.
– Папа, а что такое паспорт? Нам сказали, что все граждане Советского Союза должны иметь паспорт – а у меня тоже будет паспорт?
– Будет. Всех перепишут и всем выдадут… – Давид Исаакович потупился.
Радостный Исаак отправился ужинать – в свой угол, и было долго слышно, как он приглушенным голосом говорил матери, что после общешкольной пионерской линейки говорили о праве каждого иметь паспорт гражданина СССР, и об ответственности человека за свой паспорт. …Эмма слушала молча, казалось, рассеянно, в ответ нервно гремела стульями и зачем-то протаскивала и развешивала через комнату полотнище цветастого ситца.
С Выгодским Наталья читала роман до двух ночи. Эмма, очевидно привыкшая к таким заутренним посиделкам, и с вечера не задавая лишних вопросов, тихонько и сосредоточенно сначала занималась сыном и соседским хнычущим малышом, в конце-концов уложила их спать, а после затихла рядышком с ними. Выгодский, уже сам, смежая от усталости глаза, предложил Наталье пожить у них несколько дней, пока не выяснится вопрос с публикацией ее романа в каком-нибудь приличном журнале.
Эмма, оказывается, еще с вечера постелила Наталье на составленных стульях в их единственной комнате, отгородив ей угол цветастой занавесью.
Наталья долго не могла уснуть – рассеянный свет фонаря на улицах родного заснеженного Ленинграда за окном, скрипы старого дома, вздохи живых людей рядом будоражили неутешную жажду гнездованья. Запах книжной пыли, такой знакомый с детства, звук капель из водопроводного крана кухни…о-оо! Она бы отдала полжизни, чтобы вернуть безмятежность юности, когда вся семья ее была в сборе – и милый папа Ивановский, и милые тети, ant Elen and ant Maria…Мамочка…бабуля…дедушка Шабуневич…даже Тотешь она сейчас вспоминала с нежностью.
Наталья усилием воли заставила себя отвлечься от этих размягчающих сердце мыслей и задумалась о Выгодском, о том, как в такого, мягко говоря, некрупного человека, вместились знания сразу нескольких десятков языков, пусть – лишь один курс математического факультета, но при этом и весь курс романо-германского? Ведь вдуматься только: не считая всех европейских языков, он великолепно знал древнюю латынь и иврит! В общей сложности он знал почти 25 языков!
Она сравнивала свои знания, и сравнение было убийственно не в её пользу. Засыпая, она давала себе клятву вечноживого Ильича «учиться, учиться и учиться», причем не на всю жизнь, а в течение всей жизни!

АЗБУЧНЫЕ  ЗАКОРЮЧКИ, capriccio 60
Первые опыты (Франсиско Гойя)
Наталья проснулась, когда в доме всё уже затихло. Выгодский ушёл на службу, Эмма с малышом – к больной соседке, Исаак тихо строчил свои уроки, склонившись над учебниками и тетрадками.
– Доброе утро… – Наталья прикоснулась к его буйной шевелюре, но мальчик отстранился и выпрямился.
– Доброе… Мама сказала, чтобы вы кушали – вот она оставила, – Исаак рукой указал на укутанную полотенцем кастрюльку.
– Спасибо…А ты… ел? вы…в каком ты классе? – это чтобы завязать разговор.
– В третьем…Математика…Языки… Это чтобы вы меня не спрашивали, что мне из предметов больше нравится, – ответил Исаак и снова углубился в решение своих задачек.
Наталья решила не надоедать серьезному ученику и занялась за едой чтением, благо книг здесь было как в библиотеке: вся комната по стенам была уставлена книгами, на столе, окнах – стопки книг и журналов…
Наталья ела оставленную ей пшенную кашу, пахнущую постным маслом, прямо из кастрюльки, не отрываясь от свежих журналов. Господи, до чего же было здорово!

Вечером Выгодский принес газету с очерком В.Шишкова «Садко-гость советский» и рассказал Наталье, что в августе этого года на перспективном Кольском полуострове уже побывали сам Сталин, Ворошилов и Сергей Киров. Она читала об этом.
– Как вы к этому относитесь? – Наталья недоумённо пожала плечами: она, конечно обо всем этом читала, но чтобы принимать это лично к себе ?… Увольте…
– А между тем, там, на Кольском, вслед за правительством, ещё несколько месяцев там работали писатели ленинградского отделения, – Выгодский внимательно смотрел на Наталью, как бы убеждая её в чем-то. – Нееет, путешествовать, да ещё и за государственный счет – это куда лучше, чем работать за гроши! А потом, вечерами, читать, набирая необходимые материалы для своего произведения…. Но для этого нужно, как минимум, – он развел руками, – попасть в писательскую организацию!
Наталья обо всем этом уже думала, не решаясь высказываться.
Выгодский продолжил, потирая затылок и морщась от боли:
–Писатели, к примеру, знакомились с результатами экспедиции ученого-геофизика Ферсмана по розыску полезных ископаемых на Хибинах, а затем, как вы понимаете, материалы их поездки дали неисчерпаемые темы для большого ряда очерков, опубликованных в советской прессе, – он заметил огоньки в её глазах .– Вам это – интересно? – такая жизнь?! Так стремитесь к ней!
Вот это, – Выгодский сухо постучал по газете тонким пальцем, – один из репортажей.
Он налил крепкого чая себе и Наталье. Подвинул к ней поближе сушки.
– Понимаете, Наташа… Вы хотите стать писателем. Это не так просто, понимаете? – Выгодский откинулся и снова внимательно посмотрел на Наталью, воздев палец, – ааа…вооот…Это – политика! А образцово-показательный разгром литобъединения «Перевал», помните ? – теперь он невозмутимо отхлебывал чай, опустив ресницы и вспыхивая из-под них зрачками.
Наталья испуганно метнула взгляд на Выгодского, ощущая, как по спине побежали крупные мурашки страха – не приглашает ли он её к полемике? Нет… Уж она лучше помолчит. Учёная уже…
– Вот видите… Молчите…Такая позиция властей отбила у других литераторов охоту высказывать какие-либо критические мысли относительно литпартийной верхушки! –
Он отставил пустой стакан и подбородком оперся на руку. – Поэтому, чтобы писать и быть сейчас напечатанным, нужно написать о том, что заинтересует журналы: о новостройках, героях-летчиках, победителях соцсоревнований… Тогда можно будет пытаться вступить в писательскую организацию. А в стол – писать нет и смысла!
Выгодский встал из-за стола и прошелся по комнате на пару шагов вперёд и назад. Снова сел, не решаясь взглянуть на Наталью.
– А ваш роман «Митридат» я отдал на прочтение в редакцию, но совершенно не уверен в его публикации – не та тема! История сейчас никому не нужна. Соцреализм – вот оно, то самое нутро времени! – он откинулся и, близоруко щурясь, всмотрелся в её лицо, – слышали такой термин? Вот что сейчас востребовано – летопись трудовых будней пролетариата!… Подумайте, как вам быть. А сейчас – спать!

…Наталья крепко задумалась о Союзе писателей. Она по всем своим параметрам –
социальному происхождению, воспитанию, образу жизни – никак не соответствовала строителю коммунизма.
Но неукротимое желание подняться выше, чем она есть, желание писать, обусловленное в какой-то степени караимским воспитанием, где ценилась способность члена семьи грамотно и логично записывать семейные события и предания в особо хранимую книгу –мэджлис, подкреплённое постоянно накапливаемыми знаниями, должно – обязательно должно! – воплотиться во что-то вещественное: в газетную публикацию или журнальную статью или, как предел мечтаний, в собственную книгу.
И вообще, человек рождён для подвигов! Увидеть свою книгу изданной – это ли не подвиг для неё?
Сообщение о перспективном Кольском полуострове и строящемся там никому не известном городе Хибиногорске, показалось Наталье не более чем просто интересным.
А сейчас, в эти незабываемые Ленинградские дни, когда она «сидела у Выгодских», Наталья неустанно поражалась знаниям и памяти Давида Исааковича – она часами могла слушать его баталии со своим бывшим школьным преподавателем, иногда приходившем к Выгодским в эту заставленную книгами квартиру…
Сегодня, к примеру, она заворожено молчала, когда у Выгодских пила чай Анна Ахматова, поглядывая на смущенную Наталью и вспоминая свое житьё-бытье в Евпатории. И улыбаясь, глядела на хохочущего Давида Исааковича, когда Анна Андреевна прочитала шуточное стихотворение, написанное ему Осипом Мандельштамом:
– … Семи вершков, невзрачен, бородат, Давид Выгодский ходит в Госиздат, как закорючка азбуки еврейской…


В начале было дело, 1933 г, capriccio 15
Добрые советы. (Франсиско Гойя)

… А вот сегодня Наталья пораньше ушла в свой угол «спать», пока надегустировавшиеся кошерного вина редактор литературного журнала Михаил Козаков и сам Лев Давидович, не начали давать ей советы поехать в необжитые места, туда, в какой-то богом и людьми забытый Хибиногорск, к диким оленям и лопарям.
А это было где-то там, в жутком далеке, на Заполярном Кольском полуострове, практически на краю географии… При чем, эти два пьяненьких товарища, упоминали имя своего знакомого, некого большевика Александра Таничева, а нынче партийного босса в том северном краю – «кстати, личного знакомого товарища Сергея Кирова»…
Наталья ушла за занавеску, потому что обиделась – ну как может, он, этот милый Лев Давидович, самый знакомый из всех знакомых, как он может отправлять её в такую даль, одну, совсем-совсем одну?
Неведомый Кольский полуостров с его полярной ночью нисколько не радовал Наталью, особенно после знакомства с морозами Ново-Сибирска! Даже не смотря на то, что в газетах всё чаще рассказывали об успешной работе комиссии Академии Наук СССР по изучению недр Кольского полуострова, которую возглавлял упомянутый Сергей Киров, любимец ленинградцев – и нынешний первый секретарь обкома ВКП(б).
Одни только партийные регалии этого человека вводили Наталью в дрожь!
Неужели Выгодский уже знает о первом её аресте и сам подталкивает её к отъезду в эту тьмутаракань?
Но ведь Наталья ни в чем не виновата – её отпустили из следственной тюрьмы «без последствий»…Эти мысли разрывали голову Натальи, и она не находила себе места.

Сегодня Давид Исаакович неожиданно рано пришел домой и усадил внезапно затрепетавшую Наталью на «серьезный разговор». А тут еще Эмма с Исааком как назло ушли в лавку « стоять в очереди за продуктами».
Натали, деточка… – Выгодский потупился, взял её руку в свою. По высокому лбу сбегали и снова собирались у переносицы морщинки. Ему было неловко, он вздыхал и мял её руку. – Понимаешь, нужно выжить… Чтобы написать что-то существенное – нужно сначала, просто выжить, есть, пить, работать… Время такое… – он не договорил, отпустил её руку и потер свою бородку, сминая её в кулак.
Наталья поняла его по-своему – сейчас он попросит её уйти – она давно ожидала чего-то подобного и дождалась…
–Да, да, я завтра съеду… – она снова окаменела, и сцепила руки, сдерживаясь.
– Да я не об этом. Хотя и об этом тоже… Понимаешь, есть фактический вариант –
тебя заберет в Хибиногорск один человек, ну… в качестве его жены. Он сейчас в Ленинграде по делам – мы уже договорились с ним … – Наталья вскинула брови и уставилась на Давида Исааковича огромными немигающими глазами, но Выгодский, вперивший глаза в клеёнку стола, торопливо продолжил, повысив голос, и как бы не давая ей ничего возразить, – а там ты сама, смотря по обстоятельствам… фиктивно ли …по-настоящему ли?…Он раньше из Ленинграда улетит и – встретит тебя там… А тебе нужно отсюда уезжать! – Он в упор посмотрел на неё. – Идет тотальная паспортизация и всё такое…Аресты кругом, облавы по улицам, на железной дороге…Никто не берётся тебя здесь прописать, а время – не терпит!
Наталья вспыхнула от этого безжалостного «время не терпит» и не сразу поняла сказанное, некстати вспоминая идиллию мамы и отчима и совершенно не реагируя на слово «паспортизация»,
–Договорились?… – с ним?… Как это – «жены»?
– А вот так. Именно жены, – Выгодский поднялся. – Наташа, пойми, это для тебя единственный путь к спасению! – Выгодский хрипло зашептал, уже крепко схватив Наталью за руку и переходя на фамильярное «ты». – Этот человек – Таничев, он хороший! Он там, в этом городке секретарь парторганизации крупного комбината. Представляешь? Он – власть! У тебя будет дом, еда, и хоть какое-то, но прикрытие от преследования ОГПУ. Понимаешь, о чем это я? Здесь, в Ленинграде, тебе никак нельзя оставаться. Здесь тебе не дают прописки – я спрашивал, а значит, ни работы, ни продуктовых карточек… Я уже узнавал, – и ты попадаешь в трудовой лагерь. Ты, извини меня, идешь по категории «неблагонадежная» – слышала, небось?…
Наталья сидела, не шелохнувшись. Значит, знает об аресте в Москве. А может, всё действительно, так серьезно ?…
– Подумай до вечера. В 5 часов утра поезд уходит… Зарегистрируете брак там, в Хибиногорске, или гражданским – сейчас на это не смотрят, получишь новый паспорт, фамилию, прописку, будешь работать – и потеряешься. И этим – спасёшься!
Выгодский встал, неловко похлопал ошарашенную «невесту» по плечу и, надев шляпу, быстро ушел к себе в издательство, называемое им Notre Dame de Госиздат.

Наталья, обессиленная свалившимся на неё «счастьем спасения», завалилась на свои составленные стулья за занавеской, и затихла, прислушиваясь, как Эмма, уставшая и простуженная, вернувшись с продуктами, звенела кастрюльками, снова забрала от больной соседки малыша и теперь утешала ревущего мальчика, а затем, сама кашляя и сморкаясь, весь вечер, а потом и всю ночь ставила ему то горчичники, то выносила горшок. Температурящий ребенок хныкал и вскидывался во сне.

…Господи, кто она? – недавний недомерок, гадкий утенок, незаметно превратившийся во взрослого лебедя… Замуж? Вот если бы за Цоя…
Наталья уже сравнила свое яркое отражение с отражением бледной и полноватой Эммы – нет, она действительно была хороша, как восточная княжна – стройна, с выразительными глазами и красиво очерченными губами…
Но – замуж?…Если только за принца.
Поговорить с Эммой не было никакой возможности – она бегала, как мышь в банке. Эмме было не до неё.. .Наталья лежала и мучительно рассуждала, не выходя из укрытия.
В 24 года – ни мамы, ни папы, ни собственного опыта. Как быть? Замуж на Север?… или на Север… в лагерь?… Нет. Нужно как -то спастись.

Эмма, знавшая от Давида Исааковича всё, заглянула к ней рано утром и сказала так:
Знаешь, что такое «работать женой»? – И, глядя в округлившиеся от страха и бессонницы Натальины черные глаза, добавила, – вот и смотри на это, как на работу. Тебе, прежде всего, нужно выжить. Вы –жить! – поняла? А для начала – потеряться из виду.

Коротко и ясно. Все разговоры о любви, встречах, подарках и венчаниях в католической церкви с хором мальчиков и кружевным ксендзом – бредни. Замужество с незнакомым человеком было омерзительным, сродни продаже себя в рабыни. Но на кону была сама жизнь. Нет!… Наталья не искала себе лучшей жизни – это был её единственный шанс сохранить жизнь.
Сказать, что Наталья провела бессонную ночь – значит, не сказать ничего.
Прощаясь, с Эммой обнялись, как сёстры. Наталья с паспортом, срок действия которого истекал уже через три дня, отправилась в свое неизвестное путешествие «замуж». Давид Исаакович отправился её провожать на вокзал, и купил железнодорожный билет в один конец.


ПОЕЗДКА, capriccio 8
Её похитили (Франсиско Гойя)

Поезд тронулся. Проводник вскочил на нижнюю ступеньку, держа в руках скатанный флажок. Выгодский снял шапку, сделал несколько шагов по ходу движения вагона, поскользнулся на затоптанном снегу, чуть не упал, выпрямился, да так и так замер, с поднятой вверх шапкой, глядя в отчаянное лицо Натальи. Наталья просунула голову в открытое окошко и, не замечая морозной крошки, секущей лицо, смотрела до рези в глазах на его сухонькую фигуру и помавающую светлую руку с тёмным набалдашником шапки, пока все не смешалось в один пёстрый фон.
Нет, она не плакала, уезжая «замуж» в неизвестность далекого Севера, в Приполярный круг, к чужому ей человеку – она уже знала, что нужно чем-то пожертвовать, а уж потом решать другие задачи.
А сейчас ей предстояло около 1250 км пути поездом «Ленинград — Мурманск» до безвестной железнодорожной станции Апатиты, а оттуда на оленьих упряжках бежать до неведомого Хибиногорска, где её ожидает «жених» исполняющий обязанности секретаря партии на каком-то строящемся комбинате с загадочным названием трест «Апатит».
Наталья тихонечко села на свое место, согласно билету, и огляделась: люди кругом копошились, раскладывая каждый свою поклажу и вынимая оттуда съестные припасы. Запахло солёными огурцами и хлебом. То там, то здесь выбегали дети, легко завязывающие свои отношения друг с другом. Наталья украдкой взглянула на человека, сидящего напротив, в очках и с аккуратной бородкой – интеллигентный…
Её сверлила мысль, озвученная Выгодскими о необходимости потеряться, поэтому она не выказала никакой заинтересованности в попутчике.
– Разрешите представиться, – немолодой мужчина с бородкой поймал Натальин взгляд и приподнялся, – Герман Михайлович Крепс, геоботаник.
– Наталья…Максимовна – она замялась от страха быть замеченной. Но собралась, не зная, как бы в ответ ещё отрекомендоваться, начиная новую жизнь, и назвала другое отчество, не Моисеевна – то ли вспомнив аналогичное решение собственного отца, поменявшего отчество Мордхаевич на Маркович, то ли отчима, сменившего отчество Ромуальдович на Романович, то ли от принятого решения «потеряться», перевела дух и выдохнула, – писатель!..
– О-о, писатель?! – Крепс молодо сверкнул глазами, – едете за новыми впечатлениями?
–Угу … – Наталья стала вслух осмысливать ожидаемые приключения, – на оленях покататься, на северное сияние посмотреть, потом рассказы написать о новостройке…
– Да-да…Вы впервые?… – Наталья кивнула. – У нас этим летом побывало руководство страны во главе с товарищем Сталиным…Товарищи Киров были с Ворошиловым…Писателей много… – Герман Михайлович с маленьким ключиком возился с замочком на своем портфеле, который всё никак не хотел открываться. – Вы к нам, на Хибины, ещё ни разу не приезжали?.. Нет? Впервые? – он оторвался от своего напряженного занятия и с улыбкой посмотрел на Наталью через кругляшки очков.
– Нет… – нехотя протянула Наталья и решила сменить направление удара. – А что там, в тундре, можно делать геоботаникам?
– И не только геоботаникам…Как, вы ещё не знаете, сколько профессий требует освоение Севера? Хм… – он осуждающе покрутил головой, всматриваясь в недра замочка. – Там, на Кольском, давно открыты месторождения великого множества полезных ископаемых – алюминия… например, и никеля… и производство фосфорных удобрений. Не так давно, к примеру, – Крепс поднял голову и снова радостно взглянул на Наталью, – организовали вывоз апатитовой руды с плато Расвумчорр! Поверьте, это было совсем не просто…Ой, как непросто…
– А зачем они, эти удобрения?… руда?… – Наталья знала, что такое «удобрения», наблюдая лишь, как в Крыму осенью раскладывали в полях коровий и овечий навоз.
– А для хороших урожаев! – Герман Михайлович рассмеялся, обнажая крепкие зубы, – академик Ферсман уже много лет ведёт изыскания в наших краях… ещё с 1921 года на склонах горы, – здесь Герман Михайлович поднял бесполезный ключик вверх и по слогам произнес саамское, точнее лопарское слово – Тах-тар-вум-чорр была найдена первая глыба апатитовой руды. Апатитовая руда наших краев – это камень плодородия, так говорят…
Наталья оживилась, запоминая при этом, что «чорр» означает «гора с плоской вершиной»:
– Так вы там уже были не раз?…И вообще, как можно любить камни?
Крепс утвердительно кивнул, хотел добавить, что увлекся геологией ещё с времён собственного обучения в Тенишевском училище, – но в вагоне послышалось оживление.
Расторопный проводник уже разносил пассажирам чай в стаканах, держа одновременно множество подстаканников, надетых на пальцы одной руки, ловко лавируя между столиками и лавками, и уворачиваясь от снующих под ногами детей.
Чудесный аромат свежей заварки наполнил вагон.
Какой-то малыш толкнул Крепса под локоть, портфель упал и – непримиримый замок, наконец, открылся сам. Герман Михайлович недоумевающее развел руками, рассмеялся и достал из портфеля пряники и соевые конфеты, полученные на ИТР-ровскую карточку, и разложил угощение на столе. Жестом предложил Наталье – угощайтесь. Затем пальцем подозвал резвого малыша и протянул ему пряник. Тот с криком радости побежал хвастаться матери.
Наталья с удовольствием глотнула предложенного свежезаваренного чая, согревая руки о стакан. Герман Михайлович по-хозяйски вынул из кармана пиджака жестяную коробочку с кусочками наколотого сахара и разноцветного монпасье, положил на столик, одновременно прихлебывая чай.
– Люблю так пить с детства – нянька научила…Угощайтесь, Наталья Максимовна! – а сам постучал себе в грудь. – Я на Хибинах живу уже тринадцатый, нет, четырнадцатый год… С самого начала…Сначала строили Мурманскую железную дорогу, затем на Хибинах устраивал сельхозпункт… Теперь я занимаюсь акклиматизацией ондатры и бобра на местных озерах… Уже заложен первый заполярный Лапландский государственный заповедник. Я там и руковожу, – скоромно добавил он.
С чаем беседа текла куда как веселее.
«Повторили», отставив опустевшие стаканы в сторону. Крепс убедительно посверкивал стёклами очков в сторону Натальи, которая всё «мотала на ус».
– Поверьте! Там – уникальное местообитания диких оленей и места естественного гнездования полярных птиц!.. Мы с сыном Калины Архипова – не знаете такого? – узнаете! – собираемся пересчитать диких оленей! Всё кругом преобразовывается, изучается, да-да, Наталья Максимовна, – он с удовольствием потирал руки.
Чувствовалось, что он был влюблен в эту северную землю. – А для писателя… там не жизнь – а находка! Кстати, уже принято решение о создании первого букваря для лопарей – а здесь живут лопари… саамы… коми… – Крепс загибал пальцы. – Вы можете, как писатель, принять участие в написании их букварей! – он даже откинулся, в бессилии выбрать, какой же букварь ей нужно написать в первую очередь? – И поморов тоже много – они с другого берега приходят по льду… А мы, – он постучал в грудь пальцем, – строим горно-обогатительный комбинат по переработке минеральных удобрений. Назвали этот горный химический комбинат красиво – трест «Апатит», слышали, наверное? Город уже большой – Хибиногорск…
– Ну да… конечно слышала! – Это был тот самый город, в котором её жених отсекр, то есть ответственный секретарь комитета партии, как её, бишь, ВКП(б) этого самого комбината. – Мне как раз туда и надо…к жениху…
Герман Михайлович, снова сверкнув очками, извинился и прилёг, откинувшись на стенку купе и подложив под спину портфель.Немного поморщился от боли.
– Да?… Замуж?… Ну вооот…такая красавица, а уже замужем…А я хотел за вами поухаживать!… – Герман Михайлович заулыбался, развёл руками и смешливо поднял плечи. – Травма у меня…Ну так…о чем это я… А!… о Хибиногорске! Знаете, Наталья Максимовна, в 29-м году там вместо города был маленький строительный посёлок посреди гор, прямо на берегу озера Большой Вудъявр – чтоб не далеко было ходить за водой. Его сначала хотели назвать и Тундровым, и Ветрогорском и городом Полярным, а вот прижилось название Хибиногорск – горы вокруг, Хибины, а городок лежит внутри.
Больше 40 тысяч народу! Это уже на нынешнее время…– тут Герман Михайлович гордо приосанился. – А знаете, какие у нас озера!.. Заглядение – чистые, зеркальные!….А рыбалка какая – кумжа… хариус… сёмга…Ах, перманганат твоего калия! – он соскочил с лавки и разводил руки всё шире и шире, охватывая очередную пойманную рыбину с головы до хвоста, пока не достиг своего предела, – вот такая!
На слове «таймень» у него просто не хватило длины руки: он отмерял её рост от пола качающегося вагона до потолка.
Наталья во все свои цыганистые глаза глядела на своего проводника в мир, который уже так увлекает и скоро унесет её в счастливую даль.
А Крепс, сверкая стёклами очков, мечтательно улыбался, перечисляя саамские названия гор и озер, которых там, оказывается, более 20 тысяч, весело жестикулировал, показывая какую рыбину ему лично удалось поймать нынешней осенью на Сейдозере, и как хитрая росомаха ворует припасы в тайнике на сваях, и как быстро была построена в 1915 году первая очередь железной дороги на Мурман, всего за год, а когда пришла очередь рассказать Наталье о северном сиянии, за окном было уже совсем темно.
В голове так и звучало: Лапландия, Кандалакша, Чупа, Африканда – почему именно Африканда? – Пояконда, Ягельный бор…
Наталья мыслями легко унеслась вслед за Германом Михайловичем, и собственное будущее уже не показалось таким уж неведомым и печальным. Она почему-то вспомнила, как о лесах Кольского полуострова повествовал писатель и путешественник Михаил Пришвин, оставивший замечательные рассказы о северной природе в книге «За волшебным колобком» – она читала её в магазине Ново-Сибирска и не знала, что скоро сама убедится в истинности написанного…
Писатель бродил в глубинах Русской Лапландии, а потом вместе с проводником он поднялся на западный склон Хибин. Из рассказов Наталья тогда почти ясно представляла чистоту озер и мягкость мха монче-тундры и чуна-тундры…
– Давайте поужинаем, а, Наталья Максимовна? – Крепс, сильно прищурившись, посмотрел на луковицу часов – уже и товарищ должен к нам подойти, он едет в соседнем вагоне… Жду его…Ваш, однако, попутчик – в Хибиногорск направляется!
– Правда? – Неужели в такую даль едет ещё кто-то? – Наталья, почти успокоившись, почувствовала, что уже была голодна, ощущала, как её предательский организм, молодой и здоровый, просто жаждет подкрепления сил.
Жаждет жизни и снова полон надежд.
Она развернула пакет с едой, наготовленный Выгодскими, и начала выкладывать на стол ломоть хлеба, два крутых яйца, варёные картофелины, солёный огурчик, кусочек солонины – боже мой, они отдали Наталье свой ужин, целое богатство, а сами с детьми остались на чае с сухарями! Милые, милые Выгодские…Защемило в носу от чувства благодарности за родительскую заботу в эти голодные годы.
В купе зашёл невысокий молодой человек в круглых очках, на вид немного старше Натальи, поклонилсяей, затем поздоровался за руку с Крепсом.
Герман Михайлович представил его:
– Аврорин Николай Александрович, ботаник и географ. Вот он, Наталья Максимовна, вас и доставит по назначению.
– Так вам тоже в Хибиногорск? – Наталья, подавала ему руку, зная ответ, но пыталась поддержать разговор, пока Герман Михайлович вынимал из портфеля, раскрытого с таким трудом, продукты.
Кружок чесночной колбасы, головку лука, вареные картофелины в кожуре и бутылку коньяка – всё это выкладывалось на столик и нарезалось, очищалось Аврориным.
– Напьёмся?
Наталья предостерегающе замахала руками – нет! Нет!
– Да вы не бойтесь, Наталья Максимовна, я ведь шучу! Вот ангидрид, мать твоя Хибины! – Крепс раздосадовался на себя.
Наталья вздрогнула от непривычного для себя отчества, от необычайных учёных прибауток, тут же себя одернула и улыбнулась.
– Не сердитесь…Я не пью…
– Так мы тоже не пьём! Да, Николай? Я, например, – поправляю здоровье! Бациллы и всё такое…Вы, главное – не вдыхайте. Задержите дыхание и закусите, а тогда – выдохните. И, поверьте, никаких хворей не будет! Угощайтесь, Наталья Максимовна! – Крепс уже разлил коньяк по чайным стаканам, мужчины чокнулись друг с другом и её недвижным стаканом, и со словами «За знакомство!» он первым опрокинул свой, жестом подталкивая Наталью поддержать его.
Наталья, заворожено гладя на Крепса, вдохнула, задержала дыхание, и смело сделала большой глоток жгучей жидкости, потом ещё и ещё, выдохнула, соблюдая инструкцию по выпиванию, и – стала жевать кусок ароматной колбасы, согреваясь изнутри и от еды, и от алкоголя, и от осознания чувства временного спокойствия.
Аппетит проявился незамедлительно, и Наталья ела и слушала, слушала и ела, и было в этом какое-то домашнее счастье, за которым она и отправлялась в такую неведомую даль.
Николай Александрович, оказывается, уже несколько лет работал над созданием первого в мире Полярного ботанического сада, располагавшегося как раз в окрестностях города Хибиногорска. Скрупулезно собирал и пересаживал редкие виды полярного дикорастущего кедра.
Бросил Ленинград – и подался в Хибины, и не жалеет с тех пор, нет, не жалеет!… Вот и она не должна ни о чем жалеть. Везде люди – и хорошие и плохие…
Монотонно стучали колеса, мелькали за окном неведомые посёлки и просторы, что-то бубнил о перспективах полярного градостроительства добрый бородатый человек напротив… В глазах стало размываться изображение, куда-то уплывать звуки, на второй план ушли сверлящие душу предчувствия ареста при проверке паспортов транспортной милицией…У неё ещё хватило сил и выдержки пробормотать что-то вроде «извините» и сползти на свою поклажку – ноги ей подбирал и укладывал уже сам Крепс, укрывая её, как неразумное дитя, собственным пальто.
Проверка документов дорожной милицией была Натальей пропущена – Крепс показал свои документы и поручился за благонадежность отдыхающей Натальи Максимовны, сотрудницы треста «Апатит»…


ЕСТЬ  МНОГОЕ  НА  СВЕТЕ…, capriccio 11
За дело, ребята! (Франсиско Гойя)

Проснулась она внезапно и не сразу могла понять, где она. Опомнилась. Вскочила. Поезд стоял на какой-то станции, Германа Михайловича на месте не было.
Наталья, наскоро причесываясь гребнем, потрясенно всматривалась в сказочно светящуюся перламутровую долину за окном. Казалось, нужно сморгнуть – и эта красота сменится на что-то будничное и более привычное, так не бывает.
Но волшебный пейзаж не исчезал.
Впечатление ожившей новогодней открытки, возникшее здесь, в этом поезде, больше её не покидало – настолько невероятно красиво смотрелись бескрайние белые просторы со сглаженными горами на горизонте, неподвижные невысокие ели, согнутые под тяжестью снега, мелькающие за окном, и ослепительно радужное небо.
Северное сияние! Так вот оно какое…
Наталья даже приникла к окну, машинально водя по волосам гребешком.
Как в калейдоскопе, в небе менялись цвета, переливаясь, согласно законам дифракции и детской напоминалке чередования цветов в радуге «каждый охотник желает знать…».
Да-да, именно так: после красного, шёл оранжевый цвет, затем он менялся на жёлтый, за ним следовал зелёный, синий переходил в фиолетовый… Чудо преображения привычного голубого неба в полыхающее космическое нечто привнесло в это утро – вместо страха перед непознанным – стойкую надежду на успех задуманного.

Мужчины вскоре снова собрались в их уютном вагоне, прикупив на станции вяленой рыбы, вареного картофеля, соленых грибочков – и чтобы Наталья делала без своих попутчиков?– наверное, совсем оголодала бы в долгом пути…
За обедом они смеялись, с удовольствием рассказывая Наталье, какие соревнования проводят в праздник «День оленя» саамы и лопари, и как жалко выглядят наши русские упитанные парни в состязаниях по перетягиванию каната, уж не говоря о набрасывании аркана на палку – «тандзян на харей».
В Мурманске, например, уже несколько лет как организовывают оленьи бега –
на последних бегах участвовало 26 оленьих упряжек! Первый приз Госторга – пятизарядная винтовка и 100 патронов к ней – здорово, правда?
Среди других призов было и зеркало, и никелированный самовар, и кусок туалетного мыла.
Наталья искренне радовалась чужим призам, представляя милые оленьи морды, покрытые инеем, запоминала названия минералов и всё удивлялась названиям станций
– Вот, назвали главную станцию – Апатиты, а апатитов там нет. Почему?
Наталья высказала предположение:
– Наверное, апатит нашли там попозже?
– И нет! – Герман Михайлович радостно потёр руки, – потому, что его сюда везут для переработки. Вот поэтому город Апатиты!
– Логично, – согласилась Наталья.
– А вот «Титан» назван так именно для того, чтоб там его нашли, – вставил Николай Александрович, протирая круглые стекла очков ослепительно белым платочком, – кстати, по этому же принципу назвали и конечную станцию ветки – Нефелин.
-А «Африканда» почему? – Наталья с удовольствием перекатывала это слово во рту, глядя на нетающий снег за окном тёплого вагона.
– Оооо!…Это целая история… – Герман Михайлович, размахивая кружком колбаски в одной руке и картофелиной в другой, рассказал, как однажды на станции №68, где уже были обнаружены мировые запасы разнообразных руд, в бараке железнодорожника стояла жара от печки, прямо как в Африке, вот и решили назвать эту безымянную станцию в Заполярье – «Африкандой». Назло морозам.

На станции после городка Кандалакша они вышли, тепло попрощавшись с Германом Михайловичем – ему дальше, в Лапландию.
Хотя вышли – неверно. Наталья просто выпала из вагона прямо в руки Николая Александровича, подхваченная свирепым ветром полярной зимней вьюги.
Далее поезд и его пассажиры следовали на станцию Хибины, …. Ягельный бор… Лапландия и Оленегорск… Миновав поселения Имандра и Нефелиновые пески – так напоминавшие Крымские названия «Инкерман» и песчаные пляжи, и оттого согревающие душу – наконец-то поезд въедет в Мурманск..
Полярная вьюга – это был не просто ветер со снегом, а беспрерывный поток тысяч колючих ледяных иголочек, которые впивались тебе в лицо со скоростью штормового ветра! Наталья зажмурилась и совершенно не видела дороги…
Николай Алексанодрович взял её под руку.
– За нами прислали! Идёмте!
Их ожидали сани с оленями, едва различимыми в снежной круговерти, присланные за ней Таничевым, – с трудом, поддерживая друг друга, путники подошли к саням.
Наталья впервые в жизни видела так близко северных оленей и, наконец, прикоснулась к их рогатым мордам, покрытым инеем от замерзающего дыхания.
Предварительно укутав Наталью меховым пологом и нахлобучив на неё меховую шапку с длинными ушами, погонщик-арчак взмахнул длинной палкой-хареем, и они помчались по дороге, светлой от снега под негаснущим небом.
Наталья, укутанная и согретая, про себя засмеялась: какое поэтическое путешествие: с хореем да по ямбам, а вокруг анапесты и дактили – и всё это для романа…
Вокруг даже не угадывались невысокие горы, в тихую погоду отдаленно напоминающие заснеженный Крым, впереди, в молочной белизне снегопада, едва маячил возница с длинной палкой и вожжами в руках, а где-то, там, впереди, в снеговой дымке, была неизбежная встреча с её женихом, Александром Александровичем Таничевым, ответственным секретарем партии этого рабочего поселка. Он, как всегда, был очень занят общественными делами, поэтому всякие там личные дела, такие как встреча невесты, откладывалась на второй план.
Осадив оленей на площадке возле горсовета с заснеженным и поникшим красным знаменем, арчак и Николай Александрович, весело и по-родственному попрощались. Арчак пошёл в столовую подкрепиться-согреться, олени перебирали ногами и фыркали, а Аврорин предложил проводить оставшуюся не встреченной и немного растерявшуюся Наталью в Горком партии, и спросить, где же сам отсерк?
В небольшом, тёплом кабинете, спиной к румяной печке, сидела полногрудая молоденькая секретарша и упорно долбила кнопочки печатной машинки «Москва», с грохотом передвигая каретку.
– А-а, Николай Александрович!… – она с явным удовольствием оторвалась от своего труда и всем корпусом повернулась к вошедшему, мельком взглянув на миниатюрную и закутанную Наталью. – С прибытием вас… Как съездили в Ленинград? …Раздевайтесь… присаживайтесь…в ногах правды нет!
Аврорин порылся в портфеле и, наконец, извлёк оттуда небольшую коробку с духами.
– Ой!…Это мне? – она торопливо начала выкручивать пухлыми пальчиками притёртую пробочку, смачивать кончики и прикасаться за ушком, причитая и охая.
– Вам, Варвара, вам, душитесь на здоровье! – заворковал Николай Александрович. – С новым годом вас, красавица вы наша!
По комнате разлился неземной аромат «Манон», сладковатый и манящий.
– Ой, вам же ж, надо товарища Таничева? Так они будут к вечеру – по отчету партячеек поехали, на 19 километер и на 25-тый… Вам бы покушать надо с дорогии-и, а? Николай Александрович?! И гражданочке тоже, – румяная секретарша засуетилась и даже благосклонно взглянула на Наталью, молчаливо стоящую в уголке. – Нате вам два талона в столовку, да, Николай Александрович?! Сёдни там щи с солониной и каша с грибами да рыба печеная. Айда?
– Вот спасибо, Варвара, а то мы так намучились в дороге… Вещи оставим здесь, ладно?
– Да о чём спрашиваете, завсегда с нашим удовольствием! – Варвара, благоухающая и раскрасневшаяся от столичного подарка, просто не зная, чём еще угодить такому галантному и молодому ученому, хоть и очень умному, – так подала ему шубу, и даже не раздевшейся Наталье поддержала баул, с сомнением качая головой.
Наталья чувствовала себя полной дурой. Но отступать было некуда.
Они успели в маленькой заводской столовке поесть, согреться и попрощаться всё в том же кабинете с Аврориным, и она осталась наедине с секретаршей Варварой, боясь её вопросов.
Но внезапно послышался знакомый колокольчик приближающейся оленей упряжки и, через минуту, на пороге появился невысокий, но статный голубоглазый первый секретарь треста «Апатиты» Александр Таничев, Натальин, стало быть, жених.
Он просто впился в неё глазами, сравнивая, по-видимому, словесное описание её портрета с оригиналом, и просто сказал:
– Ну, здравствуй, жана моя!..
Наталья, не переводя дыхания, кинулась к нему на грудь, вложив в это объятье всю свою беззащитность перед этой пролетарской секретаршей, любовь к потерянному папе Люциану, умершей матери, покинувшему няньке Тарасу и жажду любить и быть любимой, вложив всю силу надежды на чудо спасения…
-Ну-ну… Всё в порядке. Ты – дома. – отстраняя её, ещё трепещущую, он по-деловому отдавал последние указания опешившей Варваре, так пренебрежительно отнёсшейся к появлению первой леди города Хибиногорска.
– Домой! – он легко взял Натальины пожитки и жестом пригласил Наталью следовать за ним. Ослепительное сияние небесного света освещало им путь до дома –
двухэтажного бревенчатого особнячка, где размещались квартиры ИТР-овцев.


КАПИТАН ВОРОНИН СУДНО ПРОВОРОНИЛ, 1933-34гг, capriccio 64
Счастливого пути!(Франсиско Гойя)

Проснувшись в первое утро своей Хибиногорской замужней жизни, Наталья в сумерках полярной ночи отправилась осматривать дом – одна большая бревенчатая комната, перегороженная занавесками, с двумя небольшими застекленными окошками, а в центре комнаты огромная горячая русская печь, в которой стояли, поблескивая, два глиняных горшка.
Обжигаясь, Наталья вкрутила лампу, наощупь вынула горшочек поменьше, обмазанный засохшим тестом, обломила поджаренный край, и нос защекотал сладкий запах топлёного молока … Наталья, торопясь от нетерпения, плеснула молочка в глиняную миску, отломила хлеба и стала его есть, макая грубую корку в миску с дымящимся молоком, стеная и шумно дыша. Невероятное наслаждение от осознания сытости и устроенности переполняло её.
Жених, а возможно, после записи в Горсовете, её законный муж, всё устроит, у неё все будет хорошо – она сейчас была уверена в этом.
Наталья догадывалась, но даже не представляла себе, чего стоило её Сашеньке раздобыть молока коров, проводящих всю зиму в стойле. Ему дали замороженного молока, и за это великое спасибо – оленье она могла бы не есть! А вдруг – это и было оленье молоко? Наталья с сомнением отодвинула плошку, подумала хорошо и – допила молоко через край.
В другом горшке была каша, но Наталья уже насытилась и, обессиленная и рассолодевшая, снова легла, прислушиваясь к теплу в животе.
Полежав с полчаса, она всё-таки встала и продолжила исследовать помещение. За дверью комнаты были сени, там стояли санки, висели какие-то снасти, противно пахнущие рыбой, да и сама рыбина, обнаруженная у стены, была необыкновенного размера, чуть ли не с Наталью ростом! Она висела, подцепленная за хвост к потолку, а из её рта капал жир прямо в миску с её же красной икрой. Сёмга – догадалась Наталья, поднеся лампу к самой её морде, никогда до этого не видевши рыбину целиком, но зная вкус её икры. Зачерпнула пальцем икру– ммм…райская пища!…
Нешуточный холод пробрался за спину и колол под лопатками меленькими иголочками, пришлось снова зайти в комнату.
Кто приготовил еду, кто прибрал комнату и принёс воды в лохань? – неизвестно…Александр вечером придёт, принесет ей паспорт с пропиской, взамен её паспорта, закончившего свой срок службы и прослуживший ей уже три года, она устроится на работу, получит право на продуктовые карточки, гражданские права и свободу передвигаться по городу.
Ей уже обещано место литературного сотрудника газеты «Хибиногорский рабочий»…
Она приосанилась и взглянула из-под смоляной прямой чёлки на свое отражение в зеркале – хороша!.. Первая ночь не испортила её красоты, чуть добавив модных теней вокруг глаз, а чуть покусанные красивые губы не требовали помады и алели на бледном узком лице.
Пришла тетка, Семёновна – как она сама представилась – и велела Наталье идти с ней в баню, так как « сёдни бабий день».
Наталья мигом собралась и выскочила за ней в густой морозный воздух.
Пробирались по деревянному настилу в качестве тротуара, держась одной рукой за протянутые веревки. От слепящего снегопада приходилось закрываться другой рукой. Кошёлку с бельём и банными принадлежностями несла привычная Семёновна.
Баня была неподалеку.
В моечной комнате большой деревянной избы царил огромный чан с топкой под ним. Чан парил, печь была красной, и из топки торчали дрова. Вокруг стен стояли лавки, в углу темнела стопка шаек, то есть деревянных тазиков. Время от времени заходил банщик в исподнем и подливал в чан воду, а в печь подбрасывал дров. Бабы взвизгивали и прикрывались ветошью и мочалками. А он, отпуская смачные шутки, уходя, норовил ущипнуть попавшуюся по пути круглую румяную бабью задницу, за что каждый раз получал мочалкой. И так повторялось с завидной регулярностью. Женщин было около десяти и все с интересом и любопытным смешком уставились на Наталью, ведомую Семёновной.
Старуха крепко терла Наталью, с сомнением осматривая её худенькое мальчишеское тело с крошечной грудкой, предложила сходить в парную и, получив отказ, напоследок облила её отваром пахучей травы.
– Ниччо, девка…не ссы… кости есть – мясцо нарастеть…Он я кака худа была и то….

Крепенькая геологиня Маруся, недавно поступившая в распоряжение разведывательной партии, уже распаренная и от этого особенно румяная, ядовито покачала головой:
– А что, в Ленинграде женихи все разбежались от такой красавицы, что ли?
Бабы прыснули со смеху, и все как одна снова повернув головы в сторону Натальи. Она чувствовала себя голой до мозга костей и стиснула зубы, пытаясь не уронить себя перед этой рудокопательницей с мозолями до локтей и широким обветренным лицом.
Но запомнила её слова.
Семёновна не утерпела, махнув на обидчицу намыленным пучком лыка:
– Ладно тебе, Маруська!…Выыыправицца молодайка… За хорошим жана – что бочка пшена! От хорошего – кудри вьюцца, от поганого – секуцца. Самай поискай свово – ишь, засиделась в девках!

К вечеру, переодетая в новое платье, купленное женихом, Наталья впервые пожалела о том, что у неё совсем нет духов, пусть даже «Манон»…Она с легкой грустью припомнила коллекцию французских флакончиков у mama, изящный несессер доктора Люциана Ивановского, и вздохнув, настороженно покосилась на опасную бритву своего избранника, лежавшую в тесном соседстве с куском засохшего туалетного мыла и стертым помазком. Александр был далёк от парфюмерных изысков.
За окном издалека послышались бубенцы оленей упряжки – это едут за ней!
В груди почему-то все оборвалось, как перед первым допросом.
Она села в сани, кутаясь в меховую полость, и с ветерком домчалась до столовой, где вышла никем не встреченная.
Зашла и села в уголок, ловя косые и любопытные взгляды раздатчиц.
Таничев вскоре приехал не один – с ним в столовую заходили и заходили какие-то незнакомые нарядные женщины и мужчины в шапках с ящиками в руках. Таничев, заметив Наталью в уголке, приветливо ей взмахнул рукой и продолжал разговаривать с группой людей.
Они сразу начали сдвигать столы и лавки в центр комнаты, вынимать из ящиков бутылки и всякую снедь, поглядывая на Наталью с явным интересом и громко переговариваясь. Наверное, он показал им, где сидит его жена. Наталья то и дело слышала « гарна панночка», «гарнесенька-манэсенька», «городская красавица» и пожимала руки новым товарищам, принимая поздравления с браком. Таничев к ней не подходил, занятый праздничными хлопотами, только изредка помахивал ей издали – чтоб не скучала, значит. Наконец, он подошёл, взял за руку и усадил её рядом с собой.
Гости быстренько сели за стол и сдвинули стаканы – за молодых!
Первым тостом гости громко поздравляли брачующихся с созданием новой коммунистической ячейки общества, пожимали им руки и желали сделать запись в книге регистраций актов гражданского состояния.
Александр, морщась от некомсомольского призыва «горько», наконец, слегка поцеловал жену, и гости, пропели «Интернационал».
На столе истекали жиром тонкие ломтики вяленой сёмги, еще утром висевшей в их сенях, алела в плошечках семужная икра, дымилась картошка, залитая тюленьим жиром, дрожал холодец из оленины, призывно сверкали пупырчатые тельца огурчиков и бледных маслянистых грибов, в столовской печи томился кныш – рыбный пирог с луком в хлебном тесте…
– Горько!… Гооорько! – затянул кто-то из пожилых, но снова коммунисты не поддержали такой призыв, и Наталья с радостью не стала целоваться при посторонних.
Свадьба была скромной, сравнительно трезвой, ели много, быстро, желали социалистических успехов в труде, пролетарских детей, обсуждали дела в бригадных партячейках, образованных как раз накануне их бракосочетания, соединяя приятное с полезным, и радуясь застолью, не отходя, как говорится, от рабочее-партийного станка.
Таничев, как простой и честный парень, был искренне рад и товарищам, оценившим его выбор, и молчаливой супруге, и перспективам городообразующего комбината, который он возглавляет как парторг, оправдывая доверие самого Сергея Мироновича Кирова, и быстро хмелел – наверное, от счастья – но восторженно смотрел глубоко посаженными серыми глазами в будущее…
Под бравурные и грозные звуки песни «Вставай, проклятьем заклейменный…» новая ячейка общества, соединившись, под руку вышла на заснеженные ступени столовки Хибиногорска – города, только что образованного из маленького посёлка добровольных добытчиков апатитовой руды и спецпереселенцев – чтобы встретить полярное сияние, обещавшего стать родным.
Такой формальности, как роспись в горсовете, Таничев не придавал никакого значения – тогда так было принято.
Радужное свечение северного неба, умноженное искрами застывшего снега, создавало сказочное настроение, и было светло от такого рассеянного света, который бывает только на Севере, начиная отсюда, от 68 параллели, за которой идет Северный Полярный круг. Наталья прижимала к себе руку мужа, ставшего её проводником в этот жуткий мир с тюремными вышками и колючей проволокой, лающими сторожевыми псами и продуктовыми карточками, и понимала, что теперь она – выживет!

Семейная жизнь складывалась, прежде всего, из мужниных забот, которые были с утра до позднего вечера, поэтому ссориться им было некогда. Наталья сразу поняла, что главный человек – это её муж, и не возражала. Её заботой было вовремя отоварить мясные карточки или куропатками в перьях или олениной, но чаще всего – сходить в ларек за хлебом – в пургу ходили, держась за веревку, чтоб не потерять дорогу от слепящего снега. Иногда соседи вскладчину покупали в чуме у лопарей или саамов одного оленя, делились с ними и засаливали солонину в бочке, что очень выручало, когда в лавке заканчивался запас продуктов.
Наталья терпеливо проходила школу домоводства, хотя не имела внутреннего стремления к этому роду деятельности. С удивлением замечала, что здесь в каждом доме был большой запас не только сухарей, но и сухих грибов, сушёных и мочёных ягод, рыбы и мороженной оленины.
Даже спецпереселенцы – то есть осуждённые украинские националисты, финны, немцы, а также различные уголовники – и те устраивали у себя в бараках коллективные лабазы с запасами, строго следя за расходом продуктов дневальными, обычно искалеченным или старым ЗК, называемым «шнырь».

Радист, дрожащим от волнения голосом зачитал знаменитую радиограмму О. Ю. Шмидта, начинавшуюся словами: «13 февраля в 15 часов 30 минут в 155 милях от мыса Северный и в 144 милях от мыса Уэллен «Челюскин» затонул, раздавленный сжатием льдов…»

Об этом немедленно сообщил Таничеву.
Жители Хибиногорска не понаслышке знали крутой нрав Севера и настороженно переговаривались о том, как люди, 104 человека, выгрузив свой скарб на голую льдину, смогли поставить палатки и теперь им осталось ждать помощи среди бескрайних льдов – а дойдет ли до них эта помощь? Вопрос.
Это понимал каждый.
«Капитан Воронин судно проворонил», – острые языки зэков моментально разнесли чей-то стишок по лагерю и по посёлку. Кроме того, прополз слух о затопленной барже под именем «Пижма», на которой, якобы, переправляли тысячи заключённых в качестве пробного рейса на золотые прииски – именно присутствие «Пижмы» помешало проведению немедленной спасательной операции с привлечением иностранной помощи лётчиков..
Наталья однажды спросила об этом Таничева, но тот, хмуро зыркнув на неё из-под белёсых бровей, посоветовал читать советские газеты и верить каждому слову. И отвернулся, ничего ей не объясняя…
Они с мужем стояли на совершенно разных жизненных позициях…
Что ж, многие друг друга опасались. Наталья знала: когда приходила газета, её все читали, запоминая каждое слово, словно боялись проглядеть что-то важное и быть обвиненными бдительными сослуживцами в политической близорукости.
И писать старались осторожно по той же причине.
Корреспондент газеты «Правда», поэт Илья Сельвинский, скупо описывал происходящее на дрейфующей льдине, и Наталья додумывала эти пропущенные строки своего давнего знакомца по Евпатории, не обсуждая своих мыслей на политзанятиях ни с кем.
Тем более, с Таничевым.
Спасали челюскинцев всём Хибиногорском, всей страной, всем миром, ловя каждое слово радиста, передающего новости, болея за спасение «Челюскинцев» каждой клеточкой сердца. Наталья даже не представляла себе, как бы она оказалась среди полярников даже в качестве корреспондента или летописца, какими были на борту легендарного «Челюскина» литератор Сергей Семёнов и корреспондент газеты «Правда» поэт Илья Сельвинский – льдина под ними трещала.
Надежда спасти команду корабля и его пассажиров была одна: только на авиацию. Правительственная комиссия направила на спасение три группы самолётов.
Два месяца, целых два долгих месяца, вся страна была в трепете за судьбу вмерзающих в айсберг людей, уносимых дрейфом льда почти на километр в сутки в строну Севера.

Наталья со времен крымского знакомства с коминтерновцем Цоем, всегда следила за судьбой известных лётчиков, и её советским кумиром сейчас был Бабушкин, не только признанный лётчик-ас, но и спасатель, участвовавший в спасении экспедиции «Нобиле» в1928 году, когда он прожил пять дней на льдине в ожидании лётной погоды. Наведавшийся на льдину белый медведь обнюхал его самолёт, но не растерявшийся лётчик его убил выстрелом в упор, обеспечив экипаж мясом. Второго медведя он снял на кинокамеру и отпугнул ракетой. Наталья хранила вырезки из газет с портретом этого усатого богатыря, да обыск в её квартире после кончины папы Ивановского привёл к утрате многих ценных для неё бумаг, в том числе и этой вырезки.

Самолёту-амфибии, летающей лодке, взятой на борт «Челюскина» не повезло: перед погрузкой самолёта на корабль Бабушкин решил проверить его в воздухе. Это зрелище собрало множество зрителей, заполнивших палубу. И… при стечении многочисленной публики Бабушкин, красиво взлетая прямо с воды, едва успел завести двигатель, как резкий порыв ветра столкнул самолет с небольшой баржей. Куски разбитого пропеллера отлетели от самолета, словно брызги. Запасного винта не было. Без винта же самолет был просто никому не нужен, и оставалось одно – ждать, когда появится запасной винт.

«Итоги работы экипажей таковы: Анатолий Ляпидевский сделал один рейс и вывез 12 человек, Василий Молоков за девять рейсов — 39 человек, Каманин за девять рейсов — 34 человека, Михаил Водопьянов совершил три рейса и вывез 10 человек, Маврикий Слепнёв за один рейс — пять человек, Иван Доронин и Михаил Бабушкин сделали по одному рейсу и вывезли по два человека».
Наталья всматривалась в фотографии полярных летчиков в слабой надежде увидеть среди них смуглое лицо своего Цоя, почти забытое, но дорогое, как цветущая сакура среди искореженных уродливых ёлок. Он где-то летал, её герой, она чувствовала, что он тоже думает о ней, и эта мысль была ей спасительна.

«В связи с успешным окончанием эпопеи была учреждена высшая степень отличия — звание Героя Советского Союза. Оно было присвоено всем лётчикам и одновременно все они были награждены орденами Ленина. Были награждены совершившие перелёт все бортмеханики, включая двух американских. Даже все участники экспедиции, находившиеся на льдине, разумеется, кроме детей, были награждены орденами Красного Знамени».

Теперь можно было перевести дух и сожалеть о том, что не попал в списки героев, постараться не вспоминать о завхозе Могилевском, упавшем при авральной разгрузке «Челюскина» в океан, читать сводки о здоровье родившейся прямо на корабле в Карском море девочки, названной Кариной, и писать мемуары.
Списки героев поименно были пропечатаны в центральной газете и перепечатывались местными газетами на первых полосах…
Новорождённых стали называть именами героев-челюскинцев, а имя Карина стало популярным женским именем.
Наталья же ночами писала свою повесть и правила, правила и снова писала повесть о своих героях, покоривших сухопутный Север – о первых строителях индустриального города Хибиногорска, давшего стране ценнейший апатит – камень плодородия…

Муж иногда на карточку приносил шоколадные конфеты, а Наталья их тихонечко раздавала детишкам спецпоселенцев. Дети никогда не благодарили, а скорее норовили убежать и тайком от других насладиться редким лакомством.
Дети постарше после школы и до полуночи играли в лапту, катались зимой на горках и, казалось, были счастливы, как и любые дети.
Играли все вместе – и дети конвоя, и дети поселенцев.
Лагерные поселки, окруженные колючей проволокой, в которых жил «спецконтингент»– то есть особо отличившиеся в мирной жизни кулаки и мироеды, а также особенно ярые националисты и уголовники – охранялись солдатами на вышках. Туда из посёлка доставлялись продукты и вода в бочке – этим занимались расконвоированные заключённые или жители посёлка.
Заключённые строили новые ветки железной дороги, рыли котлованы для цехов комбината – Наталья видела их бледные хмурые лица издалека. Север требовал множества рабочих рук, и заключённые всё прибывали новыми партиями, хотя многие из них вскоре женились на вольнопоселенках, добывали новые паспорта и – поминай, как звали…
Север звал к себе людей на всем своем протяжении с Запада до Дальнего Востока.
Уже разжёг на снегу костёр оленевод Попов, а его огонь не погас, а разгорелся – так было открыто новое месторождение каменного угля в районе будущего города Воркута.
И посёлок Магадан уже был заселён исключительно с целью добычи полезных ископаемых в условиях вечной мерзлоты.
Дети вербованных – они везде самостоятельно ходили и проникали повсюду –
разносили новости не хуже радио. Однажды они сообщили Наталье, что на дальней лесозаготовке у лесорубов появился маленький белый медвежонок! Обещали сводить Наталью показать. Мать охотники убили на льдине, а – медвежонок приручился. Вот шкуру убитой матери вместе с медвежонком охотники выменяли на что-то у лесорубов. Пока Наталья собралась посмотреть – медвежонок умер.
Оказывается, ему для тепла вытащили материну шкуру и подстелили.
Лесорубы шибко горевали!
Дети рассказали Наталье эту историю и ушли, а она всё думала, а как же люди живут, хороня друг друга и – оставаясь один там, в земле, а другой – здесь?
Наверное, у них тоже умирает какая-то часть души – у неё вот, к примеру, после кончины матери, Ивановского и дедушки, внутри пустота…
Как будто что-то было – а теперь нет, и никогда не будет. Даже муж Саша, добрый, хороший человек, он не заполняет эту пустоту.
Да… Как сказал когда-то мамин знакомец, поэт Вячеслав Иванов: «В Сибири пальмы не растут».


ХИБИНОГОРСКИЙ  РАБОЧИЙ,1933 г , capriccio 7
Он даже так не разглядит её. (Франсиско Гойя)

Наталью приняли в редакцию местной газеты в качестве корреспондента, и в первый же день она попала на планёрку.
Главный редактор этой, только что созданной газеты «Хибиногорский рабочий», товарищ Малахов П.В. был членом бюро горкома ВКП(б) Хибиногорска.
И он всем своим партийным нутром чуял, что необходимо продолжать начатую им работу по борьбе за ещё большую производительность труда на строительстве завода и на самом производстве, но на ещё большей, принципиально большей высоте. При этом он считал, что его основное значение в этой борьбе – есть работа партийцев именно в деле идеологического перевоспитания рабочих всего горно-обогатительного треста «Апатит». Включая и осужденных, и переселенцев, и ИТР-ровцев и членов их семейств.
Загвоздка была в том, что идейно- неровная масса рабочих состояла из раскулаченных «куркулей-мироедов» и дополнялась сезонниками – добровольными переселенцами, заселявшими безлюдный Север по государственной программе «колонизации». Но, главное – трудпоселенцами, а точнее – бывшими ворами и бандитами, ярыми противниками советской власти, прибывшими сюда на перевоспитание со всех концов России-матушки.
Созданный Малаховым отдел культпропаганды занимался просвещением этого политически необразованного разнородного контингента, ставя пьесы и диспуты на заданную политическим календарём тему, в уверенной попытке перековать это человеческое железо горячим коммунистическим словом и ударным трудом на 68 параллели, за которой – Полярный круг…
Передний край Родины, как ни крути – отступать некуда, «за нами – Москва»!
Время от времени, культпроповцы, переодевшись в юнгштормовки, декламировали стихи, написанные немедленно, согласно девизу «Утром в газете – вечером в куплете» пели советские и французские революционные песни, размахивая красным флагом.
Именно к товарищу Малахову и пришла Наталья наниматься литсотудником в местную газету. Коротко спросив о прежних местах работы, он удовлетворенно кивал головой, и, всматриваясь в печать. крутил единственный документ об образовании – Удостоверение Единой трудовой школы №15, украшенное печатью в виде пятиконечной звезды с буквами Р,С,Ф,С и Р в каждом луче.

. – Я…могу…
Главред поднял голову.
– Смелее, Наталья…Максимовна!
– Я могу играть на фортепиано…для агитбригад! – Наталья выпалила, уже представляя себя за клавишами и вспоминая детский ужас разучивания этюдов Черни.
– Это было бы замечательно, но… пока…Речёвок достаточно, – Малахов махнул рукой. Дескать, обойдутся!
–Нет инструмента? – не унималась Наталья, намереваясь остаться на этой работе и числиться «активной единицей».
– Ну…пока нет…
– Мне привезут – дайте срок! И…деньги…
Малахов снял очки, вглядываясь в настойчивую гостью:
–Деньги мы вам дадим, будьте покойны!
И принял Наталью с испытательным сроком – один месяц
Пробным редакционным заданием Натальи стало свободное ознакомление с особенностями строительства и производства в условиях Крайнего Севера с точки зрения городского жителя, для чего она и отправлялась в сопровождении саама и его оленей упряжки на территорию комбината и на осмотр окрестностей.
Перво-наперво, Наталья кинулась писать письмо Выгодским, сообщила Таничеву – ну, кто-то же сможет найти рояль и организовать погрузку в вагон!

Наталья смотрела во все глаза, прислушиваясь к редким выкрикам арчака и щуря глаза от снежной пыли, летящей из-под копыт, всматриваясь в очертания невысоких заснеженных гор, вершинами уходящих в небо; в бескрайние озера, покрытые ровным слоем снега до невозможности определения, где граница льда и неба; в лица людей, поменявших привычный уклад в тёплом краю на ежедневный труд выживания, превратившийся в священный обряд. Зимой здесь непривычно, так как совершенно светло с 11 до 15, причем по-настоящему светло только 2 часа, остальное время – затяжные сумерки. Настоящей темноты не бывает потому, что солнце из-под горизонта освещает облака и горы, которые в свою очередь освещают землю.
Для полноты картины Наталья постоянно запасалась книгами из библиотеки и её заведующий специально подбирал для неё литературу.
Теперь зашла к геохимикам в оригинальный бревенчатый особнячок – книг здесь оказалось так много, что Наталья испугалась их количеству. Кое-что из книг с картинками всё же выбрала, до вечера слушая несмолкаемые комментарии административно-высланных учёных к каждому кусочку хранящегося здесь образца, и унесла домой – читать.
Шла и оглядывалась на трехэтажное бревенчатое здание научной лаборатории Академии Наук СССР, отчетливо понимая глубину пропасти между собой, случайной жительницей Севера, и этими увлечёнными рудокопателями с горящими глазами, поющими Север, невзирая ни на что. За что их сослали?
А по вечерам, обложившись книгами, она штудировала всё, что могла найти по «русскому северу». И писала статьи и очерки, уже чувствуя в них страницы будущей книги.
Оказалось, что этот поморский полуостров, веками безмолвно лежавший за Полярным кругом, назывался Лапландией (вот откуда приезжает дед Мороз и куда Герда отправилась на поиски Снежной Королевы за милым Каем!).
Лапландия от финского слова «лопари», что у нас считалось бранным – по нашему «нехристи» – а по-лопарски, «люди-олени».
Коми и саами – это немногочисленные народности, живущие здесь всегда, оттого и названия мест здесь, в основном, саамские. Единственным городком этой полунощной земли когда-то была крепость Кола (по- саамски кол или кул -рыба), носящая имя реки, впадающей в залив, так и названный по имени реки Кольским.
И весь полуостров – тоже назвали Кольским.
А со стороны соседней Скандинавии когда-то шли норманны, как называли варягов, это были бесстрашные конунги, покрытые шкурами и умеющие читать руны.
Отсюда было всего каких-то несколько десятков километров до Финляндии: через горные перевалы и – уже там!
А до родного Ленинграда – целых 1200 км…
Отсюда всего 200 верст до Швеции – а из Швеции почти рукой подать до Датского королевства, в котором бродил бледный Призрак отца и терзали сомнения принца Гамлета! Там рождались сказки Ганса Христиана Андерсена…
В лицо метнулся порыв ветра, отчего в голове родилась странная фраза о тёплом ветре: «Тёплый океанский ветер врывался через ущелье Юкспориока»… – Наталья исподволь уже слышала шум приближающихся слов из будущей книги, которую она обязательно напишет об этом сказочном крае. Она уже различала её начало –
«тёплый океанский ветер врывался через ущелье Юкспориока»…
А эта лысая гора, закрывающая половину неба над городом, пока состоящим в основном из рёбер строительных лесов пронизывающих зеленовато-лиловый мятущийся горизонт, называлась так странно и загадочно: Вудъяврчорр.
Кроме гранитных величественных и незыблимых горных массивов, здесь пытались выжить слабые люди в их деревянных домиках и бараках, периодически безжалостно сминаемых снежными лавинами…
Тем удивительнее был их внутренний порыв нарушить ход естественных земных процессов и создать что-то своё, именно здесь, где всё подчинялось бескомпромиссным законам природы.
Вот и Дом Культуры «Горняк» отгрохали у подножья горы Кукисвумчорр –монументальный, в стиле советского архитектурного ампира!
Возвели огромные скульптуры первопроходцев с суровыми мужественными лицами и отбойными молотками в жилистых руках, а посередине площади водрузили круглый бассейн, зимой заровненный снегом, а летом залитый дождевой водой по причине постоянно неудовлетворительной работы системы труб фонтана.
Наверное, летом любопытно наблюдать, как стайки детей с их молодыми мамашами гуляют вокруг этого центра северной цивилизации не иначе, как усаживаясь на бортик чаши фонтана и пытаясь смочить ступни в природной лужице или с визгом бегая друг за другом в «догонялки» вокруг безмолвного цирка фонтана…
Наталья с подступающей тоской вдруг вспомнила щедрые струи многочисленных Ленинградских фонтанов, его чистые мощеные улочки со старинными фонарями, разводные мосты и мостики с ажурными оградами…
Но отогнала, глубоко вдыхая и выдыхая спасительный воздух Хибиногорска…
Натальин муж очень гордился личной дружбой с Кировым, патроном завершенной самой северной коммунистической стройки, Беломорско-Балтийского канала, соединяющей два моря через Ладожское озеро.
Он, казалось, готов был за него отдать жизнь…
Наталья только слушала и кивала ему за поздними совместными ужинами, не смея возражать.
Сегодня Таничев пришёл поздно, и Наталья уже сладко спала, когда его руки понесли её куда-то, а она всё плыла и плыла в тёплой Евпаторийской воде к золотистой кайме горизонта, улыбаясь своему счастью и разводя руками нежную воду…
Наталья уже почти радовалась своему счастливому выбору – вот только её привычка к южному солнцу не давала полюбить Север в полную силу.
Александр говорит, что это у неё пройдет.
Пройдет ли?…
Она, конечно, благодарна ему за свое спасение, но такой тяги, которую она когда-то испытала к таинственному лётчику Цой-Сику у неё не было.
Да и сам Александр был слишком уж увлечён порученным ему делом и простая человеческая любовь не входила в его далеко идущие планы.
Он любил Север, эту ответственную работу – на виду, на людях, в центре…
Наверное, нужно самой многое вложить в эти пустынные земли, чтобы почувствовать отдачу.
И она пыталась взять пример.
Вот, академик Ферсман, один из первопроходцев Кольской земли, даже названия давал рекам и горам, – с неожиданной завистью подумала она об учёном, который всегда выглядел скромно и незаметно. Но когда Наталья однажды пришла за книгами о камнях к ученым в лабораторную станцию, он первым подошёл к ней знакомиться и был искренне рад, что она – коренная жительница Крыма, которому он посвятил много исследовательских работ. Они с Натальей, как молитву, повторяли названия Крымских гор и долин, рек и озер, сёл и городов: Кара-даг, Кастель, мыс Фиолент, Балаклава, Кафа…
Его экспедицию по изучению Северных богатств и составлению карты этих земель в 20-е годы вёл самый опытный проводник, старый саами Архипов – ах, так вот кто таков Калина Архипов, о котором ей рассказывал Крепс в поезде!
Как-то Наталья решила поподробнее расспросить об этом сотрудничестве своего провожатого-саама, уж он-то наверняка знает какую-либо историю –все коренные жители гордились тем, что знаменитый ученый на равных общался со старым саамом. Одна из историй выглядела так:
– Как зовут этот скалистый наволок, что вдается в губу? – спросили проводника Ферсмана саама Архипова.
– Да как зовут…Просто зовут – наволок…
А вот следующий?
– Это ещё наволок…
– А там, дальше, вон – со скалой у входа в губу?
– А…ещё, ещё наволок. Ну чего спрашиваешь? Нету имени у этих губ да наволоков, – ответил старый саами.
Академик аккуратно записывал названия в книжечку. Через два года из печати вышла большая красивая карта полярного озера Имандра со всеми островами, губами и речушками. А на месте западных изрезанных берегов были названия «Просто -наволок», «Ещё-наволок» и «Ещё-ещё-наволок»…
– А что такое «наволок»? – спросила Наталья, завороженная весёлым рассказом.
–Наволок – это мыс, полуостров… – с готовностью ответил провожатый, – у нас, на Кольском, так называют землю, отделяющую одно озеро от другого, через которую обычно переволакивают лодку.
Как всё было просто и незамысловато!
Ближе к весне, было особенно красивым сияние неба, радовали дикий лук и чеснок – хотя, собственно говоря, настоящая весна была, чуть ли не в июле, потом короткое лето в августе и – почти сразу – снова зима.
Весна в тундре наступает постепенно – вытаивают южные холмики и склоны гор, зацветают за ними восточные, западные и, наконец, северные.
В гористой местности Хибин всё пространство заполняли горы, а в тундровой –
высасывала глаза космическая бесконечность пространства.
Из-под снега появлялись невиданные карликовые берёзки и осинки, на проталинах – ягодка-морошка, разноцветные мхи, подосиновики с гигантскими шапками. Создавалось такое впечатление, что вся природа не замерла зимой, а дожидалась того часа, когда она может взорваться всей своей жизненной силой.
Вот так и я должна затаиться и дождаться своего часа – подумала Наталья, собирая в берестяной кузовок грибы. Однажды она оглянулась и замерла от удивления: под скупым солнечным светом тундра не была яркой в своем лучшем весеннем наряде, но была настолько благородно окрашена в полутона, переходившие из одного цвета в другой, что не было здесь ни одной одинаковой кочки.
Как же вся эта сдержанная красота не походила ни на Крымское великолепие, ни на знойные степи южной Руси, ни на Ленинградский каменный лабиринт.
От мошкары спасал только ветер, но в затишках мошкара была так назойлива, что от неё не было никакого спасения, даже накомарники не спасали.
Наталья, как прилежная ученица, старалась запомнить урок географии и повторяла, шевеля губами: Архипов, Ферсман, Имандра, Вудъявр, Кандалакша, Сейм-озеро, чуна-тундра, монче-тундра…


БЕРЕГИНЯ, capriccio 71
Когда рассвет, мы уйдём. (Франсиско Гойя)

По возвращении из очредной поездки, отогреваясь в заводской столовке мясным супом с разварным горохом, Наталья, утомлённая впечатлениями первооткрывателя, следила за заскорузлым пальцем своего проводника, легко снующим по затёртой карте.
– Здесь, каких-то тридцать -двадцать лет назад было одно сплошное белое пятно с поселениями Кола и Кандалакша, потом добавился Мурманск – ни железной дороги, ни городов, ни промышленности – понимаете, Наталья Максимовна? И только, благодаря стараниям товарища Кирова, мы допущены лично своими руками делать историю. Товарищ Киров так и сказал академику Ферсману…э…э… – саам засуетился и достал из глубоких карманов мешковатых штанов новенькую записную книжицу, полистал, и с воодушевлением прочитал слова дорого товарища Кирова: «Нет такой земли, которая бы в умелых руках при советской власти не могла быть повернута на благо человечества» – и, закрыв глаза от подступивших чувств, захлопнул книжечку.
Да… чувствуется стиль Таничева, подумала Наталья о политически грамотном сааме.
Подумала о Кирове, ставшим вдохновителем и основателем исправительных трудовых лагерей на Соловках, до недавнего времения называвшихся «концентрационными лагерями» – какая сильная личность!
Как велико было ощущение значимости этих мест, ещё сохранившееся от недавнего присутствия здесь в прошлом 1933 году, самого товарища Сталина, и товарища Ворошилова, и советских писателей…
При этом она с удивлением чувствовала, как её тоже захватывал центробежный поток исторических событий, как она органично становится сопричастной к великим открытиям, и к гигантскому труду рабочих на комбинате, что теперь и её просто распирало желание написать не просто очерки о передовом рабочем, а роман, да-да, роман, ну пусть, хотя бы, повесть об этих мужественных людях, кующих звенья истории собственными руками…

Возвращаясь сегодня вечером домой и, пылая обветренными щеками, она жаждала рассказать о своих планах Александру, снова заснувшему за столом, спиной к стене и сцепивши руки на коленях. Старалась раздеваться бесшумно, но усталый проснувшийся муж, не очень расположенный к литературе вообще и вечерним экспромтам в частности, в ответ, только привлек её к себе, и поцелуем несвежего рта заставил замолчать, но немедленно заснув на ней от хронической усталости…
А Наталья долго не могла заснуть, мучилась до утра, пока и её не сморило.
Наверное, поэтому, когда она проснулась от шарканья метлы в их комнате, от поскрипывания совка, выбирающего золу в их печке и шуршания мягких пим по их дощатому полу, она не на шутку испугалась – не домовой ведь, или шайтан? – Наталья толкнула в бок мужа, боясь выглянуть из-за занавески:
– Саш, кто это?
– Где – кто? – переспросил, не поворачиваясь Таничев, и всхрапнул.
– Ну, там…ходит… слышишь? – Наталья тихонько шептала ему в самое ухо, чтобы «оно» не услышало.
– Спи, родная…Это Семёновна… я просил … по дому прибраться… – и повернулся к Наталье, по-прежнему не открывая глаз, а захватывая её крепкой рукой и подгребая под себя, – она уже уходит…
-М-м-м…У-у…м-м… – поздно…Надо было не будить его до рассвета.



В СИБИРИ  ПАЛЬМЫ  НЕ  РАСТУТ, 1934 г, capriccio 50
Сурки (Франсиско Гойя)

В Хибиногорск газеты приходили с опозданием – свежие новости узнавали от радиста – но все равно их ждали, как всемогущий документ, способный изменить жизнь насельников этого сурового края, и все читали их от первой до последней колонки, тем более что, в последнее время, весь мир интересовал Советский Север.
Всё-таки, да, и Таничев и геохимики правы: за Севером – будущее!
Смельчаки Хибиногорска, говорил Таничев, покоряли Север не только с моря, но и с суши: строили города в тундре и на голых камнях, а главное, пытались перевоспитывать идейно-несознательных людей с их неистребимым желанием иметь своё, личное, и никому не отдавать своего – ни имущества, ни пространства, ни убеждения.
Советский Союз определенно «болел» Севером…
В это же самое время в адской берлинской кухне уже стряпалась одна из грандиознейших в мире провокаций – процесс о поджоге Рейхстага…
На земле отчетливо определялись два противоположных политических полюса.

А здесь, в Хибиногорске, на девятнадцатом километре магистрали, по обочинам изрытой траншеями дороги, как всегда, копошились рабочие. Повсюду, куда хватало глаза, виднелись новостройки Услонки: выписывалась улица из новеньких двухэтажных деревянных домов, взбегающих одним концом на склоны гранитной горы, а другим –
к берегу озера Вудъявр, и, словно гигантский доисторический динозавр в музее, демонстрировал свой остов строящийся корпус ЦЭС.
Трансформаторы, будто грубо сработанные гармошки с медными бляхами, стояли рядом, готовые включиться в общий гул производства.
На фоне серого неба вдали чернели наблюдательные вышки лагерной зоны с вооруженной охраной по периметру.
Обеденный перерыв ещё не кончился, и на брёвнах, смахнув снег, курили бородатые насупленные рабочие.
«Раз их уже ощипали, пусть убираются, другие придут на их место» – всплыла надпись к рисунку Гойя. Но все-таки, насколько же они были похожи на птиц с человеческими лицами у безумного художника!
Дожёвывая хлеб, они лениво переговаривались, нахохленные в своих чёрных одинаковых ватниках и бушлатах, напоминая прикормленных птиц, забывших своих диких сородичей и лёгких на подъем. Вчерашние «мироеды-куркули», хозяева лавок и крепких хуторских самостоятельных хозяйств, фольварков – сегодня не отличались один от другого, пощипанные и обезвреженные, как гуси с подрезанными крыльями.
Конвоиры, сменяя друг друга, обедали в своей столовой и по усиленному меню.
Немногочисленные «сезонники», расторопные и ухватистые, резко выделялись среди раскулаченных. Они громче переговаривались, смелее ходили вразвалочку, и всегда норовили в столовой без очереди схватить ложку и места за столом, жалуясь, что им медленно подают.
Наталья скоро научилась среди серой массы одинаковых бушлатов безошибочно определять из группки «трудпоселенцев» сосланных воров и бандитов, никогда не работавших, и державшихся особняком.
Пересыпая свою речь непонятными словами воровской фени, они общались только со «своими», тем не менее, отпуская вслед Наталье солёные замечания по поводу сладкого пайка и мягких перин начальничка.
Она делала вид, что ничего не слышит.
Однажды Наталья услышала от них смачную поговорочку о героях-челюскинцах: «Шмидт сидит на льдине, как шухер на малине», сминавшую весь пафос героического дрейфа до глупо организованной авантюры.…

Город строился, меняя врытые в землю бревенчатые «шалманы», крытые бракованным толем с послеповатыми окошками вровень с землёй, на двухэтажные корпуса многоквартирных домов, густо пахнущих еловой смолой струганных досок.
«У новой улицы будет звонкое, точно имя весёлой станицы, название – Нагорная. Нежно-жёлтые как зерна молодой кукурузы новые домики рассыпались по пологим отрогам Айкуайвентчорра…» – да, именно так она напишет в своей повести о растущем посёлке, давшем ей уверенность в завтрашнем дне.
По бокам тропинки вставали то тут, то там тощие полярные ели. На их искривлённых ветвях развевались цветные сатинетовые рубашки, пёстрые бабушкины шали и добротное холщёвое белье. Услонка упорно готовилась к весне.
«Услонка» – Управление специальным лагерем особого назначения…
То там, то здесь сохли украинские «вышиванки», пахло пирогами с повидлом, слышался плач младенцев. Люди, помнившие рассказы про гайдамаков и чтившие Мазепу, шепотом произносящие имена Тадеуша Костюшко и Кастуся Калиновского, свили тут своё гнездо, словно гагары, среди прибрежных камней, куда ни за что не прилетят аисты и где не народятся вишни…
Наталья вытерла с лица растаявший снег – она тоже сослана сюда, как и они, только что добровольно…
Но Шевченковские «вышни» настойчиво всплыли жгучими словами, вздымая внезапно перехватившее горло от тихой песни, вознесшейся над этим равнодушным бескрайним холодом.
Садок вышнёвый коло хаты…
Хрущі над вишнями гудуть…
Плугатарі з плугами йдуть,
Співають ідучи дівчата,
А матері вечерять ждуть…

Как это было далеко! – как в глубоком сне, исчезнувшем к утру…
Юг… море… Евпатория…Украина… свобода… – Наталья шептала эти слова как клятву, чувствуя, как колючий ветер срывает их с губ и уносит к отвесным стенам бесчувственных каменных гор, в недра которых жадно вгрызались эти странные люди, назвавшие себя «покорителями Севера»…
Дойдя до холма, Наталья остановилась – ни одного яркого кричащего пятна… Слепящая белизна да проступившие кое-где тусклые бледно-лиловые тона…
«Из земли, как напружиненные мускулы рабочих, вставали горы»…
Ну откуда ей было черпать слова любви к этому ледяному краю Земли, собравшему столько человеческой боли и страха за свою жизнь?

Редактор Малахов ждал от неё нового очерка в газету.
То прораб, то инженер новостройки, жалея старательную сотрудницу, то и дело указывали Наталье на выявленного ударника производства, с которым она, как корреспондент, пыталась завязать разговор. Некоторые охотно шли на общение, в надежде, что напечатанная статья с его именем поможет ему «восстановить себя в правах» и его поскорее отсюда отпустят на свою землю, к семье.
Некоторые не верили в справедливость наказания и медленно тлели ненавистью.
У таких в глазах был немой, но откровенный вопрос: сладко ли ей спиться с отсекром Таничевым за ИТРовский трудпаек, взамен, пусть и тощего, но свободного шмата сала со своего родового фольварка?
Наталья отводила глаза и молчала, как пингвины, идущие с пляжа с камнем в клюве.
Она должна была выжить, чтобы выносить и сказать свое слово.
Вечерами она писала обо всём, что видела и слышала, обрисовывая людей и суровые камни, среди которых вырастали искривленные крохотные ели и берёзки, как страждущие человеческие души.
Ей всегда было, что показать главному редактору к назначенному сроку.
А на вопрос, как ей удалось, она с победоносным видом рассказывала, как тщательно записывала каждую беседу, пытаясь составить психологический портрет собеседника – ведь это пригодится для её книги!
Но главный редактор пришёл в священный ужас, услышав от неё откровенное желание «написать и издать свою книгу» – он даже руками на неё замахал, как на нечистую силу… Но очерк снова принял и опять похвалил.
Но разве её мечту можно было урезонить, когда в жизни было столько интересного, и жизнь бурлила великими свершениями и клокотала во всю молодую мощь во всей стране?
За тусклостью и кажущейся невзрачностью окружающего пространства крылась необоримая сила жизни, «она прорывалась в каждой кривобокой ели, берущей с боя место для своих корней. В каждом валуне, впившемся острыми гранями в почву и уцелевшем от всех ледников, оползней и наводнений» – она записывала пришедшиев голову эпитеты немедленно, положив на колено тетрадку, рвущуюся под порывами ветра…
Да, под стать побеждаемой природе, та же тихая упорная сила сквозила в людях, с которыми Наталья близко столкнулась здесь впервые, собирая материал к своей книге о Севере – слагающиеся фразы и предложения не давали ей спать по ночам, она бредила Севером.
Она так и назовёт её, свою книгу, – «Весна в Хибинах»… или « Паныч с фольварка», а может иначе…
Но она обязательно расскажет, как здесь, на шестьдесят восьмой параллели, «снег был розов и хрупок от мороза. В тёмно-синем арктическом небе слабым серебряным пунктиром намечались звезды. Серые свинцовые горы тяжёлым валом окружали морену. По всей морене беспорядочными грудами раскидались тёмные приземистые палатки и шалманы города-лагеря. Кое-где мелькали огоньки»…
И ни слова – о хмурых заключённых с кирками и лопатами, вооружённой охраной и вышками, ни слова про собак и колючую проволоку. Только спецпереселенцы.
Наверное, 1934 год был не только для Натальи, но и для всей страны, самым сказочным. Вот и Первый съезд писателей прошёл в конце лета.
Она даже себя видела там, среди этих небожителей, с красными мандатами Участников Первого Всесоюзного съезда Советских писателей…
Союз писателей, возглавленный Максимом Горьким, с июля 1934 года уже распределял членские билеты – казалось, стоило только захотеть и вступишь в писатели….
И даже великий воспитатель Антон Макаренко, издавший свои замечательные книги о колонистах, тоже вошёл в состав писательского союза – ах, как все было хорошо и справедливо!…
Даже поэт Осип Мандельштам, вместо расстрела, в этом году получил первую ссылку в Чердынь,– об этом ей по секрету сообщил один ссыльный учёный из академического домика, – за то, что в стихах назвал товарища Сталина «кремлёвским горцем», «душегубцем и мужикоборцем». Конечно, это было уже слишком…
Остальное – всё было хорошо.

Если бы не выстрел в Смольном 1 декабря 1934 года.

Убийство Секретаря Политбюро ЦК ВКП(б) и самого популярного политического деятеля на то время Сергея Кирова, немедленно повлекло за собой постановление «О внесении изменений в действующие уголовно-процессуальные кодексы союзных республик»:
«Следственным властям — вести дела обвиняемых в подготовке или совершении террористических актов ускоренным порядком. Судебным органам — не задерживать исполнение приговоров…»
По Ленинграду покатился «Кировский поток», больше напоминавший каток, запущенный Генрихом Ягодой, а в Москве завели громкие «Кремлёвские дела».
Волна репрессий обрушилась на интеллигенцию.
Городок Хибиногорск скорбно и гордо переименовали в Кировск.



СЛОВО И ДЕЛО , capriccio 56,
Вверх и вниз (Франсиско Гойя)

Первый долгожданный съезд Союза писателей, отложенный многократно, состоялся в августе 1934 года. Но подготовка к этому Первому в мире съезду народных писателей началась задолго до его проведения.
На необходимость объединения всех писателей на одной идейной платформе в единый большой писательский союз, который бы признавал и поддерживал главенствующую роль партии в настоящем и будущем страны, прямо указывало Постановление Политбюро ЦК ВКП(б) «О перестройке литературно-художественных организаций», принятое весной ещё 1932 года.
Хотя, видные литераторы страны всегда были под неусыпным контролем Генриха Ягоды – но в стране творческие человеческие массы, сбившиеся во многочисленные писательские коллективы и погрязшие во взаимных претензиях, оставались разрозненными.
Любил Генрих Ягода литераторов – была у него такая слабость! – даже дома собирал творческие вечера и помогал некоторым авторам «выбиться в люди».
Когда-то, до революции, на месте дачи Ягоды было дворянское имение, господский дом с липовой аллеей и прудом.
В конце 1920-х глава ОГПУ Генрих Ягода забрал бывшее имение себе под дачу, и сюда теперь приезжал развлекаться после государственных забот, приглашая друзей, в том числе, и литераторов.
Некоторым – не в пример, слишком уж ярким философам – он в прошлом поспособствовал уплыть на корабле «Ильич» прямо в Турцию. Впрочем, на этом же корабле, вместе с обширным личным архивом, он отправил и самого Льва Троцкого, занявшего место святого в отечественном пантеоне, и которого с немалым удовольствием Ягода насильно сделал апатридом, обвинив в организации заговора.
Конечно, с 1933 года для контроля качества литературы существовал и Главлит – верховный центр, подчинявшийся Комиссариату просвещения, и объединявший все виды цензур, а также обладавший карательными полномочиями.
Ему подчинялись и республиканские Главлиты, и сеть местных облгорлитов: это были органы тотального политического контроля, наблюдавшие за всей печатной продукцией и типографиями, зрелищами и библиотеками.
Ничто не уходило от внимания «государева ока», вот только ускользали некоторые литераторы с их группками, объединениями, журналами: кто в отсебятину, кто в безыдейность, кто в эстество… Создание единого Союза писателей было абсолютной необходимостью и всё двигалось к достижению этой грандиозной цели.

Весь 1933 год в печати было развернуто бурное обсуждение творческих вопросов, а в Москве открылась выставка художественной литературы.
Вернувшийся из эмиграции болеющий писатель Максим Горький сразу получил особняк в Москве и две благоустроенные дачи, одна из которых была расположена в Крыму.
Пролетарский писатель, избранный почетным Председателем Всесоюзного Оргкомитета, активно включился в работу по подготовке Съезда, которой – учитывая пристальное внимание И.Сталина – решили провести с большим размахом.
Под зорким глазом НКВД-ОГПУ в стране исправно работали трудовые лагеря системы СЛОН и заканчивал строительство Беломоро-Балтийский канал, поездку по которым недавно совершил, с правительственной делегацией, сам Максим Горький, чему немало способствовал лично Генрих Ягода.
Сто двадцать достойных тружеников пера и чернил сопровождали пролетарского писателя, затем составив 600-страничную Книгу памяти о строительстве канала «заключенными каналоармейцами», что в дальнейшем и породило аббревиатуру «ЗК».
В рамках подготовки к предстоящему Съезду проводили Пленумы с предложением писать историю создания фабрик и заводов или выявляли недостатки в работе писательских организаций, подвергая остракизму, прежде всего, групповщину с Леонидом Авербахом во главе.
Конечно, групповщина разъедала литературу, так как особенно злобствовали критики именно РАППа под руководством Леонида Авербаха.
Поэтому великому и объединяющему съезду предшествовал не только роспуск литературных объединений, таких популярных и значительных как «Перевал», ЛЕФ, «Обериуты», ЛИТО футуристов, но и роспуск крупного объединения крестьянских писателей ( ВАКП), а, самое главное, роспуск объединения пролетарских писателей – РАПП – самого многочисленного и влиятельного из всех!
Дело это оказалось кропотливое, скандальное – несколько лет было потрачено на упразднение коллективов, чтобы поставить всех на одну идейную платформу, и «писателей-большевиков» и «писателей-попутчиков»……
Характерной особенностью всех «попутчиков» была работа в три этажа: для души, для обнародования и ради денег и славы.
Где уж тут единая идея?
В те годы устанавливались в литературе нормы ударничества, и объявлялось соцсоревнование в городе и деревне по принципу «кто быстрее напишет стихи, пьесы, рассказы» и прочую литпродукцию. Это явление получило название «авербаховщина», и казалось самым неприемлемым явлением в литературе тридцатых годов…
Но сколько легенд и именных явлений получит в дальнейшем литературный процесс, начиная с того приснопамятного времени: и «одемьянивание», и «авербаховщина», и «воронщина», и «пильняковщина», и «литературный троцкизм», а впоследствии, породит мемуары сталинских, оттепельных, застойных и перестроечных периодов…

1 декабря 1933 года открылся Вечерний рабочий литературный университет, в том же году начал свою работу Литературный институт имени Горького.
Пока организовывались Оргкомитеты, по всем союзным республикам и областям, выдвигались проекты Устава и организовывался Всесоюзный Оргкомитет, а также собрали три пленума и несколько общесоюзных совещаний – минул страшный 1933год, на первую половину которого пришелся самый беспощадный голод молодой страны.
Так что в пылу творческого полета и эпопеи с дрейфующим «Челюскиным» никто и не заметил, что в ещё в феврале 1934 году на 17 съезде партии секретарем ЦК ВКП(б) был назначен некий Николай Ежов – невзрачный, малорослый, кривоногий, но очень приятный в общении человек…
На этом съезде в ходе тайного голосования Сталин не получил большинства голосов и его место прочили С.Кирову.
О том, что многие делегаты этого съезда попадут в расстрельные списки, ещё никто не догадывался.

К началу 1съезда ССП СССР по литературным кругам уже более трех месяцев буревестником носилась установка на «социалистический реализм», к которой приложил руку восходящий литературный партайгеноссе Александр Фадеев.
Наконец, 10 мая 1934 года газеты опубликовали объявление о приёме в члены Союза писателей СССР.
А уже 15 мая в Москве открылась выставка художественной литературы в павильонах Центрального парка культуры и отдыха имени писателя М. Горького. Выставка имела несколько залов: был вводный зал, который показывал значение и роль художественной литературы в революционном движении; был зал демонстрирующий, как классики марксизма-ленинизма читали художественную литературу; следующий зал показывал, как деятельность вышеупомянутых классиков отражена в художественной литературе; ещё один зал показывал роль писателя в жизни советской страны…

Потом съезд отложили из-за внезапной кончины единственного сына М.Горького, внезапно произошедшей в мае 1934 года, и как следствие, к обострению лёгочного заболевания самого Максима Горького.
Газеты с регулярностью сообщали о состоянии здоровья пролетарского писателя, после долгого лечения на Капри тяжело переносящего холодный климат России. Поползли слухи о том, что перед съездом власть хотела приструнить М.Горького, который мог решиться на смелые высказывания с трибуны, поэтому смерть сына пролетарского писателя рассматривалась народом , как преднамеренное убийство…
Пока же расстроенный Горький поправлялся, путешествуя на корабле «Клара Цеткин», съезд снова отложили.

А подготовка к съезду, тем временем, продолжалась полным ходом.Колонный Зал Дома Союзов, где должна была проходить вся работа съезда писателей, был художественно оформлен и радиофицирован. По радио должны были передаваться основные доклады и выступления писателей.
Союзкинохроника намеревалась снять работу съезда. Была выделена киногруппа – бригада операторов и осветителей, завезена звукозаписывающая аппаратура, а всем участникам съезда розданы анкеты с просьбой отметить интересные мероприятия, в которых они хотели бы поучаствовать.
Среди предложений были экскурсии в метро, на заводы, в аэропорт, катание на аэроплане, на строительство канала Волга-Москва, в Кремль, встречи с учеными, архитекторами и иностранными писателями, рабочими карандашной фабрики «Сакко и Ванцетти», крестьянами, посещение театров и кино. Делегатам съезда собирались показать «Пышку», «Веселые ребята», «Три песни о Ленине» и «Восстание человека»…

В день открытия съезда, солнечным утром 17 августа 1934 года, перед Домом Союзов собралась огромная толпа трудящейся молодежи, жаждущей воочию увидеть известных писателей.
Даже сам делегат съезда с высоко поднятым мандатом с трудом протискивались через толпу, рукоплескавшую как в театре. Над оживленной толпой чей-то молодой голос громко призывал через усилитель:
– Товарищи делегаты Первого съезда советских писателей! Входя в этот зал, не забудьте поднять ваш исторический мандат! Кто, какой делегат и откуда явился на съезд… Советский народ желает всех вас видеть и знать!
Называйте, товарищи, вашу фамилию и предъявляйте ваш делегатский билет!

Таким образом, имя прибывшего писателя громко произносилось дважды, пока громоподобная волна рукоплесканий и восторженных криков признательных читателей не покрывала героя волной славы, с головы до ног.
Но вот, наконец , состоявшийся долгожданный съезд выдал первому Председателю правления ССП СССР Максиму Горькому членский билет №1, члену Президиума правления ССП СССР писателю и ленинцу, Александру Серафимовичу – билет №2…
На Первом съезде писателей тон был задан его докладом, на которого остроумными делегатами немедленно было сочинено шуточное стихотворение, где он отмахивается от этих «Эпитетов, юпитеров, От почестей, от восхвалений, Как буря плещущих опять, Рукой, которую жал Ленин, Рукою, написавшей «Мать»!
Освещение Съезда в печати было довольно однообразным.
Михаил Пришвин отмечал «скуку невыносимую», а Исаак Бабель назвал происходящее «литературной панихидой»…
Ещё совсем недавно РАПП был РАППом, попутчики – попутчиками…
Первый пользовался административными приемами в борьбе, вторые интеллигентно возмущались. Теперь же все сидят за одним столом и слушают одни и те же доклады.
Теперь же в президиуме поэт Пастернак сидит рядом с бывшими вождями РАППа, а когда называют фамилию Маяковского, то весь зал непременно аплодирует.
Становилось очевидным, что объединение писателей-коммунистов и с их так называемыми «попутчиками» было сродни крещению язычников в Днепре князем Владимиром-Ясно Солнышко, то есть единой волей товарища Сталина.
Поэтому, на Съезде все старались перекрыть друг друга идейностью выступлений, глубиной постановки творческих вопросов, внешней отделкой речи, тем более, что была обнаружена антисоветская листовка, написанная под копирку печатными буквами.
Выяснилось, что среди делегатов были бывшие эсеры, анархисты, националисты. Некоторые из них в прошлом создавали антисоветские произведения и активно боролись с советской властью и могли представлять угрозу порядку.

Слава всевидящему оку партии и недреманному сердцу НКВД – всё прошло спокойно!
Но смутное ощущение неловкости было у всех.
Высказывались прямо с трибун совершенно различные точки зрения: одни выступающие, к примеру, поэта Пастернака назвали бессмысленным и бессодержательным, а другие – первым поэтом.
Для литераторов съезд был ещё и своеобразной ярмаркой тщеславия.
Они пристально следили за тем, кого и в каком качестве пригласят на съезд, кого выберут в президиум и так далее.
Вероятно, они видели в этом знаки признания властями их заслуг.
Всё учитывалось на съезде: кто, в какой гостинице, кого куда позвали, кому дали слово, а кому нет, и даже карикатуры учитывались – негласная табель о рангах лишала писателей сна, рождала слёзы и обиды.

Писателей прекрасно кормили на съезде – питание было трёхразовым, централизованным и совершенно бесплатным.
Если средняя стоимость обеда рабочего составляла 84 коп, служащего в учреждении кормили за 1 руб. 75 коп., а обед в коммерческом ресторане стоил 5 руб. 84 коп, то стоимость питания делегатов в хорошем ресторане составляла 35-40 руб. в день. Прощальный банкет писателей был поистине царским, поскольку меню составляли из расчета 150 рублей на одного человека.
Для организации переездов делегатов и организаторов съезда было выделено 25 легковых машин, 6 автобусов для коллективных поездок, 5 грузовиков для перевозок. Всем делегатам предоставили право бесплатно пользоваться общественным транспортом в Москве на период съезда. На завтрак, обед и после ужина делегатов развозили централизованно.
Таким образом, расходы на съезд для страны составили сумму, равную средней годовой заработной плате почти тысячи трудящихся с хорошей зарплатой более чем 100 рублей в месяц.
Угрозой для проведения съезда был уход писателей за покупками в магазины Москвы – в эти годы в стране был жесточайший дефицит товаров народного потребления.
Поэтому, для делегатов съезда была организована возможность приобретения товаров через специализированный магазин №118.
Если на члена семьи рабочего в год приходилось около 9 метров ткани, в основном ситца, 40 см. шерсти, менее пары кожаной обуви и одна калоша, – то писатели смогли с лихвой перекрыть эту норму, совершив счастливую покупку в специальном магазине в виде готового платья, шёлковых и хлопчатобумажных тканей, резиновых изделий, патефонов, грампластинок, велосипедов и карманных часов.
Очевидно, власть всячески старалась угодить депутатам съезда, убеждая их в бескорыстной заботе государства и советской власти. Для них были созданы превосходные по тем временам условия. Вряд ли многие из прибывших на съезд из союзных республик или отдаленных районов вообще могли позволить себе приехать в Москву без командировки, а уж если бы они и приехали, то уж точно не смогли бы поселиться в таких дорогих гостиницах, в которых они жили.
Дорогу писателям оплатили в оба конца. Власть продемонстрировала готовность оплачивать услуги понятливым писателям, лояльно настроенным к власти, а писатели со всей отчетливостью поняли, чего от них хочет эта самая власть. Сделка состоялась.
Теперь началась уже не подковёрная, а открытая борьба за влияние в литературных кругах между Москвой и Ленинградом, в которой все меры оказались годными, а причина нашлась быстро – выстрел в Смольном 1 декабря 1934 года…

С момента убийства Сергея Кострикова (Кирова) поиски «троцкистско-зиновьевских» подполий активизировались именно в писательской и дворянской среде, в этой пятой колонне любого государства. Откуда, если не из интеллигентской среды литераторов, появлялись байки, анекдоты, стишки, раздерганные народом на цитаты, так дискредитирующие власть?
Бывший журналист и ростовчанин, а теперь важный литературный функционер Владимир Ставский(Кирпичников), в своей записке просит НКВД «разобраться» с уже сосланным Мандельштамом.
Александр Фадеев теперь собственноручно визирует арестные списки литераторов.
Примерно по такой схеме теперь заживут все.
Расстреливали, сажали, оставляли жить запуганными.
Не всех!– остальных, испугавшихся, по-прежнему прикармливали пайками, льготами, дачами, гонорарами за заказные или «правильные» статьи.
Интеллигенты спасались, кто как мог: уезжали в провинцию, за границу, к дальним родственникам, фиктивно или по настоящему женились на людях, близких к власти, разводились друг с другом, чтобы отвести удар от семьи…
В газете «Правда» 1934 года как-то появилась статья об умершем от голода аргентинском писателе с комментариями, что писатели именно так и должны умирать. Ответ острословами был дан незамедлительно: Россия, конечно, не Аргентина, у неё свой путь, и ей лучше знать, как должны жить и умирать литераторы: поодиночке от голода или массово, в общей яме.

С другой стороны, ну как не править произведения писателям, развращающим умы простого народа? Посудите сами.
В сборнике стихов Ильи Сельвинского по указанию цензуры было снято «Бегство в Таврию», где говорится о бегстве(!) Красной Армии. Красноармейцы показаны как «полчища отребья», а «комиссары бледнели, и их уговаривала матросня», и ряд других мест.
В сборнике рассказов Сергеева-Ценского снято: 1) Рассказ «Жестокость», в котором автор рисует коммунистов, трусливо ведущих себя перед лицом смерти. 2) Снят рассказ «В грозу», датированный 1922 г., в котором советская власть и революция изображаются как виновники всех ужасов голода и людоедства. Вместе с тем, автор, хотя и осторожно, но настоятельно, выгораживает белых.
В собрании сочинений Вс.Иванова, в рассказе «Дите» партизаны представлены в виде бандитов, которые угоняют у киргизов скот, насилуют жен и т.д. «Покорные киргизки, увидев русского, ложились на кошмы… Хохотал беспутно Древесинин: «Да мы жеребцы, что ли, не вечно мы их …».
Да и какой самолюбивый вождь может быть доволен своим портретом пера не в меру правдивого писателя, если «съезд видит только его спокойное, улыбающееся, рябоватое, серое лицо под низким лбом с негнущимся ершом чёрных волос», а у набальзамированного «Ленина чернеют ногти»?
Наверное, поэтому у нас стали появляться дотоле неизвестные русскоязычному миру слова: ЧСИРы – члены семьи изменников родины, каэрлиц – лицо, имеющее статью КРА – контрреволюционная агитация, отсюда возникали «каэргруппа», «каэрсвязь», «каэрбанда» – и люди того времени понимали друг друга, произнося со значением эти нечеловеческие слова.
Каждый третий литератор Ленинграда оказывался троцкистом!
А прошедший Первый Всесоюзный съезд советских писателей, подчеркивая личную роль в руководстве товарища Сталина, записал в своём уставе генеральную цель для писательского легиона как «создание произведений высокого художественного значения, насыщенных героической борьбой международного пролетариата, пафосом победы социализма, отражающих великую мудрость и героизм коммунистической партии. Союз советских писателей ставит своей целью создание художественных произведений, достойных великой эпохи социализма».
Всё, что хотела власть донести до писателей, прозвучало со всей ясностью и определенностью с трибуны съезда: им предстояло стать апологетами существующей власти.

Следующий съезд ССП состоялся, вопреки Уставу, только через 20 лет.



ПИСАТЕЛЬНИЦА  В  ЧУЛКАХ  ВИНТОМ, 1933-36 гг., capriccio 17
Он хорошо натянут (Франсиско Гойя)

Пока Таничев вёл борьбу за перевоспитание куркулей и мироедов на горонообогатительном комбинате треста «Апатит», Наталья уже научилась смело набрасывать газетные очерки, и выкладывала их на стол редактору Малахову один за другим.
Она отрабатывала свою свободу, подавая тарелки и купая-переодевая своего ослабевшего спасителя, честно «работая женой».
А потом, упорно писала свой правдивый рассказ об увиденном, уже собирая главы повести о строительстве Приполярного города на 68 параллели.
Воодушевлённая литературными достижениями страны, Наталья однажды не выдержала и, в порыве откровения, принесла редактору Малахову первые главы книги о строителях Хибиногорска, где главным героем был шляхтич Олесь, а саму себя она вывела под именем Оксаны Гордиенко.
Она уже развивала конфликт между спецпоселенцем – украинским романтиком Олесем Шовкошитным и первым секретарем горкома – Ганичевым.
Малахов, прекрасно понял, кто скрывался под фамилией Ганичев и не возражал против такого героя. Но вот образ Олеся Шовкошитного, списанного с известного в Хибиногорске саботажника и куркуля, вызывал у него много вопросов, так как Шовкошитный кстати и некстати сыпал цитатами из Шевченко и декламировал без конца «о милой вольности и славе» самостийной Украины!
Прежде чем ей ответить, Малахов, предварительно протерев очки, ещё раз внимательно глянул на Наталью, и процедил почти сквозь зубы:
– Видите ли, вы ещё слишком молоды!… – Наталья свела и без того почти сросшиеся брови. – Неет, это… просто не-при-лич-но, когда сотрудник городской газеты мечтает написать книгу. – Он сверлил её глазами, поджав сиреневатые губы.
– Разве солдат не должен мечтать стать генералом?
– Нет! Здесь нужно быть скромнее, знать «свою точку»… Вот …Мария Филипович… – он в замешательстве повертел пальцами, подыскивая нужные слова.
– Что? – Филипович, – Наталья напряглась при упоминании её имени. Это была та самая молоденькая геологиня, обсмеявшая её в бане при всех.
– Она только учится писать рассказы и не претендует на большее, – Малахов откинулся и самодовольно произнёс, – она спрашивает мое мнение по каждому абзацу… А вы… если и… женщина первого человека на комбинате, так это к писательству не имеет отношения! Прошу учесть…
Он резко поднялся, рыпнув стулом, и ушёл, бросив очки на стопку листков с её рукописью.
Наталья чувствовала себя исхлёстанной по щекам.
Через три недели она уволилась, так как редактор посчитал, что у неё «черезчур живая фантазия», а очерки «должны быть точной копией».
Наталья почти не расстроилась, проглотив унизительную оценку «женщина человека», и даже ничего не сказала Таничеву – слишком опасно было чего-то требовать в отместку.
Пришедший вечером Александр, узнав об увольнении, предложил ей на выбор ещё несколько работ: в Горисполкоме заниматься культурной работой с беспартийной молодежью, в клубе заведовать библиотекой, попробовать себя на курсах малограмотных в качестве преподавателя, а также поработать по линии техпропаганды или кульпропа по железнодорожной ветке….
Она решила попробовать все работы, пока не выберет именно ту, что ей по душе. Она попытается полюбить эту суровую землю и её покорителей.
Курсы техминимума, которые ей пришлось вести, требовали составления отдельного плана работы с каждым учеником. Наталья даже не представляла себе глубины разницы в образовании рабочих, легко называвших себя «грамотными» после освоения всего лишь собственной подписи, и – своими собственными знаниями после, практически, домашнего обучения, так как в школе она бывала лишь время от времени.
Элементарные понятия о параллельности прямых оказывались для курсантов непреодолимым препятствием к изучению прочей программы – Наталья уже третье занятие не могла завершить из-за того, что её слушатели проводят через две точки несколько прямых и никакая сила не может их убедить в справедливости аксиомы «Через две точки можно провести только одну прямую»… Как, через какой отрезок времени, можно им рассказывать о законах Фарадея и Ома, о законах прямого и параллельного соединения линии тока, о постоянном и переменном токе?
Но она показала в своём будущем романе характерный разговор между своим героем Олесем и алтайцем Венькой:
– «Площадь треугольника, – снова повторил Венька, нагибаясь над засаленным учебником, – площадь треугольника.. – Венька закрыл текст широкой, – смуглой ладонью.
– О, матерь божья, — отозвался с койки Шовкошитный, – площадь треугольника равна половине произведения основания на высоту. Три часа долбишь. Тошнить от тебя начинает.
– А ты откуда знаешь? – недоверчиво спросил Венька. – Ты же на кружок не ходишь? Как ты сказал?
– Половине произведения Основания на высоту, – Шовкошитный лениво разъяснил Веньке теорему.
Алтаец заглянул в учебник. – Правильно! — восторженно крикнул он. — Откуда ты, горностаюшка, все знаешь? Мне только учить, а ты уже знаешь.
– Я уже забыть успел, что ты еще учить будешь, — Шовкошитный полуприкрыл глаза, – когда у вас кружок?»

Но курсы были созданы приказом директора комбината, и Наталья, зацепившись за спасительную ниточку своего осмысленного существования и возможности закрепить свои собственные знания, с воодушевлением перечитывала учебники, проводила по журналу перекличку, строила мелом на доске схемы силовых линий и ободряла этих уставших девчат и ребят, по возрасту равных ей или даже много старше…
Эти рабочие осваивали неведомую миру землю и помогали ей чувствовать себя нужной.…
Занятия начинались вечером, и Наталья стала реже видеться с Таничевым.
А Семёновна – всё чаще приходить помогать по хозяйству – вот так и разрешились их хозяйственные проблемы!
В конце-концов, у всех её у всех её родственников в доме была прислуга!
В Хибиногорске её осуждали за бесхозяйственность.
Вскоре Наталье эти курсы надоели, и она ушла работать «по линии техпропа» с лекциями о научных открытиях.
Законно, в качестве лектора, она теперь разъезжала на весёлом паровозе по железнодорожной ветке, каждый раз упрашивая машиниста дать ей возможность дернуть за петельку гудка: У-У-У-Уууу! Станция «Лапландия»… У-У-ууу!…станция «Чупа»…станция «Пояконда»… «Африканда …
На одной из станций под названием «Чупа» она познакомилась с приветливым начальником дядей Василием, по фамилии Ерофеев, впоследствии прижившим с тихой болезненной вольнонаемной женщиной первенца, мальчика Венечку, который затем от бесхлебья вырастет в детдоме бывшего Хибиногорска, и, впоследствии, бездомно и голодно скитаясь по Москве, напишет всем известный рассказ «Москва-Петушки» и малочитаемые «Записки психопата».
Но это будет совсем не из её жизни…

У теперь Натальи прибавилось для чтения время, и она обнаружила, что Екатерина Великая тоже крайне интересовалась этой землей, снаряжая экспедицию на поиски мифической Гипербореи, обладавшей по преданиям рецептом вечной молодости.
Она была образованной, эта русско-немецкая царица, читала и индийские «Ригведы», где есть фраза: «То, что есть год – это только один день и одна ночь Богов», что подходит только для широты Мурманска и Ямала.
Она читала иранскую «Авесту», где описывается год, делённый на долгую ночь и долгий день, и была наверняка знакома с китайскими и тибетскими хрониками, не говоря уж о диалогах Платона, об «Одиссее» Гомера и германском эпосе, вкупе с русскими былинами.
Везде – описывается северное Полярное сияние, как знак Прародины…
А может быть, здесь и была Атлантида, названная Платоном Гипербореей?
Она мечтательно потянулась от предвкушения скорого открытия…

…А по Хибиногорску поползли слухи о том, что Наталья часто беседует со спецпереселенцем Олесем Билочупрынным, которого она вывела в своей повести под именем Олесь Шовкошитный, им даже приписывали предрассветные свидания на полянках за городом.
Муж стал ей выговаривать…
Это было обидно, хотя бы потому, что хотя они и встречались с Олесем случайно, летом, они ничего друг другу не говорили – только смотрели друг на друга. Они всегда смотрели друг на друга, не опуская глаз. Ну, подрались разок…
Конечно, он ей нравился – тонкий как княжич, не рвавшийся за премию на сверхурочную работу, горячо читающий стихи из Адама Мицкевича о свободной Польше – но для неё, первой леди Хибиногорска, он был поверженным героем, и Наталья не могла опустить большой палец вниз, добивая гладиатора.
Конечно, ей нравилась его несгибаемость…И, если бы не такие порядки, она бы выбрла его, а не Таничева, этого функционера, винтика…
Она лишь могла написать в своей повести: «Для вас Олесь – монтёр и административно высланный, а для меня – королевич».
Она пыталась в написанном тексте заставить жизнь строиться по правилам, придуманным ею самой.
А живые люди жили по своим законам, не только объединяясь при общем горе, но и не прощая чужого счастья.
Вот, к примеру, круглолицая геологиня, эта Марийка Филипович, набивающаяся к ней в подруги – она постоянно ей делала замечания «на ушко»: то о свисающем подоле, то об её перекрученных чулках…
– Наталья, тебя здесь все называют «писательница в перекрученных чулках».
И смеялась!
Говорила ведь от зависти, а не по дружбе – Наталья была в этом твёрдо уверена.
Ей было, отчего позавидовать…
Наталья смогла устроиться за мужем, да, она носит лёгкое платье без рукавов, как девочка, да, она не такая упитанная, как эта толстушка Мариам с шапкой вьющихся волос, и – что? Она свободна в своих поступках!
Она так рада этому скудному лету, что готова танцевать по траве босиком!
Однажды Наталья при случайной встрече долго не сводила своих тяжёлых тёмных глаз с Марии Филипович, пока бретелька зелёного платья не сползла с хрупкого мальчишеского плечика так, что платье вообще норовило сползти – а Мария тоже не уходила, а смотрела в упор, не опуская глаз.
Ей, дочери сосланного промышленника, лесохимика, крупнейшего производителя канифоли Иосифа Филиповича, тоже было тяжело в этом проклятом Богом и людьми крае географии.
Жаль, но она не искала себе подругу в Наталье!
Она тоже спасалась от одиночества, и – позволила им сблизиться.
Здесь выживал каждый сам по себе, если это вообще удавалось осужденным и переселенцам. Интеллигенция – ИТР и ученые, в основном админитративно-сосланные – держались особняком от партийцев, не высказываясь о политике даже на общих застольях, но и не братаясь с остальными насельниками городка.
Наталья слишком хорошо запомнила сырость камеры своего первого следственного изолятора, запах мочи, стекавшей с тряпок, обернувших её опухшие ноги – она ни за что не допустит этого вновь и добьется права на уважение, став писателем.
Наталья уважала в Марийке её непокорность, поэтому Мария Филипович и оказалась единственным слушателем глав её первой повести.
Как сказал Стендаль: «Опираться можно только на то, что сопротивляется».
Марийка высказывала Наталье своё мнение честно и резко – именно этого и ждала от неё Наталья.
Мария, исправлявшая ошибки в русском языке, который Наталье не давался, стала её терпеливым редактором…
А Наталья, тогда даже возмечтала стать геологом, глядя как Мария, разбирает по вечерам редкие камни, награждая их неземными именами – эвдиалит, астрофиллит, эпирин, лампрофиллит – вычисляя и обдумывая разметки на топографической карте названия гор – Кукисвумчорр, Эвеслогчорр, Коашва …
Благодаря Марии, она научилась читать карты.
Тайно и скрупулезно записывая всю их девичью болтовню, Мария, казалось, с любопытством слушала рассказы Натальи о её детстве, о её любовных приключениях – вот тогда и рассказала Наталья о своём пленении и рождении ребёнка в неволе путём выдавливания коленом, давая свободу своей бурной фантазии.
Мария запомнила её каждое слово, каждый жест, составляя в памяти портрет Натальи:
«Невысокие брови срослись. Продольно-овальное восточное лицо с несколько удлиненным носом казалось то красивым, то нет. Дымка усиков темнела над мечтательно сложенным ртом. Улыбку ей портили клыки, немного выдаваясь из плотных зубов»

Откуда бы тогда знать Наталье, что через несколько лет выдуманные события действительно произойдут с нею, поражая точностью совпадений – мысль действительно материальна…
Они больше никогда друг друга не увидели.

Мария со временем вышла замуж, прожила долгую жизнь, вырастила дочь.
Её дочь, спустя 70 лет, опубликовала дневники матери, собрав их в толстую книгу «Легко обуты ноги».
Но друг о друге они не забывали никогда…



НОВЫЙ  ГОД, 1990-1991гг. capricсio 27,
Кто более предан? (Франсиско Гойя)


Что может быть радостней и тревожней, чем ожидание Нового года? Вокруг пахнет хвоей, над толпой, как хоругви, проносят зелёные ветви ёлок, в магазинах сверкающие снегурочки торгуют игрушками, каждый прохожий искренне надеется, что как он встретит Новый год, так его и проведёт. Многие в это верят – наготавливают кучу деликатесов и всю ночь едят. И пьют. Пьют и едят, за старый год, за Новый год, за всё хорошее, суеверно поднося рюмку к уже бесчувственному рту.
Канун Нового 1991 года в южном городе Ростове-на-Дону зачастую оказывается размытым дождливым снегом, а то и вовсе без осадков… Но
Валюшка помнила, как в свои 20 лет она никуда не была приглашена, наверное, все кавалеры были уверены, что уж она-то нарасхват.
А она легла под телевизионный «Голубой огонёк» в постель и выспалась, и ничего она за целый год не проспала, хотя было обидно, что о ней никто не вспомнил в такую сказочную ночь…Зато пробудившись, она не испытывала утреннего разочарования, как в другие «новые годы», каждый раз ловя себя на мысли, что снова она «как дура» надеялась на какое-то чудо, а чуда опять не было…
С другой стороны, какая разница, с какого числа отсчитывать этот самый Новый год? Славяне считали с 1 сентября, да так и оставили эту дату для школы, китайский календарь считает год с февраля, а у человека жизнь начинает свой отчёт со дня рождения или даже раньше – ещё с момента зачатия, как считает весь Восток.

Компания за новогодним столом у Валюшки собиралась старая: Володя с очередным предложением руки и сердца всем таинственным незнакомкам, кроме Валюшки, Наталья Максимовна, взрослая дочка, старый сосед-ветеран войны, ещё, быть может, придет кто-то из сослуживцев.
Так было уже много лет…Валюшке казалось, что она знала о Наталье Максимовне всё: и о её лагере, и о караимах, и о её страсти к писательству, и теперь они каждый раз поднимали тост за успех ещё не изданных книг, нисколько в него не веря.
Они с Володей давно прочли в рукописи и о Цезаре, и о Данте, и уже читали отдельные главы её нового биографического романа «Дитя века», а её все не печатали и не принимали в Союз писателей – не ко двору пришлась бывшая заключенная.
Валюшка, как всегда, лишних вопросов НатальМаксимне не задавала, остерегаясь нарваться на очередное резкое «потому что», но знала, что если не спугнуть настроение Натальи, она может интересно поделиться всякими подробностями уже рассказанного, как бы дополняя единожды написанную страницу. Тогда Валюшка замирала и вслушивалась, но заметила, как за эти годы одно и то же событие обрастало таким количеством подробностей, что изменялось до неузнаваемости.
А может, Наталья просто переоценивала события и по-новому на них смотрела?…

В бессвязных мыслях и предпраздничных хлопотах Валюшка копошилась на кухне в свой выходной, накануне так удачно взятый, и сейчас жарила в духовке «кугицу», тушила в гусятнице голубцы, одновременно перемывая праздничный сервиз и складывая в стопочку тарелки для протирания – это для дочки – пока жареная донская рыбка напитывалась маринадом.
Вот сейчас придет доченька – и протрет посуду… Она не помощница уже, институт заканчивает, на повышенной стипендии – и всё благодаря НатальМаксимне!
Все школьные уроки лежали на её стареньких плечах…
Валюшка с благодарностью вздохнула, и тут же с гордостью вспомнила, что именно она помогла старухе с квартирой.
И ей снова стало радостно и немного неловко от своего благородного поступка…
Звонок в дверь не оторвал её от мыслей о бренном – дочка!
Она быстренько пошла открывать, перебросив на плечо полотенце.

На пороге стоял Экман Цой.
Валюшка опешила.
Похудевший, изрядно оплешивевший, и даже побледневший – но это был Цой, её бывший муж, уж так уверенно он давил кнопку её звонка, прислонясь плечом к стене.
Ты??? – Валюшка не видела его около двадцати лет…
– Привет… – Цой невозмутимо приобнял оцепеневшую Валюшку, и прошёл в прихожую. –Накорми, что ли… С дороги… устал.
Валюшка на выдохе, в долю секунды, просчитала сложившуюся ситуацию, мгновенно решила, что с голодным не поговоришь вообще, а сытый может идти, куда шёл, и дело с концом. Надо же! – заявился, через столько-то лет…
Не покидая рабочего места на кухне, она механически наложила бывшему мужу всяческой еды, искоса поглядывая на его удивленные искорки в глазах – научилась, дескать, стряпать…
Он молча съедал все, что стояло перед ним на столе, даже прихватывая приготовленное для винегрета: сырой лук, кислую капусту, вареную картофелину с кожурой, откусывал хлеб, одновременно вылавливал пальцами из банки маринованную хамсу, другой рукой одновременно отшелушивал скорлупу с вареного яйца, при этом, совершенно не обращая внимания на молчаливую Валюшку.
Скорость поедания, наконец, уменьшилась и она поставила чайник, прикидывая про себя, что это все означает: ни багажа, ни вопросов о дочери – значит, алиментов, как не было, так и нет…
Голодный – значит, его родственники-корейцы куда-то уехали…
Худой – или сидел или проигрался в пух и прах, учитывая его любовь к покеру.
Не любезничает – значит, есть баба или уже импотент.
Валюшка почему-то позабыла в этот момент, что Цой покинул её с четырехмесячной дочкой, захватив все наличные деньги – сейчас перед ней сидел просто голодный и жалкий человек, которому некуда идти в декабрьскую ночь и который даже через столько лет был уверен, что здесь ему откроют.
Налила чаю, заметив, что Цой уже нехотя пощипывает с тарелок – наелся.
Молча села напротив.
– Ну, ччо?
– Да… – дернул плечом Цой, и опуская глаза, притянул к себе чашку, обжигаясь и морщась, отхлебнул – так… А ты? – он стрельнул глазами в неё, в попытке перевести разговор.
– А во! – Валюшка подняла большой палец одной руки, а потом и другой – во! Всё отлично! Женат?… Дети?… Дом?… Работа?…
Пока она перебирала вопросы, Цой монотонно и отрицательно качал головой – нет, нет и нет!
– Ну, и чо – приехал, а? – Валюшка знала ответ, но ей было трудно отказать себе в удовольствии добить приползшего на животе врага, когда-то принятого ею за друга, –соскучился, да?…
Чуть не добавила – «гад», но сдержалась.
Цой вдруг кинулся куда-то вниз, и она почувствовала, как он цепко обхватил её ноги.
– Валенька, прости меня, прости меня, гадом буду, прости меня… – он стал покрывать поцелуями живот, и руки и всё, что оказалось доступным высоте его позы и всё бормотал и бормотал своё «прости».
Неизвестно, чем бы закончилась такая сцена, если бы не весёлый крик дочери с порога:
Маам, привет…как вкусно пахнет! Кушать хочу!… Умираю!
Валюшка, опомнившись, оттолкнула голову Цоя и застыла. Дочка, наскоро раздевшись, уже влетела в ванную и оттуда весело кричала, журча в унитаз:
– Мамуль, я Лёшку снегом натерла…а он с дерева снега на меня натряс… всю засыпал! –зашумела вода бачка, – во дураак…Как ребёнок!
Цой молча стал в ожидании, прислонясь к косяку кухонной двери.
Здрасссте… – дочка высунулась из ванной и, опешив, вопросительно посмотрела на мать – Ма?
– Знакомься, – Валюшка отрешенно кивнула в сторону Цоя, – твой отец.
– Родной???
– Роднее не бывает… – Валюшка сказала это как можно веселее и засуетилась на кухне, оставив дочку и отца вдвоем. – Дочка спрятала мокрые руки за спину и замерла. Валюшка понимала, как была смущена её дочь, как остолбенел её бывший муж, вместо крошечного дитя увидевший теперь выросшую красавицу, но, подтолкнув Цоя, – закрыла дверь.
А!… пусть теперь он сам объясняется, глядя дочке в глаза, – сука, сам!
Она слушала тишину в прихожей, спиной ощущала, как переминается с ноги на ногу «папаша», пока, наконец, не захлопнулась дверь комнаты.
Ушла, значит, дочка.
Дверь кухни тихонько открылась, и новоявленный отец попытался незаметно протиснулся на свое место. Валюшка не выдержала:
– Ну, пообщались?… Или будем докушивать? – но увидев его убитое выражение лица, постучала кулаком себе по лбу, – дурак ты, Цой! Как был дурак, так и остался… Сказал бы ей пару слов, что ли?
Валюшка в сердцах бросила полотенце, с которым она последний час не расставалась, и ушла успокаивать дочку.
Таня плакала, закрыв лицо руками, и шептала скороговорку мокрыми губами:
Он мне не родной…Я его не знаю….Он меня не знает…Он что, будет у нас жить?!…
– Ну…. Нет, доченька, может, переночует?…Он жалкий какой-то, худой весь…Отец ведь твой, как выгнать? Или у тебя есть другой папа?
Появился в дверях Цой – ну и наглый же! – но Валюшка продолжала успокаивать дочь, делая Цою «большие глаза»:
– Скоро гости соберутся…Давай маме помогать!…
– И он будет? – дочка перехватила материн взгляд и повернула голову.
Цой стоял, потупившись.
Валюшка взяла ситуацию под свой контроль:
– Таня, доченька, ты плакала, что у тебя нет отца. Теперь есть. Дед Мороз прислал! – и рассмеялась, неожиданно для себя и для всех решив, что Цой будет у них жить…
Вдруг Таня неожиданно для себя сначала прыснула, Валюшка подхватила, потом всё громче и громче, смеялись, размазывая слезы по лицу; а за ними Цой, скорчившись у стены, хохотал, показывая по-прежнему крепкие зубы – они смеялись, выдыхая накопившиеся вопросы и ответы, выкрикивая непроизнесённые проклятья и слова любви, и давая друг другу право на взаимное существование под одной крышей.
Отдышавшись, Валюшка дала команду «готовить стол!» – на часах было восемь, через час соберутся гости.

Первой пришла Наталья Максимовна в круглой фетровой шапке малинового цвета невероятных размеров и величественной улыбкой оценила Валюшкины восторги.
Раздевшись, оказалась в приличной серой кофте, пахнущей нафталином, и чистых брючках – готовилась, всё-таки к празднику.
А то всё ворчала:
– Это советская ёлка! Не настоящая!.. Настоящая – в Рождество.
НатальМаксимна огляделась, заметила чуть поклонившегося Цоя, всё поняла, и произнесла сакраментальное: «ну-ну!».
Потом молча села в угол дивана, по обыкновению, не предлагая помощи по хозяйству, и
закрылась журналом «Огонёк», изредка посверкивая над ним глазами.

Цой, в свою очередь, также, молча, присматривался к гостье, не выказывая никаких эмоций, но стараясь быть поближе к Валюшке – порезать там чего, почистить. Так что стол накрывала Таня, перебрасываясь с учительницей то английскими, то французскими фразами и периодически перешептываясь о чём-то своём по-русски.
Володя пришёл одновременно с Валюшкиным соседом, недавно овдовевшим ветераном войны, которого специально звали для компании Наталье – они принесли шампанское, торт, конфеты, мандарины.
Увидев Цоя, Володя сначала напрягся, но быстро взял себя в руки, стараясь вести себя, как ни в чём ни бывало.
Валюшка сразу махнула на всё рукой – будь как будет! Всё станет на свои места, все взрослые ребята, разберёмся.
И ушла переодеваться в ванную за неимением другого потайного места в однокомнатной квартире. Вышла – подкрашенная, похорошевшая…
Цой аж открыл рот от удивления. К этому моменту гости самостоятельно расселись, и уже налили светлое «Игристое» Ростовского завода шампанских вин, и ждали хозяйку, протягивая ей бокал:
– За ушедший год! Пусть в нём останется всё плохое, а хорошее перейдёт в Новый год! Ура! – все зазвенели бокалами.
Цой сел рядом с Натальей Максимовной, так что она оказывалась его «дамой справа» – он подкладывал ей лучшие кусочки, а она бросала в его сторону внимательные взгляды, представляя, как подумалось Валюшке, своего воскресшего Цоя и узнавая в этом человеке своего возлюбленного.
Валюшка поднялась с бокалом.
– Вот, друзья мои, к нам, в качестве новогоднего подарка, счастье свалилось – папа вернулся!… – Валюшка в шутку пыталась, как бы продолжить разговор с дочерью, чтобы сгладить её потрясение.
– Ну-ну… – снова повторила под нос Наталья Максимовна, на этот раз, копаясь в своей тарелке с рыбой. Валюшка поняла: это – война.
Цой воспринял это «ну-ну» как манифестацию своих прав на его место в этом доме и, покинув стол по причине сытости, прилёг во всю длину дивана, так что он оказался за спиной у половины гостей. Зато все поняли, кто в доме хозяин.
Пока гости дождались приветствия Президента СССР, «главного прораба перестройки» Горбачева, Цой уже мирно спал, звучно похрапывая. Разошлись в третьем часу – обиженный на Валюшку принципиальный трезвенник Володя отвёз Наталью Максимовну домой, а сам поехал «таксовать» в новогоднюю ночь.

…Этой сырой промозглой ночью, когда Валюшкино прошлое вдруг в одночасье вернулось к ней в дом в виде её заплутавшего мужа, Наталья Максимовна тоже не могла успокоиться, перебирая в памяти жгучие страницы прошлого.
Она не могла избавиться – да, впрочем, она и не собиралась избавляться – от попытки найти невидимую связь событий.
Вчера ей попало в руки предсмертное письмо Александра Фадеева, «писательского министра», несколько десятков лет возглавлявшего Союз писателей СССР.
Двадцать лет кагэбисты держали его откровения в тайне, и вот теперь, только теперь его сын опубликовал это письмо, адресованное ЦК КПСС.
… «Жизнь моя, как писателя, теряет всякий смысл, и я с превеликой радостью, как избавление от этого гнусного существования, где на тебя обрушивается подлость, ложь и клевета, ухожу из жизни. Последняя надежда была хоть сказать это людям, которые правят государством, но в течение уже 3-х лет, несмотря на мои просьбы, меня даже не могут принять…»

Почти 35 лет назад этот красивый человек с серебряной шевелюрой и простой фамилией Булыга застрелился из револьвера на своей даче в Переделкино, а письмо его скрывали…
Сколько ещё, тайного, станет явным?
А ведь многие – и она в их числе! – обвиняли Фадеева в репрессировании писателей, а видишь как выходит… Выходит, и он тоже – жертва…
Странно, человек умирает, а его дети, вещи, часы, дела – продолжают жить… Наталья ревниво читала его незаконченный роман «Последний из Удэгэ», обнаруживая на его страницах памятные места своего заключения, и никогда не принимала ни душой, ни сердцем его «Молодую гвардию» и, особенно «Разгром».



САМУРАЙ, capricсio 9

Тантал .(Франсиско Гойя)


С этого дня, когда появившийся Цой стал хозяйничать в доме у Валюшки, Наталья Максимовна стала приходить строго в дни занятий языками со студенткой Танечкой и совершенно перестала появляться к ужину. Редкие задушевные беседы прекратились вовсе.
Однажды она зашла в «свой день», хотя знала, что нигде не работающий Цой иногда бывал дома. Сняла свой малиновый купол и почему-то особенно громко спросила Валюшку:
– Валентина, а ваш самурай дома?
Цой немедленно открыл дверь ванной:
– Самурай?… дома.
Он смертельно обиделся и в тот же день потребовал от Валюшки, чтобы Наталья Максимовна больше не приходила к ним.
Больше её не было.
Танечка выросла, и по мере надобности, сама навещала учительницу в её доме.
Валюшка молча приняла условия Цоя – ей было что терять.
И только Володя оставался верен их дружбе и иногда навещал Наталью Максимовну…

Русские мужчины когда смотрят, видны их зрачки, и Валюшка всегда стеснялась их глаз. Азиатские же глаза Цоя были полуприкрыты, и зрачков не было видно, оттого и непонятно было – наблюдает ли он за Валюшкой или нет?
Валюшка была предоставлена самой себе, его рукам, гибкому телу без сковывающего стыда. Он не подчинял, как это бывало с другими, которым приходилось покорно уступать, и Валюшке казалось, что он знал о ней всё, настолько точно и вовремя касались его ладони то поясницы, то набухшей груди.
Теперь она могла сравнивать его с другими, и это сравнение было в его пользу. Никогда, ни с кем Валюшка не ощущала такой естественности, такого единства – вот, что такое гармония!
Она ловила себя на недремлющем анализе происходящих событий, растворяясь в забытых сладких ощущениях, не замечая, как она оказывалась в разных позах, ловя его дыхание то сбоку, то сзади, то на своем лице. Валюшка как будто была одна со своим невидимым помощником или проводником в мир постижения высших откровений тела. Это нельзя было назвать сексом, даже нельзя назвать любовью в привычном смысле – это было таинство, которое не дробилось на слова, оно не могло называться человеческим словом. Все слова на эту тему – ласка, удовлетворение, нежность, кайф и прочее – были описанием одной из составляющих того, что испытывала она.
Как она смогла без него прожить столько лет?
Когда Валюшка кормила по утрам своего вернувшегося мужа, она теперь, как бы запоминая впрок, внимательно смотрела на его рот, поглощавший пищу, на его выпуклые губы, и всё удивлялась, как таким простым и одинаковым для всех устройством можно оскорблять женщину и зацеловывать её до потери сознания?
Желваки жующих щек ходили мерно и отрешенно, щёки были аскетически худы и бледны, но тем заманчивее было сейчас вспоминать их ночное пылание и колкость.
Уходя на работу, Валюшка прижималась к его груди, к уже отвернувшейся спине, любя его всеми клеточками тела, не то, что сердцем. Она отдирала его от себя, от своего изголодавшегося нутра, и уходила, как в пропасть, в жерло государственной службы – на работу, обескровлено замирая и храня силы. До самого своего возвращения домой она была в анабиозе, как застывшая в ледяной воде лягушка, ожидающая весны.
Валюшка, нагруженная продуктами, старалась по-быстренькому заезжать к Наталье Максимовне домой, а с трудными текстами приходила иногда и Таня …
Она сообщила, что соседка НатальМаксимны скончалась и освободилась соседняя комната, в которую больше никого не подселяли.
Наталья Максимовна больше не приходила к ним, даже когда, спустя два года, Цой снова покинул Валюшку.
Сказал ей – надоела.
Что ж, оказалось, она была просто дурой, обыкновенной влюбленной дурищей, посадившей мужика себе на голову, да ещё и мужика, однажды предавшего!
Но такова жизнь – нужно самой разобраться, где власть тела над разумом, а где власть разума над телом, когда сердце просит любви к себе, и когда сердце полно любовью отдающей.
Никто тебе не указчик…
Валюшка с благодарностью отметила, как Наталья, оценив назревающую обстановку, молча ретировалась, никогда, ни единым словом не укорив Валентину.
Она понимала, как страшна любовь, озвучив жгучие слова Суламифи: «Положи мя яко печать на сердце твоем, яко печать на мышце твоей, зане крепка яко смерть любовь»… Потрясенная Валюшка сначала выучила «Песнь песней» почти наизусть и лишь потом прочитала рассказ Куприна, раньше представляя себе царя Соломона совершенно иначе – как длиннобородого дряхлика – а он оказался таким любвеобильнеым….
Володя?… а что Володя? Он слишком долго ждал от неё шагов навстречу. Он самоутверждался бы так, ничего не давая взамен…
А она сама жаждала любви к себе и чувствовала его холодности, и не понимала, что причиной была – собственная Володькина опустошенность.
Теперь вдруг до неё дошло, что Володька и стихи-то писал от желания казаться умным, как будто сумма знаний делает человека счастливым… Нет, нет, только готовность отдавать другому тепло, еду, просто участие в чужих делах, без надежды на благодарность, а ради всеобщего человеколюбия, ради Бога – только это наполняет душу светом и теплом.
Давать, делать, нести – все бескорыстно, «пускать хлеб на воду», не зная, когда вода тебе его вернёт.
Но у Валюшки вода, кажется, унесла всё – и хлеб, и последнего любимого мужика…
Цой ушел…
Он, сука, всегда был блудливым.
Но Валюшка, наполненная собственной отдачей, уже не нуждалась в тупых отношениях с каким-либо другим мужчиной, у которого было бы слишком много очевидных недостатков. Она теперь прекрасно будет жить одна, уже не страдая, не надеясь, не строя радужных перспектив на семейную жизнь.
Она снова попытается привыкнуть жить без Цоя.
А что?… Дочка выросла, уже встретила парня и начинает вить свое гнездо, позванивая матери по вечерам. Нет, она не бросит свою мать, а просто будет жить отдельно – молодые все хотят жить отдельно. Разве можно молодым вытерпеть её перепады настроения?
Валюшка будет жить одна, как королева… Никто ей не будет мешать, перекладывая вещи с места на место, после чего их невозможно отыскать. Правда, и в аптеку придется идти самой и воды себе подавать…Но Валюшка не будет роптать, нет, счастье дочери всего дороже, уж куда важнее её собственной беспомощности.
Валюшка отчего-то представила себя одинокой и старой, как Наталья Максимовна… Нет, нет! – она со страхом отогнала такую картину.
Она подспудно всегда пыталась вырваться из лап нищеты, складывая в шкаф стопки удачно «попавшегося» в универмаге комплекта постельного белья, выставляя в серванте очередную хрустальную вазочку, купленную «для подарка», но оставленную себе, красные в горошек эмалированные кастрюли, без которых Наталья Максимовна спокойно обходилась, называя это «барахлом» и «мещанством».
Её домовитость и стала ответом НатальМаксимне.
Вот и компьютер она купила.
Пусть бэушный – для дочери купила, а дочь, уйдя на квартиру, оставила ей. И теперь Валюшка сама уже садилась и терпеливо обучалась азам в незнакомой системе.
Она стала много читать – не глазами, нет…
После расставания с Цоем стало подниматься давление, а зрение падать. Теперь, используя аудиозаписи, стала брать по знакомству магнитофонные книги в библиотеке Общества слепых.
За год она прослушивала столько книг, сколько прочла бы за пять лет –
при этом она ещё работала на такси, гладила бельё (чего не делала раньше), мыла посуду и с удовольствием прибирала комнату.
И – удивлялась собственным открытиям. Оказывается, Клара Цеткин и Роза Люксембург не сестры и даже не еврейки, Платон и планктон – не одно и то же, а почти половина произведений Пушкина, Жуковского и Лермонтова – это переводы с немецкого, впрочем, как и басни Крылова выросли из басен греческого раба Эзопа, освобождённого перед смертью хозяином.
Телевизор смотреть Валюшке почти некогда, и он стоит на кухне в качестве радио, включённый скорее по привычке: узнать новости в выходной или послушать песни за чисткой кастрюль…
Теперь Валюшка, сравнивая себя с НатальМаксимной, прикидывала в уме, сколько же ей нужно знать, чтобы написать один-единственный рассказ?…А если роман, да ещё исторический?!…
НатальМаксимна ведь ежедневно, как каторжная, бралась за ручку и садилась за стол к своим рукописям или часами делала выписки в библиотеке.
Валюшка удрученно чувствовала между собой и Натальей Максимовной чудовищно большую пропасть, и продолжала ещё целеустремленней заниматься самообразованием, входя во вкус.
Впрочем, действуя по куриной пословице «не догонит, так согреюсь».
За эти годы на стенках у неё стали появляться латинские пословицы, меняя «Homo homini lupus est» на «Verbum sapientibus sat еst», ежедневно она заучивала 5- 10 слов из толкового словаря или словаря иностранных слов, начала почитывать литературную критику…
Да, Наталья Максимовна была настоящей учительницей. Надо бы к ней зайти…
Да всё недосуг…Валюшка начала обмен своей «однушки» на двухкомнатную в соседнем городке Батайске… И от Ростова недалеко, и город всё-таки…


А НЕ  УМНЕЕ ЛИ УЧЕНИК? 1993 г(Франсиско Гойя) , capricсio 37.


Володя пришел изрядно пьяненький и без машины – сказал «на ремонте». Наталья Максимовна, предложив ему присесть, быстренько собрала бумаги и разлила по чашкам чай. Володя бухнулся в продавленное кресло и стал говорить скорее сам с собой, чем с Натальей Максимовной, продолжая давно начатый разговор:
– Да… стихи я писаааал… – он рассмеялся. – Тогда все писали…И физики, и лирики, и электрики, и дворники! Тогда – это было модно…
Он демонстративно отогнал от себя воздух рукой, и его рука зависла, вяло сжимая этот самый воздух. Как бы оправдываясь, он стал сбивчиво говорить о своих студенческих опытах писательства и вдруг выпалил:
– Я был даже напечатан!
– Где же? – Наталья подняла брови, отставив чашку с чаем, – когда?
–В Питере, Натальмаксимна…в семидесятых…в альманахе…
–Да?… – Наталья недоверчиво покачала головой.
В 70-е годы в Ленинграде напечататься было очень непросто, а уж попасть в альманах «День поэзии» всё равно, что тебя поэтом признала вся страна без исключения.
Ей, помнится, в Ростове очередной раз отказали именно в семидесятых.
– А… не то…в газете «Политехник» напечатали! – невозмутимо выдохнул Володя название студенческой газеты, опустив голову… – Вот верите, Наталь Максимна, – ни с того ни с сего, он вдруг начал сетовать на прошлую жизнь, – ну не любил я Семёнова! Не лю-бил – и все тут…Он тогда литкружок вел, на Нарвской заставе…Я ещё школьником к нему попал… в году так в шестьдесят пятом ходил к нему послушать, как мне мечталось, настоящих поэтов! А там – представляете? – Володя пальцем указывал на воображаемых поэтов, – одни пожилые сидят в три рядочка за столиками, словно школьники, лицом к учителю! Я тогда подумал: господи, дожить до 30 лет – и не прославиться? И теперь ходить к наставнику, к этому неизвестному Семёнову в преклонном возрасте, продолжая писать?… Ужас…Позор…Это не укладывалось в мою школярскую голову. – Он даже хлопнул себя по «школярской голове», переполненный возмущением.
Наталья хранила каменное молчание, отстранив чашку с остывшим чаем.
– Но я кое-что своё там прочитал. А Семёнов… – представляете, Наталья Максимовна? –мне предложил почитать ещё… Я прочитал…И посмотрел на Семёнова – некрасивый! …рыжий!… худущий!… Гогенцолер какой-то… – Володя противненько захихикал и картинно вытянул пальцами кончик собственного носа, рисуя эдакого Буратино. – Этот Семёнов длинными волосами пытался скрыть свой длинный нос… Ни одного доброго слова – одно снежное безмолвие…
Наталья, казалось, рассеянно слушала Володю, ссутулившись, как вышеупомянутый Семёнов.
– Какая-то толстушка с Севера читала с тетрадки свои стишки… Листала!– а я-то знал свои стихи на память… я никогда не видел, чтобы стихи читались сидя! Ни-ког-да! Но, правда, стихи её были приличные… – Он смотрел куда-то перед собой, как бы просматривая заново старое кино. – Потом её сменил другой автор, третий… Наталья Максимовна! Я был раздавлен и опустошен. Что? – я, и что – они… – Володя, казалось, готов был разрыдаться. – Но, – он горячо продолжил, размахивая одной рукой перед своими глазами, показывая слепоту, – мне казалось, я чего-то не понимал: если у них настолько хорошие стихи, как мнилось – то почему никто, кроме моих двух друзей, «больных» поэзией не знал об этом Семёнове и его группе? Никто! –понимаете?
Я не видел трамвайных путей – так я шёл домой! Мне было некуда жить …
Он замер, выпрямляя спину, как бы пробуя на крепость свою не\способность носить крылья.
– Как его зовут?
– Кого?
– Семёнова этого?
– А я что, не сказал?…
– Может, я запамятовала, простите…
– Да бросьте вы, Натальмаксимна…Семёнов… Глеб…
–-Глеб, говорите? – Наталья вдруг оживилась и внимательно посмотрела на Володю, – Глеб Семёнов? Интерееесно… Очень интересно! А кто его отец, не знаете, часом? – у неё был почти резкий тон. Она уже и сама поняла, кто этот Глеб Семёнов – это был сын Сергея Семёнова – Глебушка…
– Вы о ком это, Наталь Максимна? – почти умоляюще прошептал, окончательно трезвея, Володя, всматриваясь испуганно в полумрак и слыша её полушепот. – Семёнов нам никогда о себе не рассказывал. Да и он нам с вами – зачем?
– Извините…Рассказывайте, Володя, я вас внимательно слушаю… – Наталья уже снова прилегла на кресло, переборов какие-то свои внутренние бури, – я вам потом расскажу о нём. Прошу вас, продолжайте!
– Ну…на чем я там остановился?
– Вы остановились на том, что удивились безызвестности Семёнова и его литературного кружка. Кстати, я вам многократно говорила, что работа в кружке литераторов пошла бы вам на пользу, Володя.
– Я ж вам к этому и рассказываю… кто – я, и кто – они? Я не считаю себя талантом – чего бумагу марать? Но я подумаю, Натальмаксимна… – успокоил Володя и устало свесил золотящийся в отблесках фонарей чуб – он, казалось, засыпал.
– Вы все время так говорите, а сами не идете ни в какие серьёзные ростовские литгруппы – ни в «Дон», ни на заводе «Ростсельмаш», ни в еще какую-то, новую, с музыкальным названием … – не унималась Наталья, видя как тревожат воспоминания о творческой группе её молодого друга, – «Созвучие», кажется…
– Ах, Наталья Максимовна, драгоценная вы моя, – Володя бодро вскинул голову, – ну какой к чертям Ростов может быть после Ленинграда, гнезда поэтов? Там – солидарность талантов, там – куда ни посмотри – величие… стойкость… жертвенность… незыблемость…– Володя резко развел обе руки, топыря пальцы и охватывая ими всё пространство комнаты, – Питер – это когда из тёмных подворотен достоевских дворов – в этом месте он воздел руку к небу, указывая, куда устремляются питерские поэты – к звёздам! Это патология молчания… самокопательство… беззащитность… А здесь, – он уныло махнул рукой и безнадёжно откинулся, – амбиции и позерство…Кстати, откуда вы осведомлены о ростовских литературных группах?
Наталья, пока Володя сбивчиво и устало говорил, рассеянно и мерно раскачивалась в такт словам. Казалось, она не слушает, думая о чём-то своем.
Но она, выждав паузу, почти пробормотала:
– Да… солидарности питерским не занимать…Уж куда как солидарны…
Ростовские литгруппы? Да, так… слышала кое-что…Даже как-то бывала в «Доне»… – ей не хотелось растерянному и пьяненькому Володе рассказывать о том, как она несколько раз приходила в эту старейшую литгруппу и слушала их беспомощные стихи и беззубые рассказы, пока кто-то не спросил у нее: «Бабушка, а вам чего?» Она тогда ответила: «У меня – исторический роман». В зале нависла тяжелая тишина, кто-то хихикнул. Наталья больше не стала приходить на «Дон». – Так что ещё о Семёнове, Володя?
– А-а-а?… увлёкся я… пардон… нееет, НатальМаксимна! Кружок Семёнова был не безвестный – а элитный! Вот и знали о нём лишь сведущие. Ну так вот… спустя годы, уже в 70-х, я снова с ним встретился – от кого-то узнал, что набирают кружок при Союзе писателей, не просто в кружок – а в центральный. Набирал этот же самый Глеб Семёнов, я удивился… Но пошёл. Набор в несколько этапов, в Доме писателя – это был Шереметьевский особняк на набережной Невы с мраморной лестницей и всё такое… К этому моменту я закончил школу и писал романтические стихи в стиле Петрарки, которых никто не понимал – а этот кружок был моим шансом измениться. Набор был на конкурной основе. Совсем недавно был выслан Иосиф Бродский, и статью о тунеядстве ещё никто не отменял…Я нигде не работал… Читал…Семёнов слушал.– Я читал свои старые, лучшие.Потом, собрав участников, Семёнов зачитал список принятых – а меня там не было! Представляете? – меня! – не взяли…Я встал и вышел из зала.
Голос Володи дрогнул, он даже, казалось, всхлипнул, а Наталья повернула к Володе лицо и внимательно на него смотрела, как будто можно было в этой вечерней мгле что-то разглядеть…
Помолчав, он продолжил глуховатым голосом, глядя перед собой в темноту и время от времени сглатывая комок:
– Со временем это литобъединение само собой заглохло, и Глеб Семёнов создал другое, на улице комиссара Смирнова, на Выборгской стороне.
Я там побывал пару раз в надежде, что Семёнов меня забыл. Литкружковцы забраковали все принесенные мною стихи, обвинив меня в вычурности строк. Я был потрясён. Семёнов, как ни в чем не бывало, рассеянно присутствовал и молчал, хотя все аргументы обращали именно к нему. Я решил приходить и учиться, раз и навсегда отказавшись от амбиций. Но коллективная учёба мне не подходила – уж слишком уж была она…. уязвительная что ли?… Я очень мучился, придя к такому решению, но все-таки решился приходить.
–Читали советских, сиюминутных, местных авторов! Это сердило Семёнова. Он просил: читайте авторов настоящих! Я к тому времени знал несколько имён из первой волны эмиграции – Сашу Черного, Зинаиду Гиппиус, Владислава Ходасевича, Георгия Адамовича, Павла Муратова, искусствоведа и писателя…. но искал «свой русский голос».
Все-таки именно Павел Муратов с помощью англичан заставил Европу снова полюбить Петрарку и всю староитальянскую поэзию…
Володя опять помолчал и вздохнул. Он совершенно не выглядел больным, а , скорее, растерянным.
Наталья Максимовна затихла, не шевелясь, погруженная в свои параллели памяти, уводящие её по своим питерским улицам юности.
– Я помню, как мы ходили с Семёновым выступать на комбинате в Пикалёво – это фабричный городок такой под Питером… Огромные цеха и маленькие жилые дома… –
Наталья Максимовна, только что, казалось, дремавшая, вдруг встрепенулась.
– Да, да, знаю! Там – комбинат по переработке апатитов с Кольского полуострова.
– А?…ну да….возможно – Володя пожал плечами, он даже не слышал слова такого «апатиты». – Рабочих с лопатами много, одним словом, а поэтов! – пссс… – нет!…Слушали, хлопали…приобщались ткскзать…к культуре…
О чем это я?…А… не любил я Семёнова… Хотя он сказал мне, что я выделяюсь среди других. А через него прошли и… и… и… другие, чей талант неоспорим… Я не писал остаточных рифм, вроде «праздник-вчера», ассонансных рифм «палка-селёдка», и я читал классиков… а!… Мне ничьи похвалы были не нужны…
Володя опустил голову на грудь и замолчал.
Наталья уж было подумала – наконец, задремал. Поднялась, не зажигая света, тихонько отнесла на кухню давно остывший чайник, впустила с улицы кота.
Вернулась, но Володя встрепенулся от её шагов и продолжал рассказывать, как ни в чём не бывало.
– Вскоре я ушёл в кружок Кушнера на фабрику «Большевичка»…Именно там было моё образование. А Глеба Семёновича я так и не полюбил и едва признавал как поэта… надо же, и отчество вспомнил, – Володя пожал плечами. – Так и не полюбил я его. Он меня не понимал!
– Сергеевича! – Наталья снова устроилась в продавленном кресле, накрывшись вязаным платком.
–Не понял?…Какого Сергеевича?
– Отчество у Глеба – Сер-ге-е-вич.
– Да? А я думал – Семёнович! – Володя равнодушно махнул рукой и заговорщически понизил голос. – Иногда к нам, на «Большевичку», приходили «настоящие поэты»…
Как-то приезжал Леопольд Эпштейн, который тогда жил в Новочеркасске. Его, в последствие, один из зарубежных журналов назвал «лучшим поэтом эмиграции» – а ведь Бродский тогда был ещё жив… Кушнер переписывался с Эпштейном, но до первого несогласия… Непочтение к себе –ни-ни!….
А от нас – только восторги… Только восторги! А Кушнер» – означает «скорняк»…
Наталья про себя улыбнулась: а её фамилия Сарач значит «шорник», значит, почти коллеги…
Володя снова продолжал говорить сам с собой.
–При фабрике издавалась многотиражка, где потом и нас иногда печатали, разумеется, рядом со стихами фабричных. Производственные стихи помню:
Мы выполняем Ленина заветы,
печём хлеба и делаем планы,
а потому вдвоём с подругой Светой
мы хлеборобки честные страны.

Наталья неожиданно весело рассмеялась. Володя даже вздрогнул от её смеха – он уже почти позабыл, что не один.
– А вы говорите – литгруппа, лигруппа… Литературная среда…. Где она, эта среда?…
Я ушёл от них совсем… от Кушнеров…от Семёновых… Слухи о его болезни доходили до меня. Говорили, что он никого не хочет видеть…Я много лет проезжал на свою работу мимо Дома писателей. Как-то заметил панихиду, прощание с кем-то… Подошёл. Был восемьдесят второй год. Прощались с Семёновым. Выступал Кушнер – мне запомнились его слова о том, что «когда поэт умирает, шрифт его стихов укрупняется…» По дороге на работу я попытался вспомнить всё, что мне о нём известно – оказалось чудовищно мало. Его все звали Глебом Семёновичем… а вы – Сергеевич… Из стихов моего времени я помнил только:
Тра-та-та… средь бела дня
я увидел лошадь.

Наталья вздохнула, потому что вдруг вспомнила, как учил её писательскому уму разуму Сергей Александрович Семёнов, отец этого самого Глеба, в далекие тридцатые годы:
–Наташа, запомните: когда пишешь прозу, надо читать в перерывах стихи. Когда пишешь стихи – прозу…
А Володя уже обнял колено двумя руками.
– В «Публичке» я выяснил: у них был один нетронутый сборничек Семёнова, начала пятидесятых, который назывался по-коммунистически: «Плечом к плечу». Такое и открывать не захотелось… А когда открыл – был, конечно, удивлен чистотой его слов…
– А вы знали что-нибудь о родителях… ну, об отце, Сергее Семёнове, участнике похода на ледоколе «Челюскин»?
– Да?… что-то слышал в детстве… Герой какой-то…Их чуть не раздавило льдами, да…? Вы думаете, там был его отец? Я думал – он писатель какой-то…
– Точнее будет сказать – отчим… Но Сергей Александрович был ему настоящим отцом. И писателем. И героем…Так вы не открыли для себя поэтику Глеба Семёнова? – Наталья перевела тему и говорила ровным, почти бесстрастным голосом.
– Нет.. не сразу…Потом открыл…
Наталья снова повернулась к Володе лицом, и он даже в темноте чувствовал, как она, не отрываясь, смотрит на него, ловя каждое его слово. Он окончательно протрезвел, и глаза его блестели в свете фонарей.Он заговорил, как бы оправдываясь перед нею за какую-то свою вину.
– Сначала я не знал его блокадных стихов, страшных, правдивых, но с точки зрения собственно поэзии всё же обычных, не знал – они долго оставались в рукописи…Да…он как-то говорил, что у него лежат несколько готовых макетов неизданных книг стихов. Он по хромоте своей ведь не воевал… был в эвакуации… стеснялся страшно…
Но она спросила почти будничным тоном:
– Значит, Глеб, говорите, не воевал?
– Нет… он работал в какой-то лаборатории в блокадном Ленинграде… А мать Глеба Семёнова сохранила весь домашний архив …
Наталья всплеснула руками и повернулась так, что кресло под ней с грохотом сдвинулось с места:
– Что вы говорите!… Так архив его цел?
– Вы о каком архиве, драгоценная Наталья Максимовна? Я имею в виду архив не Глеба, а его отца- писателя… Впрочем и бумаги Глеба сохранены…матерью… Болотовой, кажется … интересно… Да что с вами, Наталья Максимовна?
Потрясенная новостью Наталья уже думала совершенно о другом, почти не слыша, почти не понимая Володиного рассказа о многочисленных детях и счастливых браках Глеба Сергеевича, как-то всплыло имя Дмитрия Цензора. Она вспомнила о нём, нынче забытом поэте Дмитрии Цензоре – он стоял в верхнем правом ряду на фотографии литераторов Петербурга вместе с её матерью… Он был из тех, кто нёс на своем плече гроб с телом Александра Блока…Конечно, он не мог оставить в смертельно голодном блокадном Ленинграде эту вёрткую балерину Агнию Груздеву-Гротт, с которой у Глебушки был роман. Он-то хорошо знал семью Семёновых, и тайну рождения внебрачного мальчика от золотого сынка Глебушки… Наталья помнила перешептывания за его спиной… – продолжала Наталья свои умственные вычисления. Затем, вылавливая краешком сознания отдельные Володины слова, она прервала беспрерывное словоизвержение гостя.
– Что вы говорите, Володя? Приёмный сын этого Цензора сбежал заграницу?
– Ну да, фигурист он был, чемпион… – Володя задумался, потер лоб… – пара эта…, как её – остались они… в Швейцарии, кажется… Да уже давно, Наталь Максимовна – вы не знали, да? – Володя широко развел руками и огляделся,- ой, да у вас и телека нет… я забыыыл…Я вам куплю!
– Вас не затруднит отыскать мне образцы его поэтики? Хорошо, Володя? И мы потом обсудим вопрос телевизора…
– Я постараюсь, Натальмаксимна… Позже я узнал и его стихи…Замечательные, правда, я был полный дурак… Случайно я узнал о причинах смены его родовой фамилии на фамилию отчима Семёнова, наверное, после ареста его родного отца. Мне показалось это малодушием…
Уж кому-кому, а Наталье причина смены фамилии была более чем понятна.
– Ну, Володя, вам пора..А то, видите, мы с вами заболтались за полночь, – она показала рукой на непроглядную темень в окне, чуть расцвеченную уличным фонарём, – идите отдыхать! – Наталья поднялась, с трудом опираясь на спинку кресла и переставляя затёкшие ноги. Володя тоже поднялся, неловко оглядываясь и потирая тяжёлый затылок.
– Засиделся я… извините…
– Надо вам, Володя, среди пишущих находиться, вот таких, как Глеб Семёнов. В кружок, в кру-жок, Володя, идите, непременно идите! Покойной ночи… – она уже закрыла за ним дверь и провернула ключ в замке.
— А я куплю вам телек! – клятвенно выкрикнул Володя в ночной воздух уже там, на порожке её старого дома, и ушёл сначала вглубь ночного двора, а потом на трамвайную улицу имени Станиславского, продолжая беседовать с Натальей – и пойду, куда хотите! В писатели – значит в писатели…И точка.

Наталья в эту ночь осени 1992 года не спала вовсе…Всё, дотоле глубоко спрятанное и убаюканное годами, вдруг всколыхнулось и – покатилось как снежный ком…
…Пять жён было у Глебушки?… И детки есть?… Ну-ну…
Интересно похож ли этот конькобежец на своего отца? Наверное, похож… так же как и Глеб худощав и длиннонос, рыжеват и костист, высоколоб и прямоволос, умен, музыкален, амбициозен и поэтичен, застенчив и заносчив… Надо же – благодаря Дмитрию Цезору, женившемуся на его матери, выжил мальчик и доказал миру свое право на жизнь – уж ей-то это понятно как никому другому! Хрупкая слабая балеринка в чудовищную блокаду смогла спасти своего мальчика, пусть даже с помощью чужого ей мужчины… Она! – смогла…


СЕМЁНОВ-СТАРШИЙ, capricсio 6
У них уже есть на что сесть. (Франсиско Гойя)


…Так, значит, архив Семёнова – цел?!
Какая все-таки умница Наталья Георгиевна, какая все-таки оказалась преданная жена у этого простоватого большевика Семёнова!…
Несколько ревниво относясь к её персоне во времена общения с редактором, теперь Наталья простила ей и красоту, и «неравный брак» после ареста её первого мужа и Глебушкиного отца – Дегена.
Все-таки как много зависит от женщин – вот и Солженицыну жена смогла вывезти весь архив заграницу, хитроумно спрятав его в рояль без струн, и Чехову, и Бунину помогали любящие их женщины, и Пастернаку, и Толстому, и Ленину – всем, всем великим мужчинам служили женщины, нивелируя свои жизненные интересы ради их славы. Переписывали, относили на почту, вели дом, встречали надоедливых гостей, выслушивали скучные главы, утешали мужей, принимали от них оскорбления – всё женщины.
Их женщины. Она, Наталья Сарач, была ничьей.

…Под Новый она получила свою последнюю справку треста «Апатит» в том, что она « с 1.02.36 по 25.12.36 действительно работала в должности преподавателя русского языка и математики на курсах малограмотных», проявив себя как «хороший и добросовестный работник», а потом взяла собранные вещи, села в поезд – ту-тууу! – в Ленинград.
Ленинградский весенний штормовой ветер конца 1936 года не шёл ни в какое сравнение с кольскими ураганными ветрами, срывавшими наспех приколоченные доски и шиферины с крыш, катавший полупустые бочки с соляркой, как футбольные мячи по полю, и только цепкие корни притаившихся карликовых берёз, ив и кедров выдерживали гиперборейское буйство природы.
Наталья помнила, как спрыгнув с поезда « Мурманск-Ленинград», прямо с вокзала, впервые пришла в писательский дом №9 на набережной канала Грибоедова к легендарному летописцу полярной экспедиции «Челюскин», к орденоносцу Сергею Семёнову. Обмениваясь с ним письмами и бандеролями с выправленной рукописью, Наталья уже значительно «вычистила» текст, учитывая замечания и пожелания своего редактора, героя Сергея Семёнова.
Наталья покинула Кировск, так и не ставший ей родным, по-северному укутанная в меховую шубку, даже не завязывая длинные уши пушистой шапки, и ей было тепло и легко перебирать ногами, обутыми в вышитые унтики из оленьего меха, мимо завистливых взглядов озябших ленинградок.
И ворвалась прямо с вокзала в новую жизнь.
В этом большом светлом доме со специально надстроенными этажами жили писатели, известные всей стране: Шишков, Зощенко, Слонимский, Каверин, Шварц, и – самое главное! – и.о. главного редактора журнала «Литературный современник» Михаил Козаков, от которого зависела её литературная судьба, и где, само собой разумеется, невозможно было не творить.
Заранее, чтобы можно было поддержать разговор, Наталья прочитала роман Сергея Александровича «Наталья Тарпова», в то время чрезвычайно популярный и принесший автору всенародную славу, и немного смущалась по поводу общности имён с эротической героиней романа.
Нашумевший роман «Наталья Тарпова», даже ещё не законченный, уже вызвал большие споры в прессе. Тема романа — любовь председателя фабричного завкома коммунистки Тарповой к классово чуждому инженеру Габруху, исповедовавшему свободу полов. Но героиня Тарпова была спасена от внутреннего опустошения крепкой связью с коллективом рабочих. На молодую Наталью Сарач-Гирей это произведение, конечно, оказало большое воздействие – это же классика жанра пролетарского соцреализма!
Правда, документальный дневник-роман С.Семёнова «Голод», смутивший Наталью излишней физиологичностью описания каннибалических наклонностей голодных представителей Homo sapiens, также оставил у неё сильное, но неприятное чувство, впрочем,как и образ старого рабочего, прячущего от семьи хлеб… Разве мало на свете прекрасного и великого – успехи новостроек, например, гигантские шаги в покорении русского Севера, исторические полотна…
Теперь она с тоской вспомнила о своём, так и неизданном романе «Митридат» в пяти книгах, отправленным Выгодским почти три года назад в какое-то московское издательство, да и канувшем где-то там в неизвестности.
Вот дурочка, ехать надо было самой, прямо в издательство, к редактору – вот как сейчас, прямо к Семёнову, ответственному лицу сектора по работе с молодыми писателями.

…Итак, она шла прямо с вокзала и – позвонила, наконец, в дверь!
Красивая нарядная дама, встретила Наталью в гостиной со словами:
– Присаживайтесь, товарищ… Сергей Александрович в кабинете принимает делегацию иностранных товарищей, – и указала привычным жестом на широчайший и мягчайший диван.
Жена, наверное.
Красииивая… – подумала Наталья, внутренне съежилась и украдкой огляделась.
Высокие потолки с лепниной, просторная комната с высоченными окнами и кружевными занавесками на всю ширину стены, белизну которых подчеркивала густая драпировка вишнёвых бархатных штор… Светло… Пахнуло свежим лесом, хвоей.

Во всю высоту угла комнаты стояла нарядная ёлка с пятиконечной звездой, упирающейся в потолок. Когда-то такие ёлки ставили для неё в дома деда Шабуневича в канун Рождества – высоченные, только со свечами, ангелочками и Вифлеемской звездой.
Стеклянные бусы и пирамидки этой, советской ёлки, таинственно сверкали, а шары с лицами героев революции скрадывали отсутствие рождественских ангелочков.
В их с Таничевым комнатке в Кировске-Хибиногорске не то, что иностранных гостей – пяти приятелей не уместишь. А ёлки – они в тайге пусть растут, так считал парторг комбината треста «Апатит» и поддерживал агитпропаганду воинствующих безбожников в Хибиногорске.
Конечно, настоящему советскому писателю, герою-челюскинцу, и условия полагаются достойные. Наталья ещё теснее прижала к себе рукопись – а вдруг, и она когда-то станет членом Союза писателей?
Стайка нарядных людей, чирикая по-французски, в скором времени высыпала из распахнутых высоких дверей кабинета, и некоторые, заметив Наталью, приветливо помахали ей:
– Салют, комрад!
Наталья весело взмахнула рукой:
– И вам привет с Севера, са ва!
Французы зашумели, окружили Наталью, протягивали руки для пожатия, засыпали вопросами, перебивая друг друга: как там, на Севере, жизнь? Не мешают ли жить белые медведи, как растут ударные стройки?
Наталья, от нервов немного путаясь в окончаниях, с легкостью прозелита отвечала, пытаясь незаметно определиться, где же среди них Семёнов? Наконец, пожимая руки и оставляя облака неземного парфюма, гости высыпали на широкую лестничную площадку.
Сергей Семёнов, невысокий худощавый человек с честными пронзительными глазами как у Таничева, просто подошел к ней и сказал немного устало:
– Ну, давайте знакомиться, что ли? – протянул руку. – Семёнов.
Рука была сухая и холодная.
Присел. Взял из рук рукопись. Разложил листки.
Красивая дама, принимая поднос из рук кухарки в белом переднике, теперь подошла к ним и сама подала чай в стаканах и корзинку с печеньем. Открыв настежь двери, села поодаль в ещё одной комнате (господи, сколько же у них комнат?) за занавеской – на всякий случай, если что-то понадобиться её великому и занятому мужу.
Было видно через кружево, как она поправляла причёску рукой, отражаясь в огромном зеркале.
– Как добрались? – Семёнов немедленно углубился в чтение. Наталья в ответ стала наизусть читать раскрытый перед ним текст. – Да, здесь замечания вы исправили.
А вот это как понять:
«В допре можно было, не рискуя показаться смешным, вопить: «Хай живе пан Петлюра!» и обещать «Окропить волю злою, вражьей кровью». Но воевать с клопами под этими лозунгами — немыслимо!» – Он ткнул пальцем в строку и передвинул рукопись к ней поближе.
– Ну..Сергей Александрович… – Наталья сцепила пальца перед собой,– спецпереселенцы страдают от клопов… Тогда ещё не построили баню и негде было помыться… Помешивая ложечкой чай, Семёнов слушал ответ, сверял с текстом и делал карандашом какие-то пометки прямо на листке с рукописью. Потом прервал чтение.
– Да не в клопах дело, Наталья Максимовна, голубушка…– Семёнов поднял спокойные глаза и остановил их прямо на зрачках немного растерявшейся Натальи. –Почему ваш герой так смело говорит лозунги о враге Красной Армии, Петлюре?
– Так он из шляхты…Олесь… его дед был принят шведским графом… Советская власть ему враг.
– Очень он у вас озлобленный! – Семёнов осуждающе покачал головой.
– Да нет.. Он – романтик! – Наталья просто грудью бросилась на защиту своего героя, Олеся Шовкошитного, «куркуля», гниющего в клопяных шалманах спецпоселенца ледяного Хибиногорска. – Баррикады…Геройская смерть на миру – это его. Он ещё не разобрался в политической расстановке сил…
– А как вы, м..мммм…Наталья, все-таки, хотите озаглавить повесть?
–Ну… «Паныч с фольварка»… – Кажется, пронесло, и Семёнов поменял тему.
– Нет…Придется придумать что-то более современное, приемлемое всем – а кто знает, что такое «фольварк»?
– Это подворье! – вставила Наталья.
Но Семёнов невозмутимо продолжил:
– И «паныч» слово э….э…малороссийское… а нас читают миллионы – Европа и Азия, монголы… и казахи, – он говорил так убедительно, что Наталья почти увидела эти «миллионы» читателей её книги. – Оставьте рукопись, я просмотрю ваши правки сам. – Семёнов уже откинулся в кресле и впервые внимательно оглядел Наталью.
– Поговорим завтра с главным редактором, если даст добро на образ вашего героя – шляхтича, то готовим к печати. Во всяком случае, место литсотрудника вам уже предоставили… А если нет – его придётся перевоспитать.
Итак, – он встал. Наталья вскочила с дивана, судорожно хватая вещи. –Завтра встречаемся в редакции. Устроились с жильём?… Телефон? – он не сводил с Натальи льдистых глаз.
Она съежилась под взглядом Семёнова, реагируя только на слово «в печать» и «литсотрудником» и застывая от внезапно свалившегося на неё счастья, как дитя, брошенное в сугроб.
– Сергей Александрович, а можно, я вам скажу завтра?…Я не помню… – она очень боялась, что из-за неувязок с пропиской, Семёнов не станет с ней доверительно разговаривать, – сейчас все так боялись связываться с неблагонадежными людьми.
– А…Ну, конечно, вот вам… – он протянул визитку и поднялся, лысеющий со лба, уставший и уверенный. Во всём его облике сквозила правильность, убежденность – точно, как в её муже, точнее, бывшем муже Таничеве…
Наталья с сожалением поднялась с царского дивана, быстро нахлобучивая шапку .
Ей стало необыкновенно легко на душе – он ведь сказал «в печать»!
Красивая дама, хозяйка этой роскошной как музей квартиры, равнодушно смотрела на неё из другой комнаты через проём штор, бережно прикасаясь к своему нежному лицу лебяжьей пуховкой…
Провожая Наталью до двери, Семёнов крепко пожал ей руку.

На лестничной площадке она чуть не столкнулась с худеньким длинноносым молодым человеком лет двадцати, направлявшимся в эту же самую квартиру, из которой Наталья только что вышла. Каким-то шестым чувством, она догадалась, что этот юноша – и есть сын Семёнова, уже напечатавший свои стихи в журнале «Резец»…
Счастливый! – подумала Наталья, как думали сотни его сверстниц и сверстников – сын самого Семёнова!..
Счастливая!– подумал чуть поклонившийся Глеб, оценив её вспыхнувший взгляд, – домой уходит из этого проходного двора…



РУССКИЙ  ТЕРМИДОР, capriccio 20..

Вот они и ощипаны! (Франсиско Гойя)


Её приняли в редакцию! Возьмут повесть в печать!
В это трудно было поверить, но и не верить в такое счастье – было бы ещё трудней.
Наталья бежала домой, теперь жалея только об одном – о своем непростительном горделивом поступке в гостях у Семёнова– она не прикоснулась к печенью! Как же она сожалела теперь об утраченной возможности попробовать предложенное лакомство, недоступное ей по причине острой необходимости экономии денег.
Ведь можно было с чайком съесть хоть одну печенинку?…
Одну-единственную… Теперь придётся покупать.
Какая же она глупая гордячка!…

Дооома! Она – в Ленинграде!… Улыбаясь, она вертела головой, пытаясь найти признаки перемен в городе, произошедшие за эти годы, и ничего не замечала.
Всё. Она шла в свою, пусть и съёмную квартиру, в которой будет жить одна. Её северная эпопея с несостоявшимся замужеством закончилась. Паспорт был на руках, небольшие скопленные деньги на руках, а главное – в руках была написанная повесть, и она требовала свободы! И пусть, перебравшись в родимый город, она устроилась в журнал «Литературный современник» на смешную зарплату– но теперь её жизнь имеет вполне обозримое будущее!
Конечно, это ничтожно мало, всего в три червонца за месяц, если учесть, что номер в гостинице стоил от 6 до 40 рублей в сутки, – но ведь это было только начало?…
Знакомые отыскали Наталье тихую комнатку в типичной ленинградской коммуналке с 7 соседями – но всего за 10 рублей в месяц, а на 20 рублей ей оставалось прохарчиться – всплыло словечко незабвенного нянько Тараса.
Всё складывалось хорошо. С Новым годом!

…А на далекой Украине в этот же самый день, 31 декабря 1936 года, закончилось действие удостоверения НКВД №4023 помощника начальника отдела по трудовым колониям Антона Семёновича Макаренко. Считалось, что простые педагоги с перевоспитанием беспризорников справлялись плохо – доверяли только педагогам из НКВД. Уже год, как он был отстранён от прямой воспитательной работы в колонии и над его головой поставили партийных начальников – дожидались…
Ведь раньше детские колонии находились в системе органов просвещения, а с установлением смертной казни начиная с 12-летнего возраста, колонии переформировали в подразделения по делам несовершеннолетних органов НКВД.
И только благодаря инициативе А.Макаренко, проработавшего на должности помощника начальника Отдела детских трудовых колоний, во всех 15 детских колониях были ликвидированы заборы, решетки, карцеры, конвоирование и контрольно-пропускные пункты.
Такое доверительное отношение к детям в колониях противоречило всей госсистеме.
Ясно, что немедленно нашлись противники – недавно на А.Макаренко был написан политический донос, обвинявший его в критике Сталина и поддержке украинских оппортунистов.
Лишившись этим летом своего главного и бесспорного литературного наставника, Максима Горького и опасаясь на этот раз неминуемого и реального ареста, решено было спастись бегством в Москву.
Макаренко покидал не только родные места киевщины, но и поднадзорные ему организованные детские колонии.Отправляясь в Москву, Антон Макаренко, раз и навсегда оставлял педагогическую деятельность и вынужден был искать себя в большой литературе.
Антон Семёнович теперь шёл под покровительство своего давнего друга Александра Булыги, больше известного как А. Фадеев, на тот момент, уже зампреда организации Союза писателей СССР.

А Наталья Сарач навсегда покинула счастливый северный Кировск, так как они с Таничевым почувствовали, что должны расстаться.
Таничев понял, что ему нужна не такая женщина, как она, бесхозяйственная неумеха, о которой пошли сплетни по всему посёлку.
А Наталья поняла, что никогда его не любила, и построение социализма вместе с героическим трестом «Апатит» совсем не её задача, и что она, отнюдь, не Надежда Константиновна, обеспечивавшая пресс-секретарскую службу товарищу Ленину, да и Таничев – увы, не только не Ленин, но и вообще не герой романа её жизни.
Она есть самостоятельная единица. Практически писатель! – ибо настоящим писателем можно стать лишь с вступлением в члены Союза.
Ей было немного страшно снова приезжать в большой город: она хорошо помнила строгое предупреждение Давида Выгодского «главное – потеряться», но… какое молодое писательское сердце выдержит, когда его детище будет погребено под сукном?

Новогодняя ночь на 1937 год прошла в ожидании начала первого рабочего дня в редакции.
На людных освещённых местах улиц с раннего утра висели аккуратно застеклённые стенды со свежей центральной прессой. Люди молча читали, обступив стенды плотной толпой, боясь что-то пропустить и всматриваясь из-за спин впередистоящих граждан в судьбоносные буквы.
Во всх клубах дети праздновали ёлку особому сценарию и слышны были деткие громкие речёвки. Декрет Совнаркома 1936 года ввёл публичное официальное празднование Нового года с 1 января, продолжая запрещать Рождество.
Всем было не до лирики, хотя начался год 1937 – самый, что ни на есть, поэтический – столетие самого Пушкина!
Но Наталья и сейчас не оспорила бы поэта Илью Сельвинского, утверждавшего, что «из миллионов читающих газету, девять десятых не читают стихов».
В стране начались процессы по «заговорам среди писателей».
Людская молва то и дело разносила слухи про новые и новые аресты…
А в редакции журнала только и говорили о ней, молодой и перспективной, талантливой и правдивой, – слышал бы это принципиальный Малахов, редактор газеты «Хибиногрский рабочий»!
В фойе стояла высокая ёлка, украшенная шарами, на которых был изображёп Сталин. Маркс, Ленин и Энгельс, а сверху сияла красная пятиконечная звезда. Пахло хвоей.
Правда, Наталье было не по себе, когда шушукались о январском аресте «молодого и талантливого» автора Варлама Шаламова… «Взяли» – до выхода его повести « Пава и дерево» в нашем, как теперь говорила Наталья, журнале «Литературный современник» №1 за 1937 год.
Но Шаламова ведь арестовали уже второй раз – наверное, было за что?…

А уже в феврале 1937 года редакция журнала специальным ходатайством обратилась в Энерготехнический учебный комбинат связи, имевшем в своем составе, кроме Энерготехнического института, ещё и Энерготехникум, с просьбой принять её, Наталью Сарач, в качестве слушателя подготовительных курсов техникума, указав, что «она сейчас работает над своей книгой».
Теперь ей, студентке подкурсов ЛЭТ, ещё предстоит стать первокурсницей – и она обязательно получит образование.
Как хорошо у неё всё складывается!
В феврале 1937 года в Москву перебрался Антон Макаренко с законной супругой Галиной Салько…
А на днях, прямо на улице, в Москве арестовали в числе других молодого поэта с берегов Иртыша, Павла Васильева, стихами которого когда-то восхитились и Борис Пастернак, и Борис Корнилов, считая его самородком.
Теперь же Павел Васильев был обвинён в принадлежности к террористической группе, готовящей покушение на Сталина.
Жаль его, конечно…Наталья была с ним знакома…
Нет, не знакома – просто видела его «живьём» ещё в начале тридцатых годов на литературном вечере в Москве и запомнила этого яркого поэта-балагура… От этого личного прикосновения и было горше всего…
Поговаривали, что Валериан Куйбышев, глава комиссии по героическому спасению челюскинцев, опекавший Павла Васильева, опального земляка и талантище, вскоре после этого события нашёл способ пригласить популярного поэта в Кремль – на празднование в честь спасённых челюскинцев.
Куйбышев попытался использовать единственный шанс, дающий покровительство Сталина – обратить внимание вождя на поэта, готового прочитать свои зажигательные стихи.
Жгучим же было послевкусие этого застолья, как и имя писателя, рекомендовавшего Павла в члены Союза писателей СССР…
По своему обыкновению быстро захмелев, затираемый современниками поэт осмелел и громко проорал своё творение, посвящённое челюскинцам, на мотив блатной «Мурки»:

«Здравствуй, Леваневский, здравствуй, Ляпидевский,
Здравствуй, лагерь Шмидта, и прощай!
Капитан Воронин судно проворонил,
А теперь червонцы получай!…

В зале воцарилась гробовая тишина. Затем, очнувшись, внезапно растерявшиеся охранники вывели под руки весёлого Васильева прочь из зала.
Бледное лицо Максима Горького пылало от негодования.
На товарище Куйбышеве не было лица.
Товарищи Молотов, Калинин, Будённый не сводили глаз с молчаливого товарища Сталина…
Алексей Максимович, первый писатель страны, на страницах газет вынес свой жёсткий приговор: «Расстояние от хулиганства до фашизма короче воробьиного носа». Он больше никогда, ни при каких обстоятельствах, не хотел слышать фамилии Васильева.

Предчувствие беды с арестом Васильева усилилось.
Наталья отгоняла от себя этот привкус страха, смешанный со знакомой подложечной тошнотой – нет, нет! – как только она опубликует свою книгу о перековке человеческого материала на трудовых апатитовых рудниках, у неё всё устроится в жизни!
Конечно, в радостом труде ей было не до внимательного прочтения доклада товарища Сталина на февральском съезде «О недостатках партийной работы и мерах ликвидации троцкистских и иных двурушников» – её книга требовала окончательной, но кропотливой работы перед публикацией, и эта цель стала для неё смыслом существования. Других раздражающих факторов Наталья не воспринимала.
Да, она краем ума понимала: вероятно, кругом враги и диверсанты, а как же?…
СССР – первая в мире страна, которая строит социализм, где всё – для всех, а не только для богатых. Наталья настолько привыкла жить экономно, даже скудно, что ей иногда казалось – её обеспеченного прошлого никогда и не было!
Она научилась прятать привычные манеры поведения, не выпячивать знания языков, и даже не поднимать глаз. Она скромно одевалась, питалась в обычной столовой и старалась молчать.
Она пыталась принять условия игры.
Она затаилась.
Конечно, нужно писать об исторически важных событиях – но, в продолжение мысли Экзюпери «нужно учиться не писать, а видеть», она понимала своё: чтобы правильно видеть, нужно уметь сопереживать. И быть правдивым.
Наталья сама видела воочию спецлагерь в Хибиногорске, где трудовая перековка ссыльных не приносила положительных плодов, о чём она и написала.
Но как ей совместить писательскую отстраненность, о которой ей всё время говорит Семёнов, и человеческое сопереживание?… Вопрос.
А если ты будешь холоден к окружающему, то ты и не обратишь на него внимания.
Её писательское сердце было на стороне героя своей повести, украинского шляхтича, Олеся Шовкошитного, который говорил, что «горностай в клетке не живет» – как же она понимала его! Гораздо глубже, чем этих передовиков производства, работающих за дополнительный паёк и лелеющих надежду на возвращение своих гражданских прав.
Она с нежностью подумала сейчас о спецпереселенце Билочупрынном, которого она вывела в повести, под именем Шовошитный – как он там, её гордый княжич?
Ни её нежности он не покорился, ни доброму Таничеву, обещавшему пайки да комнату в обмен на его свободу и отобранный дом на Украине…
Сколько он выстоит? Год, два? А потом и его зароют на безымянном кладбище в вечную мерзлоту – невозможно выдержать лагерную жизнь свободному человеку!
Да, она так прямо и написала: «… легко было Кастусю Калиновскому умирать за отчизну. Мстить за хату и отнятый сундук трудней».
Ведь люди хотели жить. И она тоже – хотела жить!

Страна, строя гигантские дома, заводы, каналы, дирижабли и стратостаты, сейчас семимильно набирала силу – в ноябре этого года граждане уже будут отмечать 20-летие Революции. Простые люди немного вздохнули, забывая недавние перестрелки, смирились с утратами и строили планы на будущее, приспосабливаясь к новым условиям.
Наталья сама видела, как спецпереселенцы женились на вольнонаемных, рожали детей, правдами-неправдами добывали паспорта и – тикали с мест ссылки в глухие, но сытные местечки необъятной страны.
Наталья с теплотой вспомнила Хибины, Марийку, дядю Васю Ерофеева со станции Пояконда( или Чупа?), женившегося на милой вольнопоселенке – как они там?
Надежда на лучшую жизнь была у всех: у манси, карелов, вотяков, саамов, украинцев, русских… Всех, разрозненных страхом за свою собственную жизнь, объединял один страх за собственное будущее.
Оставалось надеяться, что НКВД разберётся в заговорах, и всё будет хорошо, по справедливости…
Нет, она не упустит, ни за что не упустит возможности восстать из своего поверженного состояния! Сколько лет Наталья, как заклинание, повторяла слова «надо работать над своей книгой»…
Она так долго ждала своего часа, так хитроумно плела свои планы, три года, почти целых три года она писала эту честную повесть, затем по совету умницы Давида Выгодского прислала рукопись в редакцию журнала «Литературный современник и вот, повесть заметили, и теперь она – почти настоящий писатель!


ЛЕНИНГРАДСКИЙ  КУБОК, capricсio 3
Бука идет! (Франсиско Гойя)


Семёновы оказались на редкость лёгкими и простыми людьми – ну, просто как Выгодские, которых Наталья посещала почти каждые выходные!
Наталья Георгиевна Волотова, вторым браком вышедшая замуж за Семёнова, была профессиональной актрисой, а в стенах дома – его украшением, хлебосольной хозяйкой и обожательницей своего сына от первого брака, Глебушки.
Писательские семьи дома №9 по набережной канала Грибоедова вообще жили дружно.
Жены-подруги обменивались шутливыми мнениями о сыновьях-ровесниках: “Самый красивый — конечно, Миша (будущий актер Михаил Козаков), самый талантливый — Серёжа (будущий композитор Сергей Слонимский), а самый лучший — Глебушка…”
Наталья легко нашла общий язык и по-сестрински общалась с Глебом – угловатым и стеснительным парнем, покрывавшимся красными пятнами при её появлении в доме. Однажды он, под большим секретом, показал Наталье на маленьком клочочке бумаги записку от поэта Бориса Пастернака, его кумира и литературного бога:
“Дорогой Глеб! Твой отец рассказал мне, что ты пишешь стихи. Бросай это дело, дружок, тяжёлое и неблагодарное ремесло. Твой Б. П.”
Наталья рассмеялась, а Глеб, казалось, немного обиделся.
– Ну чего ты, Глебушка? – Наталье было досадно, что ему непонятна причина собственной обиды на неё, – ты же талантливый, уже признан, напечатан, у тебя такой отец!…
– Ах, Натали, да на меня Серёжа (так он называл Семёнова!) никакого внимания не обращал, пока я не стал писать. Стал писать – так он в меня просто вцепился! А Борис Леонидович…. советует – не пиши… Как быть? Ты вот… зачем пишешь? Славы хочешь?… или денег?– он искоса поглядывал на Наталью, нарочно рассматривая большую книгу.
– Ой, не знаю, Глеб, что и ответить…И славы, и денег!…
Оба рассмеялись,
– А серьёзно?…
Наталья задумалась.
– Я всегда хотела писать, создавать что-то свое, оставить память о себе. Это необъяснимо… Мне уже двадцать семь, представляешь? Я уже ста-ру-ха…Зато Михаил Шолохов какие полотна написал в двадцать три года – гениальные, шедевры! Я должна торопиться словами строить мир таким, каким я его вижу и ощущаю, а вдруг он материализуется?… Я хочу писать свою правду. А в чём она – правда?… – Наталья замолчала. Спохватилась, – ну, ладно… Сергея Александровича всё нет и нет. Поздно уже. Передашь записку, ладно? Наталья вырвала листок, набросала карандашом текст на готовый отчет по работе над рукописью, и протянула сложенный тетрадный листок Глебу:

«Сергей Александрович!
Я принесла Вам всё то, что по моему плану составляет первую часть.
1. Глава «Апатит» (то, что у Вас имеется).
2. Глава вторая «Старая Винница».
3. Глава третья «Кондотиер».
4. Глава четвёртая «Олесь».
В некоторых местах есть Ваши заметки, что я поняла, я исправила, но вообще я их не все разобрала хорошенько, и во время беседы спрошу. Если, что конечно не так, можно и переделать. Важно мне, чтоб Вы высказались по поводу конструкции вещи, и сказали б мне, что Вы считаете нужным добавить в смысле материала. Есть одна-две сцены не доделанные, но их я доделаю потом, когда Вы найдёте, что подобное расположение материала допустимо.
Прилагаю краткий план дальнейшего.
Зайду после выходного дня».
Н.Г. 1937 г
Захлопнулась за Натальей дверь. Глеб постоял-постоял с запиской в руках, прислушиваясь к тишине. Мама в театре… Сергея ещё нет… Только что наполненный смыслом вечер с уходом Натальи опустел. Глеб прочитал записку, написанную её рукой, и снова тёплое дыхание вечера окутало его – как будто огненноглазая Наталья говорила с ним и, казалось, вот-вот и можно будет поймать её дыхание…
Глеб положил листок на стол к отцу, которого он считал родным.
Семёнов, которого Глеб с младенчества называл по имени, собирал все документы и содержал их в завидном порядке. Вот и на Наталью у него была заведена особая папочка – туда и положил Глебушка записочку, сверху, на предыдущий лист, исписанный чернилами незнакомым почерком:

Секретарю парткома Ленгослитиздата.
В секторе начинающего автора возник ряд сомнений по поводу
личности Н. Гирей.
Сомнения эти основываются на следующем:
1. Имеется две карточки на Гирей. Одна, заполненная, повидимому, со слов тов. Выгодского, указывает фамилию автора – Гирей-Ивановская Наталья Дмитриевна, дочь врача, причем указано, что образование незаконченное высшее. Вторая карточка, заполненная лично Гирей, даёт иные сведения: Сарач /Гирей/ Наталья Максимовна, дочь военного командира, образование среднее.
2. Консультант сектора тов. Наумова утверждает, что она и поэтесса Р. Карельская знали Гирей по: ленинградск… университету, причем, Гирей носила фамилию Ивановская. Гирей категорически отрицает как факт обучения в… университете,… факт ношения фамилии Ивановской.
3. По имеющимся у нас сведениям в паспорте Гирей указано место рождения – Ленинград, а в прилагаемой автобиографии местом рождения указана Кубань.
Ставя Вас в известность о наших сомнениях, прошу обеспечить возможность уточнения неясных мест в биографии Гирей.
И.О. зав. сектором начинающего автора — подписи не было…

На обороте этого листочка было написано рукою самого Семёнова и с его пометками:

Со слов Выгодского.
Гирей якобы рассказывала ему ……что Гирей уехала в Кировск в качестве жены секретаря парткома Таничева.
Родилась в селе Мысхако – 6 кил. от Новороссийска (считает это место избою) в августе 22, в 1910 г. Крещена в Ленинграде в 1911 (запис. 910) в ноябре факт. в 1911 г. Мать в 1912 г. вышла замуж за Ивановского (воен. врача).
С 1914 г. все вместе жили в Полоцке, уже во время войны.
в 1917 г. Ивановского выбрали в С.Р.К. и С.Д. в Могилёве.
Уншлихт и Шепощинков [Шаповщииков ?] хорошо знали Ивановского. По словам Гирей с 1917 по 1924 год он служил у красных, в 1924 г. Ивановский демобилизовался.
С 1924 г. жили все вместе в Новоросс. до конца 1926 г. был врачом, по курортн. линии.
С 1927 по 1929 г. жили в Ялте, отец попрежнему работ. в курортн. Упр.; похоронили в это время мать. Н.Г. посыл… …….(в 1929 г.) в Ленинград для поступл. в Лен. Универс. Не поступила.

Какие-то неразборчивые каракули были и по краю листа.

Всего была в Ленинграде около 2 1/2 мес. По октябр. [не разобрал] был отчим до смерти в конце 1930 г. 26 дек. .. ….Москве…до его смерти… 9 сент 1931 г. уехала в Новосибирск поступила на работу в книжный магазин – продавщицей, (1 год), затем в издател. (Сибирск. краевое)кладовщицей… …затем в газету «Новосиб. Рабоч.» — была около года (с ноября 1932 г. до осени 1933 г.). В декабре 1933 г. приехала в Ленинград (сидела у Выгодских, Выгодские уговаривали ехать в Кировск – уехала).
Отец – военный врач, (ромб).

Глеб дочитал до конца, пожал плечами – досье? Донос?… Конечно, время такое – кругом враги…Но… при чем тут чернобровая Наталья?..
Надо будет спросить Сергея – зачем это всё ему? Кто написал донос?

А вернувшийся Семёнов, в ответ на указующий перст возмущённого Глеба, обнял его и рассмеялся…А потом, вдруг бросился в воспоминания, как однажды, он взял Глебушку на вечер в Дом писателя в Белый зал Шереметевского особняка, где проходил турнир ленинградских и московских поэтов, приехавших к ним в гости, и как после чтения все выступавшие высыпали на сцену, и началось почти „братание“ двух поэтических столиц.
Семёнов, глядя Глебу прямо в глаза, тихо сказал:
– Ты понимаешь, что такая жизнь, свидетеля истории и её творца – это и есть счастье? Высокое человеческое счастье, доступное единицам? Не каждого можно допускать в святая-святых…
Глеб опустил голову.
А потом Семёнов изменившимся, чуть виноватым, голосом добавил слова Шопенгауэра:
– Большинство писателей мыслит только ради писания. Твоя Наташа Гирей – именно такая!… – Семёнов прошёлся по комнате, покачивая головой в такт шагам. –
Мне же кажется, что я – пишу ради мышления. У меня при писании появляются мысли. А чтобы мыслить и писать, нужно просто выжить, при любой власти. Я ещё так много не сделал… А эти письма… – документ. И пусть пока они полежат здесь… Понял, сынок?

Сергей Семёнов, наблюдая за своей подопечной, понимал, что её легко не переубедить и образ несломленного шляхтича так и останется в талантливой повести– а, значит, повесть к публикации не допустят. А тут ещё и эти заявления… Пропадёт девка ни за что.
И он пошёл на хитрость!
Невзначай познакомил красавицу Наталью с популярным писателем, поддержанным ещё самим М.Горьким – Михаилом Чумандриным, имя которого звучало тогда для питерских интеллигентов «грозно и страшно», рассчитывая на то, что близкие по возрасту товарищи по цеху быстрее договорятся…
Михаил Чумандрин, бывший рабкоровец и бывший молодой руководитель отделения Ленинградской ассоциации пролетарских писателей (ЛАПП), с удовольствием взял над звездоокой Натальей товарищеское шефство, «исключительно как опытный литератор – литератору начинающему».
Пылая румянцем полных щёчек, в прошлом пролетарский корреспондент, Миша Чумандрин загрёб в свою большую ладонь ладошку Натальи:
– Ну, с грандиозным началом! Здравствуй! – и самоуверенно и крепко пожал руку «талантливой писательнице».
– Здравствуй! – как ровня, звонко ответила Наталья. Михаил всего-то на пяток лет старшенький, никаких «здравствуйТЕ».
–Читала мои книжки? – Чумандрин темпераментно похлопал себя по груди и заулыбался.
– Ну… – Наталья отвела глаза.
– Читала, небось… Доведу до дома и – поговорим. – Он был уверен, что все читали только его «нетленные произведения» и рады видеть его в качестве провожатого…
И сразу начал обучать Наталью уже известным ему тайнам переделки человеческой психики и сознания на ударных стройках страны – он не так давно работал над этой темой в уже изданной повести «Белый камень». Наталья даже держала эту книгу в руках – белая обложка с прорисованным северным скупым пейзажем – но читать остереглась.
–Ну, а хотя бы повесть «Белый камень» читала? Или опять «ну…»? – Михаил басил с высоты своего роста, заливая голосом всю округу.
– Нет, Миша… Я не стала читать… чтобы не впасть в подражание. – Так и сказала об этом Мише – не читала, извини. А, пусть не задаётся!
Похлопывая круглыми глазами с загнутыми ресничками, Чумандрин без обиняков рубанул ей прямо в глаза:
– Что ж, за правду – наше вам пролетарское спасибо. А вот тебе и мой ответ, красавица. Тебе необходимо «перевоспитать» своего героя! Перекроить украинского шляхтича Олеся, в советского человека. Иначе – неправда твоя, и книгу зарубят.
– Да ты понимаешь, Миша, что паныч с фольварка никогда не прогнётся под власть в обмен на свободу? – Наталья от негодования остановилась и даже топнула каблучком.
–Что такое фольварк? – Чумандрин хмуро посмотрел себе под ноги. Крепкая штучка, эта «талантливая» писательница…
–Ну…хозяйство….Усадьба… Дом… – Чумандрин встал перед нею, загородив дорогу.
–Эээ!…Нет, не понимаю, – он яростно помотал головой, в упор глядя на Наталью. – Я рос в детдоме! У нас всё, слышишь, всё было об-ще-е!– он уже размахивал руками и почти вопил на всю улицу.
– Да, я вижу, вижу – не понимаешь!… – Наталья обошла Чумандрина кругом и повернулась к нему, заставляя его искать её глазами. – А я вот понимаю его, своего Олеся. Это ж как нужно ненавидеть колгосп ( колхоз), чтобы на любимую животину руку поднять? – Наталья даже ощущала под рукой пахучую бархатную бочину коня, о котором она мечтала с детства, и гладила её, эту бочину, в воздухе. – С такой изначальной категорической позицией человек никогда не пойдет на уступки!
– А я уверен, – не сдавался Чумандрин, – грянет мировая революция и не будет ничего своего. Всё – общее!
– Как в детдоме? – съехидничала Наталья, смягчая тон улыбкой.
– Рабочий класс – вреда не делает, он только руки свои продаёт. Чем эти стяжатели и мироеды лучше? Банки и буржуи – это нарыв на теле социализма, их нужно упразднить.Только трудом! Принудительным трудом их можно сломить. И – точка.
– У меня, Михаил, своя точка зрения. – Наталья ответила негромко, но Чумандрин услышал…
– Да? И какая же, позвольте узнать?
Слава Богу, пришли к дому, а то подрались бы.
Попрощались по-товарищески, за руку. Но сухо. Чумандрин сказал, что обязательно её переубедит и приглашает на дискуссию. Послезавтра, в четверг. Ну-ну…


ЗАЯВЛЕНИЕ  В  ЗАМКОМ,
capricсio 46,"Строгий выговор" (Франсиско Гойя)



Кухарка, стремящаяся управлять государством, не вселяла Наталье надежды на светлое будущее, как и книги рабочих, написанные, «не отходя от станка». Наталье хотелось сначала научиться самой, чтоб затем рассказать полуграмотным согражданам о других мирах и цивилизациях, помогая им, таким образом, преодолеть отсутствие знаний о Севере, о полезных ископаемых, о древних царях…
Конечно, изысканность речи, присущие, как правило, образованным гражданам или дворянам, сейчас становилась синонимом «врага народа» и считались угрозой для социалистических преобразований.
Эх, несчастный народ, истребляющий свою лучшую, думающую часть – интеллигенцию, получившую образование и воспитание еще «при царе», и часто бывавшую за границей – уж она-то могла сравнивать, сличать и указывать на ошибки сегодняшней «пролетарской» культуры.
Теперь же этот народ, лишаясь своей разумной части, оставался обезглавленным…
«Спецов» и так называемых «бывших» отстраняли от должностей, отправляли в ссылки, приписывая участие в заговорах или в террористических организациях. Говорить с простым народом «высоким штилем»было не дальновидно и политически опасно – при этом, с глубинок активизировалось повсеместное массовое продвижение произведений пролетарских писателей и поэтов, как типичных носителей «пролетарской культуры».
Им под стать были и лидеры, пришедшие к власти в Стране Советов. Выступая на трибунах, они строили нечеловеческие «революционные фразы», сохраняющие большевицкий задор и пролетарскую боеспособность – коротко, рублено, с матерком, но – от души!
Наталью немного смущало общение с таким самоуверенным человеком, как Михаил Чумандрин, с другой стороны – именно этого качества остро не хватало ей самой!
Кто он такой?… Пролетарский писатель, не имеющий образования, знаний, культуры – только пылкое сердце революционера? И всё? Для литературы этого мало…
Уже отпирая двери своей квартиры, Михаил признался ей в «своей точке зрения» и выяснилось, что, первое – он не признавал русских классиков, потому что они были дворяне, а второе – он также не признавал переводной литературы, потому что она сплошь буржуазная…
Да… Какой уж тут Выгодский с Лозинским и Пушкин с Лермонтовым…
Нетерпимость его была совершенно искренняя и переубеждению не подлежала.
Наталья, вспоминая спецпереселенцев, немца Ганса Лютиха и своего героя Олеся, которые пошли бы скорее на костёр, чем на сговор с властью, хотела возразить, но – всё поняла, и – прикусила язычок.
В его комнате стоял единственный круглый стол, заполненной какими-то листами, коленкоровыми тетрадками и географическими картами. Отдельной полкой стояли его изданные тома, переливаясь всеми цветами радуги новеньких корешков.
– Можно? – Наталья невольно схватилась за красный корешок тёмно-синей книги…
Роман «Ленинград», издание 1931 года… Красивая красная буква Л выбивалась из белого прямоугольника, в котором вписано слово «Ленинград».
– Красиво!… – завистливо выдохнула она, сверкнув потемневшими глазами.
– Смотри- смотри! – улыбнувшись до ямочек на круглых щеках, Михаил, довольный произведённым эффектом, ушёл за чаем, –не читает она…
Вот ещё красненький корешок – «Фабрика Рабле» из серии «Дешёвая библиотека»… Известная вещь. Воот… ещё…Невзрачная книжечка…Повесть «Бывший герой»… Не читала.
А, вот толстый томик – «Германия»…По матерчатому серому фону – выдавленная кругом печать: «Roter front K`A`mpfer bund»…солидное издание. Нашумевший сборник рассказов, написанных после поездки в Германию…Горький помогал. Недавно вышла…
А…вот белёсый картон повести «Родня», гм…серия «Современная пролетарская литература»… Да сколько же у него этих книжек, пятнадцать уже вышло?…Двадцать?
Так и не сосчитала количества повестей и романов уже опубликованных этим писателем в возрасте Христа – в комнату влетел Михаил, с радостными причитаниями удерживая пальцами одной руки стаканы, под мышкой – батон, и в другой неся горячий чайник
– Чай поспел! Всё бросаем! К столу! – и бухнул всю эту ношу на не разобранный стол, разгребая бумаги и продолжая говорить напористо и убеждённо. Чувствовалось, что он любил литературу и театр, как саму жизнь.
Наталья слушала и удивлялась, как после постановления ЦК партии «О перестройке литературно-художественных организаций» и распаде РАППа, где он был активистом, он чудом спасся от обвинения и теперь мастерски ваял образы передовиков рабочего класса, от всего сердца выполняющих промфинплан.
Уж очень Наталья хотела стать «настоящим писателем» и напечатать свою повесть, а значит, нужно было послушаться Мишу Чумандрина – он знал жизнь! – и так он учил…
И она поняла, что должна заставить своего литературного героя, шляхтича Шовкошитного перевоспитаться.
Работоспособность и находчивость детдомовца Михаила была просто на зависть – сейчас он работал заведующим литературной частью Большого драматического театра города Ленинграда, писал очередной роман, статьи, выступал с речами, писал рецензии на книги с переводами… Он известен, востребован – он нарасхват!
Но, в своё время, чтобы написать популярные «Путиловски дневники», он устроился на завод «Красный путиловец», где тщательно записывал выступления на собраниях и все интересные события. Как его путь в большую литературу напоминал её собственный путь! Самообразование, самообразование и самообразование!
Учиться – не у кого.
Наталья как-то прочитала одну такую сохраненную запись и была очередной раз поражена безграмотностью речи трудового народа, фанатизмом и невероятным бюрократизмом руководителей, уверенных в победе социалистической перестройки колхозов.
…К этому времени Антон Макаренко, перебравшись в Москву, уже обустроился в писательском доме в Лаврушинском переулке,17. Он стал членом Союза – то есть профессиональным писателем и был полон намерения вступить в ряды партии большевиков. А.С.Макаренко стал активно сотрудничать в газетах и журналах, публиковать не только очерки и рассказы педагогического характера, но и критические статьи. Он был очень продуктивен на литературном поприще, и его живым пером, как скальпелем, вскрывались многие нарывы и ставились вопросы. Список его критических работ был немал – и пополнялся с завидной скоростью.
Критиков боялись, на их мнение оглядывались, к их рассуждениям прислушивались.


ПАНЫЧ  с ФОЛЬВАРКА, capricсio 35
Она его гладко бреет. (Франсиско Гойя)

…Время летело незаметно для гигантской страны и для гранитного Ленинграда, но невыразимо долго для молодого автора Натальи Гирей. Сегодня должно всё решиться. Все только и говорили, что об её повести и её таланте.
Журнал «Литературный современник» с повестью «Шестьдесят восьмая параллель» вышел в двух номерах: февральский номер 4 и мартовский номер 5.
Её странная караимская фамилия Сарач, из-за которой было столько переживаний, заменена на Гирей, и уже вошла в Советскую литературу – её напечатали рядом с В.Шишковым, А.Ахматовой, М.Зощенко, А.Грином, В.Кавериным, К.Фединым, Г.Гором, М.Чумандриным…
Ну, не совсем рядом – совсем рядом, из знаменитых, была, критическая проза Михаила Козакова и литературные рассуждения Юрия Тынянова. Но и другие знаменитости тоже публиковались в «её журнале»!
Наталья принюхивалась к тонкой картонной обложке своего первого журнала, невидящими глазами вчитываясь в свою отчужденную фамилию в списке авторов оглавления, сразу под заголовком «ПАМЯТЬ О СЕРГО».
Как раз накануне, внезапно умер Серго Оржоникидзе, и журнал украшал рисованный портрет товарища Серго руки Исаака Бродского, известного в Ленинграде «придворного художника». Но если портрет вместе с небольшой памятной статьей об умершем товарище Серго перелистнуть – то вот она, «Шестьдесят восьмая параллель», её детище!
Как красиво смотрится её имя в самом центре листа: Наталья Гирей…глава первая, «Паныч с фольварка»… Публикация состоялась.
Вот оно – писательское счастье!…

Вся страна из года в год, из месяца в месяц постоянно участвовала в грандиозных проектах: то покоряла Северный полюс вместе со Шмидтом, и каждый знал его имя –
Отто Юльевич – то вместе с полярными летчиками обледеневала на высоте или совершала, как Бабушкин, вынужденную посадку на льдину. Затем всей страной два месяца дрейфовали во льдах вместе с «Челюскиным», предлагая друг другу взорвать кромку льда – всего-то было полторы мили до чистого океана– чепуха дело, но льды развернуло к северу и потянуло корабль! Потом их спасали вместе с лётчиками. Затем всей страной раздавали награды, запоминая их статусный вес – Герой Советского Союза, Герой России, Орден Ленина – дали всем, чтоб не обидно: лётчикам, радистам, поварам…

Кроме того, ежегодно проводились исторические съезды Партии с предварительными перевыборами начальства и обязательным шельмованием предшествующего – так страна создавала себе героев, похожих на мифического глиняного Голема, оживленного волей своего создателя. Сделает Голем порученное дело, не приличествующее господину, – и рассыплется в прах, как и не было его.
И господин не при чём, и дело движется…
Все события бурно обсуждались на политзанятиях отделов, в студенческих группах, на заводах, выявляя политически пассивных и неблагонадёжных.
Вся страна – за что-то и с чем-то, но яростно и неудержимо боролась… А молодые сотрудницы журнала, тем временем, своими письмами были обязаны поддерживать коминтерновцев, воюющих за свободную от фашистов Испанию.
Однажды, Наталье на какой-то миг показалось, что на фотографии в газете был именно Цой Сик – такое же аскетическое лицо с узкими прорезями глаз, такие же выразительные, но мужественные губы – вот она и написала неизвестному летчику с азиатским лицом так, как она написала бы только Цою:
«Дорогой воин! Я увидела твое мужественное фото в газете и решила тебе написать. У тебя незабываемое лицо – я все время думаю о тебе с тех пор. Помнишь, у восточных народов есть легенда о белых лебедях? Так вот ты – принц этой стаи, ваши самолеты – это лебеди. И нет вам смерти, а если кого и постигнет гибель – то это путь в вечность! Я жду тебя, мой принц, живым и невредимым!»
Наталья очень хотела, чтобы лётчик, так напомнивший ей первую незабываемую любовь, был жив и вернулся героем – может, где-то её Цой тоже получит тёплое письмо от девушки, и её письмо согреет его?…
…Нет, наверное, она всё-таки талантливая…
Вот и письмо на фронт какое сочинила – «принц белых лебедей» и всё такое…Наталья хорошо помнила странное предчувствие, когда выполняя поручение завотдела, с замиранием сердца писала любовное письмо неизвестному лётчику, проявившему геройство в битве, а все тихонечко шептались о войне в Испании…

На исходе зимы в редакции появился молодой забинтованный человек в военном галифе и лётной куртке и спросил писательницу Наталью Сарач.
Сотрудницы зашушукались – Гирей? У нас только Наталья Гирей…– раненый растерянно улыбался, и разводил одной рукой – вторая, загипсованная, была в бандаже.
Позвали Наталью, уверенно вышедшую на встречу с советским читателем – а он, этот военный, крепко схватил её за руку и увёл на лестничную клетку, шепча ей по дороге:
– Молчите, молчите, я вам сейчас все объясню!…
Оглянувшись по сторонам, военный передал огорошенной Наталье записку: «Принц ждёт свою принцессу»
– Убедилась? Теперь слушай, как пройти в госпиталь…

Наталья всего за час добралась – трамваи летели на всех парусах, светофоры были зелёными, а вахтеры понятливыми. Её нарядили в чистенький белый халат и проводили в палату к герою-лётчику, который был, ах ты, боже мой, весь в бинтах и на растяжках, одни узкие чёрные глаза его просто светились от счастья!…
Наталья только прикоснулась к его ладони и – прижалась к ней лицом, уже рухнув на колени. Наверное, она теряла сознание – она помнила всё плывущим… Его пальцы сжимались, её – трепетали, и они молчали, пытаясь рассмотреть друг друга: она – сквозь пелену слёз, он – сквозь бинты.
Жизнь продолжалась.

Весна 1937 года выдалась холодная и затяжная, но она была самой счастливой весной в жизни – она нашла своего Цоя!
Берега Невы ещё были скрыты темной водой, стремительно несущей шумные льдины –люди стояли на набережной и смотрели на разгулявшуюся реку, ещё недавно молчаливо скованную льдом… . И трудно было поверить ей, как и многим горожанам, в коварство их главной реки, хотя вода уже подступала к тротуарам, грозя наводнением.
Наталья, ёжась от пронизывающего ветра, минутку постояла, глядя в тёмную воду с нерастворённым сахаром льдин.
Среди них, в самом центре реки, она заметила большое тёмное тело лося– он был уже мёртв, но жалость к беззащитной животине ковырнула сердце и плеснула жаром в лицо.
Она старалась не верить предчувствиям, возникшим в самый первый момент – ведь всё хорошо!– она уже с любимым…Конечно, не всем везёт, как не повезло лосю, на то и жизнь…
Но на этот раз Наталья решила не рисковать и никому о своем лётчике не рассказывать.
Это будет её, личное, счастье…
Незаметно, но буйно подступила и «Пушкинская весна» – кругом устраивались выставки, посвящённые 100-летию А.С.Пушкина, конференции, диспуты, выступления – казалось всё, всё было пронизано именем великого русского поэта.
Люди прямо в парках, взбираясь на скульптуру Чайковского или самого Пушкина, читали свои творения прохожим. Всё вокруг дышало поэзией и литературой, всплывали новые и новые имена молодых одарённых поэтов и прозаиков.
Сергей Александрович Семёнов был по совместительству директором дома-музея Пушкина в Святогорске, и Наталья солидарно чувствовала себя как бы лично ответственной за праздник 100-летия великого поэта.
Но больше всего она боялась, что как только Цоя выпишут, то закончатся их ночные прогулки в госпитальном коридоре, и сидения заснеженном парке, на которые их отпускали добрые няньки, и которым Цой представил Наталью как «подругу».
Вылечат и – отправят Цоя снова куда-нибудь воевать… или он вернётся к жене и дочке… Наталья малодушно молила Бога, чтобы ей было даровано счастье приезжать и заботиться, обмывать и кормить дорогого ей человека, пусть он болеет подольше.
Какая бабья глупость!…

А сегодня, 15 апреля 1937 года, намечено обсуждение её кандидатуры на расширенном заседании Ленинградского правления Союза писателей и – о, чудо! – её могут взять в Союз Писателей, как молодого перспективного автора, кандидатом.
Их, начинающих авторов, кандидатов в члены Союза Советских писателей, было пятеро, и у неё был шанс.
И сейчас Наталья, укутавшись в высокий воротник приличного, почти модного пальто, купленного на барахолке, уверенно шагала по широким весенним проспектам на долгожданное расширенное заседание правления Ленинградского отделения Союза Советских писателей по вопросу о творчестве молодых авторов, где её должны принять в свои ряды.
На днях был снят и арестован «ввиду обнаруженных должностных преступлений уголовного характера» главный обидчик страны – Генрих Ягода, старый партиец, пришедший в революцию через семью Свердловых. Теперь он был обвинён в отравлении Максима Горького и его сына. Значит, справедливость на свете есть, раз назначенный товарищ Ежов настолько внимательно разбирается в руководстве страны!
Руководитель Ленгослитиздата, товарищ Орлов, уже планировал издать её повесть «Шестьдесят восьмая параллель» отдельной книгой – он намеревался это сделать как раз к двадцатой годовщине Октябрьской революции, то есть к концу осени этого года.

Весенний утренний румянец многоэтажных домов, как это пишется в книгах, отражался на её обветренных щеках…
За широким столом Центрального Дома литераторов, покрытым зелёным сукном, сидели члены Правления Ленинградского отделения СП СССР. Среди них Наталья заметила знакомые лица двух Михаилов: писателей Михаила Слонимского и Михаила Козакова… Какие-то представители издательской администрации, партийцы из районного комитета ВКП(б) и особисты, судя по планшеткам, стриженным затылкам и хмурому виду…
Ааа, вот и сверкающая плешь парторга Мирошниченко поднялась среди них – он поправлял сползший носок.
Молодых писателей-кандидатов посадили в сторонке, на первом ряду, а все настоящие писатели, члены ленинградского ССП, молча расселись в зале.
Наконец, председалельствующий, призвав колокольчиком всех присутствующих ко всеобщему вниманию, произнёс самые важные в её жизни слова:
– Товарищи! Сегодня в центре внимания участников расширенного заседания стоит вопрос о творчестве пяти молодых авторов…среди которых….бу…бу…бу… и Наталья Гирей…о приёме кандидатом в члены союза писателей…
Больше Наталья ничего не слышала, пока выступавшая редактор Раиса Мессер не произнесла её имя снова, а дальше – она снова всё помнит обрывками.
– Наталья Гирей – это новый тип писателей, пришедших из жизни, от трудового станка, товарищи, а не из университетов!… Она в недавнем прошлом – техпроп из комбината «Апатиты»… а сейчас – сотрудник редакции… Серьёзно работала над своей книгой….Принять кандидатом в члены Союза Советских писателей…

– Принять! Принять! – Господи, как молитва, как слова помилования перед казнью, –принять! – Наверное, она так никогда еще не молилась.
Когда ответственный редактор журнала «Литературный современник» Михаил Эммануилович Козаков взял слово, Наталья сцепила руки – они просто тряслись мелкой дрожью.
–Товарищи! – он откашлялся, переминаясь с ноги на ногу? – сказать по правде, мне не совсем до конца понятен политический смысл повести… Но это – безусловно! – выдающееся произведение… – Михаил Эммануилович расширил библейские глаза и резко взмахнул ладонью, отрубая всевозможные сомнения. – Я расцениваю автора Наталью Гирей как открытие для нашего журнала «Литературный современник»…
Послышался шум в зале. Председательствующий снова зазвонил в колокольчик и строго посмотрел на шумевших журналистов – В. Герасимовича, подписывающегося не иначе, как В.Вич и вездесущего Николая Лесючевского, регулярно размещающего критические статьи в центральных газетах.
Секретарь парторганизации ЛО ССП Григорий Ильич Мирошниченко, хмурый упитанный человек с казацким лицом, исподлобья всматривался в Наталью, боявшуюся его как огня.
По его щекам ходили желваки.
Михаил Эммануилович продолжил:
– …и предлагаю принять Наталью Гирей кандидатом в члены Союза писателей СССР!
У Натальи под ложечкой защемило и сладко отдалось вверх, потом вниз, дурнота бросилась к лицу – она была близка к обмороку. Только бы не упасть от недосыпания –она вцепилась в подлокотники кресла и опустила пониже голову, чтобы скорее прилила кровь, уже едва слыша слова следующего выступающего как сквозь вату…
Секретарь Ленинградского отделения Союза писателей Н.Г. Свирин взял слово, поднялся и, взмахивая рукой, громко и отчетливо, как и подобает литературному критику, стал впечатывать слова:

– Ну что я могу сказать?… Повесть Натальи Гирей талантливая… и таковая, что будет производить впечатление на читателя…Впечатление складывается такое, что её писал не начинающий автор, а профессионал… – Свирин поднял плечи и недоуменно развёл руками, все корпусом повернувшись к растерянной бледной Наталье Гирей, никак на «профессионала» не тянувшей ни комплекцией, ни происхождением, ни образованием.
– Это сказывается и в её языке, и в умении построить диалог, и в обрисовке круга людей, и в построении сюжета. Мне хочется подчеркнуть, что вещь по содержанию очень острая, и поэтому… вещь такая, которую трудно бросить, начав её читать. Это большое достоинство, товарищи… – Он глотнул водички, вытер моментально вспотевший лоб, и снова развел руками, как бы показывая: ну, не знаю, откуда сегодня возникают события одно удивительнее другого, – что ж, я сообщаю новость: по решению организационной комиссии повесть Натальи Гирей получает вторую премию за лучшее произведение Ленинградской области 1937 года. Ура, товарищи!
В зале послышалось ответное нестройное: «Ура-а-а!»
– Я поддерживаю предложение Михаила Эммануиловича: принять Гирей кандидатом в члены союза писателей! – Свирин сел за зелёный стол и махом выпил целый стакан воды, вполголоса сетуя на то, что в последнее время набирают черт-те кого, а потом хватаются за голову – кого, дескать, взяли?…
Наталья обхватила лицо руками – теперь оно пылало – и огляделась. В зале зашумели – а вдруг выразят протест? … Сердце колотилось и норовило выскочить из её пересохшего горла. Стали Раздаваться нестройные выкрики:
–Пусть расскажет о себе!
–Покажись нам, Гирей!
Но в этот момент Свирин, чуть отдышавшись и продолжая непрерывно обтираться, Сам пригласил молодого кандидата в Союз писателей товарища Гирей, т.е. Наталью, выйти к трибуне и рассказать, а как же она писала свою повесть «Шестьдесят восьмая параллель», о которой отзываются столь восторженно старшие товарищи?
От волнения с трудом разлепляя губы, Наталья сообщила собравшимся, что она три года собирала материал, описывала сценки, собирала эпизоды в главы, и вот, с помощью Сергея Александровича Семёнова – спасибо ему! – она нашла его спокойные серые глаза, так похожие на полярные льды, покорившиеся ему, и чуть поклонилась, – и получилась такая повесть.
И ещё спасибо большое ленинградскому писателю товарищу Михаилу Чумандрину, давшему импульс к написанию этой повести – он тоже учил меня, как следует писать жизненные повести… Чумандрин сидел в самом конце зала – опоздал. Поклонилась.
Зал шумел, в голове шумело, её тонкие колени мелко-мелко дрожали, наверное, она, наверное, наговорила глупостей, простительных ей в этот день – её триумфальный день!
Критик Герасимович смотрел на неё немигающими глазами…
Конечно, кто – она? Выскочка. Она ведь не умница-всезнайка Выгодский, с которым она водит дружбу, не сметливый и прогибистый Чумандрин, заведующий литературной частью Большого драматического театра, не осторожный и вдумчивый Семёнов, герой-челюскинец. Она просто очень захотела заявить о себе миру – вот и заявила! Актриска, дебютантка, девчонка… Обламывали и не таких!…
Герасимович встретился глазами с парторгом Мирошниченко…

Наталья не помнила, как она дошла до набережной канала Грибоедова – к Семёновым домой, праздновать победу.
Казалось, всё: люди, собаки, деревья, голуби – всё выражало радость и удивление по сегодняшнему поводу. Голуби бросались под ноги, собаки виляли хвостами, люди улыбались, а деревья приветственно махали ветвями.
Да, вчерашний техпроп из Хибиногорска сегодня стал настоящим писателем! – ведь только через Союз писателей можно было проложить себе путь в большую Советскую литературу.
Это была её настоящая, заслуженная победа!


ВРЕДНАЯ  ПОВЕСТЬ, capriccio 45
Многое можно сосать.(Франсиско Гойя)

Семенов с порога закричал жене:
–Приняли!
Наталья Георгиевна радостно всплеснула руками и чуть не выронила пуховку с пудрой на пол, а Глеб издал торжествующий стон – и только сейчас, да, именно в этот миг, глядя на изменившееся лицо внешне невозмутимого Глебушки, Наталья почувствовала, что она не зря прожила свои 27 лет.
Не зря!
Лицо Глеба вытянулось и, на долю секунды, окаменело. Потом он мельком взглянул на Наталью, перехватил её взгляд и радостно оживился. Но момент растерянности всё-таки был написан на его лице!
Наверное, она очень хотела оставить свой след – вот для чего она ночами писала и переписывала, чувствовала и думала, спасалась и выживала.
Взяли!… Она стала вровень с молодыми авторами, – Варламом Шаламовым, Шуховым, Бруно Ясенским, Михаилом Шолоховым – да что там!- почти вровень с самим золотым писательским сынком Глебушкой! Наконец-то …
Пока Наталья Георгиевна с домработницей заканчивали последние приготовления к столу, Наталья – свежеиспеченный кандидат в члены Союза Советских писателей – читала вслух рукописный текст восторженной рецензии критика Раисы Мессер, но от волнения совершенно не понимала смысла. Рецензии, посвященной её повести, и данной ей для ознакомления перед публикацией в следующем, шестом, номере журнала «Литературный современник» – господи, неужели это всё о ней?
Просто рекламная статья какая-то!
За праздничным столом Наталья величественно принимала застольные поздравления и чувствовала себя безмерно усталой. Трудно всё-таки быть королевой…

А через пять дней после памятного расширенного заседания Правления ССП в ленинградской «Литгазете» появилась критическая статья автора Б.Рест под рубрикой «От нашего ленинградского корреспондента» с названием «Плоды равнодушия»:

«… книга оставляет у читателя впечатление тяжёлое. Книга сделана настолько неудачно, с такими нарушениями законов перспективы, с таким преобладанием вражеских тонов и вредных слов, с таким завуалированным советским горизонтом, с такими подозрительными сравнениями и с такой холодностью, что при всём моем желании быть снисходительными к молодому автору, я не могу быть снисходительным».

Теперь Наталья с фотографической чёткостью, вдруг, вспомнила, что всё последнее время все вокруг изучали доклад товарища Сталина, прочитанный им на февральско-мартовском съезде «о мерах ликвидации» вредителей, диверсантов и агентов иностранных государств и о слепоте и ротозействе руководящих партийных товарищей»…
Сладковатый знакомый страшок с лёгкой тошнотой подполз к горлу, расправляя там свои вороньи пёрышки…
Услышав хозяйское «Ату!» услужливые и держащие нос по ветру борзописцы первыми начали облаивать найденную жертву.
Господарскую волю нужно было исполнять – охота началась по всей стране, хотя многие это заметили не сразу.

Давид Выгодский и Эмма, первыми оценив обстановку, советовали ей срочно лечь в больницу, заболеть, прооперироваться, сказаться сумасшедшей – всё что угодно! – но как, спасаться в параноевом ковчеге???…
Может, ещё обойдется?
Пошумят-пошумят и перестанут?… На этом и успокоились.
Вслед за этой публикацией появилась другая, хорошая: некий журналист В. Друзин в газете «Литературный Ленинград» напечатал положительный отзыв в статье с названием «Удача молодого автора. Роман Наталии Гирей «Шестьдесят восьмая параллель».
Предчувствие беды временами отступало, и Наталья снова пыталась рассуждать и успокаивать себя.
Ведь – факт, что в один голос многие критики твердили: «она талантлива»! И пусть отдельные личности посчитали её повесть «вредной» – но на конкурсе лучших рассказов она всё-таки заняла второе место в Ленинградской области!
Более того, редакция планировала её издать отдельной книгой – это ли не фактическое официальное признание?
Нет, ей просто нужно успокоиться и не обращать внимания на завистников!

Даже Глеб, пытаясь её отвлечь от тяжелых мыслей, хохоча и кривляясь, пересказывал в лицах чей-то рассказ о том, как герой, посетивший родной город Заваляйск, не может найти Грязную улицу. Оказывается, она переименована в “Розолюксембургскую”, причем прохожий ему объясняет: “В первом доме Либкнехт Иванович живет, Ленинотроцкий – фамилия такая…” Встречаются ему в городе и Волга Антоновна Продналогова, Бастилия Осиповна Гепеу и даже Троцкий Наркомович Реввоенсоветов… Глеб старательно смеялся и пытался рассмешить Наталью…
А Наталья вдруг поняла, что она сама попала в этот самый Заваляйск из которого нет выхода… И замерла.

Второго мая снова «взяли» поэта Осипа Мандельштама.
В мае арестовали маршала Тухачевского.
Так было положено начало в достижении странной цели – перед лицом надвигающейся войны уничтожить двести шестьдесят девять из трехсот шестнадцати высших армейских чинов и выгнать из армии, частично также уничтожив, ещё свыше тридцати тысяч офицеров.

На пару дней, по-майски тёплых, Наталья, нагружённая пакетами, всё же «вырвалась» в Кировск – раздать знакомым журналы и увидеться с Таничевым, Марийкой, Олесем, а также с редактором газеты Малаховым – пусть обзавидуются!
Приоделась во всё лучшее ради такого случая – специально ездила на барахолку за модным пальто… А как же – советская писательница!
Конечно, а Кировске уже знали об её триумфе!
Рассказывали, что какой-то школьник принёс в редакцию стихотворение о человеке, преобразующем тундру, где она упоминалась в качестве героини. Она даже переписала эти памятные и наивные строки, увековечивающие её в стихах: «Он властно бушующей ночи сказал: / — За кругом Полярным – другие года, / Хибинская тундра, рожай города! / Сказал, и вершины Хибинских хребтов / Услышали взрывы и гром топоров. / А вниз поглядев, увидали тогда / Бараки росли, поднимались дома. / Прорабом в разгаре строительных дней / Приехала с юга Наталья Гирей. / Чтоб встретить умело и смех, и печаль, / Приехал с ней в тундру и старый рояль»/.
Интересно – это стихотворение о ней напечатают?
С Олесем Билочупрынным встретиться не удалось – не вышел он к ней…
И журналы вернул не разрезанными – гордый очень. Шляхтич…
Может, оно и к лучшему?
Она ведь вывела Олеся покорённым, смирившемся, нашедшим общий язык с секретарём Таничевым.
Да и Марийка Филипович стала придираться к словам повести…
А какая разница? – ведь раз напечатали, значит, повесть хорошая?
Марийка напрямую спросила, переходя на официально «вы»:
– Наталья, а как вы могли утверждать, что Хибиногорск построен руками раскулаченных, и что под воздействием коллективного труда переплавлялись души людей?
Разве куркули построили этот город?
Наталья ответила просто:
– Вы, Мария, знаете своё – а я своё.
Мария тогда совершенно не представляя себе, сколько жертв было принесено Натальей для их совместной праздничной трапезы в виде сладкого молочного какао с нею, приятельницей и её первой читательницей, по поводу состоявшейся публикации её повести!

Она была счастлива!
Шёл и шёл 1937 год, год столетия великого русского поэта Александра Сергеевича.
То там, то здесь читали мощные стихи Бориса Корнилова, написанные накануне:

Изумительный властитель трона
и властитель молодой судьбы –
Медный всадник поднял першерона,
яростного, злого, на дыбы…

И теперь, когда страна бодро шагала на трудовые будни под веселую песню «вставай, вставай, кудрявая», её автор, молодой поэт Борис Корнилов, до ареста живший в том же доме №9 по улице канал Грибоедова, уже был арестован. Из чёрных уличных репродукторов повсюду неслось оптимистическое: «Нас утро встречает прохлааадой»…


«ДЫМ  ОТЕЧЕСТВА, СЧАСТЬЕ СКВОЗЬ  СЛЁЗЫ»,1937 г. Capricсio 69
Поддувает.(Франсиско Гойя)

Наталья летела в госпиталь – нужно было успеть ещё вернуться трамваем домой, в новую квартиру на Садовой, а они так редко ходят…
Летела не как вожак стаи, зная, что за ней – весь косяк, а как отбившийся.
Скрывая от всех, даже от Семёновых, от Выгодских, она тайком бегала к своему Цою…
Наверное, Бог услышал её молитвы – не разлучать их! – и Цой поправлялся медленно. Вот уже и затяжная весна сменилась недужным летом, а он, исхудавший и хрупкий, только-только научился самостоятельно передвигаться по палате…
Наталья, благодаря офицерскому денежному довольствию Цоя, сняла новую светлую и – главное – отдельную квартиру. Так устала целоваться со своим любимым, прячась по больничным коридорам – просто не было никаких сил…
Уют и чистота дома, ожидающего долгожданных часов любви, были непривычно желанными и манящими. Наталья даже с нежностью поливала цветы в глиняных горшках, называя по их имени – милый фикус… чудная герань…
Теперь она была совершенно счастлива! Да и как можно было не радоваться жизни, имея молодость, исполненную мечту, в виде опубликованной повести, и героя-лётчика в качестве возлюбленного?

Наталья привычно заглянула в газетный киоск:
«Литгазету» мне, пожалуйста!
Поговаривали, что её повесть наделала много шума – вполне возможно, что отголоски её триумфального журнального успеха попадут и в эту газету… Чем чёрт не шутит? Не только отрицательной критике место в печати. Она с удовольствием похвастается успехом перед своим героем – ведь не только он может геройствовать, но и она может идти вслед за своей мечтой. Идти за мечтой – это ведь удел только смелых!

После своего законного трудового отпуска, проведенного на родной Украине, он теперь вернулся в Москву и каким-то непостижимым образом ему на глаза попался журнал «Литературный современник» с повестью ленинградской писательницы Н.Гирей…
Это была его далеко не первая критическая разборка чужого произведения, нет, опытный, он уже знал по каким параметрам можно оценивать достоинства и недостатки молодого автора, а тут попалась ещё и беззащитная ленинградка – как не пощипать перышки самостийным ленинградцам, норовящим саботировать мановения нарождаюшейся московской литературной власти?

Наталья легко заскочила в трамвай, размахивая свежей газеткой – писателю нужно быть в курсе событий и не терять времени понапрасну – так учил её наставник, Михаил Чумандрин… Ей даже удалось сесть на свободное место!
Так…15 июня 1937 года… А.Макаренко…
Наталья сначала прочитала подпись под статьей.
В тексте глаза моментально выхватили её собственное имя:
«…Повесть Натальи Гирей «Шестьдесят восьмая параллель», напечатанная в четвёртой и пятой книгах журнала, вызывает у меня тяжёлое недоумение и лишний раз возвращает к старому, давно надоевшему вопросу: до каких пор мы будем печатать что попало, до каких степеней может доходить у нас редакторская небрежность, литературная и художественная всеядность?»…
Наталья поднялась глазами к началу текста.
Название критической статьи А.Макаренко было недвусмысленным: «Вредная повесть».
Наталья читала снова и снова слова Макаренко, недоумевая, как можно было настолько исказить её замысел?
Строчки расплывались, буквы не складывались в слова, ей пришлось читать чуть ли не вслух, шевеля губами, и впиваясь сознанием в скрытый смысл этих чёрненьких судьбоносных значков:

«Дело происходит на строительстве нового города на севере, у залежей апатитов. Но ни новый город, ни строительство, ни апатиты не интересуют автора, отношение к ним, по меньшей мере, бесстрастное, если не хуже. Картины строительства нет, а его детали, разрозненные и беспорядочные, участвуют постольку, поскольку затрагивают кулацких героев повести. Картина стройки вызывает у читателя, пожалуй, даже неприятный осадок:
«…Два больших серо-зелёных трансформатора. Около трансформаторов, в низких сквозных ящиках, как черепахи в зарослях, притаились чёрные, все в округлых линиях, моторы. Толстые провода клубками сытых ужей свернулись на солнце».
Для меня, как читателя, это неприятно. Для чего вызываются у меня эти образы черепахи и ужей, вообще образы гадов, если я хочу видеть моторы и провода? Почему автор не рисует передо мной ту радостную картину, которую я и без него чувствую в самой теме: моторы на шестьдесят восьмой параллели? Почему ужи? Почему сама природа смотрит на меня из повести с явно недружелюбной миной:
«Над посиневшим вздувшимся льдом не слышалось ни птичьего гама, не хлопанья птичьих крыльев. Хибинская весна удивляла Оксану своей беззвучностью»…

Самым обидным было то, что эта сокрушительная рецензия была закончена словами уже знакомого журналиста Б.Реста, слово в слово перепечатывая часть его статьи:
«… книга оставляет у читателя впечатление тяжелое. Книга сделана настолько неудачно, с такими нарушениями законов перспективы, с таким преобладанием вражеских тонов и вредных слов, с таким завуалированным советским горизонтом, с такими подозрительными сравнениями и с такой холодностью, что при всем моем желании быть снисходительными к молодому автору, я не могу быть снисходительным».

Наталья вышла из трамвая с газетой в руках и присела на свободное место лавочки. Она не могла в таком состоянии заявиться к Цою. Забытый садковатый страшок подползал к горлу и отжимал кислород.
По улице строем маршировали воспитанники детсада. Впереди колонны стучали барабанчики и дудели дудочки. Дети размахивали флажочками.А потом остановились и, по команде воспитательницы, продекламировали:
Ползут, ползут страшилы
Туда, где Ворошилов,
Где Блюхер и Будённый
Встречают батальоны.
И всем кричать охота:
«Что, видишь враг, ну то-то!»


ОХОТА  ЗА  ЗУБАМИ, 1937 г, capriccio 12
Зубы повешенного – чудодейственное средство для всякого колдовства.
Франсиско Гойя


Это была ка-тас-тро-фа…
От Цой Сика трудно было скрыть свое смятение, и он утешал её, как мог….
Его уже выписали из госпиталя – и он взял отпуск. Они тащили пожитки на новую квартиру, отдыхая на всех лавочках…
Они вместе уедут к морю и всё забудется. Он расстанется с женой…он не любит жену… Ах, как спокойно и славно будет на его плече в их светлой комнате, уютной и чистенькой, полной полевых цветов…
Он любил её …только её!…всегда…

Круг жертв расширялся. Но Наталья, как и многие другие, опрометчиво надеялась на благосклонность её собственной судьбы.У других ведь всё складывалось хорошо!
Но ещё с января 1937 года газета “Правда” активно публикует новые протоколы допросов в рамках расследования троцкистско-зиновьевского заговора.
И тут, конечно же, опять потребовалось деятельное участие “инженеров человеческих душ”, как называл писателей острослов Ю.Олеша: открытое письмо с требованием “беспощадного наказания для торгующих Родиной изменников, шпионов и убийц, которое ” подписывают в “Правде” одновременное множество известных писателей, на тот момент составивших основной костяк всей советской литературы.
“Правде” вторят все крупные издания.
Прозаики и поэты, как актёры провинциального театра, были рады возможности выступить на страницах центральной прессы –да всё равно с какой темой! – но так, чтобы их услышали! Это был их час триумфа, всеобщего внимания, время перемен, которое позволит некоторым всплыть на гребне волны и прославиться, как Наполеону Буонапарту.
И они обличали, клеймили, припечатывали и проклинали, требуя незамедлительно принять «самые решительные меры».
Заголовки статей были один кровожадней другого:
“Раздавить гадину!”,
“Смерть врагам народа!”,
“Привет славным работникам НКВД и их руководителю Н. И. Ежову»,
“Стереть с лица земли!”…
Почти все письма были подписаны Владимиром Ставским (В.Кирпичниковым).
1 февраля в “Литературной газете” выделяется огромный заголовок “Советские писатели приветствуют приговор суда, покаравшего подлую троцкистско-зиновьевскую нечисть” — и на другой странице разворота передаётся “Привет славным работникам НКВД и их руководителю Н. И. Ежову».
Молодой Михаил Исаковский, автор множества советских песен, пишет стихотворение “Приговор народа”:
“За нашу кровь, за мерзость чёрных дел
Свое взяла и эта вражья свора:
Народ сказал: „Предателям — расстрел!”
И нет для них иного приговора”.
Видимо, писателям звонил один и тот же человек. И человеком этим, скорее всего, был секретарь СП СССР, не будь к ночи помянутым, Владимир Ставский.
В самом начале июля газеты публикуют Решение Политбюро ЦК ВКП(б) об «окончательном решении проблемы внутренних врагов Советского Союза», то есть о профилактической чистке в предвоенной ситуации.
«Внутренними врагами» оказываются и раскулаченные, и уголовники, и «члены анитисоветских партий», и «бывшие царские чиновники», « бывшие участники фашистских формирований» и просто «социально опасные элементы».
Вот последние, пресловутые «социально опасные элементы», как раз и дали полный простор для творчества активистам НКВД.
К «социально опасным» причислили, среди других, всех корейцев и поляков, арестовывали филателистов, собирающих иностранные марки, женщин в ажурных американских чулках – разве что арест радиолюбителей ни у кого вопросов не вызывал…

Страх за Цой Сика отрезвил Наталью и заставил вглядеться в происходящее – ведь и она из польской семьи дворян, а следовательно, социально-опасный элемент!…
Что же будет с ними?
Цой безмятежно отмахивался…
Ему ли, награждённому именным оружием лётчику-асу, закоренелому борцу коммунистического интернационала с мировым злом, бояться партийных чисток? Ему, ли три года летавшему через советско-китайскую границу с грузом оружия, листовок и продуктов для китайских товарищей по борьбе с японским империализмом, было опасаться чьих-то сомнений в преданности делу Коминтерна?
Наталья не могла ему рассказывать о своём первом аресте и унижениях, связанных с ним – это было бы слишком тяжело гордому Цою, но она даже не могла допустить и мысли о возможности их повторения. Паника, и так с трудом утишенная, теперь пожирала сон и заоконный свет.

Тем временем, Ленинградская писательская организация немедленно отреагировала на критическую рецензию Антона Макаренко, в особенности, на Решение Политбюро ЦК ВКП (б), и созвала Специальное заседание ленинградских писателей и издательских работников.
…За тем же столом, покрытым зелёным сукном, сидели те же люди.
Наталью отсадили в сторонку вместе с писателем Иваном Шуховым, которого также подверг резкой критике Антон Макаренко. Парторг Г.Мирошниченко, не скрывая явного удовольствия, потирал руки, зорко поблёскивая глазами из-под низких бровей.
Наталья почти ничего не чувствовала – ни стыда, ни растерянности, ни смятения –
как и в свой первый арест, она чуяла беду, как мышь видит змею, и вплывала в её пасть, уже не в силах ей противостоять…
Они, как осуждённые, сидели в стороне от других, ожидая приговора.
Журналист Н.Лесючевский, первым выступил с уничижающей критикой повести Натальи Гирей. Добавляя в голос низких и властных обертонов, он немногословно подверг беспощадному разоблачению политическое содержание повести и горько упрекнул редакцию в «политической близорукости».
Следующим слово держал журналист Л.Герасимович, подписывающий публикации как Л.Вич:
– Товарищи! Все прочитали содержательную статью товарища Макаренко…Что и говорить – он оказался прозорливее редакции и назвал повесть Гирей не иначе как «дурно пахнущее произведение», более того, он назвал эту позорную повесть «клеветнической» и «искажающей советскую действительность»…
Выкрики из зала:
– Да! Да! Наш большевистский Север Гирей отдала кулакам!
– Фашистское нутро у этой повести!
– Ей не место в рядах писателей!..
Журналист Герасимович, сдержанно и удовлетворенно поблагодарил писателей и сел.
Парторг ЛО ССП Григорий Мирошниченко солидно поднялся, обвел зал взором триумфатора, покаравшего несокрушимого врага, и твердо заключил:
– Я предлагаю признать ошибочным приём Натальи Гирей в кандидаты ССП на основе бесспорно вредной повести. Кто за это предложение? – и сам первым высоко поднял руку.
Правление единодушно поддержало выступающего и признало «правильным отзыв А.С.Макаренко на страницах «Литгазеты».
Наталья видела, как лес человеческих рук поднялся над их головами – послышались крики толпы – так когда-то кричали патриции и плебеи в Римском Колизее над сраженным гладиатором, опустив большой палец долу: Смееерть! Смееерть!
Теперь она была поверженным рабом.
Жизнь рушилась, на книге можно было ставить крест. Цоя заберут и скоро отправят на какой-нибудь фронт… Она почти безучастно посмотрела на Шухова – он был в отчаяньи. Своя судьба ей казалась почему-то безразличной. Или – неуязвимой?

ПАЛАТА №5, capriccio 51
Прихорашиваются. ( Франсиско Гойя)


Летом поползли слухи, что расстреляли поэта Павла Васильева за то, что он когда-то спьяну сорвал портрет Сталина…
Люди, собираясь толпами у застекленных планшетов с выставленной прессой, молча читали газеты, каждый унося свою долю ужаса от осознания смысла написанных обличительных статей и призывов к расстрелу.
Журналист Л.Герасимович, активно освещающий литературные новости на страницах ленинградских газет по материалам заседания Ленинградского отделения Союза Советских писателей, незамедлительно дал материал в номер.
Редакция «Литгазеты» соответственно «злобе дня» внесла свои поправки, что-то заострила, что-то сократила, и 31 июля 1937 года появилась еще одна разгромная статья под редакционным заголовком «Враждебная книга»:

«…Макаренко убедительно доказал, что повесть Натальи Гирей «дурно пахнущее произведение». Тем самым А.Макаренко вскрыл «фашистско-кулацкое нутро» этой повести»…
Под статьёй стояла подпись Л.Вич.
После её прочтения сотрудники стали избегать взгляда Натальи.

В наступившем августе начались кадровые перестановки: первым «вылетел» с поста ответственного редактора Михаил Козаков, а следом, его убрали и из Президиума Лениградского отделения ССП.
А уже пятого августа всё в той же «Литгазете» журналист Герасимович (Л.Вич) теперь раскритиковал редактора Раису Мессер за её восторженную статью о повести Гирей в журнале «Литературный современник»№6, приведя её поступок «как яркий пример двурушничества в литературе».
Р.Мессер удалось оправдаться в ответной статье, обвинив как ответственного редактора – М.Э.Козакова, так и саму Наталью, впрочем, посетовав и на собственную политическую близорукость.

Спустя почти пятнадцать лет Раиса Давидовна благополучно получит кандидатскую степень по филологии, практикуя научные критические разборы текстов советских авторов, и даже станет членом союза кинематографистов СССР.

А 70 лет спустя именно пятое августа будет названо точкой отсчета «большого террора» –
страшного сплошного времени, когда аресты и расстрелы производились по квотам.
Не отличился и город Днепропетровск 1937 года – у Натальи там жил отец, Моисей Сарач,
но никаких сведений о событиях в городе в газеты не просачивалось. Только слухи.

Совершенно секретно
ШИФРОВКА
Москва ЦК ВКП(б) тов. Сталину
«На № 863/ш от 3 июля сообщаю: по Днепропетровской области намечено ориентировочно для изъятия по первой категории кулацкого и враждебного элемента 1500 человек и уголовного элемента 1000 человек. По второй категории кулацкого и враждебного элемента 2000 человек и уголовного элемента 1000 человек».

Оперативный приказ народного комиссара внутренних дел СССР№00447 от 30 июля 1937 года «Об операции по репрессированию бывших кулаков, уголовников и других антисоветских элементов» был секретным, и его простые граждане необъятной страны читать не могли, но силу его почувствовали немедленно.

Даже пионерская газета «Ленинская искра», читаемая на Советах отряда и обсуждаемая на Советах дружины, искренне и горячо клеймила всякого рода «отщепенцев», рождая в глазах детей ответный свет согласия и понимания.
В 37-м многие дети носили красные галстуки и совершенно искренне мечтали вместе со старшими товарищами покарать беспощадным мечом пролетарского правосудия всех врагов Советской страны.
А Натальина соседка по лестничной клетке не дождалась с работы мужа – он на заводе был передовым слесарем «хучь сам и з деревни».
Наталья, утешая её и делясь с её детьми провизией, бесчувственно слушала рассказ о том, что он был честным и «партейным», ходил на собрания «справно», и всё хотел «заклеймить ихнюю чёрную клику».
А на следующий день другая соседка поймала Наталью за руку и горячо зашептала прямо ей в ухо:
– Ты ччо, девка, не шастай до них, поняла? Указивка вышла така, шта пособлять врагам народа низзя.
Неужели вышел Указ, по которому жены репрессированных и их дети арестовывались немедленно?… Но Наталья ничего не знала о и Приказе, запрещающем общение с семьями «врагов народа». Неужели докатились уже и до этого?…
И снова у нее возникла ассоциация со страшным временем римской диктатуры, когда людей лишали «огня и воды», и всякого, кто подавал кусок хлеба или предоставлял убежище государственному преступнику, ожидала та же участь?
А доносчики были всегда, во все времена.
Августейший август образца 1937 года Наталья будет помнить всю жизнь…

ПРИКАЗЫВАЮ
С 5 АВГУСТА 1937 ГОДА ВО ВСЕХ РЕСПУБЛИКАХ, КРАЯХ и ОБЛАСТЯХ НАЧАТЬ ОПЕРАЦИЮ ПО РЕПРЕССИРОВАНИЮ БЫВШИХ КУЛАКОВ, АКТИВНЫХ АНТИСОВЕТСКИХ ЭЛЕМЕНТОВ и УГОЛОВНИКОВ.

Предваряющий список категорий граждан, попадающих под эту операцию был очень объемным, и содержал несколько основных наименований деятельности, неугодной власти: бывшие кулаки – вернувшиеся, убежавшие, скрывающиеся от раскулачивания; социально опасные элементы – члены фашистских, повстанческих, террористических и бандитских формирований; члены антисоветских партий – эсеры, мусаватисты, белые, чиновники, жандармы, реэмигранты…; члены казачьих , повстанческих, фашистских, шпионско-диверсионных, террористических организаций…
Далее классификация усложнялась: все, подлежащие репрессии, разделялись на две категории: наиболее враждебные – их ожидал немедленный расстрел, и менее активные. Они подлежат аресту и заключению в лагеря на срок от 8 до 10 лет, а наиболее злостные и социально опасные из них, заключению на те же сроки в тюрьмы по определению тройки судей.

В воздухе уже знакомо запахло кровью.
Наталья тупо старалась не думать о плохом – только о хорошем!
12 августа экипаж лётчика Сигизмунда Леваневского начал полёт из Москвы через Северный полюс — в США. Но на другой день связь с самолётом прекратилась…
Это снова напомнило Наталье плывущего во льдах мёртвого лося…
В колониях поселения стали появляться улицы, посаженных за «челюскинцев» и улицы, посаженных за «папанинцев».
И гром всё-таки грянул, но как его не ожидай, он всегда страшен.
Наталья случайно встретила знакомых из Кировска и от них стало известно, что на днях Таничева выгнали из партии и освободили от должности первого секретаря партии комбината «Апатиты» – неужели, это из-за неё?…
Она ведь приезжала в мае в Хибиногорск, как по привычке она называла Кировск, всем хвастаясь изданной повестью – неужели из-за этого? Ей искренне было жаль Александра, спасшего её от ареста и давшего возможность написать повесть.
Если бы не он – как могла бы сложиться её жизнь с просроченным паспортом?
Чувство вины захлестнуло Наталью, но ненадолго – мерзкий страшок, что она сама теперь поплатится за его добро, и с лихвой ответит за неблагодарное пренебрежение к Таничеву, ужасом сковал затылок.

Михаил Чумандрин принёс публичное покаяние за то, что в его ранних работах
литературные герои исповедовали крайне левые коммунистические взгляды.

В августе арестовали Цоя.
Его взяли прямо из квартиры на Петроградской стороне, куда он пришел повидаться с маленькой дочкой Терезой и поговорить с женой Ядвигой Фоминичной об их фактическом разводе. Наталья прождала его всю ночь, не сомкнув глаз, – а он не пришел. Падая от усталости, она с трудом доработала, и, набравшись смелости, приблизилась к его квартире. Позвонила. Ещё. Снова.
Постучала костяшками пальцев. Кулаком.
Наталья слышала, как кто-то долго вздыхал и всматривался в дверной глазок, и наконец, глухо отозвались из-за двери напротив:
– Чего нужно?
Наталья метнулась к двери:
– Тётенька, товарищ, здравствуйте….– Наталья судорожно указывала пальцем на противоположную дверь квартиры Цоя. – А как здоровье Терезочки?
– А ты кто такая?– дверь по-прежнему была на замке. Тётка замерла в ожидании. – Я тебя не знаю…
– Я…из библиотеки – пыталась соврать Наталья мягким голосом и расположить к себе соседку.
– Какая библиотека? Адрес? Имя заведующего? Быстро!
– Да мне…собственно, Ядвига Фоминична нужна…
Дверь щелкнула и чуть приоткрылась,ещё сдержанная гремящей цепочкой. Оттуда высунулся указательный палец и поманил к себе Наталью. Она приблизилась. Крепкие старушечьи пальцы схватили её за воротник и втянули в тёмное нутро прихожей, пахнущей неистребимыми ленинградскими щами и страхом. Горячим шёпотом тетка прямо в ухо сообщила, перебивая саму себя нервными вздохами:
– Слушай, девка…Беги, пока живая!…Забрали их, усех…машина была ноччю. Усех. И дитё забрали, и корейца, и бабу его …
Наталья побежала.
Она выбежала из подъезда, побежала по аллейке по-над домом, завернула, пробежала через дворы до бульварчика, и рухнула на скамейку, задыхаясь от бега и потрясения. Арестован!
И Терезочку забрали – неужели её в детдом отдадут?!…
Люди, спешащие с кошелками в руках, ей стали казаться гружеными ишаками, да, да – именно такое выражение лица у ослов, несущих хозяйскую поклажу за морковку на удочке перед мордой.
Ииии…Аааа…Иииии….Аааа… – раскачивалась она в такт собственным крикам, пытаясь слиться с этим бесправным стадом, работающим за небольшое вознаграждение, – Иаааа!…

* * *
Почтовая открытка. Штамп Выборгского района.
Дата 13 сентября 37 года.
Куда: Л-д, Канал Грибоедова, д.9, кВ.99 Семёнову Сергею Александровичу.
Откуда: адрес не заполнен.
Сергей Александрович! Возьмите меня отсюда. Здесь самый воздух пропитан болью и человеческим горем. Я уже не думаю о радостной книге, я хочу только как то внутренне выжить. Меня положили с пропойцами, и тому подобное. У меня отняли право на мое человеческое горе. Возьмите меня. Мне хочется учиться, ходить по улицам, видеть мир. Лежишь, книг нет, мысли вертятся. Самое лучшее, если нельзя учиться, чтоб разрешили мне съездить в Москву к крестной. Два дня я поживу в атмосфере, где со мною будут ласковы. Здесь лучше, чем у Елены Ивановны, но все таки очень уныло.
Н. Гирей.

Письмо. Штамп Петроградского района. Дата 22 сентября 37 года.
Куда: Здесь. Л-д, Канал Грибоедова, д.9, кВ.99
Откуда: из психиатр.б-цы №3 корпус №12 Гирей Н.М.
Сергей Александрович!
Возьмите меня отсюда. Я правда теперь причислена к полуумным, но все таки достаточно соображения соображаю — быть запертой целые дни с 16 истеричками – алкоголиками, не имея ни книг под рукой, ни чем развлечься. [
.. почувствовать, что жить стоит.
… Пишу обгрызком карандашом. Если хотите сохранить во мне хоть кусочек не измученного, не истерзанного до конца, возьмите меня как можно скорее скорей отсюда. Я не ж человек, и а не…
… Еще немного, и не хватит сил. За что такая пытка?
Ваша Н. Гирей.

Почтовая открытка. Штамп.
Дата октябрь 37 года
Куда: Л-д, Канал Грибоедова 9, кв. 99. С.А.Семенову.
Адрес отправителя : Варшавская ж.д. ст. Строганово [?] сан. «Орлино» 4 отд. палата № 5. Н. Гирей.

Дорогие Сергей Александрович и Наталия Георгиевна!
Благодарю Вас еще раз за все внимание и заботы, которые от Вас видела. Здесь гуляю, ем, пью, отсыпаюсь. Чувствую себя неважно. Доктор запретил и думать о работе на этот месяц. Читаю исключительно «легкие» книги. Катаюсь на лодках. Стараюсь, ни о чем не думать, но увы, это не так просто. В санатории ко мне очень внимательны. Палата маленькая, на двоих. Соседка тихая. Здесь развлекают кино и концертами, но мне приятней всего гуляние когда тихо и воздух.

Сердечный привет. Н. Гирей.

В октябре 1937 г вышел очередной номер журнала «Звезда»-
Наталья пока не читала этого журнала, тщательно скрываемого от нее и Семёновыми, и Выгодскими. Но он был.
В октябре на страницах «Звезды» немногословный журналист Н.В.Лесючевский, работавший сотрудником Ленгослитиздата, опубликовал свою статью с названием «Враждебная повесть», где окончательно «добил» молодого автора Наталью Гирей:
«Политическая вредность враждебной повести «Шестьдесят восьмая параллель» очевидна. Как же могло случиться, что ее опубликовал советский журнал? Более того…подняли повесть на щит?… История с повестью Гирей – печальный и суровый урок, надо сделать из него выводы для искоренения…беспечности.»
Вслед за публикацией этой рецензии, где Н.Лесючевский напрямую согласился с рецензией Антона Макаренко, директор Ленгосиздата М.Орлов был уволен, а теперь его место занял сам Н.Лесючевский.
А впоследствии стал директором издательства «Советский писатель», перебравшись в Москву. До сих пор, писатели слагают о нём легенды как о воинствующем партократе – это он шестьдесят два раза отдавал рукопись Виктора Шкловского на рецензию, а также активно участвовал в травле Б.Пастернака и А.Солженицына… И не было на него управы!…

Там Н.Лесючевский проработает много лет, и в дальнейшем, как председатель правления издательства «Советский писатель», он участвовал в 1958 году в травле Нобелевского лауреата Бориса Пастернака, подготавливая решение Союза писателей об исключении Бориса Пастернака из своих писательских рядов. Критик и публицист, в 1934 году работавший в штате ленинградского отделения издательства «Художественная литература», он к 1937 году составлял «внутренние рецензии» для ряда журналов, определяя для НКВД талантливость и политическую пригодность произведения и его автора. Его рецензии, равные доносам, были составлены, в том числе, и на поэтов Бориса Корнилова, Павла Васильева, Николая Заболоцкого и многих других.
Первых двух расстреляли, а Заболоцкий отсидел в Магаданских лагерях, выжил, и оставил нам воспоминания.
Умер он дома и похоронен в Москве.

Клеймящее прозвище «враг народа», изобретенное ещё во времена Великой французской революции, теперь то и дело звучало с трибун, вылетая из чёрных тарелок репродукторов, бросалось в глаза со страниц газет.
Казалось, через газетные заголовки проступают кровавые пятна.
Впереди было празднование 20-летия организации ВЧК-ОГПУ-НКВД и нужно было подводить первые итоги «выкорчевывания и разгрома».
Но главным было другое.
12 декабря 1937 года предстояли первые выборы в Верховный Совет СССР.
Генеральный Секретарь СП СССР Владимир Ставский избирается депутатом Верховного Совета СССР.
В соответствии с новой, Сталинской конституцией, предусматривалось соблюдение демократических процедур в виде тайного голосования и использования всеобщего избирательного права.
И необходимо было под корень истребить всякого рода политические блоки и партии, чтобы никому в голову не могла даже прийти идея проголосовать за кого-то другого, кроме дорогого товарища Сталина, как это уже произошло на 17-том съезде партии.
И самым непостижимым был тот факт, что Политбюро было буквально завалено просьбами трудящихся о повышении расстрельно-арестных квот. С 28 августа по 15 декабря 1937 года “товарищи на местах” выпросили себе право дополнительно расстрелять 22 500 человек и 16 800 отправить в лагеря.
Много лет спустя Наталья удивлялась точности слов ни разу не арестованного Глебушки Семёнова:
“За руки белые меня / Берут, как хулигана, / Две гимнастерки, два ремня, / Два вежливых нагана…”

Дело П-72072, capriccio 22
Бедняжки! Пора наставить на истинный путь этих распутниц. Надо прибрать их к рукам. Слишком долго они были на свободе.
Франсиско Гойя

Николай Ежов, скромный невысокий мужчина с приятными манерами, недавно сместивший Генриха Ягоду, к 1937 году основательно «вычистил» от бывших сотрудников Г.Ягоды органы НКВД, наведя там железный порядок.
Нарком Ежов, гордясь полученным орденом Ленина «за выдающиеся успехи в деле руководства органами НКВД по выполнению правительственных заданий».
организовал судейские «тройки», принимавшие обвинительное решение мгновенно, чуть ли не круглосуточно работая на износ: 10 лет лагерей…. расстрелять….8 лет тюрьмы…расстрелять…без права переписки…
А с октября 1937 года Н.Ежов был выдвинут в члены Политбюро ЦК ВКП(б), отчего расширение его полномочий вызывали повсеместный ужас. Ежедневно газеты и радио сообщали о новых и новых громких арестах, скандальных судебных делах и расстрелах.
Скромный человечек с ёжиком на голове моментально поглотил недавнюю жизнерадостную атмосферу редакции, да и всего города в целом. Нет, казалось, от страха парализовало даже воздух страны.
Вчерашние сотрудники, недавно поздравлявшие Наталью с яркой публикацией, теперь отворачивались от неё и старались к ней не прикасаться, как будто она была заразной больной. Казалось, что она как средневековая чумная ходила с трещёткой…
Какое d;j; vu!…
Наталья не искала встречи с Сергеем Семёновым – она уже понимала, что он исчерпал свой запас возможностей и уже не поможет ничем.
Давиду Выгодскому она боялась наносить визит из-за страха поставить под удар его.
Самое ужасное было то ощущение, что бывшие друзья и сотрудники, в надежде спастись, казалось, молчаливо объединяются, словно пассажиры последней шлюпки, но – она чувствовала это! – стоит ей подплыть к ним, на неё обрушится мощный удар весла!
Пришлось сменить квартиру – прежняя стала ей не по карману.…Сняла крошечную коммуналку с множеством соседей.
Из репродуктора Наталья каждый день узнавала о новых и новых арестах и расстрелах известных людей, среди которых были имена соседей, писателей и просто знакомых. Ленинградцы боялись смотреть друг другу в глаза, опасаясь показать свой собственный страх или прочитать в них просьбу о помощи.
Для многих, среди которых была и Наталья, дни превратились в одно большое ожидание ареста.
Скудный ужин в стенах квартир незаметно становился ритуалом медленного поглощения добытой пищи, процесса настолько медленного и бесшумного, что была слышна вода, журчащая в трубах и капающая из крана коммунальной кухни.
Новый 1938 год она встречала в полном одиночестве.
Сидела всю ночь, сцепив руки, пока сон, похожий на обморок, не сморил её.
Соседи по квартире боялись встречаться друг с другом, даже у двери уборной.
Господи, как всего каких-то полгода назад она была счастлива в светлой уютной комнате по улице Садовая, как любима!….Строила планы… держала в руках изданную повесть…ждала издания книги…и вот!
И как безжалостно её последние месяцы были наполнены предчувствием собственного ареста – точно также, как в ледяной Москве 1931 года…
Но арест всё не происходил, и длилось, длилось это безумное ожидание неизвестности, пока Наталье не показалась проклятая палата в психушке местом куда более защищенным, чем эта её комната.

16 февраля арестовали Давида Выгодского, проходившего по шумному «Делу переводчиков».
Не смотря на то, что за Выгодского немедленно вступилась известные литераторы, такие как Борис Лавренёв, Константин Федин, Михаил Слонимский, Михаил Зощенко и другие, Давид Выгодский пошёл по трем статьям: организационная деятельность, направленная на совершение контрреволюционного преступления, террористический акт, а также контрреволюционная агитация и пропаганда.
Круг сужался.
Первого апреля 1938 года бравые парни из ГУ госбезопасности УНКВД Ленинградской области пришли за ней, записав в протокол ареста и обыска следующее:
«Опечатано: комната площадь 10 кв.м., имущество: стол, матрац, два стула, три платья женские. Рукописи. Наброски и черновики».
О причине ареста говорилось следующее: Наталья Моисеевна Сарач-Султан-Гирей «достаточно изобличается в том, что является участницей антисоветской группы и ведёт контрреволюционную работу», потому её решено было « … привлечь в качестве обвиняемого по ст.58-10 и 58-11 УК, мерой пресечения способов уклонения от следствия и суда избрать содержание под стражей в Лентюрьме УГБ», где Наталья и провела первые полгода.
При аресте у неё были изъяты метрическое свидетельство, справка № 286 на предмет получения стипендии, членский билет писателя, рукописи, все наброски и черновики повести «Шестьдесят восьмая параллель», письма и даже значок.
В следственной тюрьме города Ленинграда завели следственное дело П-72072 с надписью на деле: «Сарач-Ивановская-Гирей Наталья Моисеевна, 22 августа 1910 года рождения, уроженка г. Санкт-Петербурга, русская, гр-ка СССР, беспартийная, из дворян, студентка Ленинградского 1-го Энергетического техникума, литератор, проживала по адресу: г. Ленинград, ул. Павловская, дом 10, кв.34».
К делу приобщаются: ордер на арест, протокол обыска, материалы, изъятые при обыске, личные документы, анкета арестованного, агентурно-учётный материал, протокол допроса и краткое обвинительное заключение.
В тюрьме Наталье выдали квитанцию на вещи, отобранные при помещении в камеру: «чемодан, портфель, резинки женские, кушак от платья, зеркало, заколка».
Составляя 1 апреля 1938 г. анкету арестованной, сотрудник Лентюрьмы НКВД Ефимов в графе 20 пишет, что на вопрос, состояла ли Н. Гирей под судом и следствием, Н.Гирей дала отрицательный ответ: «Не судилась».
Зато оперуполномоченный ІV отдела УГБ сержант ГБ Михайлов, который по старой схеме, сменил сотрудника НКВД Ефимова, и допросил Н. Гирей в качестве обвиняемой в этот же день, записал в протоколе допроса следующее:
«В 1931 г. была арестована ОГПУ. Под арестом находилась 5-6 месяцев. Освобождена без последствий».
На инстинктивные попытки защититься, которые делала Наталья, дескать, я только подследственная, а не осуждённая, и почему вы так со мной разговариваете, сержант Михайлов подошел к окну, отодвинул штору и кивнул на улицу:
– Вон там – там все ещё подследственные… пока… А ты?… ты – осужденная. –
И отвернулся.

Обвинение Сарач-Гирей Наталье Моисеевне было предъявлено 15 апреля 1938 года.
В нём говорилось, что Сарач Н.М. «является участницей антисоветской группы, ведёт контрреволюционную работу».
На всех допросах от 1 апреля, 15 и 19 июля отмечено, что гражданка Сарач, в противовес трём свидетелям, утверждала, что «никакой контрреволюционной работы я не вела».
В обвинительном заключении от 25 сентября 1938 г. говорится:
«Следствием установлено, что Сарач-Гирей среди окружающих лиц вела антисоветскую агитацию, распространяла клеветнические измышления о руководителях ВКП(б) и советского правительства по основным хозяйственно-политическим вопросам. Выражала сожаление о расстреле участников троцкистского правого центра [речь идет о подсудимых третьего московского процесса против блока правых и троцкистов Бухарине, Рыкове и др ], при этом виновной себя не признала», а также что «никакой антисоветской деятельности я не вела, и никаких политических единомышленников из контрреволюционеров у меня нет».
В выписке из протокола «Особого совещания при Народном комиссаре Внутренних Дел СССР от 8 октября 1938 г.», включенной в уголовное дело, в отношении Сарач-Гирей Натальи Моисеевны в этот же день «за к[онтр-]р[еволюционную] агитацию» был вынесен следующий приговор:
«заключить в исправтрудлагерь, сроком на пять лет, считая срок с 1/IV-38 г.».

…Наверное, Сергей Александрович и Глебушка все-таки думали о ней иногда, иначе – кому ещё Глеб мог посвятить такие строки, пусть даже и много лет спустя:
«Сквернословит планета, / Отражаясь в бутылке. / Холодок пистолета / У неё на затылке»

А свидетели?… Пусть простит их Бог.

Анатомия свидетельства, capriccio 48.
Доносчики. (Франсиско Гойя)
Старший экономист Лензаготторга Наталья Попова познакомилась с молодой писательницей Натальей Гирей в 1937 году в Гослитиздате. На следствии она рассказала, что Гирей враждебно относится к существующему в СССР политическому строю и неоднократно проявляла антисоветские настроения.
«Сарач-Гирей в разговорах со мной говорила, что советская власть поработила украинцев, забирает от них уголь, хлеб и якобы костями украинцев вымощен весь Кольский полуостров. Она также в беседах со мной говорила, что одни рождены, чтобы повелевать, другие повиноваться, одни, чтобы жить красиво и беспечно, другие, чтобы работать на них. У быдла (у тех, кто работает) нет духовных запросов, они привыкли, чтобы с них драли шкуру. При этом она проводила разницу между так называемой благородной и хамской кровью. Она заявляла, что она якобы настоящая шляхтичка,
и что как бы к ней советская власть не относилась и в какие бы она условия не попала, она никогда не забудет, что её предки пороли современных ей руководителей. Во время процесса троцкистско-правого центра Сарач-Гирей в беседе со мной распространяла провокационные клеветнические измышления о руководителях ВКП(б) и Советского правительства, заявляла, что якобы обвиняемые Гринько и Ходжаев правы, что будто бы они боролись за свободу украинцев и узбеков, а наши руководители предают свой русский народ».

Студент Энергетического техникума Николай Мартынов, с которым она познакомилась во время учёбы, тоже не защитил Гирей.
«Сарач-Гирей в разговорах со мной говорила о плохой жизни студенчества, что студенчество плохо обеспечивается и Советское государство об этом не заботится и ему неизвестны условия, в которых нам, студентам, приходится жить. Она также говорила, что она в Киев ехать не может, т.к. там у неё есть какое-то дело, чего она опасается». Последние три слова в протоколе допроса зачёркнуты и имеется приписка Мартынова: «Зачёркнуто с моего ведома».

Другой студент Александр Соколов, которого Гирей несколько раз приглашала к себе домой, показал: «Сарач-Гирей в разговорах со мной выражала недовольство положением студенчества, она говорила, что прежде студенты жили лучше, они были обеспечены и им не о чем было думать, а сейчас, при современных условиях, студент не обеспечен, голодает и живёт нищенски. Жизнь при советской власти бесперспективна, окончишь учёбу и придётся опять думать о куске хлеба, т.к. ставки чрезвычайно низкие и на них не проживёшь. Сейчас живёт хорошо только кучка людей, которые обеспечиваются государством и живут в довольстве, остальные влачат полуголодное существование. Она говорила, что мечтает о хорошей и обеспеченной жизни, но такой жизни советская власть создать не может. Для этого нужна другая государственная система».

В кабинете следователя Наталья читала показания свидетелей и внутренне даже не удивлялась – а чего от них можно было ожидать? Благородства?… Смелости?… Стойкости?… Тьфу!…
Кухаркины дети… Холопы… пся крев…, чувствуя как изнутри поднимается тёмная сила ненависти к этим потомкам тараканьего отродья, родившегося в щелях грязных кухонь, невдалеке от лоханей, полных дешёвой еды. За отбросы продали, даже не за миску чечевичной похлёбки… А, что – взамен?
Напрочь забывая одну из заповедей «не лжесвидетельствуй!» – можно легко давать показания. Да знали ли они, эти заповеди?…
Хотя…они ведь говорили о ней истинную правду – не лгали. Так оно и было: она говорила свою правду, а они ей – свою, комсомольскую.
Интересно, что и Мартынов, и Соколов так и не закончили техникум. Мартынов перевёлся в заочный техникум при Харьковском индустриальном институте в сентябре 1938, а Соколов был отчислен тем же приказом, что и Сарач от 26 апреля 1938 года «за непосещение занятий».

Лесоповал, capriccio 43
Сон разума рождает чудовищ (Франсиско Гойя)

«Зона одна на всех и на женщин и на мужчин, без разбору и без различия. Работаешь на лесозаготовках, значит, и ствол пилишь двуручной пилой с ласковым названием «Дружба», и толкаешь собственным весом, и валишь эту ель, и рубишь её ветки топором на берёзовом топорище, и кору обдираешь. …А баба ты нежная или мужик умный и интеллигентный – приговор об этом умалчивает, лагерное начальство не интересуется, план прежде всего. Вот и профессии у заключенных появились особые, раннее неслыханные: вальщик, рубщик, пильщик, чекирщик, толкач»…
Описание происходящего откладывалось у неё исподволь и ложилось куда-то в глубинные складки сознания, чтобы надолго стереться, а потом снова возникнуть в памяти. Писать она старалась всегда, главное, чтобы было чем и на чём.
Первое время в лагере Наталья зырко осматривалась и отмалчивалась, как зверёк, так что её держали за немую. Но, усмотрев, что она частенько что-то пописывает, к ней стали обращаться с просьбами: написать записку или прошение о помиловании. Наталья не отказывала, тем более, что за это старались заплатить харчами или кое-чем из одежды. Кто не мог, тот старался ей услужить стиркой бельишка или работой по дежурству. Вот тогда-то, чтобы не очуметь от собственных дум, не ополоуметь от ежедневных перекличек, драк уголовниц, изнуряющего холода и постоянного голода, не утихающего даже во сне, она научилась писать тюремные письма и прошения о помиловании.
А в одиночестве – она писала свою Книгу. Когда заключенные однажды попросили её рассказать, о чём она там, в тихом уголочке шепчет да пишет, ей было что сказать им.
Самая нейтральная тема для устного публичного рассказа была взята из глубокой истории – благо, что роман «Митридат» был уже давно прожит Натальей, и на эту, уже хорошо изученную тему, легко накладывалась другая – скифы, римляне…
Иногда к её рассказам собирались и охранники, и вольнонаемные мужчины –
приходили, вроде бы по делу, потом садились тихо неподалеку от рассказчицы и замирали, открыв рты.
Это было общепринятым явлением: вечерами, оставшись друг с другом, заключенные приглашались друг к другу «в гости», то есть в соседний барак – кто на партию в карты, а кто на лекцию по теории математики, астрономии или истории. В колониях жили долго – это не в тюрьмах, особенно пересыльных.
Наталья, благодаря великолепной природной памяти, могла легко воспроизвести не только свой роман, но и все прочитанные ею романы и приключенческие произведения, знакомые ей с детства. Так же, играючи, она запоминала обзорные блиц-курсы по мировой истории, услышанные ею в лагерях от ссыльных профессоров-историков в пересыльных тюрьмах или в лагерях.
Там, где долго жили поселенцы, не запрещалось ходить друг к другу в гости, жениться, пользоваться библиотекой, устраивать спектакли. Ходили слухи, что бывший генерал, а потом ЗК Рокоссовский, под Воркутой был банщиком, пока начальник лагеря его не забрал к себе денщиком, облегчив существование будущему маршалу. Там же, начальник лагеря Березин разрешал ставить целые оперные спектакли – среди его сидельцев оказались лучшие голоса столичных оперных сцен…

Роман о временах правления патрициев Юлиев начал писаться задолго до его появления в виде книги – а до этого, он рисовался в виде картин эпохи у костра или в тесных лагерных бараках, адресованный живым слушателям.

…Беспощадно перечисляя имена истинных отцов отечества, составивших элиту сената, его патрицианство, Наталья шевелила губами, вслушиваясь в уходящие в века звуки их великих фамилий – Валерии… Сергии… Юлии, Корнелии… Фабии, Эмилии…
Когда на лапы кедрача осыпался то ли снег, то ли соль человеческой истории, то одновременно и то и другое, эту русскую равнодушную таежную тишину нарушали забытые имена, входящие друг за другом… Оживали бесстрашные лица римских легионеров, поднятых на захват новых земель для славы Великой Римской республики.
Их вел Гай Юлий Цезарь, властитель северных земель, так ловко и хитроумно отвоеванных им у галлов!
Теперь смена власти: Римом стал править триумвират – по договору трех властителей – Кнея Помпея, Красса и самого Юлия, добившегося полной власти на своих землях.
А этот Кней Помпей – этот любимец Суллы, уже имевший громкий титул «Неограниченный Властитель города и мира», после захвата им Боспорского царства и поражения неукротимого царя Митридата, теперь назван еще и Диктатором морей и Востока! Он никогда не станет другом народа и верным союзником Цезаря.
Красс …
Это тот самый покоритель, точнее, безжалостный каратель восставших героев-спартанцев, знакомых каждому школьнику – как же он теперь напоминал Генриха Ягоду или Ежова, не к ночи будут помянуты их имена!
А они, зэки – поверженных спартанцев…
И, пока Гай Юлий Цезарь, великий полководец, захватывал племена галлов, кимвров, бриттов, кельтов, осушая их болота, присоединяя их поселения к Римской республике – здесь, в русской тайге, слушатели двадцатого века, укутанные в телогрейки, открыв рты, следили за его успешным продвижением вглубь северных земель.
Но когда Гай Юлий Цезарь – этот солдатский император – ввел в ликующий Рим двенадцать плененных галльский вождей и более полутора тысяч галльских воинов, закованными в цепи, то посуровевшие лица рубщиков и вальщиков лагерной зоны оказались, отнюдь, не на стороне жителей ликующего Вечного города Рима.
Нет, эти зэки чувствовали себя среди плененных галлов.
Наталья с ужасом видела: они даже рассматривали собственные запястья, отыскивая там следы от своих наручников, снятых совсем недавно.
…Но Цезарь, этот пройдоха и популист, теперь он раздаёт своим легионерам огромные поля под латифундии в отвоеванной Пенсильвании, задабривая своих солдат.
И теперь здесь, в Риме, он потребует в Сенате Закона о земле для неимущих, и тогда – все! – конец жирным оптиматам. Конец традиции отцов, конец власти патрициев – теперь плебеи с их жадными ртами будут вершить судьбы истинных квиритов – потомков основателей Рима.
Нет…уж лучше бы галлы утопили этих доблестных легионеров в своих болотах, чем отдали родовую власть черни!
Да! – но теперь вокруг Средиземного моря будут объединенные земли с накормленным народом – ведь Цезарь думал о народе…
И сейчас же за Цезаря вставал весь лесоповал, выбравший из двух зол меньшее – власть победителя.
Вскоре весть о доблестном полководце, защитнике обездоленных римских воинов, пересказанная и перевранная, распространилась на всю зону, и все зэки напряженно следили за его дебатами в Сенатской курии на Капитолийском Холме.
Цезарь на глазах превратился в увенчанного лавровым венцом вождя, основателя Римской империи, теперь подло убитом изменниками, как и наш пролетарский вождь, Сергей Миронович Киров.

В другой раз Наталья рассказывала о великом царе Митридате и видела, как сверкали глаза ссыльного «толкача» Ваграма, когда она коснулась его родной Армении.
Как же, Кней Помпей, римский полководец, взявший в плен сына царя Армении Тиграна, теперь принимает предложение о выкупе юноши Артавазда.
К нему пришел Фраат, сам царь Парфии пришёл на поклон – он был женат на сестре Артавазда – но Помпей промолчал…
Наталья боковым зрением видела, как Ваграм, обхватив колени руками, раскачивался из стороны в сторону, невидящими глазами оплакивая судьбу своей далекой родины.
Ваграм знал свою историю, и знал, что Артавазд придет к власти после кончины своего великого отца, но сейчас… Сейчас он,Ваграм, яростно хмурясь, ловил презрительные и косые взгляды за позор своего одноплеменника.
Да, и в Советском Союзе теперь утвердилось римское право: «Победителю дозволено всё, побежденному – горе».
Вах!… каревор чи кани ангам ес ангел, каревор е кани ангам ес ду барцацел !– не важно сколько раз ты пал, важно сколько раз ты поднялся!
Гоооре, гоооре! – вздыхали порывы ветра…
Завтра они снова усядутся слушать эту маленькую глазастую сказочницу, и, если она не знает, Ваграм сам расскажет, как бежал из римского плена Артавазд, снабженный верёвкой и пилочкой, как он добрался до Армении и, объединившись с парфянами, покорил отца и занял его трон.
И тогда посмотрим, как проведёт свои легионы Марк Лициний Красс, принявший верховное главнокомандование!
Римские всадники, как правило, избалованные дети из состоятельных семей – они страшились ранений в лицо, обезображивающих их красоту, из-за чего бросали оружие и бежали прочь под натиском неустрашимых парфян и армян, метивших им прямо в лица. Их не страшила ни смерть, ни тем более, уродство в обмен на свободу своей родины.
Он, армянин, до сих пор генетически помнит вкус крови Марка Лициния Красса – она капала с головы, воздетая на пику, на ладонь его доблестного предка.
А теперь он, Ваграм, – потомок неустрашимого армянского воина, устроившего со своими сослуживцами «вторые Канны» римлянам, решительно и поголовно их разгромив в пустыне Азии, – он сейчас в узилище…
Но Ваграм всё скажет о силе своего народа, если эта сказочница промолчит.

Но она сказала всё правильно, молодец сестра…Цанканумем, вор кез кянкум лини амен инч – пусть у тебя всё будет!


Pargolletta mia, capriccio 23.
Из той пыли …(Франсиско Гойя)

Наталья запоминала и записывала увиденные картины прошлого на единственно доступной серой бумаге с шероховатыми вкраплениями, впечатывая италийский имена, и глядя, как они божественно-красивы и нечеловечески далеки от этой обёрточной бумаги, этого душного барака с раскаленным жерлом негреющей печки, от тлетворного запаха распятого исподнего и портянок.
В женском бараке было около 50 нар, сколоченных из неотёсанных досок, но за время использования их уже до блеска отполированных женскими телами и грубыми тюфяками с соломой. Справа – большая печь, к духу которой зимой сразу же приникали женщины, вернувшиеся со смены – до 45 градусов ниже нуля считались рабочими днями.
Дни актировались только с понижения температуры – то есть с 46 градусов считались уже выходными.
В такие дни невозможно было пробежать каких-то 300 метров в столовую, даже обмотав лицо тряпьем со щелью для глаз, чтобы схватить хлебную пайку, засунуть её за пазуху, а потом быстрым шагом назад, превращая хлеб в ледышку…
Ни вата телогреек, ни собственное тепло не спасало от убойной стылости, мертвившей всё пространство вокруг.
В такие дни в бараке пользовались парашей, и непрекращающаяся вонь, к которой было невозможно привыкнуть, отравляла «выходные». Хотя и в другие дни тоже никто не рвался к лесозаготовительному труду, но в актированные дни их никто не мог заставить по закону. А уж Наталью – и подавно…
Этот охранник, молодой ясноглазый орел?
Заставить-то он может, но только не валить бревна… Вон, как Тонька вспухла – от него, куриного кочета…
Она никогда не задумывалась о смерти, всматриваясь в лица умерших молодых женщин – так свежи и спокойны были их черты, словно их застали спящими во сне… И только спустя годы, оттаяв от страха, она начала искренне жалеть всех, умерших молодыми, во всей полноте осознавая утрату собственной возможности сделать что-нибудь хорошее для них, похороненных вместе с их нерождёнными младенчиками в утробах…

В обычные дни женщины в тайге в холода складывали из сучьев и коры костёр, вдыхая смолистый запах кедра и сосны, коптясь на дымной осине и поворачиваясь то одним, то другим боком, ожидая запаздывающую машину. Кто блатнее да проворнее – ближе к огню, ясное дело, иногда – загорались… Пламя ведь не горячее – это угли пышут жаром, а само пламя, если и охватит снаружи ватную полу бушлата или штанину, то сразу не заметишь, а потом и припечёт до ожогов. Крик, вой – закидывали пострадавшую, задремавшую или зазевавшуюся погорелицу снегом, и опять собирались в кучу к костру, сохраняя общее тепло.
Это были для Натальи дни славы.
Страница за страницей, восстанавливая в памяти прочитанное и услышанное, сочинённое и придуманное на ходу… Она рассказывала историю жизни очередной исторической личности, входя в подробности, живописуя сцены оргий римской знати периода правления Калигулы, слыша, как переводят дух подружки Ленка с Фатимой, пунцовея и сцепившись руками.
В тайге сумерки наступают быстро – точно как в Крыму. Конвой всё не приходил, и женщины, не знающие дороги в лагерь через тайгу, как всегда собрались вокруг костра и Наталья, заменяющая собой и радио, и театр, и книги, которых многие не читали из-за неграмотности, начинала свой рассказ.
Рисуя словами, она проводила своих застывших товарок по улицам Генуи и Флоренции, боковым зрением замечая светлеющие от пульсирующего пламени лица беременной от вертухая Таньки и чахоточной цыганки Ружи, и про себя отмечая безошибочное попадание образов Беатриче и Джеммы в их сердца.
…«Pargolletta mia, девчушка моя,» тихо окликнул Данте жену… – спасибо Лозинскому, переводчику этого бессмертного произведения, которое Наталья видела в его рукописях.
Она слышала «Божественную комедию» на староитальянском – это было невероятно! – не зря ведь Осип Мандельштам выучил этот язык, чтобы наслаждаться вечным произведением в подлиннике. Теперь она проходила все круги чистилища и ада вместе с Дантом Алигьери, вспоминая проникновенные стихи:

А если стал порочен целый свет,
То был тому единственной причиной
Сам человек: лишь он – источник бед,
Своих скорбей создатель он единый…

Картины рождались внезапно, легко – Наталья как будто действительно перелетала в другое время и уносила слушателей.
Вот и сегодня, она увидела гордую цыганку в тот момент, когда она подняла, почесываясь, свою тонкую руку в лохмотьях … И внезапно, стала рассказывать «как по её руке с кубком скользнул рукав дорийского хитона, обнажив белое плечо, услышала тихий звон тонких браслетов, и в глаза ударил свет, отраженный от драгоценных камней, впаянных в кубок. Услужливый красивый раб подливал ей сладкое вино, разведённое ключевой водой в разумной пропорции»…
Ружа, мгновенно унесённая из этого богом проклятого места, этой глухой тайги с угольками костерочка, эта цыганка, убившая изменника-мужа и его возлюбленную, и поклявшаяся никогда не прикасаться к мужчинам, сейчас, казалось, возлежала на ложе с молодым патрицием , украшенная венком из живых цветов и готовая к любви…
…Принесли очередную перемену блюд. Громко называя их, кулинар указывал рукой на кастрюльки: отварной морской судак, под соусом из уксуса и мёда, запечённые на углях осьминоги с оливковым маслом, креветки и моллюски, обжаренные в масле с чесноком и лимоном, отварная барабулька с мятой и базиликом… Кастрюльки и горшки с поочередно отворёнными крышками издавали острый морской запах, соединяясь в один
, и вызывая слюноотделение и спазмы в желудке…
Все воочию наблюдали эти раскрытые раковины устриц с дрожащим желе мякоти, видели блеск наколотого льда, серые тельца сваренных виноградных улиток, измазанных чесноком и маслом, капли лишнего соуса и бульона на подносах, жующие жирные рты и пальцы, запихивающие морское мясо в отверстые жадные пасти…
– Кончай душу травить, сказочница! – первой не выдерживает беременная Танька, доставая припрятанный хлеб. – Сыта по горло твоими тварями – отродясь их не жрала и жрать не буду!…
– Хлеб с баландой лучше? Прозит… – несмело поддержала Наталью Хильда, высоченная эстонка, частенько таскавшая маленькую Наталью на своих железных плечах через полутораметровые сугробы до делянки или обратно. Пурга заметала следы так, что выбраться на дорогу, единожды сбившись с пути, было невозможно.
Все рассмеялись, а соседка, по кличке Зябалка, подпрыгнув сзади, нахлобучила Хильде на лицо платок и толкнула локтем в спину:
– Заткнись, дурища чухонская…
Но ссоры не получилось – все, уже объединенные общей трапезой где-то там, в римской гостиной, уже представляли собой неразрывный союз, связанные общей тайной. И так далека и высока была эта тайна от их вонючего барака, куда им предстояло возвращаться ещё много лет подряд, от мерзлой и губительной непроходимой тайги, от ватников, сросшихся с кожей, что женщины давали Наталье часть от своего пайка –
откупаясь от своей неспособности оставлять заботы о пропитании и выживании даже в мыслях.
А она – могла, эта маленькая востроглазая караимка Сарач-Гирей, выучившая в лагерях Усольлага немецкий и матерный, в быту лихо ботавшая по фене с товарками, и почти забывшая русский и польский, и лишь в часы сочинения историй говорящая на чистейшем русском. Но писала она с ошибками всегда.
Прийдя в барак и едва рассупонившись, все приникали к печке, отогревая руки, тяжелея и солодея с каждой минутой.
Потом расходились по своим нарам, шурша спрятанными сокровищами в виде сухаря, картофелины, и читанных-перечитанных писем …
Заостренный инстинкт выживания отбрасывал шелухой всё: драки, бабские передряги, любовь на соседней койке, занавешенной рогожей, свинскую еду – всё было направлено на выживание.
Смакуя по крошке маленькие кусочки сохраненного хлеба, честно заработанного «писательским трудом» на сочинении чужих писем и прошений, всасывая его углеводы и белки до последней молекулы слизистой рта, она писала рассуждения о качественно новой медицине Парацельса, о значении алхимических опытов для европейской науки в целом, не перечитывая, торопясь и засыпая над строчками.

Авторитет «сказочницы» возрастал согласно количеству рассказанных ею глав и розданных народу ролей.
Невероятные приключения, неисполненные желания, неземная красота – все, что сегодня имело приставку «не», заменяло женщинам свободу, превращая её в Волю.
Они уже не смотрели друг на друга как на бригадира, цыганку, разводящего или шнырялку – тайные связи, и новые, непроизносимые, величественные имена ложились на их немытые лбы, навечно связывая их друг другом и с великим прошлым ушедших веков.

Наталью стали в колонии поселения беречь, как ценную в обиходе утварь, –
бригадир назначил её учетчицей, а Хильда охраняла и верно переносила её с делянки к бараку, бодро шагая длиннющими, как ножницы, ногами по глубокому снегу. Иногда и она проваливалась в распадке по пояс, и тогда, не удержавшись на её шее, Наталья летела кубарем в сугроб. Подбегавшие девчата отряхивали, отирали свое «радио», а «санитарка» доставала свою баночку с драгоценным смальцем и мазала Натальины щеки.
Наталья тогда могла бы рассказать многое о великой силе искусства и о его значении для народа, и намного короче, чем В.И.Ленин, она бы сказала: «идущее от сердца в сердце попадает» – но её никто никогда об этом не спрашивал.
Не спрашивали и потом, спустя двадцать лет после освобождения, и сорок лет спустя, и почти шестьдесят, когда она издала свою первую книгу о Юлиях, названную «Рубикон» в 1993 году в жарком Ростове-на-Дону…
Не спрашивали, и когда вышла в свет её вторая книга, следом за первой, о Данте Алигьери и когда обе книги переиздавались…Не спрашивали никогда.
А она никогда не читала Солженицына хотя бы потому, что понимала, как по-мужски он оценивал плюсы и минусы минувшей эпохи, предъявляя скрупулезный счёт государству. Она же, по-женски уходила в другую ипостась времени, восходила над искореженным пространством человеческой кривды, и уводила за собой других – чтобы выжить.
Они, женщины, выживали, забывая беременность от конвоиров, как никогда не существовавшую, насилие, учились не думать о выросших в жестоких приютах собственных отнятых детях, стирали из памяти имена расстрелянных, сохраняя лишь уважение к еде и теплу.
Чтобы потом всё вспомнить.

Моисей Сарач, capriccio 4

Заканчивался второй год заключения Натальи Сарач-Гирей, когда она была вызвана к начальнику лагеря – может, помилование? – Наталья отогнала от себя эту ненадежную мысль, как утопическую.
С вышек КОЛПа на неё молча смотрели хмурые охранники, закутанные воротниками тулупов, а сытые псы, привязанные днём к цепям, лениво поднялись со снега и зарычали…
…Или сведения об отце? – предчувствие беды её никогда не отпускало.
Кум, как называли начальника лагеря, молча протянул ей ответ на её давний запрос. Придвинул пачку папирос со спичками сверху. Она взяла одну за ухо – курящим товаркам.

«САРАЧ Моисей Маркович, 1882 р., г. Евпатория, еврей, юрисконсульт треста „Трубосталь“. 15.10.1938 р. обвинен в участии в повстанческой организации, расстрелян».

Она возвращалась под прицелом наблюдательных вышек и под хриплый истошный лай сторожевых псов, натянувших ошейники и рвущих цепи, – на таежных делянках было куда спокойнее.
Вот так – жил, как и не жил…
Вся его жизнь была с этой Дуней, не с мамой.
Может он был счастлив с Дуняшей, прожив с ней столько лет? – ах, как же она могла его осуждать за развод с мамой?…
Жил ведь как мог – красавец был, музыкант и правовед…
Наталья вдруг остановилась и вовремя обошла большую кучу дерьма, оставленную ночью отпущенными собаками, – вот так же теперь в снегу валяется её отец!
От того, что Наталья вдруг остановилась, а может и по другой причине, но все собаки – и ближние и дальние – одновременно раскрыли свои пасти и лаяли, лаяли, уже хрипя и вперяясь в неё помутневшими от гнева глазами.
Расстрелян…Расстрелян!
Наталья вдруг ощутила невероятную связь с её родным по крови, но малознакомым отцом…папочка… Она давно, слишком давно не говорила ему этого слова, сначала по-детски дичась, а потом сознательно обижаясь за материнский позор развода.
И свою экзотическую кровь…
Но он – был живой родной человек!…
Андрей!…У Натальи даже ноги подкосились от ужаса за брата, которым она очень гордилась и любила. Жив ли?…Она ни слова не сказала о нём на допросе – «не знаю» на все вопросы о том, где он живёт и учится. Прикинулась ему чужой и равнодушной.
Как сказался арест и расстрел отца на его учёбе в Энергетическом институте?
Расстреляли нашего родного отца!…
Сейчас, в этой звериной тайге, она ощутила непоправимое отсутствие отца на проклятой богом земле, да так, что спазмы схватили её нутро, и она повалилась коленями в снег, сотрясаемая рвотой.
Всё, всё выварачивало её нутро наружу – обиду на отца, её стыд за него, купца и юриста в одном лице, любовь к чужой тётке, собственную отчуждённость и свою вину за его арест…
Собаки, удовлетворённые её беззащитной покорной позой, немедленно затихли и улеглись.
Наталья легко могла бы себе представить, насколько исхудавшим и измученным был Моисей Сарач, с каким трудом он проходил израненными ногами мимо пахнущих водкой и солеными огурцами исполнителей, становясь к стене Днепропетровской тюрьмы. Насколько облегчающим было последнее осознание неминуемой смерти.
Но – зачем?
Как могла бы она, старшая дочь, бестрепетно сравнивать памятную фотографию красивого молодого студента в галстуке со знакомым ей образом замученного, небритого заключенного перед расстрелом – скольких уже таких ей пришлось повидать?…Они шли со смертной маской – похожие все на одно лицо.
Папочка…Отец…папа…

Сегодня её даже освободили от работы – жалели, значит, – и она могла всласть предаться своему горю.
Такой красивый человек с огненными глазами – и нет его! – такие же выразительные глаза он подарил ей. Папочка!…Папа…
Андрею не повезло с папиными глазами, увы… в мать…в Евдокию…Господи, храни его, грешного!
Наталья, лёжа ничком на своем топчане, сквозь удушащую горечь, почему-то вспоминала рассказ отца о его трудностях в сдаче гимназических экзаменов… как они были похожи! Как он любил её, свою дочь…
Расстрелять такого весельчака, жизнелюбца, красавца!

С этой поры она невзлюбила собак – до конца своей жизни.

NB, capriccio14
Какая жертва! Такова жизнь…
Франсиско Гойя Хосе де Гойя-и-Лусиентес

Как его страницы тернистой учёбы была схожей с историей Натальиного обучения! Моисею Сарачу, покинувшему Евпаторийскую мужскую гимназию, по дисциплинарным причинам, пришлось искать обходные пути и продолжить обучение в московской частной гимназии Ф.Креймана, имевшей репутацию строгого учебного заведения.
Иначе – не видать бы ему поступления в Императорский Университет г. С-Петербурга!

Родившийся в семье габая караимской кенасы Мордехая Симовича Сарача и Тотешь Туршу, молодой Моисей даже и не помышлял о светских красотках, какой оказалась Ольга Шабуневич!
Под руководством московских родственников, он зря не тратил свободное от учёбы время и успешно развивал прибыльную торговлю колониальными товарами, в основном принадлежащую караимам, а также намеревался открыть свой магазин в Петербурге, куда частенько наведывался по этому вопросу.
Внезапно вспыхнувшая страсть к бледной тонкокостной полячке Ольге Шабуневич, покрывавшейся внезапным румянцем при его появлении на светских балах и в театре, не оставляла ему выбора.
Романтическим встречам способствовали и его товарищи, молодые богатые караимские купцы, и даже её собственная подруга, подвижная как жемчуг в горсти, купеческая дщерь Галунова.
Именно она передавала от него, томящегося страстью двадцатичетырёхлетнего южанина, краткие записки марьяжного характера; она, быстроногая подруга, бегала встречать у двери рассыльного мальчика с корзинами фруктов и ароматных печений, присланных им Ольге Шабуневич к чаю…
Свадьба была скорой и от этого немноголюдной.

Таким образом, в 1906 году в Евангелическо-лютеранском приходе Св. Анны в С.-Петербурге были обвенчаны сын «покойного личного почетного гражданина» Моисей Сарач «с девицею Ольгой Шабуневич», дочерью Действительного Статского Советника Александра Адамовича Шабуневича (Помощника Управления эксплуатационного отдела Департамента железных дорог) и его жены Анны Степановны ур. Самохваловой, родившейся в 1887 году в Киеве, лютеранского вероисповедания, члена прихода Св. Анны. Оба первобрачные.
Моисей Сарач немедленно переехал в помпезный дом тестя, А. А. Шабуневича, по адресу Звенигородская, 22.
В свадебное путешествие молодые отправились в Италию, там покормили голубей на площади святого Марка, послушали песни гондольеров и сходили в оперу…
Вернулись раньше намеченного срока по причине несильной простуды молодой супруги – дорожные сквозняки и всё такое…
Друг семьи Шабуневичей, доктор Люциан Ивановский, немедленно занялся своей драгоценной пациенткой.

Подруга Дуняша, часто навещавшая болезненную Ольгу Александровну, была всегда румяна и весела, молодая кровь, казалось, проступала сквозь её тонкую кожу, и мнилось, что её здоровье вот-вот перетечёт к бледной Оленьке.
Так заботлива и участлива была Дуняша, так мила и приветлива, что Ольга совершенно не препятствовала их совместному с Мосей посещению театра или студенческой вечеринки – ну, не скучать же им с нею, в самом деле!…
У молодого Моисея Сарача было много дел в его магазинах и складах.
Но, прежде всего, ему было необходимо снова проэкзаменоваться в Евпаторийской мужской гимназии, чтобы получить документ об образовании – а такую возможность давала гимназия Франца Креймана, которая специализировалась на образовании юношей, по каким-либо причинам отчисленным из других гимназий – чаще всего, это были дисциплинарные конфликты.
Сдав в Московской гимназии Ф.Креймана экзамены по точным наукам на тройки, а по гуманитарным на четвёрки, и свободный от экзамена по Закону Божьему по причине караимского вероисповедания, Моисей теперь смог успешно получить аттестат об образовании у себя в Евпатории.
Как же радостно было ему приехать в отчий дом к маме Тотешь и рассказывать о своем Петербургском житье-бытье с милой Оленькой в благородном семействе Шабуневичей.
Теперь дорога к высшему образованию была открыта!
Он всенепременнейше намеревался поступить в Императорский Университет Петербурга и получить заветный диплом! Так советовал родной брат его супруги Ольги, проживавший в их доме – он уже устроился по юридической линии на должность надзирающего прокурора С-Петербургского окружного суда. Сергей Александрович Шабуневич, брат Ольги, только что закончил Императорское Училище правоведения и его сразу зачислили на прокурорскую должность в С-Птб окружной суд.

Двадцатипятилетний Моисей внёс плату за обучение и в 1908 году поступил на первый курс юридического факультета Императорского Университета города Санкт- Петербурга, где какое-то время благополучно учился, пока его любвеобильное сердце снова не стало мешать учёбе.
Никто и не заметил, как дружеские отношения Дуняши и супруга переросли в любовные.
Долгожданная беременность болезненной Ольги этому поспособствовала –
недомогания усилились, а с ними и отчуждение супругов.
Брак, трещавший по швам, не спасло даже совместное путешествие четы Сарач в Епаторию – на отдых в доме свекрови.
Последней каплей был отъезд беременной Ольги из дома Тотешь – непослушная жена окончательно опозорила молодого караима перед купеческой роднёй.Потом она долго была слаба после тяжелых родов в бедном селе Масхако, о чём она со стыдом вспоминала сама.
Ах, её нервы были на пределе!…Противная свекровь, эта черноусая Тотешь, так нервировала Ольгу своими дурацкими ископаемыми обычаями!…Фи!
Даже малютка Натали не отвлекла Моисея от посторонних интересов!
А милашка Дуняша, тем временем, уже утопала в бездонных глазах супруга своей хворающей подруги…

Моисей Сарач подал в ректорат прошение об изменении отчества с Мордехаевич на Маркович, объясняя это тем, что так привычнее между караимами и даже представил разрешение от духовенства.
Его отец, Почетный гражданин города Евпатория, к этому времени уже давно умер, а мать прощала младшему сыну всё. Таким образом, и обижаться на него было некому.
Ольга, наконец, чувствуя окончательное охлаждение мужа, и всматриваясь в опущенные глаза Дуняши, а также замечая их совместные переглядывания, попыталась вызвать его на откровенный разговор: неужели он, честный караим, клявшийся ей в верности, способен на адюльтер, о котором её предупреждала мама?
Она сначала пригрозила ему скандалом в свете, ломая свои белые пальцы.
Но не устроила –а он знал, что Ольга Шабуневич побоится огласки.
Затем, по наущению маман, Ольга отказала от дома Евдокие Галуновой.
Но следом за подругой съехал и сам красавец-муж – на съёмную квартиру.
Тогда поверенный в делах Ольги Шабуневич подал прошение в суд для рассмотрения Дела о расторжении брака между супругами.
Таким образом, возник скандальный бракоразводный процесс, наделавший много шума в светских кругах, по причине того, что ответчик-супруг, известный красавец двух столиц, купец и искатель счастья, покинул дворянку Ольгу Шабуневич «и решительно отказывается принять её у себя»!
Итак, Моисей Сарач ушёл, оставив четырёхмесячную малютку Натали на руках у матери, Ольги Шабуневич, так как именно она «располагает средствами, необходимыми для воспитания ребёнка и попечения о нём».

Незаметно пришёл 1912 год, в Европе вовсю гремели народные революционные выступления, назревала Первая Мировая Война.
Знакомый сановитый доктор семьи Сарач, немедленно обновил документ Моисея «о бессрочном освобождении от воинской повинности по болезни».
Стряпчим Ольги Шабуневич подается запрос в духовную Консисторию: а можно ли разведенному караиму по Закону второй раз жениться?
Ответ пришел: нельзя. Ольга немного успокоилась.
В это же время поверенный в делах Моисея Сарача направляет на имя проректора Университета прошение о разрешении вступить студенту Моисею Сарачу в повторный брак с девицей Евдокией Андреевной Галуновой, и – прикалывает к этому прошению документ о разводе.
И – согласно не духовному, караимскому, а существующему гражданскому Законодательству – получил разрешение на повторный брак.
Одновременно стряпчий запрашивает характеристику студента М.М.Сарача для выезда его в Париж, заранее собрав и оплатив все необходимые справки.

Итак, оставив учебу в Университете, Моисей и Евдокия уехали в Париж!
В Париж!
В романтический Париж с молодой Евдокией, законной невестой, сводящей с ума персиковой бархатистостью тела и нежным румянцем горячих щек, с Дуняшкой, отдававшейся ему с безотказностью и пылом простолюдинки, и угадывающей каждое его желание, с Нюшенькой, так терпеливо ожидавшей своего часа столько лет рядом с высокомерной холодной Ольгой!
В Париж!…
Университет пришлось оставить за неуплату.
Уязвлённый выбором Дуняши «женатика» в качестве зятя, тесть какое-то время не мог переступить через свои купеческие принципы и наказывал беспутного зятя рублём.
С Евдокией влюблённый Моисей обвенчался через год – 8 января 1913 года.
А ещё через год Евдокия родила ему сына, весёлого, здорового, румяного мальчишку, которого назвали Андреем, как и самого тестя, Андрея Галунова.
Искупив чудесным внуком позор адюльтера, дочь получила прощение.
Андрей Иванович Галунов выдал зятю денег за пропущенные полугодия, и студент Моисей Сарач в 1915 году снова восстановился в Петроградском Университете.
Он терпеливо шёл к своей цели – стать юристом, старательно сдавая пропущенные предметы: историю римского, русского и полицейского права, уголовное, гражданское и государственное право, международное, церковное и торговое право, демографическую статистику, судебное красноречие, всяческое судопроизводство и множество других дисциплин. Он закончил Императорский Университет, потратив на учёбу более 7 лет, вместо положенный восьми полугодий.

С 1916 года, устроившись с семьей в Днепропетровске, он уже практиковал юристом, навсегда оставив купечество и столичную жизнь.
Дома он учил подрастающего сына играть на виолончели и скрипке – очень способный был парень. Но Андрею, согласно требованиям советского времени, пришлось осваивать рабочую профессию, и с 15 лет слесарить по фабрично-заводской методике обучения.
Дуняша всякий раз плакала, обрабатывая мазями ссадины юного слесаря и обрезая единственному сыну чёрные ногти и заусенцы.
Когда в 1938 году в Днепропетровске забирали всех «спецов», она – как могла далеко – спрятала свидетельство рождения её Моисея. Чтоб не нашли… Но имя, имя не спрячешь – его там все знали.…

Место печати
Свидетельство

По указу Его Императорского Величества, дано сие из Таврического и Одесского Караимского Духовного Правления Евпаторийскому купцу Мордхаю Симовичу Сарачу в том, что из метрической книги Евпаторийской Синагоги за 1882 год о родившихся караимах видно, что у Евпаторийского купца Мордхая Симовича Сарача и жены его Тотешь двадцать третьего июля тысяча восемьсот восемьдесят второго года родился сын наречен Моисей и записан в книгу под № 29 в чем Духовное Правление подписом и приложением казенной печати свидетельствует апреля 24-го дня 1892 года Г. Евпатория

Место печати

Так и осталось это «Свидетельство» о рождении не найденным много лет, пока в старом доме не поломали стенку.

Евдокия долго горевала о расстрелянном Моисее – но что делать, сын Андрей уехал учиться в Ленинград и нуждался в помощи. Сэкономленные от учительства деньги она пересылала в северную столицу своему единственному сыночку, который мечтал вернуться к матери и работать на Днепрострое инженером. Но его, подвижного и хваткого, оставили работать в Ленинграде.
Жизнь продолжалась.
Началась война. В начале сентября 1941 года немцы окружили Ленинград, а там оставался в ополчении Андрей. Просачивались истории о начавшемся голоде.
Дуняша с матерью с надеждой ждала вестей от сына, с тревогой вслушиваясь в сводки с фронта, который всё плотней окружал Днепропетровск.
Непрерывные бои на подступах к городу сотрясали стены домов, но свежие силы гитлеровцев оказались превосходящими.
В конце сентября советские войска оставили Днепропетровск.
В оккупированном Вильно профессор-антрополог Юлиан Талько-Грынцевич, обмеряя головы караимов, сумел доказать фашистам, что они не евреи.
В Днепропетровске в начале октября 1941 года фашисты расстреливали мирных граждан согласно своим спискам о неблагонадёжности – их оказалось почти 30 тысяч. Евдокия считалась «женой еврея», а, следовательно, подлежала уничтожению.
18 января сорок третьего года в Ленинграде, наконец, прорвали кольцо окружения.
Весной сорок третьего, погибающий от истощения Андрей, чудом пробравшийся в Днепропетровск через линию фронта, уже не застал мать в живых.
Он устроился в городской украинский театр виолончелистом и до июня 1943 года получал хлебные карточки по дополнительному списку Днепропетровской городской управы.
С этого момента след Андрея Сарача, сына Моисея Сарача и родного брата Натальи Сарач-Султан-Гирей, оборвался.
25 октября 1943 года город Днепропетровск был освобождён Советскими войсками.

Персик,1958 г, capriccio 76
Поняли? Чтоб всё было по-моему, слышите? А не то…(Франсиско Гойя)
Наталья спрыгнула с подножки поезда, прибывшего в Ростов-на-Дону.
Свобода!…
Огляделась и пошла по путям к зданию вокзала. Там, на перроне первого пути, разложили нехитрый товар местные продавцы: горки яблок, вяленые рыбины, огурцы и персики.
Да, это были персики – обыкновенные персики, разложенные по газете на асфальте, те самые настоящие персики, с бархатистой кожицей и нежным и румянцем во всю щёку, скрывающим мясистую мякоть зрелого плода, в котором покоится замысловато источенная косточка. Проходя мимо, Наталья почти неумело перекатывала во рту забытое слово «Пеээр-сиик», вслушиваясь в его музыку…
Но, лишь только их аромат, разносимый невидимым ветерком, достиг истонченных ноздрей, Наталья внезапно вспомнила, как сладко обсасывать эту самую косточку, обнажая на его бочках резные барельефы.
Перед глазами немедленно встали горы этих персиков в Крыму, лотки, полные медовых херсонских слив и полосатые ядра астраханских кавунов, продаваемых на евпаторийских улицах, и наполняющих ароматами приморский воздух в сентябре. Но тогда это был лишь персиковый аромат детского лета, а теперь – он сменился на горьковато-миндальный запах свободы.
Нет! Воли…
Переложив нехитрую дорожную поклажу в другую руку, она как можно будничнее спросила продавца лет сорока с гордым кавказским носом, чем –то отдаленно похожего на постаревшего охранника Тимура:
– Почем? – и, наклонившись, осторожно взяла в руку плод, сразу отмеченный в груде румяных собратьев, и поднесла к носу, уже не слыша ответ, – о,боже!…наверное, так пахло в раю, и Ева съела персик, а не яблоко…
С трудом отрывая от себя это дорогостоящее чудо и укладывая на его законное место, она как сквозь вату услышала голос седого продавца:
– Бери, мааать! Возими!… Угощайся, мать!
Мать?… Она – мать? Состарилась… Да, конечно… но она не могла взять персик, когда её так жалели – «мать» и все такое… Наталья молча покачала головой.
– Нет, нет…Спасибо… – и, с трудом переставляя ноги, она заторопилась к автобусной остановке – в Батайск, в городишко, к далеким крымским родичам!…
Вот она сейчас поедет и свалится им – как снег на голову.
Продавец легко выскочил из торгового ряда, догнал и, неловко кланяясь, сунул ей два персика в руку:
– Как син, къак брат радной – прошу тебя, кушай, дорогая! Нэ абижай, помьяни маму-папу… Ти вернулась, а они… они – нэт! …- его смоляные брови взлетели высоко и сомкнулись, голос сломался и задрожал на фальцетных звенящих нотках. Он умоляюще прижал другую руку к сердцу. – Я прашу тьебя…
Наталья хрипло прошептала:
– Царство небесное! – и взяла эти два драгоценных персика, не окрещиваясь, но унося свою то ли добычу, то ли тризну, то ли царский подарок судьбы.
Милиционер, издали наблюдавший эту сцену, равнодушно отвернулся.
Дошла до остановки курносого автобуса, уходящего два раза в день в сторону Батайска, и присела на пенёк у измельчавшей речки Темерник, подложив вещички. Украдкой налюбовавшись персиком, и припрятав другой, Наталья осмелела и впилась расшатанными зубами в шершавый бочок, не допуская даже такой кощунственной мысли, как очистить кожуру.
Незабытая сладость, просто до этой поры дремлющая, восставая из глубин памяти, по-детски растекалась во рту вкусом родины: Крыма, дома бабушки Тотешь…
Наталья обсосала косточку, тщательно завернула её в обрывок бумаги и глубоко спрятала в карман. Потом налюбуется филигранной работой природного резца, потом, когда обретёт крышу над головой. Она стиснула зубы, ощущая, как забытые слёзы обожгли глаза, норовя предательски скатиться по впалым морщинистым щекам. «Мать»!…
Хоть бы не прогнали далекие родственники, не признав в ней родню…
Нет! Ни за что не плакать – обещала ведь себе, господи, как вчера, – четверть века назад…
Всё хорошо – жизнь прекрасна, она жива, справка об освобождении на руках, рукописи в чемодане – всё хорошо, начинаем сначала! Время стоит на месте, и только череда событий передвигает нас с места на место, от события к событию, создавая ощущение текучести времени.
Она глубоко вздохнула, ещё, ещё раз, и огляделась – осень вокруг.
Ростовская нежная южная осень 1957-го года…
Всё рассказывало о спокойной жизни, не ведающей лагерного распорядка: и многоярусная палитра крыш на подъеме от вокзала, и желтеющие листья придорожных угловатых акаций, и пыльные тополя с отстреленными ещё войной кронами, и гомонящие люди, несущие свой скарб на вокзал или с поезда к трамваю номер один, идущему в город.
А в предгорьях Тянь-Шаня в распадках уже изморозь, по утрам на листьях иней, а на вершинах, уходящих в синеву – нетающий снег отбирает глаза…
В Приморье ещё во всём великолепии шумит тайга, переполненная зверьём, орехами, грибами…
Сытное время – осень.
Наталья сглотнула слюну, вспоминая еще неистреблённую беспамятством мякоть персика, но уже видя перед собой груды привычных грибов, приготовленных к сушке в печи, горки целебных кореньев и пучки трав.
И поваленные стволы, брёвна с сучками… Сразу заныли натёртые плечи от вещмешков с образцами породы, которые снимаешь на привале у ручья с горной водой, стараясь не думать, каким образом их придётся поднимать снова… Всё проходит – прошло и это.
Водички бы сейчас…
Наталья огляделась в поисках бесплатного крана с водой. Выжила – и это главное.
А вот Фадеев пустил себе пулю в 54 года, не вынес каких-то своих мук, дважды возглавляя Союз писателей страны – небось, испугался освобождения таких, как она, лагерников, смертников с искалеченной судьбой, писателей, восставших из ада …

У входа в здание вокзала стояла будочка с названием «Пиво-воды», где продавалась спасительная газированная влага и где над головами очередников огромной вишневой каплей висела колба со сладким сиропом.
Дорого…
Наталья увидела детей, несущих в баночках простую воду, а за ними семенящего старика, наверное, пассажиры дальнего следования. Вошла снова на вокзал, побрела вдоль железнодорожного полотна – увидела надпись «Вода. Кипяток».
Прямо краской на стене вокзала – по-видимому, осталась ещё с войны. Кипятка не было, а холодная вода медленно текла струйкой в большое бетонное корытце, и можно было вымыть руки, набрать или просто попить.
Попила, помогая себе обмытой ладонью. Стало гораздо легче…
Заметила милиционера в белой гимнастёрке, внимательно наблюдающего за снующими людьми, и поторопилась слиться с толпой горожан.
То там, то здесь появлялись из здания вокзала буфетчицы с коробками через плечо, на которых написано «Пирожки» или «Мороженое». Тогда привокзальная площадь оглашалась призывными криками:
Пиражкиии!… Мароооожена!…
Мороженое «Пломбир» теперь было в бумажных стаканчиках и к нему прилагалась деревянная палочка. Некоторым палочек не хватало, и они пытались успеть выпить через край стремительно тающую сладкую смесь, причмокивая и чертыхаясь, тем и довольствовались.
Последние Натальины ленинградские воспоминания о мороженом были как о двух вафельных дисках, между которыми собственно и закладывалось само мороженое, которое нужно было быстро слизывать.
Прогресс…
С пирожками дело было быстрое – толпа ожидающих в момент раскупала горячие пирожки с ливером, картошкой, повидлом и капустой и, наслаждаясь угощением, уплетала их прямо по улице, неторопливо переставляя ноги по брусчатке. Прямо как в её юности…
Наталья стала в очередь за пирожками – вот сейчас нажарят и вынесут людям! – так рассуждали постоянные покупатели во время томительного ожидания.
Кто-то начинал диспут.
– Медленно работают!
— Зато – свежие! – оппонировали ему.
-Да!… Самые вкусные пирожки – здесь, на вокзале! – группа поддержки росла.
— Нет, отчего же, и на Садовой бывают неплохие! – вежливо добавляет старушка в смятой шляпке.
– На Энгельса, бабуля! Ты ещё Ленинград Петербургом назови! – чей-то выкрик из толпы в хвосте очереди.
-Нет – здееесь лучшие!….
— Особенно с капустой… – народ разбивается на кучки собеседников по месту стояния.
-А я не люблю с капустой…
— Вы?! Не любите с капустой?… Как можно не любить с капустой? – громко восклицает гражданин в соломенной шляпе, возмущенно пожимает плечами и ищет поддержки у окружающих.
— Да вы попробуйте – за уши не оттянешь! – народ любит поддерживать лидеров.
…Выбор у Натальи был, собственно говоря, невелик: или идти сейчас в редакцию какого-нибудь литературного журнала города Ростова или сначала обосноваться, а позже прийти всё в ту же редакцию?… Наталья видела в руках ожидающих поезда местные газеты – «Молот», «Вечерний Ростов»…Так, нужно выяснить есть ли здесь какой-нибудь литературный журнал…
-А мне попался вчерашний пирожок… Разогретый..
-Такого не может быть, женчина! – это возмутился любитель в шляпе.
-Что же, дядя, я по-твоему, вру?
-Конечно, тётя, врёте! – Мужик строго оглядел стоящих за пирожками и убедительно поднял кверху подбородок. – Санэпидстанция не позволить!
– Дурак ты, дядя, хоть и в шляпе! – кто-то молодо выкрикнул. Толпа ахнула и дружно посмотрела на гражданина.
– Да…да… ты… Милиция! – тоненько завизжал побагровевший «дядя», вытянув шею и привстав на цыпочки.
Но тут вынесли свежие пирожки. Все перебранки были забыты, очередь сгрудилась вокруг этой королевны в белом царственном кокошнике, последние стали зорко наблюдать за принципом справедливости при распределении, отгоняя откуда-то сбоку возникших и протискивающихся к прилавку граждан, «которые здесь уже стояли и только что отошли». Буфетчица, величественно кивая высоким кружевным кокошником, вздымала над коробкой выдающуюся грудь в белом фартуке:
– С чем?… Сколько?… Получите… – и подавала с вилки раскаленные румяные пирожки, прихваченные узкой полоской бумаги, прямо в руки.
Люди хватали обжигающую покупку, шипя и дуя на пальцы, и торопились уйти своей дорогой, приостановленной ради получения этих самых расчудесных пирожков.
Наталья, успев изучить ценник, все-таки не удержалась от растраты, и купила один с капустой, хотя так хотела сладкий, с повидлом, но решила сэкономить. Нашла укромное поваленное деревце и присела.
Вкусываясь в маслянистый бочок пирожка, и тихонечко постанывая от удовольствия, Наталья непроизвольно озиралась: неужели люди не понимают своего счастья и едят такое чудо, походя, не наслаждаясь свободой? Она старалась есть медленно, так медленно, как позволял ей голод.
Но пирожок так и не успел остыть в её руках.
Ростовчане, как и все жители портовых городов, отличались суетной спешкой, и когда куда-то шли, то громко разговаривали, обычно не глядя по сторонам.
Если тихонько сидеть и наблюдать за ними, то вскоре можно услышать все новости города и страны, быть в курсе некоторых семейных неурядиц, получить приглашение выпить «на троих» или на партию в шашки…
Наконец, первый за истекшие сутки завтрак-обед-ужин в виде пирожка был закончен, местоположение киоска определено, решение принято.
Да и постовой милиционер в запыленной белой гимнастерке с ромбиком «Т» на рукаве, отирая пот с обода фуражки, уже несколько раз пристально посматривал в сторону Натальи, примелькавшейся ему за последний час. Присматривался.
Вещи, не смотря на то, что их было до смешного мало, оттягивали руки, Наталья дотащилась до газетного киоска и задала в окошечко вопрос, пугаясь собственной сытой требовательности в голосе:
– Скажите пожалуйста, литературные журналы есть в Ростове?
Киоскерша словоохотливо защебетала:
– Ой, есть!…Вот…сейчас-сейчас….ага….Нашла! Смотрите – «Дон» называется… Только начал издаваться… интерееесный!… Шолохов там пропечатан, да… «Судьба человека» – исплачетесь!… Така судьбаааа….Така судьба!…Будете брать? – молоденькая киоскёрша даже высунулась из окошечка, показывая веснушчатое лицо чем-то удивительно похожее на уменьшенную копию эстонки Хильды.
Наталья кивнула, вынула деньги. Новенькая, наверное, вот и чирикает каждому…
– Вот…
Наталья приняла журнал, вдыхая свежий запах типографской краски и бумаги, проникший неожиданно глубоко внутрь легких и оттого защемивший в груди, тревожа давно гнездящуюся боль. Вдох, ещё вдох…всё хорошо. Теперь у неё будет адрес редакции Ростовского литературного журнала. Она соберется с духом, обоснуется в невиданно-неслыханном городе Батайске, и придёт туда.
Всё. Успокоилась.
На правах старой знакомой снова заглянула в окошечко киоска:
-А когда уходит автобус на город Батайск? – киоскёрша снова встрепенулась и высунулась, как сова из дупла.
– Да с Буденовского.. от ринка!…
– Как – с рынка??? – Наталья опешила.Это довольно далеко. – Сказали же – от вокзала…
– Да ни, тётя… Так було раньше… Щас – с ринка! Це вам надо отсель на трамвае до ринка, а там спросите… – она так живо и красноречиво указывала рукою направление, в котором находится рынок и улица имени командарма Будённого, размахивая рукой в тесной будочке так, что Наталья даже почувствовала что-то похожее на зависть к её нерастраченным эмоциям, к её наивной готовности прийти на помощь каждому…
–А хотите, я вас доведу? Сейчас мама придут, они в уборную пошли, на вокзал…А я тут сторожу киоск …– уже затихшая, она снова высунулась.
– Спасибо, деточка… Я сама. – Надо же, какая проворная – доведу… «Мама придут» – здесь к старшим, как и на Украине, обращались на Вы, подчеркивая дистанцию между поколениями.
Наталья поджидала очередной неторопливый трамвай, когда милиционер, оправляя белую гимнастерку и посверкивая сапогами, к ней все-таки подошёл и, небрежно вскинув руку к лакированному козырьку белой фуражки, произнес:
– Ваши документы, гражданочка…
Наталье пришлось прилюдно, ловя косые осуждающие взгляды, вынимать справку об освобождении, показывать содержимое узелка и чемодана, пояснять «цель прибытия» в южный город Ростов-Дон. На беду горячий пирожок, как недопустимый деликатес, начал проситься наружу, и Наталья мучительно пыталась сдерживать рвотные спазмы.
Любознательность стража порядка не иссякала. Наталья оставила придирчивого милиционера со справкой и забежала за дерево. Жаль было потраченных на пирожок денег…. Страж брезгливо отдал справку и отошёл.
Мама киоскерши уже «пришли из уборной», и девочка теперь стояла неподалеку, тоже ожидая трамвай и испуганно наблюдая эту картину, которая её не касалась и – она была уверена! – не коснётся никогда. На свету она уже совершенно не походила на верную, длинноногую Хильду, умершую в лагерном лазарете от туберкулёза.
Со звоном и скрежетом остановившись, первый номер ростовского трамвая спас Наталью от дальнейших разглядываний. Уже взбираясь на площадку, она вдруг поняла, что не до такой степени одичала в лагерях, а провинциальная городская цивилизация не настолько продвинулась вперёд, чтобы её смутить – она как бы вернулась на двадцать лет назад, и словно этих, лагерных лет, не существовало.
Наталья вынула из кармана персик и снова понюхала его – да, это определённо был запах Воли.
Трамвай мчал её по мощённым брусчаткой изгибистым дорогам старого Ростова к центральному рынку, но ей хотелось, чтобы это были прямые дороги, вымощённые римскими солдатами на века.


Батайская сметаночка,1958 г, capriccio 77
Друг дружку (Франсиско Гойя)

Батайск с его неистребимым малороссийским провинциализмом встретил Наталью без объятий, не говоря уже о слезах радости. Побродив в поисках нужного адреса по пыльным улицам с палисадниками, разбитыми у каждого белёного дома, Наталья пару раз присаживалась на скамеечки, устроенные заботливыми хозяевами для «сусидского» вечернего сидения, ну и для путников, конечно.
Наталья присела, переводя дух…
Но досужие собаки не дремали, а подняли лай, кидаясь на заборы и оглядываясь на охраняемую входную дверь. А вскоре появлялся и сам хозяин.
Перевесившись через камышаный тын, он стал сторожко выспрашивать, недоверчиво посверливая глазками:
–Вам чого, дамочка?…
– Отдыхаю…вот…– Наталья показала на вещи. Чуть кивнула, – здрассссьте…
–Га?… – дядька приставил ладонь к уху.
– Сижу я…– снова показала на узлы-чемоданы, – вот…
– Кого шукаэшь? Га?…
– Да… К родичам…–Дед казался безвредным, и Наталья осмелела. – Воды не дадите?
– Воды прынесты? – и, удовлетворяясь кивком головы, неторопливо шаркая подошвами, вынес «люминеву» кружку с водой. Кряхтя, передал через невысокий тын и, подгядывая за гостьей через камышины, притих, пока Наталья прикладывалась к ледяной воде.
– А ты виткиля сама будэшь?.. – не утерпел снова дед, теперь пытаясь приглядеться из-под руки. Но солнце светило прямо ему в лицо, а калитку открывать было без надобности.
Наталья до дна выпила чужую воду, обещавшую ей стать родной.
Вода Батайска была солоноватой на вкус, холодной и чистой.
– Освободилась я, – откровенным ответом благодаря «самаритянина».
– А…Ну сиды… сиды с Богом…
И пошкорбал снова во двор, «цытькая» вновь осмелевших собак.

Дальние отцовские родственники, сохранившие некоторые черты рода Сарач-Гирей, были откровенно недовольны появлением «тюремщицы» – кругом дотошные соседи, уж если не доносившие когда-то друг на друга, так смолчавшие о таком доносе, и всякое ослабление их, и без того беззащитной позиции «нерусей», могло привести к взаимным упрекам и прилюдным оскорблениям прямо на улице.
Соседские разборки были не новостью, но и не радостью, хотя, пожалуй, они сейчас ни к чему бы плохому не привели – не тридцать седьмой, но страх…
СТРРРРАХ, всосанный в кровь, и парализующий все правила гостеприимства, стирал даже признаки родства.
Красный околыш форменной фуражки участкового, внезапно появившийся над забором, казалось, менял резус крови домочадцев до последнего гена, до того все боялись околотошного, проверяющего «пачпорт» и прописку в домовой книге.
Родственники, поджимая губы, поздоровались с Натальей, уточнили цель визита, переглянулись, без лишних слов показали, где колодец с водой, над которым возвышался « журавель» с ведром на цепи, уборную.
В дом не заводили. От ужина она отказалась – не голодна, спасибо.
Родственники не настаивали.
Наталья, как молитву повторяла спасительный стих Данта, правда, из части «Ад»:

Нельзя, чтоб страх повелевал уму;
Иначе мы отходим от свершений…
Наталье отвели под жилье саманный сарай, наскоро успокоив, что овец они скоро сдадут в заготконтору, и строго-настрого предупредив, чтобы она «вела свое хозяйство сама и к ним не касалась».
Она не обиделась, хотя бы потому, что совершенно не искала потерянного родства, спасибо за то, что приняли – Наталья впервые за много лет обрела над головой свою «свободную» крышу, а остальное, она была в этом уверена, устроится как- нибудь.
Соседство с овцами её совершенно не печалила, даже скорее, обрадовало и напоминало крымское детство в караимском доме бабушки Тотешь.
Милой бабушки Тотешь…
С животными куда спокойнее, чем с людьми. Аксиома.
Родственники выдали метлу, одно «чистое» ведро для воды, а цинковое корыто для стирки пообещали выдавать по необходимости. Выставили на ночь полведра мелкого угля и охапку дров – на случай, если будет холодно. Спасибо за заботу.
Перво-наперво, Наталья оглядела свой «дом»: по стене вился двойной жгут провода – к выключателю, а прямо над головой – висела засиженная мухами лампочка. Стены были толстые, посредине комнатушки чернела маленькая обмазанная глиной печурка; на потолке, по углам, в яслях было много сена, накошенного этим летом. Оно пахло, создавая ощущение уюта и покоя, пах ещё свежий навоз, отчаянно напоминая своё житье-бытье в Крыму, и – гораздо сильнее – напоминая запах киргизских жилищ на Иссык-Куле. Свежий навоз за день высыхал и покрывал пол блестящей клеевой плёнкой, с которой легко сметался мусор, а на следующей неделе процедура повторялась.
Итак, спать можно было в соломе, денег хоть и немного, но еще есть…
Наталья закинула узел с чемоданом наверх и начала оглаживать овечек, опасливо сбившихся в кучу – от них волнами шло тепло…
Надо на работу устраиваться – но завтра…
Наталья вышла во двор: огромное осеннее небо сияло, усыпанное звездами – отрешёнными над её первым пересыльным бараком Усольлага, безжалостными – в степях Киргизии, и безнадёжными в небе над Уссурийской тайгой. А здесь, в небе Батайска, они светились собачьими глазами, клянясь ей в любви до гроба.
Воистину, если человек – хозяин Вселенной, он без остатка вбирает её в себя, а если нет, то она подчинит его своим законам Энтропии.
Наталья воспользовалась дворовыми «удобствами», зачерпнула воды в глубоком «колодезе» и долго выбирая тяжелую цепь, умело перехватывая ледяные звенья, пахнущие ржавым железом. Наконец, выхватила ведро, перелила в чистое и унесла «к себе». Умылась, обмыла изо рта руки-ноги колодезной водой, отгоняя любопытных и осмелевших овечек, обтерлась ветошкой и поднялась по дробине на верх. Всё, покой! И – зарылась в солому, постелив под голову ватник…
Теперь достали и понюхала счастливо обретённый персик – пахнет… Отложила. Поднялась…
Лежа на дощатых полатях, распаковала нехитрые пожитки, определяя наощупь: юбка, мужские брюки, кофта, связанная и подаренная ей товарками по несчастью «на память», старый шерстяной платок, ватник, бельишко… Рукописи законченного романа «Скифы», «Цезарь», «Изгнанник» и одного перевода с французского. Наталья начала любовно оглаживать папочки с рукописями, развязала одну – проверила, на месте ли листки? Ощупала в чердачных сумерках бумагу, наощупь связала тесемочки. Достала снова персик и, принюхиваясь в этом первородном овине к чудному плоду, долго прикасалась им к губам, к щекам, согревая, перекладывала из руки в руку – всё не решалась откусить, да так не решилась.
Всё – завтра. Будет день, будут заботы.
Овечки внизу тихонько шуршали сеном и пахли теплом, домом, жизнью…
Спать… и заснула с персиком в руке.

Раннее утро было чудесное – вольное, у родственников, в свободной степной станции Батайской, ныне именуемой городом.
Отсюда в утренней дымке, через мутное оконце был виден близкий областной город Ростов-на-Дону.
Отсюда, из соседнего Ростова, явил себя литературному миру бывший секретарь ССП Владимир Ставский, написавший в своё время книгу о раскулачивании и коллективизации, рекомендованную в качестве пособия для активистов…
Здесь работал – сначала в областной газете, а затем как руководитель Северо-Кавказской Ассоциации Пролетарских писателей, проще СК АПП, сам Александр Фадеев, когда-то стоявший у истоков создания журнала «Дон».
Неподалеку, почти рядом с Ростовом живет и процветает не тронутый никакими тюрьмами и пытками её более удачливый современник Михаил Шолохов…
Отсюда и она возьмет низкий старт для повторного, дальнего, но победного забега…

Наталья лежала, разметавшись на смятом сене, и тонкими пальцами ловила суетливые пылинки сквозь первый солнечный лучик, удивляясь прозрачности своих загрубевших рук. Подниматься не хотелось…
Хозяйка открыла дверь овина, и овечки с ягнятами, всю ночь тихо жевавшие и вздыхающие о своём овечьем горе, высыпали одна за другой – в стадо, на пастбище…
И снова забытое предчувствие счастья взошло откуда-то изнутри, согревая сердце, и необъяснимо высвечивая улыбку на морщинистом лице Натальи: и близость железной дороги радовала шумом поездов, и гнусавый голос дежурной, временами доносившийся с вокзала: «Граждане пассажиры…», и запах паровозной гари, принесенный ветром в открытую дверь – всё, всё напоминало ей три счастливых года в Хибиногорске, полных молодых надежд, сытости, любви и здоровья. Новая жизнь!…

Быстренько собравшись, она тихонько прошмыгнула в калитку, чтобы лишний раз не попадаться родственникам на глаза, и скоренько побежала по направлению рынка. От дома на Почтовой, в котором она разместилась, рынок был неподалеку.
Она шла по улице мимо саманных домиков со ставнями, закрытыми на на ночь на прогоны, потом «прямо через грунтовку и направо, потом идтить и идтить, пока не побачишь базарную площадь».
А там, на рынке, всегда можно среди людей найти работу.
Ещё задолго не доходя до этого человеческого муравейника, точнее, «человейника», Наталья услышала пронзительное: «Пиражкиии! Пиражки гаряяяячии», – значит, туда…

Рынок, не смотря на раннее утро, уже был многолюдным – сновали торопливые работающие матери семейств, которым нужно было успеть скупиться и наготовить обед, медленно прогуливались меж рядами степенные домохозяйки, шурша креп-сатином или чесунчой; припоздавшие продавцы тащили на спинах чувалы с товаром, вытягивая шеи в поисках свободного торгового места.
То там, то здесь взвивались призывы: «Малакоооо!» или «Рыыыба», «Раааки», перекликаясь с колокольчатым «Кому сметаааны?»
Пахло человеческой сытой и оседлостью…
Наталья ошарашено присела на ящик, изумленно разглядывая броуновское движение человеческих тел в стёганных курдейках, с фартуками, в пиджаках, плащах, фуфайках…
И вдруг над всей этой суматохой откуда-то неподалеку рявкнули басы баяна, и вскоре бодро понеслось хрипловатое:
«Раскинулось мооре широкааа»…
На прилавках зевали щуки и лещи, копошились зеленые раки, рядочками стояли стеклянные баночки со сметаной, высились горки белого творога, пахли диски влажного рассольного сыра, растекались комки коричневатой сюзьмы, зазывали стаканы с ряженкой – люди подходили и выпивали это кислое молоко с аппетитной поджаренной корочкой, укладывали в плетеные или клеёнчатые кошелки покупки и шли дальше, даже не подозревая, какое изобилие их окружает.
Наталья чувствовала, как у неё дрожат ноги и она от голода уже не сможет встать, а нос её реагирует на все запахи съестного, проносящиеся сейчас мимо неё с движением воздуха, и если она немедленно не съест чего-нибудь, она умрёт.
И, на последнем дыхании,крепясь, она подошла к румяной торговке, указывая на ряженку – почём? – и охнула про себя от услышанной цены, но протянула деньги, схватив спасительный стакан.
– Здесь йишь. Не отходь никуды! – приказала торговка, опасаясь за судьбу стакана, и строго сверля карими очами Наталью, бегло оглядела её с головы до ног.
Наталья быстро кивнула и отвернулась от любопытных глаз, медленно заглатывая сладковато-жирное сквашенное молоко.
Слышала, как за спиной торговки, безошибочно определяя не известным ей способом прошлое своих покупателей, шепотом уже окрестили её «тюремщицей», хотя тюремщик –
это работник тюрьмы, а не заключённый. Но видно местный фольклор определился с этим словом именно таким образом.
– На хлиба, женчина! – Наталья не сразу поняла, что это – к ней, пока кто-то из прохожих не сунул ей кусок свежего хлеба, похлопав её по плечу. Мучительно осознавая позор своего положения, и, тем более, от этого даже не повернувшись, Наталья заставила себя невозмутимо принять и зажевать серый ломоть, заедая его ряженкой.
Выжить. Выжить и всё.
Баянист уже выдавал «Сининький скромный платочииик»…
– Спасибо. Было вкусно, – Наталья вытерла остаки ряженки со стенок стакана коркой хлеба, засунула последнюю корку в рот и, протягивая пустой стакан, как можно быстрее хотела уйти, но торговки, уже обсудив свои дела, вышли к ней с предложением:
– А вы, тётя, шо робыть можете?
– Учить могу…детей…
– Вучителка что ли? –бабы переглянулись и прыснули со смеху. – В якой- такой школи?
– Ну да… нет… – Наталья внимательно всматривалась в их лоснящиеся лица, пытаясь угадать, чего им нужно, – я дома занимаюсь…
– Ниии…Як чужого в хату пустыть?…Нам городы копать… по 25 десятин…Такэ дило. Разумиешь? – они с сомнением оглядывали её фигурку.
– Я могу!… и огород!…
Та, что помоложе, упёрла полные ручки в круглые бока:
– Не брэшешь? Га, тетя?… А то напьесся да и будэшь писни спивать у моем городи!
– Нет, я совсем не пью… – Она почувствовала игру и опустила глаза. Наталья бы давно ушла от насмешниц, но ей так нужна была хоть какая-то работа.
– А ну, цыть, Махорушка… Ось я скажу, – торговка постарше утерла уголки рта кончиком собственной белой косынки и пригласила Наталью, указывая толстым пальцем на собственную пышную грудь, – приходь до менэ завтра з утра, на той вугол – бачишь? – теперь палец переместился в сторону улицы и завис в воздухе. – Ось тамычка я буду з лопатой тебэ дожидацца. Накормлю и ещё грошей дам. Ладно? Спросышь у людей, як заплутаешь, тетку Рыньку.
– Ладно, – кивнула Наталья, пытаясь запомнить приметы места и легко понимая «местную балачку», так близко напоминавшую малороссийскую мову.
– На, держи, – батайчанка ласково протянула Наталье ломоть хлеба на котором белела тонкая пластина сала.
– Спасибо… – Наталья, наверное, слишком независимо взглянула на добрую женщину, что та смущенно отвела глаза.
…Безногий инвалид, растягивая самодельный баян, надтреснутым голосом распевал явно что-то из местного фольклора:
«Моя батайчаночка, почем сметанки баночка?»….

Осень – самая сытная пора и зверям, и людям. Работа по уборке огромных огородов была в цене, и люди рады были дешевой помощнице, расплачиваясь, кто чем мог: мелкой картошкой, кабаками, луком, капустой…
Наталья носила свою добычу по-местному: в чувале на горбу (в мешке и на спине). Согнувшись в три погибели под тяжестью ноши, она оспорила бы пословицу «Своя ноша рук не имет» – ещё как имет! – отваливались и руки, и спина от такой своей ноши.
Зато, с какой скаредностью она складывала неподалеку от печурки в своем сарайчике продукты, радуясь удачной продаже хозяйских овец и покою, как перебирала она лук и сортировала картошечку по ранжиру: меленькую на отварку, покрупнее на выпечку в поддувале – так звенел золотыми монетами могущественный Скиф…
Это был её подарочный шанс выжить голодной зимой, обдумывая дальнейшее житье -бытье.
К самой зиме Наталья ещё нашла официальную работу на недалекой стройке – сторожить, а потом ещё одну – убирать снег и подметать двор предприятия. При этом она никогда не отказывалась от предложений выполнить любую чёрную работу за харчи или одёжку – лишних денег в Батайске не было ни у кого.
Писать было некогда.
На зимних каникулах удалось найти двух учеников по немецкому языку, заменив часть физического труда на психический: такие неслухи попались – им русский был в тягость, не то что немецкий…. Но зато удавалось выкроить время для переписывания рукописи и попутной её правки, а ведь раньше от усталости она просто валилась с ног.
Теперь, сравнивая труд свободной полугородской жизни в предместье Ростова и подневольной лагерной житухи в тайге, она понимала, что сравнение было не в пользу сельскохозяйственного труда, которым выживало местное население скромного южного города Батайска. Они – как проклятые, работали на себя и винить им было некого.
Разве только с едой было получше.
Но обретение собственно свободы «стоило мессы».


Запах весны, 1959-69гг, capriccio 70
Благочестивая профессия (Франсиско Гойя)

У каждой весны свой запах. Наталья точно помнила запах крымской весны –
она пахла морем и разогретыми почками. Ленинград пах влагой невского ледохода и тушеной морковью из отворенных форточек, пермская тайга у неё связывалась со вкусом и запахом черемши и ещё хвойного настоя, который они пили, чтобы не умереть от цинги. Чуйская долина ласково пахла тюльпанами – не успел сойти снег, а они вспыхивали, один за другим, островками, потом ковром – повсюду, где может охватить глаз… Весна Дальнего Востока не пахла ничем – близкий океанический ветер уносил запахи, и субтропические пышные растения не имели никакого аромата – ни папоротники, ни грибы, ни цветы. Вот такой парадокс…
Весна в Батайске пахла навозом и землёй – то там, то здесь перед дворами дымились кучи лошадиного помёта, в котором торопились подкормиться куры, суетливо разгребавшие стружки не только из местных совхозных конюшен, но и из самого знаменитого в стране Ростовского ипподрома. Хозяева вёдрами и детскими корытами таскали это пахучее сокровище в свои огороды, прекрасно обходясь без камня плодородия – апатита, которым так гордился Кольский полуостров.
Весна в Батайске начиналась с февраля – согбенные люди повсюду копошились на огородах, высевая в снег семена редиса, и присыпали их лошадиным навозом – пригоршнями, лопатами, притаптывая свои посевы широкой доской. И ждали всходов.
Весна – самое голодное время: припасы подходят к концу, а ещё ничего не выросло… В тайге, в лагерях, заключённые отыскивали пробившуюся сквозь снег черемшу, разоряли беличьи запасы, пили настойку лапника…
Здесь же коровий навоз употреблялся не только для огородных нужд – им, смешанным с глиной и речным песочком, мазали полы, точно как в Киргизии. От этого пола, пока он окончательно не высох, в домах стоял специфический запах, отчего двери старались держать открытыми, а марля, служившая простецкой сеткой от назойливых мух, была дефицитным предметом настойчивого рыночного спроса. Такой пол в дождливые дни посыпали соломой – дороги не имели асфальта, и грязь местами была непролазная. Наталья, в который раз, добрым словом поминала исчезнувшую цивилизацию Римской империи, имевшую не только прямые мощёные дороги, но и водопровод с канализацией
ещё две тысячи лет назад.
С мечтой о великом, она теперь жила, чуть ли не в пещерном веке.
Уже немного освоившись и понимая, что для выхода «в люди» нужно иметь хотя бы опрятный вид, Наталья месяц за месяцем всё откладывала свой визит в редакцию журнала «Дон», прочитав его страницы от корки и до корки, изучив все выходные данные от имени редактора до тиража.
Наконец, собралась с духом, деньгами и – отправила переписанную рукопись по почте, прямо по указанному в журнале адресу. Прошел месяц, другой…
И вдруг, Наталья получила из рук молчаливой и вечно недовольной родственницы конверт с пометкой « Редакция. Журнал «Дон».
Выхватив конверт, даже не поблагодарив, Наталья уединилась в своем сарае с печуркой – сам главный редактор Михаил Соколов пригласил её для обсуждения рукописи романа. Вздох облегчения низверг всю накопленную жёлчь ожидания, всю мышечную боль непосильного труда, всю разрушительную плесень безверия в справедливость собственной судьбы…
Победа?!… Или?…

Как всё это напомнило ей дни наивной надежды, когда она отправляла рукопись романа «Митридат» к Выгодскому, так обречённо сгинувшему в лагере вскоре после ареста, не смотря на то, что за него вступилась ленинградская литературная общественность… Бедный, бедный Выгодский – он не выдержал тягот заключения, а её роман «Митридат» канул в Лету …
А теперь все по-другому, всё как-то усложнилось за эти 20-то лет – выросло целое поколение людей, не знающих «перекосов с перегибами», переходящими в переломы сталинской ягодной ежовщины…
Здесь, в этих свежих литературных кругах Ростова – все дышат, как велит Москва, и ничего не захотят знать, кроме того, что она есть «зэчка».
Всё движется по накатанному маршруту.
Оно и верно! – ведь в Ленинграде у неё был единственно неоспоримый, но уже давно утраченный козырь – молодость.
Молодость её собственная, молодость страны, постоянно награждающей литераторов очередной премией какого-то масштаба, молодёжные бурлящие литкружки и Дома творчества, встречи с писателями и таинство редакционных кабинетов и новых издательств…
Ну что ж, позолота вся стёрлась, осталась свиная кожа, да и та шагреневая.
Милый мой Августин, Августин…
Август. Незабываемый август розлива 1937 года….
Время, настаиваясь, как вино, приобретало свой вкус и цвет воспоминаний…
В конце-концов, у неё есть надежда на издание своих книг, которую нужно сохранить– и только….

…Вон, живет себе как помещик в соседней ростовской деревне Шолохов с его четырехклассным образованием – а его главный герой Григорий Мелехов тоже, как и её Олесь Шовкошитный, не принял большевизма. Но роман «Тихий Дон» печатали и продолжают печатать, недавно последняя книга вышла…
Значит, обвинения в адрес её повести по поводу «неубедительно перековавшегося» героя Олеся Шовкошитного, «пидпанка и куркуля», вброшенные рецензиями на страницы центральных газет – не более чем досадная ошибка, за которую она заплатила свободой?!
Или – чья-то игра, в которой она была лишь мелкой картой?
Кажется, всё именно так и было…
Политико-литературные игры она так и не научилась чувствовать…
Она целых три года, три долгих года писала одну свою повесть «Шестьдесят восьмая параллель», но так и не дождалась своей книги – журналы и те конфисковали вчистую!…
Раньше все произведения, все тиражи с произведениями «врагов народа» подвергались уничтожению по указанию Главлита, принесенному в библиотеки фельдегерьской почтой под роспись.
Один-два экземпляра, конечно, оставались храниться в спецхране центральной библиотеки. Да где их искать?

Наталья, стараясь не смотреться в зеркало, причесала почти совсем седые, но ещё густые волосы, стянув их в узел, и надела нитяные чулки, закрепив их широкой резинкой над коленями, потом длинную юбку. Ещё раз осмотрела худые тщательно вымытые руки. Нет, уголь невозможно вымыть до конца, так и проступает черный ореол вокруг ногтей, как у Ленина в гробу.
Ээх, видели бы её тетки, красавица Мария и статная Элен, уверенные, что женщина должна беречь, холить и лелеять свои руки пуще лица!…
Наталья теперь с улыбкой вспомнила их масляные ванночки для рук и ночные перчатки, которые они еженощно надевали недели за две до дня объявленного приёма.
Как они там, в Польше, живы ли?
Зато обувь у неё знатная – «самошитые» кожаные штиблеты, смазанные смальцем, а сверху – ваксой. Деготь Наталья не переносила как атрибут классового врага…
Вот она и собралась в «люди», отработав по соседям добрый месяц на колке и пересеве угля за «щиблеты и за харчи».
Штиблеты были «справные, почти не одёванные», и сидели по ноге – надолго хватит такой обувки. Чуть приподняв юбку, она довольно потопала ладно сидящим сапожком – ножка у неё маленькая, с высоким подъемом, отличавшим «высокородных» особ от «хамов» с плоской ногой.
Наталья всегда говорила о том, что она – княжна чингизидского рода Султан-Гирей в 37 или даже в 39 колене, а это гораздо важнее, чем быть княгиней. Княгиней может стать и простолюдинка, выскочив замуж, а вот княжной – никогда. А она – княжна! И её предки хлестали кнутом спины предков её сегодняшних обидчиков, и эта мысль давала ей силы понимать общемировой принцип справедливого равновесия – что ж, сейчас маятник времени качнулся в другую сторону. Теперь настал их час. Придет и наш.
Конечно, мать её была дворянского рода…
Но так приятна была эта милая семейная легенда, запущенная якобы прабабкой по отцу, сбежавшей из гарема Султан-Гирея – уж Наталья знает, как это можно сделать…
Но отец-караим по фамилии Сарач и фамилию имел «шорник», и честным купцом он был, какое уж тут княжество?…
Разве только красота его, да музыкальность? – отец хорошо играл на виолончели и обучал этому Андрея. Господи, где же Андрейка?
Неустанный зуммер памяти, как колокол звонит о потерянном брате…
В последний раз они с братом виделись перед её арестом, когда Андрей забегал к ней забрать выстиранное прачкой бельё. И больше от него ни весточки…

Наконец, Наталья, принаряженная «в чистое», ранним рейсом поехала в Ростов –
и приехала задолго до начала рабочего дня.
Приотворила дверь в чей-то кабинет – там, устроившись за письменным столом, что-то сосредоточенно читал мужчина крепкого телосложения. Наталья негромко, но с достоинством спросила:
– Я приглашена к главному редактору, а он ещё не пришёл. Могу я подождать?…
Мужчина слушал её, приветливо вскинув широкие брови, – видно не часто такие робкие просители заглядывали к ним, всё больше непризнанные гении, громкоголосые и требовательные, и жестом пригласил:
–Подождите здесь, у меня, – а в глазах его просто светилось огромное уважение к седой участнице всех русских революций и, пожалуй, даже Ледового побоища.
Наталья безошибочно определила это, и решила представиться:
– Наталья Максимовна Султан-Гирей.
Глаза моложавого сотрудника заметно округлились, он чуть не поперхнулся, резко приподнялся и выскочил из-за стола, протягивая ей руку. По всему было видно, что здесь её имя знали, но представляли его обладательницу несколько иначе:
– Правдаааа?… А мы прочитали ваш роман…По кругу… очень интересный…Как вам удалось так вжиться в образы? Непостижимо!… – а сам, где-то краешком ума, сосредоточенно представлял и не мог представить её молодой и счастливой, уже определяя её для себя как «смуглую пожилую женщину без остатков красоты» – а, простите…
Приосанившись, он представился:
– Николай Матвеевич…Егоров .
– Очень приятно, Николай Матвеевич, – невозмутимо кивнула Наталья, совершенно не теряясь от несоответствия бесспорно русского имени этого мужчины с его очевидно кавказскими корнями. – Что касается присланного вам романа «Цезарь», то времени для его написания у меня было достаточно – я ведь сидела…
Наталья так и сказала «сидела», не «была в заключении» или «репрессирована», а именно «сидела». – Нынче я полностью освобождена, у меня все документы в порядке. Я их принесла с собой – показать?
– Нет, нет…Что вы…Мне – зачем? – Егоров пожал плечами, как бы отмежевываясь от всяческого недоверия и проверок, недостойных интеллигентного человека. – Лучше расскажите, чем вы занимаетесь, где живете?
– Обосновалась я в Батайске, у родственников, преподаю английский и немецкий – тем и живу… – не хватало ещё посвящать редактора в свои дворницко-огородные трудовые будни и семейные распри.
– У родственников?… Хорошо… – Егоров вспомнил комнату своего приятеля, населённую домочадцами и перегороженную шкафом, где приятель спит со своей женой, очередь в туалет его коммунальной квартиры, и повторил, – хорошо с родственниками жить…
– Я ко всему привыкла, и ни о чём не сожалею и, если обстоятельства этому не препятствуют, стараюсь поступать так, как мне хочется, – Наталья по-своему поняла задумчивость своего собеседника и совершенно бесцветным голосом невозмутимо немного рассказала о своей лагерной жизни. Она совершенно не замечала, что сотрудник редакции с каждым её словом нервничал всё больше, тем не менее отмечая её правильную русскую речь и следя, как она иногда тщательно подбирает слова, все-таки срываясь на лагерный жаргон.
Возможно, он по-человечески сочувствовал её непростой жизни, но спросил, испытывая при этом страшную неловкость:
– Как же вы смогли – столько лет! – прожить в таких условиях? – наверное, он имел в виду «прожить и не умереть»? Он хотел сказать, что вот если бы он был осужден, то он не вынес бы таких унижений, выпавших на её долю и т.д и т.п…
Его гостья, не моргнув глазом, поделилась с ним житейской истиной:
– Знаете, там ведь такие же люди…И там тоже можно было по-разному устроиться. И каждый устраивался, как удавалось… Я, к примеру, зафаловала начальника зоны и он меня взял в услужение в свой дом. Я прибирала, готовила – хотя это громко сказано. У меня были две помощницы… Мы были сыты и в тепле. Я могла писать, и это главное. Правда, два романа начальник кому-то продал, сказал – ещё сочинишь…
Егоров, побагровев от смущения, механически кивал Наталье Максимовне, всем своим видом показывая как он её понимает, как рад за неё, что она смогла, так устроилась и вот, наконец, наступило время в редакции обсуждать судьбу этой самой рукописи… Нависла неловкая пауза.
– Чаю? – пытаясь спасти ситуацию, литсотрудник снова вскинул широкие чёрные брови, и бочком метнулся к двери, с сомнением оглядывая слишком худую, сгорбленную фигурку Натальи в потёртом шерстяном платке и изношенном пальто – и что, такая могла быть когда-то нужна начальнику лагеря?
– Благодарю вас, не откажусь.
Егоров выскользнул и через пару минут принёс из редакционного буфета пару стаканов чая в подстаканниках и вынул свои бублики, с интересом наблюдая, как вспыхивают огоньки бездонных глаз странной гостьи:
– Угощайтесь, Наталья…
– Максимовна!
Егоров не мог отделаться от довлеющего собственного любопытства, которое просто приковывало его внимание к Наталье: и как она с детским вниманием размачивала в чае кончик бублика и съедала его, запивая чаем, и как согревала руки о стакан, и как спокойно и сосредоточенно она слушала или говорила. Какой-то запредельный магнетизм исходил от её внимательных цыганистых глаз…
А ещё он думал о том, что её историческое повествование, написанное с естественной непринужденностью, оказалось настолько логически выстроено, написано так свежо и ярко, так стилистически безупречно, что создавало редкий для читателя «эффект присутствия». А это – неоспоримый писательский талант.
А ещё – о том, что в редакции уже сложились два мнения: осторожно-положительное и другое, привычно-отрицательное. И он теперь он втайне надеялся, что верх возьмет первое и вскоре от главреда поступит команда «запускать» роман «Цезарь» с какого-то номера журнала «Дон» к вящему удовольствию наших читателей…
Наконец дождались шагов в коридоре, и в редакцию вошел заместитель главного, Иван Иваныч Захарушкин, прошедший всю войну «особистом», а вслед за ним – и сам, главный редактор Михаил Соколов, к этому дню абсолютно убежденный старыми коммунистами в том, что враги народа зря не сидели.
Наталью Максимовну пригласили в кабинет, где с объяснениями вернули роман, хотя Михаил Соколов и назвал его «интересным и свежим», но редакционный совет, по его словам, «нашел публикацию романа преждевременной»….
Да, только сильному человеку по плечу достижение своей мечты!…
Наталья учила уроки мудрого Данте на собственной шкуре:
Нет, счастье смертных – в собственных руках.
Все люди – властелины над собою.
…Следующий визит в эту же редакцию она нанесла только через пять лет.
День был субботний, работа заканчивалась в три часа, и только случай содействовал встрече Натальи с ещё не ушедшим сотрудником редакции.
Вот ему-то и протянула Наталья свою папочку.
Рукопись имела вид затрапезный: голубая картонная папка с крупно выведенной надписью «Цезарь» поистерлась и теперь топорщилась надломленными уголками. Наталья немного расстроилась: совсем другой сотрудник восседал за знакомым столом Николая Егорова, он был худощав и высок, правда имя имел то же – Николай.
Николай Скрёбов – так он отрекомендовался Наталье Максимовне, – с естественным любопытством украдкой осматривая её усталое лицо без признаков косметики, узел седых волос, потертую трикотажную кофту, не греющую хрупкую фигуру даже под шерстяным платком.
Скрёбов усадил гостью на видавший виды редакционный диван, и она, облокотившись на валик, рассказала о своей вынужденной жизни в Батайске, о скудных заработках от репетиторства по английскому языку и о надеждах, которые ею возлагаются на публикацию романа в журнале.
В то время страна жила под сильным разноречивым впечатлением от первой повести Солженицына, поэтому трудно было в разговоре касаться «лагерной темы» – вот Скрёбов, не спрашивая ни о чем, пообещал прочитать рукопись и лично показать её людям, от которых зависит ее публикация.
Прощаясь, он с теплом предрек ей: эта книга будет обязательно напечатана, вот увидите!
Наталья не знала, что проводив её, Скрёбов открыл роман «Цезарь», впоследствии названный «Рубикон», и принялся читать, причем текст захватил его настолько, что лишь сгущающиеся сумерки оторвали его от рукописи.
Захватив папку домой, он с нетерпением дожидался понедельника, чтобы поделиться с коллегами радостью открытия нового автора.
Но в редакции Николай Скрёбов был человеком новым, и ведал он не прозой, а стихами, поэтому его мнение особой погоды в редакции не делало. Тогда Скрёбов решил обратиться к завотделом критики – тот роман одобрил, хотя обычно он относился к новым авторам с известной долей скепсиса, и передал рукопись литературному мэтру, Михаилу Никулину, с мнением которого считался сам главный редактор.
Роман обрастал положительными отзывами и вскоре был прочитан заведующим отделом прозы. Тот решил заручиться мнением замглавного редактора – бессменного Ивана Ивановича Захарушкина, честно прослужившего всю войну в особом отделе.
Тут бдительный зам снова завел речь не о достоинствах романа, а об авторе.
Он отлично помнил, что фамилия Султан-Гирей фигурировала в одном ряду с фамилиями атаманов Краснова и Шкуро – был такой Клыч Султан-Гирей, один из лидеров антибольшевистского сопротивления на Северном Кавказе, командир «Дикой дивизии», повешенный в 1947 году за военные преступления.
Его, впрочем, как и всех следователей НКВД, и судей из тройки НКВД её Киргизского дела, не интересовали такие подробности, что Килич Султан-Гирей был черкесским князем, а Сарач-Султан-Гирей считала себя крымской караимкой.
Но в документах КГБ, присланных по запросу Захарушкина о личности некой Натальи Максимовны Сарач-Султан-Гирей, она числилась даже не караимкой, а «черкешенкой», и, кроме того, дочерью казачьего есаула.
Но все же – не это предрешило участь «Цезаря» в журнале «Дон» в эти годы.

На этот раз грянул июньский Пленум ЦК КПСС, на котором секретарь по идеологии страны тов. Л.Ф.Ильичев разнёс журналы и издательства за недостаточное внимание к современным темам и увлеченность фантастической тематикой. По существу, на исторической тематике в эти годы был поставлен крест. И надолго.
Рукопись Наталье вернули, как тогда было принято, лично в руки.
Но Наталья уже продолжала работать над новым романом о Данте Алигьери, и ей необходима была постоянная возможность заниматься в библиотеках Ростова –
небогатый книгами Батайск не предоставлял такой возможности.
Батайские родственники с незаконным переездом в Ростов её не разубеждали, считая её «легкобытницей» и «вероотступницей».
После упорных поисков, ей удалось найти «угол» в Ростове, то есть койку и стоящий рядом с ней табурет. Без прописки.
Весной она привычно перебиралась в дворовой хозяйский сарай до самой осени, а уже в зиму – опять платила очередной хозяйке за «угол», зарабатывая, по-прежнему, уроками немецкого или английского, предлагая рассчитываться с нею приготовленной пищей или правом пользования ванной.

Усиливающаяся болезнь Бехтерева искривляла позвоночник и превращала её фигуру в вопросительный знак, особенно заметный в зимней одежде: мужская шапка-ушанка с завязанными под подбородком ушками, короткая шубейка на пуговицах с замусоленными петлями из бельевой резинки, брючки, заправленные в суконные ботинки фасона «прощай молодость». А самое главное – рукавички на резиночках…
Но безупречная русская речь и ангельское терпение Наталье Максимовне преподавать детям, кроме языков, ещё историю и начальную математику.
Дети её любили, родители жалели, квартирные хозяйки безнадежно разводили руками по поводу её бесхозяйственности и прибирались за ней – не пьёт, не курит, исправно платит – и ладно.

Всё у нее теперь было хорошо: и постоянный, хоть и невеликий, заработок от преподавания уроков, и съемная крыша над головой, и собственный кот Генрих I, привязанный к ножке железной кровати на время её отсутствия, и право писать и пользоваться богатой и бесплатной библиотекой имени К.Маркса. Эта библиотека находилась в чудном здании со старинной лепниной на потолке и неработающим камином, что так напоминало гостиную у дедушки Шабуневича, в Петербургском доме на Звенигородской, 22…
Что, у неё – проклятье талантом или талант к писательству, как спасение от проклятия?

В 1965году Шолохов был удостоен Нобелевской премии «за художественную силу и цельность эпоса «Тихий Дон» о русском казачестве в переломное для России время.



Фамилия из трех букв, capriccio 68
Вот так наставница.(Франсиско Гойя)

Незаметно наступила осень 1977 года, так похожая на многие предыдущие…
Осень как осень – с дождями и скользкими листьями – сколько таких осеней она повидала на своем веку, подбирающем последние крохи седьмого десятка?
Сейчас Наталья привычно шла с поздних уроков по узкой трамвайной улице имени режиссера Станиславского под косыми струями осеннего дождя …
Конечно, бесполезно перекошенный зонт создавал только видимость наличия важного сезонного аксессуара, но был неотъемлемой частью осеннего гардероба Натальи Максимовны Сарач-Султан-Гирей…
Мимо шуршали шинами редкие автомобили с шашечками на боку, ещё реже – с зелёными огоньками на дверце, означающими свободное такси.
Такси было дефицитным транспортом, особенно в непогоду, и ростовские трудящиеся, размахивая руками, выбегали на проезжую часть дороги в надежде отдать последние деньги за одну из свободных машин, отмеченных яркой зелёной точкой фонарика. Увы…

А тут из проезжавшего мимо такси вдруг раздался женский голос, перекрывавший шум мотора, дождя и трепет зонта:
– Бабуууль! Садись!… подвезууу!… – Наталья отмахнулась, не поворачивая головы и не прекращая шагать. – Бесплатно!…Садииись!…
Она замедлила шаг, толком, не обращая внимание на смысл, но вслушиваясь в приветливость интонации настойчивого голоса. Машина медленно ехала параллельно тротуару.
– Садись, баба… дождь…холодно…бесплааатно…
Наталья вдруг поняла, что все эти слова обращены к ней. К ней!
Её приглашают сесть в такси! Слова «бесплатно» и «холодно» перевесили слово «бабуля» – это был её очередной шанс.
Она чувствовала этот знакомый холодок расправляемых крыл за плечами и острую боль судьбоносной божьей иглы, прикалывающей человека с сгустку событий, словно бабочку к столу…
Даже ни на секунду не задумываясь, кого она могла напомнить этой доброй христианке, Наталья неторопливо приблизилась, неумело ошарила дверь и, не сразу открыв её, попыталась сесть, неловко согнувшись, села спиной.
И только теперь начала складывать зонтик, который единожды раскрывшись, не желал больше уменьшаться в размерах. Наверное, в своем большом красном берете, она казалась смешной из-за своего маленького рост?
Но Валюшка сразу поняла, что старуха по неопытности не сможет за собой закрыть двери, и, перегнувшись через неё, сама дотянулась до дверной ручки, прижав к сиденью своим могутным телом хрупкое тельце пассажирки.
– Спасибо… – чуть охрипшим голосом заговорила Наталья первой и потерла озябшие ручки, подставляя их к горячему ветру печки.– Тепло…
И только тогда подняла лицо – помятое годами и мокрое от дождя лицо с огромными чёрными глазами, – и назвала своей извозчице адрес, тщательно артикулируя каждый слог:
– Мне, будьте добгы, на пегесечение улиц Жугавлева – Сувогова…
«Спасительница человечества», отчего-то радостно и виновато защебетала, узнав, что пассажирка живет неподалеку, почти по пути, и отчего-то вдруг заговорила о своем желании научить дочку иностранному языку. Вероятно, подчеркнуто правильно выстроенная речь и «ленинская» картавость Натальи выхватили из хаоса мыслей уставшей и затурканной советской женщины-таксистки образовательное направление.
– А я преподаю языки… – поддержала её направление Наталья, втайне надеясь приобрести новую ученицу с заботливой мамашей – с такими легче находить общий язык.
К сожалению, ей недавно отказали от места, обвинив в излишнем интересе к семейным документам. А в другом доме – обнаружили пропажу старинных книг, и подозрение пало на неё… Она не стала оправдываться ни перед кем.
Но теперь она была почти без учеников.
– Прааавда?… А у меня дочка хочет изучать английский! – доброй самаритянке хотелось поддержать разговор, оправдывая свое необъяснимое благодеяние.
Наталья в ответ блеснула глазами из-под густых бровей – как всегда, «предчувствия её не обманули».
– Что ж…Я всегда рада прилежному ученику. – И мягко и сдержанно представилась, – Наталья Максимовна.
– Так можно к Вам обратиться позаниматься? – Таксистка обернулась к ней и восхищенно улыбнулась, – вот здорово… Я – Валюшка…Валя… – она показала рукой на табличку над стеклом, которую обычно переворачивала, а теперь она красуется с фамилией Цой, и пассажирка, наверное, хочет узнать краткую, но невероятную историю её фамилии, но… Наталья Максимовна с удовольствием произнесла:
– Я была замужем за корейцем…до войны… Его звали Цой …

РУБИКОН, 1993 г, capriccio 34
Их одолевает сон. (Франсиско Гойя)
Как всегда, у нас в стране что-то шло «полным ходом». На этот раз – перестройка. Теперешний руководитель нашей страны был метко окрещён «прорабом перестройки», н как в свое время товарищ Ленин был назван, со слов Троцкого, «величайшим пилотом революции», Максим Горький – «буревестником революции», товарищ Каганович – «железным наркомом», а сам товарищ Сталин, с помощью лучшего сталинца, Лазаря Кагановича – «машинистом социалистического строительства».
А писатели сами были названы уже товарищем Сталиным «инженерами человеческих душ», правда, с легкой руки остроумного писателя Юрия Олеши.

Перестройка принесла много перемен в жизнь писателей…
Неожиданный пожар в Ленинградском Доме писателей им. Маяковского, на Шпалерной, возникший в 1993 году, принёс много утрат, главная из которых – утрата архивов.
И трудно сказать, сколько правды унёс этот пожар безвозвратно?…
Возможно, тени прошлого не давали покоя живущим и – кто-то устроил этот поджог?
Ведь слово «донос» выплыло из лона Ленинградского отделения СП образца 1937 года и до сих пор время от времени будоражило общественность новыми и новыми подробностями появляющихся журналистских расследований.
Наталья очень обижалась на «ленинградцев», особенно за пропажу её романа о скифах, рукопись которого она привезла в лагерном чемодане.
Денег за этот роман она так и не дождалась.

Алексеевский мост через Амур, самый длинный мост в восточном полушарии, тот, который сравнивали по красоте с Эйфелевой башней, сегодняшние предприимчивые дельцы медленно распилили на фермы, затем фермы – на куски стали, и куски продали в Китай как металлолом. И начали строить новый мост через Амур…

С развалом страны творческие союзы вынуждены были выживать, кто как сумеет.
Для начала они тоже раскололись – сначала на два неравных осколка: на большой кусок Союз писателей России и маленький кусочек – Союз Российских писателей.
Москвичи со временем пошли дробиться ещё мельче, постепенно образовав
Союз московских писателей и СП Москвы.
Впрочем, с некоторыми вариациями недалеко отстал Ленинград, вскоре ставший Санкт-Петербургом.
Та же «развальная» участь постигла почти все государственные издательства и редакции множество журналов, существовавших за счет госдотаций, а их место заняли частные предприятия, нередко космически далекие от литературы, но жаждущие столь же астрономических прибылей.
Южный город Ростов, теперь гордившийся исключительно Чеховым и «Тихим Доном», с печалью вспоминал спасительные вехи творческих удач своих современников, бывших не только коммунистами, но и участниками войны, орденоносцами, оставившими потомкам «летописи трудовых будней донских хлеборобов» и строителей турбинных заводов, изданные за счёт государства, с выплатой авторам приличных сумм в виде гонораров…
Теперь же в Ростове, как грибы на трухлявом пне, стали появляться новые демократические газеты, освещающие сенсации в ЖКХ и героические будни милиции в масштабах района, журналы, украшенные невиданными эротическими картинками. На прилавках можно было отыскать не только «Домострой» и «Библию», но и увидеть как «Майн кампф» мирно соседствует с «Торой»…
Лицом города Ростова стали уже не обильные городские базары и комбайновый завод, а ларьки и палатки с импортным пойлом и шмотками. Палатки возводились молниеносно на утренней заре и ежевечерне исчезали, а ларьки нередко поджигались конкурентами или городской шпаной, поэтому их исчезновение обычно сопровождалось потерями последних вложенных денег их незадачливых владельцев.
Пешеходы превратились в «пешебегов», клетчатые сумки «челноков» снующих из Польши в Ростов, или через Ростов – в Турцию стали опознавательным знаком времени. Кто не наблюдал на вещевом рынке за суетой юркого вьетнамца, пропадающего с головой в мешке с товаром, сшитым за ночь подпольной бригадой в снятой квартире тот не ростовчанин…
Кто не носил дешевых цыганских «модных курток» из болоньи типа Lake или спортивных маек с крылышками и колечками для ковров – тот не ростовчанин…
Перемены были во всем – в появлении английских названий на вывесках магазинов и офисов, в тихой вежливости продавцов с высшим образованием, в рекламных растяжках поперек улицы с признательным текстом «Я любил тебя, дурочка, а ты…»
В основе начинающегося бизнеса всегда лежит авантюрное предприятие… Перестройка давало серьезному издательству – при желании! – возможность печатать «настоящих» авторов с выплатой им хоть небольшого, но фактического гонорара, а неизвестным писателям, имеющим деньги, возможность сообщить о себе миру, самостоятельно себя профинансировав.

В «Ростиздате» срочно вспомнили о неизданном историческом романе Султан-Гирей, выяснили адрес автора, и послали письмо как «настоящему автору» с приглашением напечататься. Наталья Максимовна к тому времени уже более 20 лет жила в собственной ростовской квартирке, добытой стараниями Валюшки, и имела уже два законченных романа – известный «Цезарь» и уже дописанный ею роман о Данте, первоначально названный «Изгнанник». Наталья опасалась, как бы этот роман не постигла печальная судьба первого, и решила представиться как переводчица с итальянского некого автора Стефано Уберти, которого никогда не существовало на свете.
Редактор «Ростиздата» Владимир Безбожный очень быстро подготовил рукопись «Цезаря» к публикации, предложив изменить название на «Рубикон», хотя первоначально Наталья хотела переименовать именем «Аргиппа», но так и оставила – «Рубикон».
Владимир Безбожный был немало удивлен свойствами памяти немолодой Натальи Максимовны, способной запомнить огромное количество исторического материала, разложить его в голове по полочкам, легко систематизируя имена и даты, жонглируя событиями двадцативековой давности, легко находя аналогии политических персоналий и сравнивая события с сегодняшним днем.
Удивительной была и исполнительность Натальи Гирей – она внимательно слушала его замечания и в точности им следовала, принося на другой день листки, исписанные круглым полудетским почерком, с уже выполненным заданием редактора.
Эта книга под названием «Рубикон» увидела свет в 1993 году.
Как-то в редакции радио, расположенной в достопримечательной величественной ростовской «телебашне», ровеснице её донского жития, Наталья снова повстречала Николая Скрёбова, теперь работавшего там редактором радиопередачи.
Узнала, с улыбкой отметив про себя, что не прошло и тридцати лет, как и его предсказания сбылись – роман «Рубикон» напечатан…
Раскланялись как добрые знакомые – Наталья Максимовна услышала «поздравляю»…
«с выходом книги»…«восторжествовавшая справедливость»…

Гонорар за первую книгу Наталья Максимовна Султан-Гирей получила частью тиража. Деньги брать было безумием – они обесценивались от часа к часу, поэтому Наталья с помощью Валюшки и Володи, получив гонорар «натурой», привезла домой стопки книг. А дальше, на радостях, раздаривала их направо и налево, снабжая автографами: досталось и соседям по двору, и сотрудникам редакции, и корреспондентам, приезжающим к ней брать интервью, и собратьям по перу, и участковому доктору – писательница была такая добрая, немного сумасшедшая и чуточку счастливая… Самую малость.
Зная, что способом её заработка было репетиторство, корреспонденты спрашивали её мнения об уровне образованности современной молодежи.
Сомневались совершенно открыто:
– Наталья Максимовна, вы уверены, что читатели смогут осилить объемные исторические полотна ваших книг?
На эти вопросы Наталья констатировала со свойственной ей ледяной вежливостью:
– Меня, конечно, крайне удручает чудовищная безграмотность молодых современников.
На мой взгляд, качество образования оставляет желать лучшего.
– Что вы можете пожелать молодёжи?
Что она могла пожелать поколению, не отличающему портретов Менделеева от Достоевского, не знающему, где находится Северный полюс, зато стремящемуся показать полюс Западный, не имеющему понятия, куда впадает река Волга, путающему Гитлера с Гомером или считающему Гитлера царем, а Ленина добрым дедушкой?
А чего стоит ответ студентки:
– Воробьи – это дети голубя?
Остается только повторить слова Ленина:
– Учиться, учиться и учиться!
Наталья была уверена, что учиться необходимо самим учителям – в первую очередь!
Она даже как-то смеялась в беседе с Володей шутке о молодых современниках, что, дескать, они не отличают Менделя от Генделя, Генделя от Гегеля, Гоголя от Могола, а гоголь-моголь от Гоги и Магоги… Чему они могут научить детей?
Чёрные ангелы судьбы казались просто обсыпанными небесной манной, отчего они неожиданно побелели. И Наталья не могла избавиться от страха, что если их кто-то спугнёт, то они стряхнут с себя эту наносную белизну и снова, прямо на глазах, станут чёрными. Она уже почти разучилась радоваться.


Участница ледового побоища, 1995г, capriccio 55
До самой смерти! (Франсиско Гойя)

Вскоре Ростов начали посещать представители московских издательств в поисках провинциальных талантов и надежде отыскать авторов, сохранивших от страждущего читателя свои гениальные рукописи под сукном.
Вышли на широко известную в узких кругах Наталью Султан-Гирей, заинтересовались… Вот с ними и договорилась Наталья Султан-Гирей отдать своего «Флорентийского изгнанника» в обмен на небольшой гонорар, но денег у московских легатов в тот раз не хватило, уже растратились, и они обещали позже связаться с ней снова. Ясное дело, московские издатели интересовались не всеми подряд ростовскими писателями, и в число «званных» попали единицы – и тогда по местным литературным кругам поползли разговоры…
Незамедлительно автору Н.Султан-Гирей, которой так заинтересовались москвичи, последовало приглашение вступить в Союз Российских писателей, недавно отколовшийся от основного.
Наталья, скрупулезно скапливая из своей минимальной пенсии и скудных заработков нужную сумму, стала ежегодно вояжировать: то в Петербург отправится, то в Москву, появляясь у когда-то знакомых как снег на голову и ютясь у них, пока их гостеприимство не ограничивалось рамками приличий.
Тогда она находила себе пристанище в другой добросердечной семье, даже незнакомой.
Так, она нередко посещала семью Марии Окрент, выпускницы Ленинградского Университета, судьба которой во многом перекликалась с судьбой героини её последнего романа – «Дитя века».
Она долгими вечерами внимательно выслушивала исповедь репрессированной польки, рассматривала их документы, набираясь живых впечатлений и, отчасти, прокармливаясь у этих добрых людей и принимая от них «ещё приличную одежду».
Мария Окрент до своей кончины была убеждена в том, что Наталья Гирей училась с ней на одном факультете – романо-германском, и сожалела о том, что учились они, по-видимому, в разное время, поэтому они в молодости совершенно не были знакомы.
В дальнейшем, писательница ввела имя Марии Окрент в состав действующих лиц неизданного биографического романа «Дитя века», при этом, использовав некоторые факты её биографии для характеристики собственного образа в качестве героини.
Наталья пыталась встретиться и с Таничевым, работавшем до пенсии в НИИ растениеводства им.Вавилова заместителем директора и возглавлявшем там Совет ветеранов – но опоздала. Её первый муж, герой Отечественной войны, Таничев уже скончался. Старые сотрудники сочувственно рассказывали о понижении его в должности и исключении из партии в августе 1937 года, и добавляли – по ложному доносу.
Но Наталья знала точно: это было из-за её ареста.

А когда она снова была в Ленинграде, уже ставшим Санкт-Петербургом, ей рассказали жители, как во время блокады в дом Выгодских попала бомба и все его рукописи разлетелись по улице. Люди собрали все бумажки – до одной! – и сдали в Архив, где они хранятся до сих пор – возможно, там есть и её письма?…
А может быть, из-за этих писем её и арестовали? – обнаружили у Давида Исааковича и – взяли, пытаясь её молодую жизнь положить на алтарь борьбы с врагами СССР по«Делу переводчиков»?…

Ленинград для неё окончательно опустел. От невозможности что-то изменить, так и хотелось вслед за безумным Евгением погрозить чугунному Петру: «Ужо тебе!», как это сделал расстреляный переводчик Стенич…
Нет…
Были в этой свободе передвижения свои радости и огорчения!
Радости сатисфакции и огорчения от ненаказанной несправедливости.
Особое удовольствие Наталье доставляли поездки на Московском метро, которое до 1955 года имело станцию «имени Л.Кагановича», но, по его собственному предусмотрительному предложению, стало носить имя «Охотный ряд».
Она хорошо помнила, как все газеты 1934 года освещали строительство метрополитена, носившего имя Л.Кагановича:
То метро, что ты готовишь
Силой сталинской горя,
Пустит Лазарь Каганович
В день седьмого ноября.
Конечно, он имел на это полное право, так как он был главным куратором этой исторической стройки и ближайшим сподвижником Сталина. Потом метро стало имени В.И.Ленина.
Всё так изменилось…
Тем удивительнее было ей однажды узнать, что в возрасте 97 лет, в своей чистой постели в 1991 году тихо скончался скучающий персональный пенсионер союзного значения, а также чемпион дворовых турниров по домино – Лазарь Моисеевич Каганович, проживший свой пенсионный век с богатыми привилегиями.
Что ж, Наталья пережила и его, усатенького красавчика…

Какими-то караимскими путями ей удалось отыскать в Москве далекого брата с фамилией Сарач и встреча получилась, конечно, не очень тёплой, но памятной.
Жаль, и этот троюродный брат вскоре скончался…
Несколько раз Наталья приходила к «подруге по несчастью» по Дальлагу – Анастасии Цветаевой, с которой легче всего было разговаривать, и молчать было легче о нищете, о сожженных судьбах, об увиденном в лагерях…
Но в 1993 году, и она умерла… Жаль её было, жаль…
Но и она пережила многих своих гонителей!
Хотя совсем не содрогнулось Натальино сердце, когда стало известно о том, что дочь М.Алигер и А. Фадеева, фактического «министра советской литературы», поборовшего В.Ставского, покончила собой в этом же, 1993 году. Боже мой, но и вторая дочь Маргариты Алигер оказалась тоже самоубийцей!…
А когда, всего через год, и сама Маргарита Алигер, детская поэтесса, нашла нелепую смерть в глубокой канаве близ своей дачи в Переделкино, Наталья поверила в Возмездие.
Что ж, «если человек думает, что в историческом движении общества имеют место случайности, то он полный идиот» – так сказал Марк Туллий Цицерон.
Как всегда, Наталья возвращалась из путешествия, переполненная впечатлениями…
Старый ростовский знакомый ещё с конца пятидесятых, Никохос Мартиросович Геворкян, известный в литературном мире как Николай Егоров, ставший первым председателем Ростовского отделения новорождённого союза Российских писателей,
при первой возможности, её пригласил в кабинет, чтобы обсудить нюансы вступления в СРП, и – ахнул, впервые внимательно читая её анкету.
Оказывается, в первую их встречу в конце пятидесятых ей было около пятидесяти, он был моложе на какой-то десяток лет, но воспринял её тогда, как рептилию юрского периода…
Да…видно дорогая была цена, заплаченная ею за нерусскую фамилию и восточную внешность…
Теперь, получив дружеское приглашение вступить в писательскую организацию города Ростова-на-Дону, Наталья со слабой надеждой зашла в старинное здание правления СРП – неужели сбудется её мечта юности?…
Егоров, сразу поднимаясь ей навстречу из-за стола, широко развёл руки в радостном приветствии:
– Наталья Максиимовна!…Как я рад…Ну, наконец…
Наталья, сияющая белоснежными густыми волосами, чуть улыбнулась в ответ:
– Добрый день, Николай Матвеевич! – она заметно поправилась, и только спина ссутулилась ещё вопросительнее.
– Наталья Максимовна, пишите заявление к нам в СРП! – Егоров протянул ей листок, подал стул.
– Опять не примут… – усаживаясь, она говорила, как всегда, ровно, почти бесстрастно, – будут снова обсуждать…
– Примут, обязательно примут, Наталья Максимовна! – Егоров прижал руки к груди, как бы заверяя, – не сомневайтесь, на этот раз всё сложится! Роман напечатан! Успех!
– В прошлый раз вы тоже так говорили… – Наталья, встретившись с ним глазами, не отвела глаз, как бы проверяла на прочность слова Егорова.
– Спорим – примут?! На что спорим? – Егоров даже, казалось, подскочил на месте, подаваясь к ней всем корпусом через стол с вытянутой рукой.
У Натальи Максимовны моментально загорелись глаза, и вдруг она с жаром воскликнула:
– На чай с печеньем!…
У Егорова внезапно защемило в груди – на «чай с печеньем!»…
Для неё оказалась выигрышем не банка икры или ящик шампанского, бесшабашно запрошенные в пылу азарта, а всего-навсего чай с печеньем, как единственный и неоспоримо доступный деликатес…

Правление СРП приняло её в свои ряды почти единогласно, с воздержавшимся писателем Пискуновым, – она проспорила пачку печенья Егорову, зато теперь стала считаться «профессиональным писателем».
Было ей тогда 85 лет.
Егоров пригласил Наталью себе в дом – чаевничать. А Наталья не могла себе отказать в радости принять это выстраданное приглашение.
Она пришла днём и до вечера гостила у них, была весела и раскована. Немало и охотно рассказывала о себе, а более всего, лишённая радости собственного материнства, забавлялась с девочками-подростками своего первого ростовского редактора, давшего ей когда-то надежду на новую счастливую писательскую судьбу.
И не обманувшего её надежд.

Автобиографический роман «Дитя века» давно и торопливо писался, и Валюшка с Володей нетерпеливо читали свежие главы, поторапливая часто болеющую писательницу, совершенно не заботясь о том, что она в свои дедушки назначила теперь Келеч Султан-Гирея, известного «военного преступника Клыча», а в отцы – казачьего есаула Селим-бея.
Много страниц она отдала живописанию Средиземноморской виллы итальянских родственников, а сама героиня, выведенная под именем Валерия, в романе отлично училась в Ленинградском университете на романо-германском отделении, встречая в темных студенческих коридорах подружку по имени Мария Окрент.
Дела у Натальи Максимовны, если бы не болезни, были куда как хороши!
Теперь её, живого автора нашумевшего романа, снимали для газет, записывали её невероятные истории о собственной жизни, так похожие на страницы нового романа, и посвящали ей целые газетные полосы.
А художники предлагали написать её портрет маслом – она дала своё сегласие.
Вскоре на её стене появился настоящий портрет, кисти художницы Людмилы Скопцовой.
Маслом, правда, не на холсте, а на картоне…
Наталья Максимовна хотела быть изображенной подобно «Даме с горностаем»– в три четверти, а на груди у неё пусть будет неизменный чёрный кот …
Наталье были так приятны эти хлопоты… Обсуждение эскизов… Позирование…
И пусть у Дамы на груди был не кот, а выдра или хорёк, и пусть она – не Чечилия Галлерони, возлюбленная Людовико Сфорцы, герцога Миланского, а провинциальная писательница, и пусть добрая художница Скопцова – не Леонардо да Винчи, но…
Но, наконец, портрет в рамке вознёсся на стену..

Одной милой корреспондентке Сашеньке, Наталья дала почитать одну из рукописей нового романа «Дитя века». Уж очень воспитанной и красивой показалась образованная корреспондентка, и так похожа на юную Наталью своими необыкновенными карими глазами… Сказала, вручая папочки:
– Прочитаете и вернёте. Не забудьте!

Оставшихся денег едва хватило свести концы с концами, а сил на учеников становилось всё меньше. Да и всей стране по полгода, а то и больше не выплачивали зарплаты и пенсии, всё чаще заменяя заработанные деньги произведенным товаром: носками, кастрюлями, выхлопными трубами и даже гробами.
Страну то и дело сотрясали забастовки оголодавших трудящихся, по телевизору герои репортажей демонстрировали пустые холодильники или постный суп из макарон,
заводы закрывались, разорившиеся предприятия распродавались их директорами в руки ушлых дельцов – и откуда только они взялись в нашем альтруистическом обществе, где человек человеку друг, товарищ и брат, а не lupus est?…
Народ жил на три «Д»: донашивал, доедал, доживал то, что ещё осталось от времен «советской власти», пытаясь приноровиться к стремительно меняющейся обстановке.

Правления ростовского отделения обоих Союзов писателей города Ростова, уже выселенные из исторического особняка на Пушкинской в другой, гораздо менее красивый, по- прежнему ютились в одном здании, месяцами обходясь без тепла, света и воды, почти не ссорясь при пользовании общим туалетом.
Наталья всё чаще болела. Иногда писателям удавалось собрать уже болеющей Наталье Максимовне продуктовую посылочку, которую чаще других ей приносила сердобольная Елена Джичоева.


Автопортрет, capriccio 6
Никто никого не знает.

Свет – тот же маскарад. Лицо, одежды и голос – все в нем притворно.
Все хотят казаться не тем, что есть на самом деле.
Все обманывают друг друга, и никого не узнаешь
(Франсиско Гойя)
Наталья никогда не стеснялась в смешении и подмене красок, ретушируя свою биографию: она, как и Анна Ахматова, как Борис Пастернак, и, особенно как Жорж Сименон, словом, как многие другие писатели, творившие для «будущего читателя», сама лепила свою биографию, переписывая и вымарывая нежелательные страницы. Она не лгала – просто делала немного другие акценты, меняла название – а с ним и часть жизни.
Она так и говорила, что родилась и выросла в Генуе… А разве Южное черноморское побережье не входило в колонию Генуи и Венеции?
А то, что она записана в Ленинграде? – так это неоспоримый факт, внесённый чернилами в Метрическую Книгу родившихся, браком сочетавшихся и умерших Санкт-Петербургской духовной консистории Екатеринской православной церкви при Училище правоведения за 1910 год.
Можно проверить, если Книга уцелела после блокады.
Дочь красного командира? – конечно!
Отчим Люциан Ивановский, ставший ей отцом, был фактически генералом от санитарной медицины, работая до начала революции в составе Главковерха начальником военно-санитарного управления, а затем Военно-санитарным инспектором при Реввоенсовете Республики до установления Советской власти в Крыму.
А дальнейшие его последовательные должности до сих пор ласкают слух:
главврач Медуправления Крымкурупра,
главврач курортов Южного берега Крыма,
директор Центральной Поликлиники Южкрымкурупра в Ялте
главсанврач курортов Южного Берега Крыма…

Тюремные писарчуки вменили ей в отцы поочерёдно то казачьего есаула, то черкесского князя, то дворянина и помещика в одном флаконе, что само по себе, уже было абсурдно. Но – спасительно! Она должа была «потеряться»…
А ведь её папа – красный командир!
Как у Христа папа – старый плотник Иосиф. Или золотой дождь. И точка.
Образование?
Она получила образование, но не «раз – и на всю жизнь», а училась в течение всей своей жизни, ничего не забывая, а только накапливая свои знания.
Зачем разочаровывать людей и сеять сомнение в своих способностях?
Её знания давно соответствуют багажу, как минимум, романо-германского факультета, куда она не смогла поступить сразу после школы – не сдала вступительные экзамены …
Вот и валялась на кожаных диванах с книгой в руках, ведя нехитрое хозяйство на хорошую пенсию смертельно больного отчима. Пока он не нашёл последний приют в стылой Москве на исходе декабря 1930 года. А её «забрали».
Кому и зачем она будет сейчас исповедоваться?
Наисповедовалась уже следователям. Хватит.
Все хотят слышать то, что им интересно.
Свою образованность она доказала своими книгами.
В конце-концов, сколько неизвестных фактов биографии советских литературных кумиров выплывает в последние годы – о Горьком, например, в связи с его приёмным сыном Зиновием Свердловым, или о Шолохове, обсуждая его возможное плагиатарство, а сколько ещё станет явным?
Господи, как легко выдать чужую рукопись за свою – переписать, переработать и сжечь первоисточник! Кто будет сличать первый и последний варианты?
Конечно, Шолохова она не любила – листопадный гаер! – вот как она его называла.
Так начать свою литературную жизнь, и так бесплодно – закончить?…
Деньги ему, конечно, руки жгли – он и эскадрильи снаряжал в войну, и школу содержал, и больницу… Конечно, он спас многих людей – это тоже факт.
Нет! – она знала твердо – настоящий писатель даже если и пьёт, то пишет одинаково талантливо. Даже чушь его будет талантливой!
Наталье сейчас нужно было готовить издание «Флорентийского изгнанника» – важного для неё романа о сложной политике средневековой Италии и мытарствах великого поэта Данте Алигьери, где она попыталась показать современникам картины прошлого, до тошноты похожие на сегодняшние.
Человечество продолжает наступать на старые грабли…
Произведение, наполненное трудными итальянскими именами, содержало ряд ошибок –
то возник в числе действующих лиц ещё не существовавший тогда доктор Парацельс, то Пизанская башня начинала падать раньше времени…

Исторический роман не возникает на пустом месте и требует не только бытовых деталей, как признака времени, но и переклички исторических событий – ошибки или неточности здесь не может быть, все имена и даты нужно было перепроверять по справочникам и энциклопедиям. Как же мешали ей уроки со студентами, пожиравшие её время, и от которых она не могла избавиться по причине нищеты!…
Наталья, без устали, ходила по ростовским библиотекам, разыскивая нужные ей книги и делая выписки своим ученическим почерком.
Это было похоже на шахматную игру с заданными правилами и степенью свободы, не кажущейся безграничной. Но когда постигаешь варианты сочетаний причин и следствий в человеческом обществе, и понимаешь, что все подчинено жёсткому закону Бытия – а это особенно очевидно при работе с историческими полотнами – то радость первооткрывателя у тебя сменяется печалью мудрости, тяготеющей к немногословности…
Теперь в исторических романах Натальи Гирей природа была статичная и, чаще изображалась лишь в виде заката с бликами отраженного солнца. Её глаза уже не ослеплялись буйством красок– как в аквариуме, вода времени ей казалась отстоявшейся, а предметы покрыты илом.Но зато в её романах не было и подобия молчаливо беседующего дуба Льва Толстого, вобравшего в себя чуть ли не историю всех действующих лиц «Войны и мира», и рассуждения которого мучительно заучивали все старшеклассники Советского Союза.
В её далекой и возлюбленной Италии фигуры героев расположены тоже довольно неподвижно, нет звукового фона и детского плача, но – разве этого мало? – расположить увиденных героев по ранжиру, наделить их соответствующей одеждой и речью, вписать поступки героев в контекст исторических событий.
Она живописала картины такими, какими видела их.
Кто знает, какой язык писателя является исчерпывающе полным: скупой, «газетный» язык Антона Павловича или сложноподчиненные предложения Федора Михайловича – что лучше? Разве можно сравнивать цвета радуги?
Конечно, сухая проза Султан-Гирей очень отличается от орнаментальной бисерной техники Н.В.Гоголя – но не словеса ли это?….
Заявить о своем праве на свой язык было не так просто.

Сначала «Ростиздат» заключил с нею договор на издание романа и даже выплатили аванс. И вскоре всё застопорилось.
Она даже в письме к ленинградским знакомым написала о таком случае:
« Вы спрашиваете о Данте?
Плохо, но не совсем. Федька (Ростиздат) обанкротился, расторг договор с 12 авторами.
В суд мы не обращались, просто не вернули аванс…is not my business. И я отнесла рукопись в новое частное издательство. Там главный редактор, сбежавший от Федьки, тот самый, что прекрасно редактировал мой роман. Он его и пасёт дальше.
Я занимаюсь с его дочкой английским»…
Ростовское государственное издательство «Ростиздат», которым в те годы руководил Фёдор Баев, и которого Наталья за глаза назвала Федькой, разорившись, теперь преобразовалось в ООО, позволяющее желающим авторам опубликовать свои произведения за свой счёт, предварительно предлагая им добыть рулон бумаги, самостоятельно обеспечивая её погрузку и разгрузку.
«Доморощенным» поэтам и прозаикам такое издание, понятное дело, выходило в «копеечку» – но авторы, засидевшиеся в «молодых и невостребованных», жаждали сатисфакции – и чем не поступишься, чтобы увидеть свое творение в виде книги, пусть маленькой, но с обложечкой, с собственным именем наверху и таинственными цифрами рядом с ББК и ISBN?…
О гонораре с тех пор никто и не заикался, наоборот, именно с тех «перестроечных» пор за публикацию своих выстраданных или скороспелых, но вдохновенных произведений авторы стали одинаково платить свои «кровные».


ЭТА ЖЕНЩИНА В ОКНЕ, 1998 г, capriccio 75
Неужели никто нас не развяжет (Франсиско Гойя)

…Неет, её литературная судьба сложилась хорошо!
Причем благополучно – вот её приняли в члены Союза Российских писателей, и пусть ей на тот период было уже 85 лет, и за спиной два исторических романа, изданных в провинциальном Ростове, но – сам факт! – что, почти через шестьдесят лет её все-таки назвали профессиональным писателем, говорил о верности пути…
Значит, все предыдущие годы, когда её пытались заставить замолчать, были лишь испытанием, нынче поставленным ей в заслугу? – она прижалась любом к стеклу, вглядываясь в темноту весенней ночи 1996 года и различая там ведомые лишь ей тени и блики.
Бедный, бедный Выгодский… бедная мамочка…бедный папа Моисей…бедный Сергей Семёнов…бедный братик Андрей…бедный младенчик…бедная Хильда…бедный Цой…бедные все…
Какая-то неутихающая жаль накатывалась на неё все чаще и чаще, выхватывая из памяти то папу Люциана, благословляющего её перед своей кончиной, то Марусю Филипович, а то – однажды виденного ею веселого и пьяненького поэта Васильева, расстрелянного вскоре… И мальчика в канаве – «кушать хочу!»…
Даже бардовская песня, тихонько льющаяся из маленького радиоприемника, захватывала прошлое, вплетала его в настоящее, всё запутывала, и невозможно было понять законов времени, впрочем, как и постичь законы жизни.
– В флибустьерском дальнем синем море люди Флинта песенку поют…
Эта «Бригантина» тоже выплыла из питерского двора образца тридцать седьмого года – где же её мотали шквальные ветра времени, и где она слышала хруст собственной мачты, на каких отмелях эта бригантина её молодости садилась на рифы или тёрлась днищем о донный песок?…
Вот и встретились две старые посудины: потрепанная годами бригантина и маленький, и когда-то верткий челнок, девочка Nataliе.
– Надоело говорить и спорить, и любить усталые глаза…
Ох, надоело и говорить, и спорить, и любить…
Ей удалось выжить, заплатив за жизнь огромную цену, несоизмеримую с теми благами, которые ей дала эта самая жизнь. Значит, у неё бесценная жизнь, как и у всех избранных русских богинь Кумари, и она не может быть похожей ни на чью – она чувствовала в себе признаки божества.
Зато ей не стыдно, как возможно было стыдно её нынешнему земляку, Нобелевскому Лауреату, произнёсшему прокурорскую речь на гражданском суде над писателями Даниэлем и Синявским, осмелившимся издать свои смелые тексты заграницей, речь, в которой он сожалел о невозможности их расстрелять.
Её тоже мучит совесть, но совсем по другому поводу…
Она была уверена – прошлое можно искупить, лишь изменяя настоящее и засевая вынесенными уроками будущее.

Над головой – крыша крошечной квартирки, полученной чудом, и реальная возможность писать, было бы зрение да здоровье…
Она – изданный автор.
Она – член Союза писателей.
Это её счастье. Это – её счастье! Это… – её счастье?…
Неужели это – и всё, к чему она стремилась всю жизнь?…
Конечно, глядя на искусственную радость граждан 1 апреля, во Всенародный День смеха, она никогда не могла забыть своего самого сокрушительного ареста в такой же день, 1 апреля 1938 года, похитивший у неё почти 20 лет жизни, которых теперь ей так не хватает…

Вслед за литературной славой писательницы Натальи Султан-Гирей, обрушившейся на её седую голову, – с интервью, репортажами, восторженными статьями, премией губернатора – к ней, наконец, пришла настоящая городская известность, её стали узнавать соседи и стали чаще бывать посетители.
Так, однажды к ней пожаловал и председатель караимской общины Игорь Бобович с предложением вступить в ростовское общество караимов.
Как же – в своих интервью она открыто признавалась в том, что она караимка!
Караимы жили в Крыму с античных времен, а в Литве, говорят, ещё в четырнадцатом веке во времена войн с Золотой Ордой, когда Великий Литовский князь Витаутас поселил в Литве около 380 караимских семей.
С тех пор они расселились по всей Европе .
Храмовой службы сейчас они не вели, вера была утраченной, но традиции ими чтились свято. Оказалось, что караимы даже издавали свою газету!
Каким-то сложным путём эта газета, издаваемая на деньги караимского мецената в Париже, пересылалась в Россию, а тут растекалась уже по городам и весям.
Вскоре Игорь Бобович начал регулярно приносить ей очередную свежую газету для совместного обсуждения событий в караимской среде и за рубежом, и в России, уже распадающейся как огромный каменный дом, халтурно выстроенный шабашниками без связующего раствора.
Причем, первой отвалилась Литва, имевшая самую большую караимскую общину и действующую кенаса. Местные жители Тракая очень любили посещать караимский ресторанчик с необычно вкусными чебуреками и слоёными пирожками с зеленью .
В караимскую газету самим Игорем Бобовичем была написана статья о Наталье Султан-Гирей, как о первой караимской женщине-писательнице, с историей её жизни и злоключений.
И вдруг Наталья в ответ получает письмо из самого Парижа!
Оказывается, эту статью прочитал кузен Натальи Максимовны, тот самый единственный бессменный меценат и вдохновитель издания этой газеты по фамилии Сарач, до этого момента даже не подозревавший, что в России у него есть близкая родственница, выжившая после репрессий 1937 года и такой страшной войны.
Что ж, как и положено в дешёвых романах с хэппи- эндом, судьба не до конца повеселилась с ней!
Наталья, под конец своего века, обрела богатого родственника за границей!
Классика жанра, а не жизнь, или жизнь – как мыльная опера…
Она немедленно списалась со своим двоюродным братом Михаилом Семёновичем
Сарачом, этим ревнителем и попечителем дела объединения караимов всего зарубежья.
Сколько интересного она узнала о брате!
Оказывается, не имея собственной семьи, он годами направлял все средства от своего успешного предприятия в Париже по изготовлению мужских шёлковых галстуков и аксессуаров на помощь караимской общине, на издание караимской газеты и создание Караимской Народной энциклопедии.
Михаил Сарач теперь с радостью и готовностью начинает помогать Наталье средствами – она даже стала делать маникюр и обзавелась новеньким постельным бельём, чем несказанно поразила случайно пришедшую Валюшку!
Величественно поздоровавшись, Наталья пригласила молодую подругу присесть и громким голосом кому-то приказала подать гостье чаю.
Валюшка, не поверив глазам, в дверях увидела милую тётечку в фартучке и с дымящейся чашкой чая и печеньями на подносе.
Валюшка даже застыдилась своих пакетов со скромными гостинцами, оставшихся незамеченными в углу крошечной комнаты, прямо у входа. Так и ушла, молча оставив подарки, в которых её Натальмаксимна уже не нуждалась.
Помощницу из собеса для уборки и других домашних дел Наталья приглашала уже давно, приплачивая ей небольшие деньги из пенсии и остатков гонорара. А вот секретаря она могла себе позволить лишь теперь – а ей все труднее становилось писать, все неразборчивее был её почерк, превращающий в каракули её скоропись.
Но наибольшей проблемой были, как ни странно, ни отсутствие идей или слов, а чаще бумага и чернила, ставшие на какое-то перестроечное время дефицитом – теперь ею часто вспоминался Карл Маркс, сетующий на трудности приобретения бумаги и чернил, и которому помогал богатенький Энгельс…

На приглашение приехать к брату в «Париж на постоянное жительство» Наталья ответила решительным отказом, резко отписала, что она «веры не меняет».
Правда, в благодарность за заботу о ней она все-таки опубликовала ряд рассказов со своими крымскими воспоминаниями в газете « Караимские вести», издание которой и спонсировал Михаил Сарач.
Частые телефонные звонки из Парижа позволяли им не только пообщаться, но также узнать о судьбе некоторых общих русских и караимских знакомых.
Ведь о Зинаиде Гиппиус и Мережковском, Бунине и Ходасевиче можно и прочитать, а вот о судьбе артиста Петра Потёмкина, маминого знакомца, а впоследствии, русского шофёра в Париже, Наталья узнала впервые. Многие русские эмигранты в то время взялись за извозничий промысел, вечерами собираясь в шахматных клубах… Но не было ни одного русского таксиста, который не знал бы лавки караима Фарумда, бывшего капитана царской армии, героя войны — и организованного там клуба бывших добровольцев, где люди за столом величали друг друга по бывшим чинам: поручик, капитан, полковник и даже, иной раз, — высокоблагородие.
Караимов во Франции было около 200 человек, а русских куда больше. Русские жили, не смешиваясь с французами. Хотя русских женщин было мало, француженки не интересовались русскими рабочими и таксистами, может быть хорошо воспитанными и с хорошими манерами, но бедными, не знающими языка, и с психологией, непонятной французам.
В центре Парижа были целые районы, где проживала русская колония, слышалась русская речь, там были школы, училища, кафе и рестораны, которые посещали, главным образом, русские.
Караимам, как и русским, разрешались работы дантистом или терапевтом, при условии работы исключительно с единоплеменниками. Женщины работали модистками, портнихами, кёльнершами… Все, надеясь на скорое возвращение, «сидели на чемоданах». До войны даже устраивали балы, удивлявшие грандиозностью Париж! Русские балы славились своими певцами, грузинские — лезгинкой, а караимские — своей кухней. Приходили на эти балы абсолютно все: караимы,русские, их соратники, их товарищи по полку и т.д.
Так и прошла их жизнь…
Наталья задумалась: то есть русская культуная жизнь не умирала никогда – она просто переместилась в Париж, оставив на Родине её суррогат!
Однажды Михаил Сарач рассказал ей о родном брате Антона Макаренко, не так давно
жившем в доме для престарелых на Лазурном берегу.
Наталья была крайне удивлена сообщением – ведь сам Антон Макаренко скоропостижно умер ещё до войны с фашистами. Возможно ли, чтобы его брат остался жив до сих пор?
Оказалось, что примкнув к Деникину, Виталий Макаренко стал сотрудником белой контрразведки и оказался в Париже…
Жители Крюкова до сих пор помнят, что Виталий был «причастен к карательным действиям по отношению к красным в Крюкове, в Кременчуге»…
Спустя время, выживший брат Виталий Макаренко написал, что их с братом переписка оборвалась, и она была очень трудна и нерегулярна.
Кузен пообещал Наталье подробнее разузнать о брате Семёна Макаренко..

…Володя и Валюшка стали совсем редко приходить – увереные, что её испортила слава…
Наталья иногда думала о Володе – отчего же он не может найти в Ростове адекватного себе круга и ничего не пишет?
И ответ самой себе был неутешительным.
Да оттого, что писательство он справедливо понимает, как следствие, а не причину, и он знает, что если писателю есть что сказать человечеству – тогда он говорит и пишет.
А ему нечего сказать. Значит, пусть молчит.
Так рассуждали и её современники.
А сейчас всё наоборот – над нынешними авторами довлеет желание «сказануть», с кондачка войти в разряд мудрецов и властителей душ читателя, всего лишь имея диплом ВУЗа, а то и вовсе ничего, или – с наскока, за любые деньги – издаться с разрушающими душу текстами или компиляциями чужих текстов, и – так стать знаменитым…

В последней телефонной беседе Михаил Сарач рассказал ей о том, что в городке Йер, близ Тулона, уже несколько лет как скончался брат Антона Макаренко…
Оставил мемуары … Он постарается ей их прислать.

Непостижимо!… Пережить своего брата чуть ли не на 50 лет и умереть на курорте Франции – это ли не ответ на её вопрос «за что»?
Наталья спросила Михаила – и этот вопрос её мучил всю жизнь:
– Михаил! А не знаешь ли, у Виталия родился кто-либо от беременной жены, оставленной в стране? Они встретились?
Михаил честно ответил:
– Не знаю, Натали… Говорили, что у него в России дочь…
Она была очень огорчена ответом «не знаю». Но Михаил снова обещал выяснить и немедленно прислать его воспоминания, если это возможно. Письмо она ждала с нетерпением. В ответ брат Михаил прислал ей выписки из действительных воспоминаний Виталия Макаренко, датированные семидесятыми годами. И некролог:

«Бывший прапорщик 407 Пехотного Саранского полка Виталий Семенович Макаренко умер 22 июля 1983 г. в возрасте 88 лет в доме для престарелых в городе Йер.»

Наталья лихлрадочно вела пальцем по воображаемой карте – Йер…
Йер..По граничащему Лигурийскому побережью оттуда легко можно добраться до итальянской Генуи… Йер находится недалеко от Тулона, всего в трёх- четырех часах от Парижа –на одной линии Лазурного берега с Ниццей, Каннами, Сен-Тропе и государством Монако…
Небольшой, вымощенный брусчаткой уютный городок Йер, где умер брат педагога А.Макаренко находится на Лазурном берегу.
А Лазурный берег – это место, где сбываются сказки даже для среднеобеспеченного европейца…
Наталья углубилась в письмо кузена с интересными фактами и мыслями.
Оказывается, жена Виталия – выжила на перроне и родила девочку!
Виталий Макаренко, обитая на берегу Средиземного моря почти до 90 лет, и пережив своего знаменитого советского брата почти на 45 лет, долгое время ничего не знал о судьбе своей жены.
Долго он ничего не знал и о родившейся дочери Олимпиаде, ставшей воспитанницей Антона Макаренко в колонии им.Дзержинского.
А его внучка, известная артистка Екатерина Васильева, так никогда и не увидела своего деда…
Наталья всегда с интересом наблюдала за метаморфозами личности актрисы Екатерины Васильевой, за тем, как она из раскрепощенной советской сибаритки на глазах превращается в умудренную опытом матрону, воспитавшую сына-священника, с какой тщательностью она подбирает свои роли в театре, насколько беспощадно искренна она в своих интервью. А теперь уж вдвойне – она, внучатая племянница Антона Макаренко…
Да… вот как вышло… теперь Наталья живет бок о бок с потомками Макаренко, могла бы и на исповедь ходить к его правнуку, если бы была православной…
Как все удивительно повернулось…

Наталья была чрезвычайно благодарна Михаилу за длинное и подробное письмо –
если бы он знал, что этим письмом были закончены её счеты с А.С. Макаренко.
Видно было, что её брат о ней заботится – он снова настойчиво приглашал в Париж, обещая ей полное довольствие и свободу.
Но тогда принять караизм она отказалась – некогда ей было вникать в оттенки богословских споров между библеистами.
Караимы тщательно отстаивали свое право называть свою веру «караизм», протестуя против отведения ей места иудейской секты, хотя их службы звучали на древнем иврите.
Зато теперь ей стало понятно, почему русское казачество называли «жидовствующим» –
всё Ставрополье, низовье Волги и Донщина было заселено «старообрядческими казаками» – то есть, по сути, исповедающими караизм. На воротных столбах высекалась Звезда Давида, в домах читался только Пятикнижье Моисеево, ТаНаХ, казаки не резали бороды и «блюли дом». Даже наряды казачек, манера завязывать головной платок, мужские кафтаны – всё было похожим…
Наталья задумала даже написать роман о казаках и влиянии Польши на судьбы России, и уже название придумала – «С Дона выдачи нет». Не успела…

Денежки, полученные в качестве гонорара за оба романа, хоть и были значительными, но моментально таяли, всё-таки давая ей некоторую финансовую независимость от преподавания уроков.
Хотя – какие денежки? – все участники издания её книг с такой благодарностью смотрели в её дарующие руки, что Наталья часть гонорара потратила на «магарычи», а другую часть получила книгами – они ещё долго лежали, освежая комнату типографским запахом славы и победы.
Таким образом, она быстренько растеряла учеников, но с « дополнительной помощью из-за границы» нежданно обретённого кузена, присылавшего ей доллары, смогла закончить начатый ею биографический роман «Дитя века», в котором Наталья представила свою жизнь такой, какой хотела бы видеть её в памяти потомков.

П
ОСЛЕДНЯЯ ВЕТВЬ,2000 г. capriccio 40.
От какой болезни он умрет?
Врач отменный, способный, сосредоточенный, серьезный. Чего же еще желать?
Франсиско Гойя

Газета, какую обычно приносил каждый месяц председатель областной караимской общины Игорь Бобович, сегодня была тщательно свернута и заложена в пакет. Игорь протянул ей пакет, одновременно здороваясь с ней, и тихонько сел в сторонке, пока она шуршала бумагой. Так он делал всегда, ожидая её живых комментариев на новости караимской общины. Наталья обычно разворачивала тонкие листки газеты, просматривала заголовки и намечала, что ей ещё раз прочитает вслух преданная работница Маргарита, когда придет к ней в очередной раз прибираться или записывать надиктованное.
Связь с караимской общиной приоткрывала неизвестную страницы её народа и давала возможность переосмыслить собственную жизнь.
Наталья, упорно не вдаваясь в детали национальных и религиозных отличий, совершенно не возражала, когда её называли татаркой, в паспорте она всегда была записана русской, а караимские корни, не без участия Игоря Бобовича и счастливо обретённого брата Михаила, лишь в последнее время стали для неё важными и ценными обретением. И то, исключительно в память об отце.
Обычно газету она просматривала быстро, намечая круг чтения, но крупный шрифт заголовка под знакомой фотографией было трудно оставить незамеченным:
МЫ БУДЕМ ПОМНИТЬ ЕГО ВСЕГДА!
Сегодня газетный листок на первой полосе открывал портрет мужчины в траурной рамке. Так…
Кто это? – Бобович молчал.
Наталья с трудом вчиталась в мелкий шрифт, используя для этого большую лупу с длинной ручкой:
«В Париже в 10 часов утра состоялась панихида и затем похороны.
Место, где нашел вечный покой человек, которого мы будем помнить всегда – Булонское кладбище в Булонском лесу, там, где похоронены его отец и мать. На похоронах присутствовало более 100 человек».
Наталья перевела взгляд на знакомый портрет – зачернённый неудачной ксерокопией и оставляющий лишь световые пятна на лбу и белой рубашке. Поднялась глазами выше портрета:
«14 августа 2000 года в 14.30 перестало биться сердце Главного караима нашего времени Михаила Семёновича Сарача»…
Наталья ахнула! – брат, бодрый, здоровый, он казался вечным…
Это был нож в самое сердце.
Коротко выдохнув, она уронила газету.
Молчаливый Бобович подал стакан воды и стал гладить её руку.
Господи, так всё было хорошо – но почему же так мало?…

Вся газета была полна некрологов и портретов этого импозантного мужчины –
в шляпе, с белым шарфом, стройного и рослого – вся, вся газета была посвящена кончине её брата Михаила! Она всматривалась в его портреты, впивалась в них глазами – до этого ей не удавалось видеть портрета брата, он один раз ненадолго приезжал в Ростов, и потом они только говорили по телефону.
Эта ошеломительная новость была для неё особо чувствительным ударом.
Именно с помощью Михаила Сарача, она снова обрела веру в чудо, смогла осуществить свои планы по написанию романа «Дитя века», романа, в который она вложила свою жизнь – такую, какая у неё должна была быть, если была бы возможность кардинально всё изменить.
Именно заботливый Михаил дал ей веру в покойное счастье не думать о куске хлеба, вспомнить свое благородное прошлое и спокойно заниматься рукописями… Именно Михаил геномно связывал её с древним караимским родом Сарач, ведущим свою ветвь из глубины веков…
Игорь Исаакович Бобович просидел с ней до прихода Маргариты – и «сдал вахту» законной помощнице.
Маргарита, узнав о скорбной вести, запечалилась не на шутку – где ж её хозяйка теперь денег наберется на прислугу? Придется уходить ей, хоть и жалко, привязалась… Быстренько обиходив подопечную, Маргарита ушла, отказавшись сегодня читать вслух – поздно уже, темно, да и нечего бередить душу. Умер и умер – не вернёшь.
Наталья, вооружившись очками и лупой, сама начала читать скорбные воспоминания, вытирая слезы с воспалённых век, удивляясь цепкости человеческой памяти, и открывая новые и новые страницы судьбы своего брата, и своего народа, о которых он скромно молчал в общении с нею.
Партизанскими тропами Франции.
Вторая мировая война…Пылает Европа, пылает мир. В 1940 году Франция была оккупирована фашистскими германскими и итальянскими войсками. Возник профашистский режим Виши. Против оккупантов поднялось патриотически настроенное население Франции. Разрозненные партизанские отряды, группы объединились в Движение Сопротивления.
В годы Гражданской войны многие караимские семьи эмигрировали из России. А некоторые в конечном итоге обосновались во Франции. Наши соплеменники, живущие во Франции, участвовали в Движении Сопротивления. С началом Второй мировой войны караим Михаил Семенович Сарач был призван во французскую армию, где служил в звании унтер-офицера, а затем поручика. В ходе боевых действий попал в окружение и плен к немцам. В плену, как знающий немецкий язык, был назначен старшим среди пленных французских солдат и офицеров. Пользуясь своим положением у немцев, он отстаивал интересы пленных французов, по возможности облегчая их участь. Затем, он бежал из плена, участвовал в движении Сопротивления. Был связным партизанского отряда, сформированного из бежавших из плена русских. Командовал этим партизанским отрядом караим- подполковник Сергей Чубар.
М.С.Сарач дважды попадал в руки немцев и пронемецкой французской полиции, но чудом остался жив. Не смотря на непосредственное участие в военных событиях и впоследствии в подпольной работе, которую он вел после побега из лагеря в Померании, он, будучи офицером запаса французской армии, не забывал своего русского московского происхождения. Он состоял в группе священника Леуса в городе Лионе, которая помогала русским бежать из плена и переправляла их во французские партизанские отряды-маки.
После войны М.С.Сарач работает юристом, продолжает интересоваться вопросами религии, этики и морали. Многие годы он занимался исследованиями по караимике. За работы по дохазарскому периоду, этническому происхождению караимов и караимской религии в 1995 году Михаилу Семеновичу было присвоено звание академика Российской академии естественных наук. Академик М.С.Сарач тесно связан с учеными Москвы, Санкт-Петербурга, Крыма, Уфы и других городов России. Он много лет возглавлял караимскую общину Парижа. Одновременно он руководил фирмой по изготовлению галстуков и аксессуаров, что создает материальную основу для помощи караимам России и Крыма».
М.Семёнов. Париж».
Наталья потёрла переносицу — читать становилось всё труднее с каждым днем, а теперь и с каждым часом. Посмотрела в окно – в безразличное лето Ростова и почувствовала, как сметая всё на своём пути, за окном текла сумрачная Ростовская Лета…
СВЕТЛОЙ ПАМЯТИ ДОРОГОГО ЧЕЛОВЕКА
Три года назад дела привели меня в Париж. Одесская караимская община, узнав о моей командировке, попросила меня передать кое-какие документы для Михаила Семеновича Сарача.
Устроившись в гостинице, я связалась с ним по телефону, и мы договорились о встрече на бульваре Капуцинов, в «Le grand caf;», что находится рядом с блистательной Парижской оперой.
– Так вы не заблудитесь? Это кафе знают все, – предупредительно сказал он.
И действительно, стоило мне только произнести название кафе, как парижане показывали мне дорогу.
Прибыв в условленное время, я стала глазами искать пожилого человека, поскольку та информация, которую я о нём имела, создала в воображении определённый образ. И была несказанно удивлена, когда ко мне подошёл моложавый мужчина в элегантном ярко-красном кашне, с артистическиой небрежностью закрученным вокруг шеи. Ощущение молодости исходило не только от стиля его одежды и даже не от не по-мальчишечьи подтянутой энергичной фигуры, сколько от взрывного темперамента его страстной, увлеченной натуры. В этом пожилом по возрасту человеке не было ничего, что свойственно старикам – ни намека на душевную усталость, ни старческого равнодушия, ни безразличия к окружающему миру, ни сентиментальности и старческого брюзжания. Я была совершенно очарована его недюженной эрудицией, неуёмной любознательностью, живым интересом ко всему, что его окружает, – людям, событиям, жизни в целом.
Наша встреча затянулась значительно дольше, чем я предполагала, и все же мне было бесконечно жаль расставаться с этим очень интересным человеком.
Человек, увы, не может жить вечно. Михаил Семеновичу была отмерена долгая и интересная жизнь. Я думаю, он был счастливым человеком: много видел, много чувствовал, много пережил. Наверное, ему хотелось узнать нечто большее, чем то, что можно познать в нашем мире. Вот он и отправился дальше.
Добрый вам путь, уважаемый человек!
Нина Эмельдеш, Одесса»
Наталья с благодарностью ещё раз перечитала фамилию автора этой статьи- Нина Эмельдеш. Спасибо, Нина… встречалась с ним, виделась…

ДЖАНЫ ДЖЭНЭТТЭ БОСЫН!
Караимы осиротели – умер наш общий друг М.С.Сарач, несравненный человек, философ, ученый, главный редактор нашей газеты и нашей энциклопедии.
Как отец заботится о своих детях, он заботился о каждом караиме, он помогал нуждающимся, субсидировал выпуски наших печатных изданий, наши культурные мероприятия.
Смерть Михаила Семеновича потрясла всех – казалось, что он бессмертен, что он все может, такой сильный, такой мудрый, властный, добрый.
С ним можно было говорить, советоваться обо всем – он все понимал. Он понимал и прощал человеческие слабости; ему так хотелось, чтобы караимы жили дружной семьей, помогали друг другу.
Мне в жизни повезло: я провела с Михаилом Семеновичем несколько вечеров. Интересна была наша первая встреча. Я прилетела в Париж, устроилась в гостинице и пошла к Михаилу Семёновичу в его офис. В первой комнате русскоязычная секретарша показала мне дверь, в которую надо было идти к Михаилу Семёновичу. Я вошла в очень скромную комнату, где за столом сидел человек, гораздо более молодой, чем я ожидала.
Значит, это не Сарач, – подумала я – Как пройти к Михаилу Семеновичу?
– Я Михаил Семёнович.
– Мне нужен Сарач.
– Я – Сарач.
И тут я ляпнула:
–Нет, вы же молодой! – Он рассмеялся. Радостно рассмеялся. Ему хотелось быть молодым. Да он и был молодым душой, сердцем.
Мы много беседовали. Обычно он приглашал поужинать в каком-нибудь ресторане. Я чувствовала себя неловко, мне казалось, что я его разорю.(Это наш менталитет).
Рассказывал он о своей жизни, интересной, достойной, в какие-то моменты – героической, о нашей истории. У него была необыкновенная память. Рассказывая, он называл годы, места событий. Всё помнил. Нашу историю он пропустил через своё сердце. Казалось, что он сам видел и сам пережил.
Трудно представить, что я больше не услышу его необыкновенно красивый голос, властный, но в то же время ласковый.
По-русски говорят: «Царствие ему небесное!»
По-караимски говорят: «Джаны джэнэттэ босын!»
А.И.Баккал, Москва

Наталья оторвалась от строчек, снова протерла очки, лупу, затем щемящие глаза… Сложила руки на животе, отложив в сторону эту страшную газету, не в силах читать разрывающие её сознание печальные слова некрологов.
Вся газета пестрела заголовками – «Наше общее горе», « Пастырь народа» , «Радетель Караимский вестей», «Памятник ему – добрые дела», «Он станется в наших мыслях и сердцах», « Имя – золотыми буквами», «Родился, жил и умер караимом». Перечислялись его многочисленные заслуги не только как учёного, но и как щедрого мецената караимских общин, издателя и составителя «Караимской энциклопедии», благотворителя многих нуждающихся караимских семей.
Газета «Русская мысль», Париж, разместила на своих страницах некролог:
Волею Божией скоропостижно скончался
14 августа 2000 года
МИХАИЛ СЕМЕНОВИЧ
САРАЧ
О чем с глубоким прискорбием извещает семья.
Отпевание было совершено
В Свято-Александро-Невском соборе-
12, ru Daru, Paris-8,
Панихида сорокового дня будет отслужена там же
В пятницу 22 сентября в 19 часов.

Некрологи были из Тракая, Киева, Симферополя, Мелитополя, Москвы, Днепропетровска, Одессы, Санкт-Петербурга, Ялты, Бахчисарая…Казалось, вся страна, Европа и Америка знали о кончине её брата, и только она сама узнала об этом так поздно.
Михаил был ей ровесником – они оба родились в 1910 году, правда, он в Москве, а она в поселке Мысхако. Наталья не знала о его юнкерском образовании, полученном в Югославии, о его юридической карьере – она его помнила ребёнком и узнала уже как состоявшегося «галстучного короля» и караимского лидера.
Осмысливая суженным сознанием перипетии его жизни, так бережно и любовно подобранные читателями караимской газеты, она понимала, какая невосполнимая утрата постигла её – был разрушен её последний бастион…
А она ведь только начала жить…

Наталья отчего-то снова остро вспомнила своего отца, того, настоящего, с караимской кровью, которому она обязана своей жизнью.
Оставив её мать, Ольгу Шабуневич, он сразу женился – Наталья не любила его Дуняшку , но брат, их сын Андрей, родившийся четырьмя годами позже неё, был ею нежно любим –Господи, где он?
Где он потерялся и не откликнулся до сих пор?
Как хорошо было иметь брата – с нежностью подумала Наталья об ушедшем Михаиле Сараче, и о расстрелянном отце, подарившем ей брата…о своём малочисленном народе, о котором она так мало знала… О несохранённом сыне…
Она потянулась и взяла в руки старую газету «Караимские вести» со своей единственной статьёй, посвященной своему народу, и прижала газету к лицу.
И слёзы, давно забытые слёзы, вдруг хлынули из глаз, судорожно вздымая плечи.
За всю её поломанную жизнь, за невозможность ничего изменить…
За непонимание и неприятие собственного народа…
За нелюбовь к своей бабушке, караимке Тотешь Соломоновне Туршу, родившей её отца Моисея и отца умершего Михаила…



ХИТРАЯ  БАБУШКА  ТОТЕШЬ (караимские хроники), capriccio31
Она молится за неё. (Франсиско Гойя)

газета «Караимские вести», №7 , август 1999 год.
Туршу, Сулиман- Акэ, праздновал свадьбу своей старшей дочери Ферюз. Женихом был молодой доктор Бобович. Свадьбу праздновали по странному обычаю. Сулиман-Акэ с сыновьями, с семьей жениха, с наиболее уважаемыми друзьями пировал на мужской половине дома. Лёжа на разбросанных по ковру подушках, гости наслаждались изысканными яствами, заманчиво дымящимися перед ними на низеньких, на турецкий лад, инкурстированных слоновой костью и березой столиках. Молодежь веселилась на дворе, поджидая приготовленного для них угощения, юноши плясали хайтарму, боролись, ухватив друг друга за пояс.
Сама красавица-невеста и её мать, свекровь и все подруги находились на женской половине дома. Пожилые женщины устроились вдоль стен и любовались плясками молодежи. День был жаркий, и девушки приоткрыли дверь во двор. Забыв об угощении, парни столпились перед этой узенькой щелкой в «недоступный рай». Младший конторщик Марк Сарач внезапно почувствовал, что с ним творится что-то странное, неведомое до сих пор. Бесконечная нежность и восторг наполнили его сердце. Он не сводил глаз с танцующей худенькой невысокой девушки. По евпаторийским меркам, она не была писаной красавицей, но грация каждого её движения, дополняла обаяние целомудренной женственности.
-Кто это та, которая танцует? – шёпотом спросил Марк соседа.
– Тотешь, младшая дочка хозяина.
Тёмная пелена безнадёжности опустилась на бедного Марка. Разве богач, преуспевающий негоциант, Сулиман Туршу, отдаст свою дочь сыну бедной вдовы?
Но разве любовь может быть безнадёжной? Всё свободное время, а его у Марка было не так много, он слонялся по двору у Туршу, и вот однажды… Она шла за водой. Артезианских колодцев ещё тогда и в помине не было. Во дворе у Туршу был колодец с бьющим на его дне родником. Марк помог девушке вытащить бадью и, переливая воду в глиняный кувшин, долго хранящий свежесть влаги, нечаянно коснулся её пальцев. Тотешь не отдернула руку. Она напоила его водой из своего кувшина, а потом, вскинув кувшин на плечо, как обычно носят воду девушки на востоке, медленно пошла к дому.
Марк стоял как вкопанный. Уже на пороге, прежде чем исчезнуть за тяжёлой дверью, Тотешь обернулась. Ему показалось, что она ласково взглянула на него. Земля пела под ногами бедного конторщика. Значит, он не безразличен милой Тотешь.
Вернувшись с соляных промыслов, куда он ездил по поручению хозяина и исполнил всё ему порученное, Марк упал в ноги к Сулиману-Акэ.
-Если откажете, если не смилуетесь, брошу все, уйду в горы, как Алим-разбойник, убегу в Турцию…
– Да что случилось? – недоуменно спросил Сулиман-Акэ? – растратил хозяйские деньги? Так я же не людоед, не злобный джин. Отработаешь растрату.
– Все счета до копеечки в ажуре, и прибыль уже в книги вписал. Не о том прошу.
– Так что же тебе? – Туршу начал сердиться.
– Отдайте мне Тотешь! – твердо сказал Марк, вставая с колен.
– Тебе? – удивился Сулиман-Ака. – А на что жить собираетесь? На твое жалование? А что если я приданного не дам?
– Мне нужна Тотешь, а её приданное оставьте себе.
– Ну и дерзок же ты. – Сулиман-Ака задумался. – Ну что же, такие дерзкие в большие люди выходят. Бери Тотешь и от её приданого не отворачивайся. Глупости всё это, что одной любовью сытым можно быть.
Старый мудрый Туршу оказался прав. Не прошло и двадцати лет, как Марк Семёнович Сарач стал одним из самых состоятельных людей Евпатории.
Счастливый в семье, он всю свою энергию разума и воли направил на то, чтобы его семья ни в чём не нуждалась. Его благополучие окончательно утвердилось после указа Александра Третьего, отменившего налоги на соль. И один из скромных солепромышленников стал миллионером. Марк Семёнович боготворил этого монарха. На его письменном столе всегда стоял бронзовый бюст Александра Третьего.
Марк Семёнович стал ревностным монархистом. Он видел, как под разумным правлением мудрого царя Россия превращается из страны лаптей в мощную индустриальную державу. Строились заводы, прокладывались новые магистрали, и все были сыты. Россия времён Александра Третьего не знала безработицы. Марк Семёнович отлично понимал, что наступают новые времена и всюду будут нужны образованные люди.
Всем своим детям(шести дочерям и пяти сыновьям) он дал высшее образование. Однако, живя в достатке и полном семейном благополучии, он не забывал, как унизительна бедность и щедро помогал своим бедным соплеменникам. Не получив систематического образования, он всю жизнь старался расширить свой кругозор, много читал и научную и художественную литературу. Когда он бывал по делам в Москве, то обязательно посещал Художественный и Малый театры.
Марк Семенович чувствовал, как театр учит и облагораживает человеческие души. И потому при строительстве городского театра на границе новой и старой Евпатории, он был одним из главных участников, субсидировавших это строительство. Зимой евпаторийский театр почти пустовал, ставились любительские спектакли, местными силами устраивались концерты. С оживлением курортного сезона лучшие труппы столицы гастролировали в Евпатории, и Марк Семёнович от души радовался.
Помня, как скоротечна человеческая жизнь, евпаторийский меценат заранее оставил свое завещание. Отчислив проценты на помощь нуждающимся, он все своё состояние разделил поровну между своими детьми. Однако пятьдесят тысяч рублей он выделил в особый фонд и предназначил эту сумму тому из детей, кто не добьется в жизни удачи. Никто из детей этими деньгами не воспользовался.
Марк Семёнович умер задолго до бури, потрясшей Россию, и сила этого чудовищного урагана обрушилась на головы его детей и внуков. Одни из них угасли в эмиграции, другие испытали на себе все ужасы красного террора. Грозный Рок не щадил ни русских, ни татар, ни караимов.
После смерти мужа, Тотешь, взяв двух младших детей – дочку Эстер, в просторечии Стиру, и «мизинчика» Сулеймана, поселилась у старшей дочери Солтанет. Собственно говоря, Тотешь вернулась в свой отчий дом, в свою девичью комнату. Бабакай Сулейманович ненамного пережил своего тестя. Однако, успел порадоваться на двух сыновей, которых ему подарила Солтанет.
Оба мальчика росли здоровыми и крепкими. Радостные визги четырех ребятишек до позднего вечера оглашали старый двор, такой памятный для сердца Тотешь. Ведь здесь она впервые увидела своего Марка, впервые он заговорил с ней, когда она дала ему напиться студеной воды из их старого колодца. С грустью Тотешь подумала, что Стира никогда не зачерпнет воды из родного колодца и не напоит своего избранника. Зачем Стире ходить к колодцу, когда в доме давно появился водопровод и даже есть ванная с колонкой.
Слишком бойка и дерзка её младшая дочь. Лазает с мальчишками по заборам, пугает чужих гусей:
-Гуси, гуси, га-га-га! Четвертушку б вам? Да-да-да!
-Кыз-казах, – упрекала её старшая сестра. – Ты же девочка!
Стира в ответ только смеялась. Смех у Стиры был звонкий, заразительный. По евпаторийским понятиям Стира не обещала стать красавицей, ни пышной груди, ни широких полных бёдер, но уже сейчас она была живым воплощением изящества.
Эта девочка точно сошла с полотен Ботичелли, но в тёмном колере. Когда мать распускала все её двенадцать косичек, иссяня-черный поток волос окутывал всю её хрупкую фигурку. А в глазах, чуть скошенных к вискам, прыгали неутомимые бесята. Тотешь, любуясь дочерью, терпеливо расчесывала это богатство и вновь заплетала в двенадцать косичек, перевитых красивыми ленточками с монетками. Все знают, что если набожная девочка попадет в беду, двенадцать ангелов тотчас же подлетят и, схватившись каждый за косичку, спасут от любой напасти. От такой «Кыз-казах» всего можно ожидать.
Обе вдовы – мать и дочь – жили уединённо и скромно. Дочерям было некогда навещать старую мать. Одни «мальчики» не забывали старое гнездо, и в каждый их приход Тотешь оживала. Скрывая свою радость, Тотеш упрекала сыновей.
-Девочки все пристроенные, – вздыхала Тотешь, – отчего вы не приведёте ко мне «Гелен»(невесту)?
-Борис не женится; он старший, вместо отца нам, неудобно же раньше его обзаводиться семьей.
-Борис человек особый, а вы простые люди.
Наконец, застав мать одну, её любимец Арун признался ей, что давно тоскует по Лизе Авах.
– А как она? – поинтересовалась Тотешь.
– Не знаю, и подойти боюсь даже…
Тотешь тихонько засмеялась.
– Потерпи еще немного. Мы с Соней все это уладим.
Проводив сына, Тотешь ни на шутку задумалась. Авахи были состоятельной караимской семьей, но уже затронутой новшествами. Лиза Авах уже заканчивала гимназию, на всех гимназических балах и вечеринках танцевала, окруженная роем поклонников. Она считалась самой красивой девушкой Евпатории как некогда Биана. Однако Биане было уже за тридцать, а Лизе Авах восемнадцать.
Тотешь поделилась тревогой о счастье любимого сына с Солтанет.
–Посылать сватов к Авахам по старинке неудобно. Они люди современные.
Солтанет, она же Софья Марковна или для близких Соня, сдвинула брови и несколько минут молчала. Потом улыбнулась.
– Возможно, как-нибудь в бане мы встретим мать Лизы Авах и обо всем спокойно потолкуем.
Баня была единственным развлечением и подлинной радостью караимских затворниц. Отправлялись в баню с самого утра, сопровождаемые служанкой, несущей медные тазы и чистую одежду. Шли по главной улице Лазаревской, пересекали Соборную площадь, центр старого города и исчезали в кривых улочках за остатками Крепостной стены. Там, в центре этого лабиринта находилась баня. Скинув обувь у порога, женщины ступали в мощеный мраморными плитами дворик. Темное отверстие вело в преддверие, где раздевались. Оттуда купальщицы переходили в Мыльню. Опытные банщицы обмазывали свои тела белой персидской глиной и тупыми скребками осторожно очищали грязь и ненужную запретную по закону растительность. После этого, они укладывали свои «жертвы» на широкие каменные скамьи и передавали их в руки массажисток, могучих баб, из которых каждая легко могла вскинуть на плечи годовалого бычка. Разморенные и одурманенные всеми этими процедурами, клиентки бани переходили, вернее перебегали в чистый зал. Большой водоем с протекающей водой и множество фонтанчиков освежали купальщиц. Для особенно привередливых журчало еще несколько маленьких, так сказать индивидуальных фонтанчика с крошечными бассейнами. Наплескавшись в теплой чистой воде вволю, посетительницы бани рассаживались на низких широких каменных скамьях, а банщицы уже спешили к ним с подносами, уставленными блюдечками с косхалвой, рахатлукумом, медовыми пирожками. Между этим великолепием скромно дымились чашечки турецкого кофе и блистал незамутненной прохладой стакан с водой.
Наслаждаясь горячим кофе, запивая ледяной водой и закусывая лакомствами, женщины понемногу вступали в беседу. Обсуждались все Евпаторийские новости: кто женил сына, кто выдал дочь замуж, кто отпраздновал рождение ребенка. Тотешь обычно молчала, она не любила пересуды. Немногословная была и Солтанет, лишь изредка покрикивала на Стиру, черезчур уж резво барахтающуюся в водоеме. Однажды им повезло: на соседней скамейке расположились Лиза Авах с матерью.
После обмена приветствиями Солтанет дипломатично завела речь о том, что мы стареем, а наши дети растут.
– Лиза так выросла, что встреть я её на Лазоревской, – не узнала бы. Наверное, уже помолвлена?
-Нам спешить некуда, – надменно отвечала мать Лизы. – Пусть сперва гимназию кончит. Мы не нищие, старой девой не останется.
– Кысмет Болса, – вмешалась в разговор до сих пор молчавшая Тотешь, мы тоже не из бедноты. Покойного моего мужа миллионщиком почитали, а наша Анечка до сих пор не пристроена, а ведь уже за тридцать.
– Вы, конечно, хотели бы зятя караима? – деликатно спросила Солтанет.
–Конечно, – горделиво ответила мадам Авах, – и из хорошей семьи.
Тут Солтанет, она же Софья Марковна, призналась, что её младший брат давно вздыхает о Лизе.
– Сима? – Оживилась Лиза.
– Нет, Арун.
– Но он никогда не заговаривал со мной. На всех наших гимназических балах не танцевал со мной.
-Он боготворит вас.
– На выпускном вечере, – смилостивилась Лиза, – я обещаю ему второй вальс.
Когда Арун вошел в зал, Лиза кружилась в вальсе в объятиях поручика Бейбулатова, сына предводителя дворянства. Вальс кончился. Бейбулатов отвел Лизу на место и, сказав несколько любезностей, отправился приглашать новую даму. Набравшись храбрости, Арун подошел к Лизе и робко пригласил на тур вальса.
– Мне не хочется танцевать, лучше принесите мне мороженое. – Лиза улыбнулась. – Я буду на балконе.
Луна сквозила сквозь ветви деревьев. Море не было видно, но доносились его мерные, глубокие вздохи.
– Ой, спасибо. Как вы угадали, кофейное – мое любимое. – Она милостиво приняла блюдечко с мороженым из его рук. – Садитесь и рассказывайте.
Она указала на плетёное кресло возле себя.
Арун робко опустился.
– Как красиво! Вы знаете, я шел по берегу моря и не мог наглядеться – это бледно-лиловое небо, легкий силуэт гор на том берегу залива… – Он замолчал, – Вы любите красоту? «Красота спасет мир»! – убежденно процитировал Арун, – помните, у Белинского «красота-добро-истина»…Триада Гегеля…И Платон обожествлял красоту.
– Как интересно вы говорите… – серьезно проговорила Лиза, – обычно кавалеры со мной болтают всякий вздор, точно я дурочка….
Большая яркая звезда, сорвавшись с небосклона, прорезала в темноте огненную дугу.
– Скорей! – Лиза схватила его за руку. – Задумывайте желание и шепчите звезде.
Звезда, описав полукруг, исчезла за тополями.
– А я знаю, что вы задумали, – тихонько засмеялась Лиза. – Задумали, чтоб любимая девушка ответила вам любовью.
– Я не смел, я пожелал, чтобы она хоть изредка вспоминала этот вечер и эту звезду.
Лиза ласково пожала его руку.
Дома Арун пересказал слово в слово свой разговор с Лизой. Борис Маркович немедля навестил старика Аваха.
Авах угостил гостя настоящим турецким кофе с косхалвой. Поговорили о видах на урожай. Пшеница – дай Бог каждый год такую, а на виноградники напала миль-дью. Все лозы попортит, а ягоды нельзя будет и в рот взять.
–Найдут же какое-нибудь средство, – высказал Борис свою надежду.
– У вас все химия, химия, – недовольно проворчал Авах, – а в наши дни мы на Бога надеялись. Послушай, почему я тебя никогда не встречал в бане? – Авах укоризненно покосился на молодого гостя.
– У меня дома прекрасная ванна, – улыбнулся Борис, – наш водопровод из артезианской скважины.
– Не признаю этой ерунды. – Авах нахмурился. – Мои женщины носят воду из нашего фонтанчика, что на углу.
– Как поэтично! «Княжна Тамара молодая к Арагве ходит за водой».
– Образованностью хвастаешься, Бабакай-Аке, – усмехнулся Авах, называя гостя его тюркским именем. – Не удивишь, мы Лермонтова тоже читали. В свое время. А сейчас у меня столько забот, хлопот, что не до книг. Хочу младшим дочкам француженку выписать, а то в гимназиях черт знает, как его учат. Серебряной медалью кончила, а задачу на тройное правило решить не может.
– А не можем ли мы помочь Лизе более важную задачу? Что бы вы сказали, если бы две состоятельные и уважаемые всеми караимские семьи породнились?
– Э…э…это вы о себе, Бабакай-Аке?
– Мой младший брат без ума от вашей дочери. Он имел честь танцевать с ней на выпускном балу, и ему кажется…
– Лизка! – позвал Авах дочь. – Ты что? – обрушился он на девушку. – Шуры-муры заводишь? Откуда этот Гарун -аль-Рашид возомнил, что ты к нему неравнодушная?
– Папа, я только сказала, что мне интересно с ним.
– Вот видите, Борис Маркович, – печально обратился отец Лизы к гостю, называя его на этот раз русским именем. – О чем нам с вами договариваться, когда уже без нас все решили? Как кончится уборка пшеницы, и я расплачусь с кредиторами, отправлю кораблик-другой в Геную с нашей пшеницей, можно будет и свадьбу сыграть. Одно прошу вас, пусть это время ваш братец не шатается возле моего дома и не ищет встреч с Лизкой. За ней я присмотрю, а уж ваше дело – братца приструнить.
Миль-дью не погубила виноградники, и на свадьбе Аруна и Лизы лилось рекой молодое вино. Это семейное торжество отпраздновали по всем традициям. Была и борьба, и девичьи пляски на женской половине дома, и каурма из молодого барашка на низких узорных столиках перед почетными гостями, и беш-бармак в котле для молодежи. Единственной уступкой современности был подвенечный наряд молодой с фатой и флёр д* оранжем, выписанном из Петербурга.
После свадьбы тесть решил, что зять будет жить в его доме. Сыновей у Аваха не было, и он намеривался передать свое дело мужу дочери.
– А пока я жив, пусть под моей рукой к делу присматривается.
Ростов-на-Дону, Н.М.Султан-Гирей,


Феб – бог ревнивый,1999 г capriccio 66
Ну-ка, полегче! Вот ведьма верхом на Хромом бесе, (Франсиско Гойя)

Однажды в августе, когда Наталья Максимовна Султан-Гирей ещё была в зените своей литературной славы, её пригласили выступить на радио. Редактора литературной программы заинтересовала её необычная судьба.
Ещё бы! – талантливая экзотическая зэчка голубых кровей, которая пишет исторические романы и «по-французски говорит» – ведь это случайно сохранившийся до наших дней реликт давно уничтоженной цивилизации!
Наталья даже написала об этом интервью в письме своим молодым московским знакомцам, Татьяне и Вадиму:
«…задавали дурацкие вопросы: «была ли у Вас в жизни большая любовь?»
Я ответила «Феб – бог ревнивый» Ну что можно ответить на такой вопрос? Исповедь мою что ли ждали?
«Не утомляют ли Вас уроки?»
– Утомляют, но жрать надо. На 130.000 жить нельзя, с голоду сдохнешь». И т.д. и т.п…»
Что ж, прошло и это…

Неужели этот шум и есть та цель, к которой она стремилась, заплатив за конфискованный тираж своей повести восемнадцатью годами лагерей?
Почти шестьдесят лет её писательского молчания вошли в привычку настолько, что интервью, в лучшем случае, она наполняла сарказмом.
Ощущение зоопарка не проходило, причем в клетке оказалась не она – она шла своей дорогой – а любопытствующие молодые современники, которых интересовали не тексты, а зрелища и банан! Дайте банан!
Нет, не этого она хотела! Она хотела сказать свое слово, но…
Пока такая возможность случилась, это слово некому было адресовать.
Чудовищная историческая безграмотность молодежи, помноженная на поверхностную и тенденциозную школьную программу, не давала ей шанса на признание, которое она хотела бы иметь. Увы…
Но надежда, что через её книги потомки начнут интересоваться историческими персонами и впитывать опыт ушедших цивилизаций, всё же оставалась.

Наталья нашла способ отблагодарить свою батайскую родню, давшую ей приют в далёком 1957 году – она вселила родственника в свободную комнату. Ей лишнего не нужно, а живой человек рядом воды подаст. Так и появился в её квартире Валентин.
Он её не «тревожил и вёл своё хозяйство сам».
Что ж, пока брат Михаил присылал деньги, у неё был короткий, но замечательный период достатка и счастья от реальной возможности заниматься привычным и, как она была уверена, необходимым писательским делом.
Она торопилась завершить начатый труд – книгу о девочке, пережившей революцию, войны и репрессии, и прожившую, без малого, целый век, и названную «Дитя века».
Она не сетовала на свою жизнь, заставившую её работать репетитором– ведь работали все известные писатели: Вяземский отдал 20 лет служению в Минфине, Пушкина заставляли присутствовать на скучных балах и гоняли по ссылкам да командировкам, Лермонтов служил в действующем полку, Салтыков-Щедрин служил генерал-губернатором, Достоевский занимался издательским делом, Чехов – был продавцом, врачом и журналистом…
Краткий период «бешеных гонораров» Советских времен коснулся горстки избранных и канул в Лету, оставив для амбициозных литераторов цетростремительное ускорение в точку с концентрическими нулями…
Всё чаще она задумывалась: всякий ли писатель осилит её путь – унизительный, голодный, безвестный – чтобы пройти его до конца?
Может, нужно сразу выбирать себе другую судьбу – не творческую?

Наталья, уже теряющая физические силы, как-то предлагала Валюшке поставить в соавторство выросшую дочку, с тем, чтобы Танечка была правопреемницей её творческого наследия – ну, хотя бы романа «Дитя века», но Валюшка отказалась. Она стала редкой гостьей.
Сказала, что «не чувствует себя вправе»…
Значит, не верила, эта наивная девочка, своенравная и добрая, как домашняя кошка, в её длинную литературную жизнь…
Не поняла она знаков судьбы, хоть днями и ночами читает всё подряд, наверстывая упущенное…
Что ж, Наталья утешала себя надеждой, что её уроки дадут свои плоды в более позднее время, и Валентина оценит в ней, случайной согбённой старухе, не только объект её примерной заботы, чем она, конечно, намерена гордиться всю оставшуюся жизнь, но и своего учителя, с помощью которого она уже обрела кое-какой интеллектуальный багаж.
Да и за какие бы деньги они с Таней бы издавали эту книгу?
Как переменчивы времена и нравы общества – за издание своего литературного труда автор теперь должен заплатить издательству!…

Караимская община, заинтересовавшаяся было её творчеством, после кончины всемогущего и щедрого мецената Михаила Сарача как-то незаметно утихла в своей активности… Издавать большой роман караимской писательницы было не за что.
Таким образом, рукопись её последнего романа, переправленная в редакцию «Ростиздат», несколько месяцев бесцельно пролежала в коробке из-под макарон, прямо в коридоре издательства, но теперь, из-за повсеместных финансовых трудностей, оказалась практически выброшенной…
Однажды, здесь появился по своим делам владелец нового журнала «Донское слово» Александр Крахалёв.
Они обсудили с редактором прогорающего издательства В.Безбожным творческие планы, растущую цену на бумагу и типографские расходы, посетовали на дороговизну – не выжить, нет, не выжить…как-то разговор вырулился сам собой на судьбу рукописей, которые не на что издавать – вот, посетовал, и кивнул редактор – готовый роман Султан-Гирей, «Дитя века»…
А денег заплатить автору нет, и издавать не за что …
Крахалёв, как человек предприимчивый, предложил сам договориться с автором и выкупить этот роман за оговоренную сумму, а когда будут у него деньги – он издаст этот роман!
Так, с коробкой из-под макарон, Крахалёв и ушёл с последним романом Султан-Гирей к себе в редакцию.

Наталья, более всего опасавшаяся потерять разум от инсульта или склероза, стала ощущать надвигающиеся признаки именно этого заболевания – временами она делалась рассеянной, забывчивой, а ноги – её быстрые легкие ноги – всё чаще отказывались её слушать.
Ступеньки Валентин так и не починил, заставляя Наталью всякий раз вспоминать стихи Данта, в переводе Миши Лозинского:
Горек чужой хлеб и ступени чужого крыльца…
Да…. Вот – Миша Лозинский, счастливо избежавший всех репрессий…
Удивительно всё же с ним обошлась судьба в эти годы: его женой оказалась дочь доктора Бориса Шапирова, под началом которого когда-то начинал служить папа Люциан Ивановский по устройству санитарных кордонов страны.
Когда же их семьей заинтересовались органы ГПУ, Михаил Лозинский, чтобы спасти жену и дочь, обратился за помощью к общительному и вездесущему Алексею Толстому, а Толстому предстояло с этой просьбой обратиться к М.Горькому.
А уже Горькому нужно было бы идти на поклон к самому Генриху Ягоде…
Так бы и сделали.
Но Горький, выслушав личную просьбу о помощи, спросил Алексея Толстого:
–А какое отношение семья Лозинского имеет к вам?
Толстой развел руками:
– Никакого…
– Но я, – Максим Горький страдальчески поднял брови, – могу просить только за вас…
– Что же делать? – Толстой понимал, что дальше следовал арест Мише Лозинского и его жены Татьяны.
– Так придумайте что-нибудь!…Породнитесь как-то…что-ли…
Тогда решили немедленно поженить юного сына А. Толстого, известного всем детям по повести «Детство Никиты», и дочь М. Лозинского и Т. Шапировой, тем и спасли семью.
Этот брак дал много умных детей и одна девочка из них – известная талантливая современная писательница Татьяна Толстая.

У Натальи Сарач всё было иначе… И счастливых стечений обстоятельств в том числе.
Теперь не стало брата, от которого ей было не так стыдно принимать материальную помощь, и вонючие пальцы безжалостной нищеты и безнадёги планомерно и настойчиво сжимали её горло.

В один из таких неласковых дней, к ней постучался незнакомый человек, представившийся издателем. Он был высок, русоволос, приветлив, и его голос занял все пространство комнаты.
Представился:
– Александр Крахалев, издатель.
Усаживаясь, он говорил уверенным баритоном и сразу расположил к себе болеющую Наталью. Он сдержанно посетовал на своё зыбкое финансовое положение в наше нестабильное время, сердечно посочувствовал ей – она была с ним совершенно согласна! – и предложил за роман «Дитя века» некую сумму!
Сразу, здесь же, наличными. Расчёт на месте.
Боже, сколько раз издатели будили гениальных авторов требованием «продать им что-нибудь свеженькое»?…
Деньги были непонятные – цены менялись, как карточные масти под пальцами шулера, и Наталье было трудно определиться с суммой, но никаких других предложений не было – а значит, и выбора не было тоже.
И она согласилась.
Да и не впервой ей было продавать рукописи…
Вежливый гость что-то ещё говорил об оплате им сиделки, если ей понадобится –
зачем ей сиделка? Отлежится – и встанет. Так уже было…
Она подписала какие-то бумаги, отдавая издателю А.Крахалеву все права, заботясь лишь о том, что страна должна увидеть книгу изданной.
О, сколько романов у неё уже было отобрано ещё в лагерях, продано за кусок хлеба! – сейчас не в этом суть… Пусть издаёт!
Она должна оставить свой след росчерком своего имени, рассказать о себе так, как должны видеть её потомки, а не так, как было на самом деле – и это главное сейчас в жизни.
Пока она может что-то исправить.
Именно – оставить свой петроглиф на камне жизни – как римляне и египтяне, индейцы майя и шумеры оставляли иероглифы и клинопись, фрески и барельефы…Остаться.

Наталья видела Крахалёва ещё несколько раз – он приходил, когда она была уже совсем слаба: он что-то говорил, теребил её руку, ободрял, ругал Маргариту за мусор на полу и ещё за что-то…
Она верила ему – молодому и предприимчивому – больше ей некому было верить… Человек всегда должен кому-то верить. И она твердо знала, что когда будут у него деньги, Крахалев обязательно напечатает её последнюю книгу.

А Володя не появлялся уже около трёх лет…

…Как изменился мир… Слово «герой» чаще слышится как «героин», опасное слово «нарком» нынче брезгливо относят к понятию «наркоман», а пельмени называют «Цезарь», как будто внутрь положили кусочки заколотого ножом императора…
Вот если бы у неё было здоровье Дуняшки Галуновой – оооо! – она бы всё успела в этой жизни… Не любила она Дуньку-разлучницу, отцову жену – проклятая баба, что ни говори – отца из дома увела, подругу обманула, Наталью осиротила… Хорошо, что папа Люцик был влюблен в маму …
Живучие-здоровые, многочисленные и жадные Галуновы – у вас-то, наверняка, всё в порядке!… не то, что у меня… – Наталья сжала губы. – И никакое проклятье вас не истребит! У вас – деньги, жажда жизни, беспринципность…Они выживут при любой власти, не то, что мы – шляхта…Я вот, одна совсем осталась…
Нет, клубок человеческих страстей не сможет распутать ни революция, ни война, ни репрессии, ни время…
Только память, нестираемая человеческая соборная память, сводя воедино все за и против, просчитывая тезы и антитезы позиций, может вынести окончательный приговор.
Откуда было знать Наталье, что Евдокию Галунову фашисты расстреляли летом 1942 года в оккупированном Днепропетровске. А из прорванного блокадного Ленинграда, чудом, полуживой от голода, добрался к матери её единственный сын, Андрейка. Не застав мать в живых, он устроился в оперный театр виолончелистом, получая хлебные карточки до июня 1943 года. Успел зачать ребёночка с милой девушкой и – не вернулся с репетиции… А молодая жена в войну охраняла тяжелеющий живот, пытаясь выжить и сохранить дитя – как сосуд, в котором слита последняя кровь двух родов, ведущих своё начало из бездны веков: кровь многочисленных караимов, купцов Сарачей и многоголосая кровь русских купцов Галуновых.
И не было купеческого клада драгоценнее.


НЕ  ЛЫКОМ  ШИТЫЕ  ГАЛУНОВЫ, capriccio 30
Зачем их прятать? (Франсиско Гойя)

…Потомственный Почетный гражданин Андрей Иванович Галунов, отец Дуняши, был одним из десяти самых зажиточных предпринимателей Петербурга.
В его семье в 1902 году росло 8 детей: Александра Андреевна, Евдокия Андреевна, Зинаида Андреевна, Мария Андреевна, Александр Андреевич, Андрей Андреевич и Иван Андреевич – все дети Потомственного Почётного гражданина.
Но именно любимая дочь Дуняша, девица Евдокия Андреевна, носившая имя любезной матушки основателя семейства, принесла позор в семью, сочетавшись не только с «персюком», как называли нерусей, но и с просто разведенным мужчиной Моисеем Сарачом, «уведенным из семьи» дочери Действительного Статского Советника Александра Адамовича Шабуневича.
Молодые спешно уехали в Париж, скрываясь от гневных пересудов общества.
А вернулись жить в свой дом на Каменноостровский – Дуняша в приданое получила собственный дом и распоряжалась своей жизнью как ей заблагорассудится.
Любила, видно, своего Моисея…
А что? – её Моисей шустрый, сметливый, в торговых делах смыслит успешно – имеет свидетельство, что он купец 2-й гильдии… Кроме того, он – сын бывшего богатейшего торговца солью в Крыму, Почетного гражданина города Евпатория, Мордехая Сарача, бывшего старосты караимской церкви, нынче почившего. Прекрасно играет на виолончели!… Красавец, каких мало!…
Но ведь и они, купцы Галуновы, были не лыком шиты!
Основатель «петербургской ветви» Галуновых купец А.И.Галунов занимался скупкой пшеницы-белотурки, ржи и овса, а в дальнейшем, и поставкой вина в столицу.
Покупка-продажа хлеба, купленного с выгодой на крупнейшей в России Покровской бирже, было выгодным предприятием.
Покровская биржа находилась на перекрестке волжского тран¬зитного пути с уральско-покровской железнодорожной линией, кото¬рая, в свою очередь, имела три питательных притока: ветки на николаевскую и астраханскую линии, а также на Новоузенск и Алек¬сандров Гай.
Современники так описывали размах хлебной торговли того времени:
«Если взглянуть на линию громадных хлебных амба¬ров, да на соседнюю с ними площадь, сплошь обставленную камен¬ными зданиями, то всякий заезжий человек сразу же придёт к заключению, что Покровская слобода изобилует коммерческими людьми и крупными капиталами».
Крупные капиталы появлялись от реализации пшеницы и ржи из упомянутых «громадных хлебных амбаров», которых в слобо¬де к 1910 г. насчитывалось восемьдесят семь, общей вместимостью де¬сять миллионов пудов.
Хотя самыми оборотистыми были саратовские купцы, скупавшие одну четвертую часть всего хлеба, за ними новгородские, скупавшие вместе с саратовцами, половину биржевого хлеба но и петроградский купец Галунов и «Т-во А.И.Галунов» в 1912 году покупал из оставшегося хлеба 1 млн 300 пудов в год лучшей пшеницы-белотурки.
Рядом с Покровским была мельница братьев Щербаковых, но Галуновы возят молоть хлеб на свою – в Копаево, экономя и зарабатывая денежки ещё и на помоле.
Купец Щербаков, раньше продавал Галуновым керосин, но не таков был купец Андрей Иванович Галунов, чтобы тратить лишнюю копейку. В январе 1895 г. он пишет своему управляющему на мельнице письмо, в котором среди прочих выговоров и указаний делает такую оценку: «Покупка керосина от Щербакова по 1 рублю 85 копеек за пуд – дорого». С этого момента Галунов покупает керосин для своей мельницы у Величко, экономя каждую копейку, чтобы в дальнейшем скопить значительный капитал.
Андрей Иванович живёт постоянно в Петербурге, но рыночные цены на нефть знает, на то и купец.
Богатый купец, Галунов, был ещё и старостой Борисо-Глебской церкви, а в последствии участвовал в создании Храма Пресвятой Богородицы «Всех Скорбящих Радости», что на Шлиссельбургском тракте, проект которого был удостоен Высочайшего утверждения Александра Третьего.
После постройки этого красивейшего храма, он стал его первым старостой и удостоен ордена Св.Станислава 3 степени.
Эта церковь была любимым местом посещения верующих петербуржцев, и к ней по реке Неве было устроено сообщение на катерах и паровиках.
Эта церковь была закрыта в 1932 году, а через год была разобрана на кирпичи – но саму Богородичную икону, за её трогательность и необыкновенную красоту, верующие сохранили, так и называя до сих пор «Всех скорбящих радости»…

«Тверская» ветвь купцов Галуновых, известна тем, что они в городке Весьегонске по улице Гостинодворской открыли детский приют.
Отец этих купцов Галуновых, Иван Васильевич Галунов, родившийся в Весьегонске, отказал 100 тысяч на строительство приюта в этом городе, а сын его, Андрей Иванович, выстроил для этой цели каменный двухэтажный дом.
Таким образом, оставшиеся 700 тысяч остались неприкосновенным капиталом, с процентов которого и содержались призреваемые и служащие приюта .. .
Жена Ивана Васильевича Галунова, Евдокия Андреевна, много способствовала и жертвовала на приют вещами.
Девять лет спустя , жена Андрея Ивановича Галунова, Мария Александровна, рядом, в одну линию с приютом, выстроила каменный дом под детские ясли, которые и были открыты в 1899» г…
Сохранилось письмо сына Евдокии Андреевны, А.И.Галунова, к высшему Духовному лицу Петербурга в записях Александро-Невской Лавры об «Устроительстве на собственные средства маленькой церкви во имя преподобной мученицы Евдокии», нижняя келья которой, смежная с Духовской церковью (Храм Сошествия Святого Духа), была отведена под места погребения в виде склепа с 12 гробницами для семьи Галуновых.
Там и была погребена мать устроителя церкви – Евдокия Галунова.
Обычно, деньги вносились гражданами не только за место на кладбище, но и за уход.
А также за вечное «тепление лампад» над могилой в течение суток или полсуток – одно место далеко не в первом ряду обходилось в 1500 рублей, и такое захоронение могли себе позволить очень богатые люди…
А отец устроителя церкви – Иван Васильевич Галунов – числится в первом списке захороненных в Духовской церкви под №22, рядом с прахом цесаревича Багратиони, государственным Канцлером князем В.П. Кочубеем, обер-гофмейстером кн. К.А.Нарышкиным, рядом с супругой и дочерью М.Кутузова… Здесь же неподалеку лежит прах дворян Прончищевых – один из которых, Василий, руководил кораблём в первой Великой Северной экспедиции вместе с Семёном Челюскиным, и сгинул где-то там, на краю земли, вместе с женой.

Трехэтажный Петербургский каменный дом семьи купца Галунова, снабжавшего хлебом и вином северные губернии, был лучшим в городе, а свободный капитал его составлял ему широкую известность даже в Петербурге, где его дочери и сыновья владели целыми кварталами домов в районе Старого Невского.
После же его смерти, неудачно правила имуществом вдова, Екатерина Андреевна Галунова, так называемая «галуниха», недалекая, легкомысленная женщина.
А сын, красавец Иван Галунов, прожигал жизнь в Петербурге, будучи студентом коммерческого института.
Значительная часть галуновских богатств ушла на покрытие долгов, сделанных этим вечным студентом в петербургских великосветских «трущобах».
Галуновские предприятия –мельница, винокурня, магазины и кабаки в уезде –
переходили в руки новых хозяев. От прежних богатств остался большой каменный дом, почти необитаемый. Часто хозяйку волновали уже новые проблемы: чем накормить зашедших случайно гостей, что завтра готовить на обед?
После кончины матери, делами своей мельницы и винокурни Ваня Галунов не занимался.
Это за него делали его управляющие.
Сам он вел разгульную жизнь яркого представителя петербургской «золотой» молодежи – литературные кафе, вроде «Бродячей собаки» были для него местом обитания….
Но наступила революция.
Капиталы конфисковали. Ване в его огромной квартире оставили одну комнату, но он принял это очень спокойно. Стал ходить на «толкучку», продавать костюмы, а когда это пришло к концу, переоделся в спецовку и пошел работать нарядчиком в одну из автотранспортных контор. Женился на милой простой рыбинской девушке, которая служила на телефонной станции в Петербурге, и жил спокойно и мирно…

…А Наталья Сарач-Султан-Гирей, лежа на смятой постели в своей крошечной комнате в степном городе Ростове-на-Дону, всё шелестела и шелестела сухими губами, перебирая в памяти знакомые имена исчезнувших людей, пока сон не отнимал её последние силы.



ЧЕЛОВЕК - ЯКО ТРАВА, ЯКО ЦВЕТ  СЕЛЬНЫЙ… Капричо №19.
Все погибнут
Удивительно! Опыт погибших не идет впрок тем, кто стоит на краю гибели.
Ничего тут не поделаешь. Все погибнут.
Франсиско Гойя


весь СПб 1898
Галунов Андр. Ив. 1 г. куп. пот. поч. гр. Калашниковский, 17. Тлф. 408.
Кладовые; Мучн. торг.; Спб Коммер. Суд; Цер. ст. Цер. Свв. Благ кн. Бориса и Глеба; Дмвл. — 89, 137, 138, 256, 321. Шабуневич Алдр Ад. нс. Ямская 27. Тлф. 1629. Тарифн. Комит. и нач. Коммер. Отд. Деп. ж-д.
дел; О-во правильн. охоты
весь СПб 1902
Галунова Александра Андреевна, дч. пот. поч. гр-на, дмвл. Калашниковский, 2
Галунова Евдокия Андреевна, дч. пот. поч. гр-на, дмвл. Калашниковский, 2
Галунова Зинаида Андреевна, дч. пот. поч. гр-на, дмвл. Калашниковский, 2
Галунова Мария Андреевна, дч. пот. поч. гр-на, дмвл. Калашниковский, 2
Галунов Александр Андреевич, сн. пот. поч. гр-на, дмвл. Калашниковский, 2
Галунов Андрей Андреевич, сн. пот. поч. гр-на, дмвл. Калашниковский, 2
Галунов Иван Андреевич, сн. пот. поч. гр-на, дмвл. Калашниковский, 2
Дегтярная ул.
27. См. т. Дегтярная, 1, Невский, 142 и Калашниковский, 2. Дегтярная ул.
27. См. т. Дегтярная, 1, Невский, 142 и Калашниковский, 2, Перекупной пер. 17
Галуновых: Андр., Алкса., Ив., Зин., Алксы., Марии, Евдокии, Ол. Андр. дети пот. поч. гр. Шабуневич Александр Адамович, кс. Упр. ж. д. М-ва П. С. Ямская, 27
Весь СПб 1903
Галунова Зин. Андр. дч. пот. поч. гр. Калашниковкий, 2-27.
«Галунова, Андр. Ив., наследн.» Калашниковский, 17. Тлф. 408. Хлебн. торг.
Шабуневич Алдр. Ад. сс. Ямская, 27. Тлф. 1629. Упр. жел. дор.; Чл. Сов. по тарифн. дел.; Чл. тариф. комит

Весь СПб 1904
Галунова Ек. Андр. вд. пот. поч. гр. Загородный 9.
Галунова Зин. Андр. дч. пот. поч. гр. Калашниковский, 2-27. Дмвл. 133.
«Галунова Андр. Ив. наследн.» Калашниковский, 17. Тлф. 408. Хлебн. торг.
Калашниковский пр. 17 Галуновых и других. Голуновой [так в кн.], Зин. Андр. Шабуневич Алдр. Ад. инж. п. с. сс. Ямская 27. Тлф. 1629. Упр. жел. дор.; Сов. по тарифн. дел.; Тариф. комит. Ветер. комит

Весь СПб 1905
Галунова Зин. Андр. дч. пот. поч. гр. Калашниковский, 2-27. Дмвл. 133.
«Галунова Андр. Ив. наследн.» Калашниковский, 17. Тлф. 408. Хлебн. торг. Шабуневич Алдр. Ад. дсс. Ямская, 27. Тлф. 1629. Пмщн. упр. экспл. отд. жел. дор.; Чл. от м-ва п. с. в Тариф. комит; Ветер. комит.; Поч. блюст. комм. курс.; Ксен.; инст.

Весь СПб 1906
«Галунова Андр. Ив. наследн.» Калашниковский, 17. Тлф. 408. Хлебн. торг Шабуневич Алдр. Ад. дсс. Ямская, 27. Тлф. 1629. Пмщн. упр. экспл. отд. жел. дор.; Чл. от м-ва п. с. в Тариф. комит; Ветер. комит.; Чл. сов. по горнопр. дел.
Весь СПб 1907
Галунова Ол. Андр. дч. пот. поч. гр. Ул. Жуковского 6.
«Галунова Андр. Ив. наследн.» Калашниковский, 17. Тлф. 408. Хлебн. торг. Шабуневич Алдр. Ад. дсс. Ямская, 27. Тлф. 1629. Пмщн. упр. экспл. отд. жел. дор.; Чл. от м-ва п. с. в Тариф. комит; Ветер. комит.; Чл. сов. по горнопр. дел.
Шабуневич Ан. Степ. [Анна Степановна] ж. [жена] дсс. Ямская, 27.
Весь СПб 1908
Галунова Ол. Андр. пот. поч. гр. Захарьевская, 3. Тлф. 5811.

«Галунова Андр. Ив. наследн.» Калашниковский, 17. Тлф. 408. Хлебн. торг. Шабуневич Алдр. Ад. дсс. Ямская, 27. Тлф. 1629. Пмщн. упр. экспл. отд. жел. дор.; Чл. от м-ва п. с. в Тариф. комит; Ветер. комит.; Чл. сов. по горнопр. дел.
Шабуневич Ан. Степ. [Анна Степановна] ж. [жена] дсс. Звенигородская, 22.
Сарач Моис. Марк. куп. Звенигородская, 22. Тлф. 1629.
Весь СПб 1909
Галунова Ол. Андр. пот. поч. гр. Захарьевская, 3. Тлф. 5811. Сарач Моис. Марк. Звенигородская, 22. Тлф. 1629.
Шабуневич Алдр. Ад. дсс. Звениг., 22. Тлф. 1629. Пмщн. упр. экспл. отд. жел. дор.; Чл. от м-ва п. с. в Тариф. комит; Ветер. комит.; Чл. сов. по горнопр. дел.
Шабуневич Ан. Степ. [Анна Степановна] ж. [жена] дсс. Звенигородская, 22.
Шабуневич Серг. Алдр. ттс. Звенигородская, 22. Тлф. 1629. Прок. надз. Спб. окр. с.
Весь СПб 1910
Галунова Ол. Андр. пот. поч. гр. Захарьевская, 3. Тлф. 5811.
«Галунова, А. И. наследн.» см. Хлеб-зерно.
Галунов Ив. Андр. пот. поч. гр. Невский 142. Сарач Моис. Марк. Звенигородская, 22. Тлф. 1629.
Шабуневич Алдр. Ад. дсс. Звениг., 22. Тлф. 1629. Пмщн. упр. экспл. отд. жел. дор.; Чл. от м-ва п. с. в Тариф. комит; Ветер. комит.; Чл. сов. по горнопр. дел.
Шабуневич Серг. Алдр. ттс. Звенигородская, 22. Тлф. 1629. Прок. надз. Спб.окружного суда
Весь СПб 1911
Галунова Алдра Андр. 2 Рождественск., 27. Тлф. 11584 [опечатка ? 11548].
Галунова Евд. Андр. 2 Рождественск., 27. Тлф. 11548. ZT. С янв. 1912-го — Евд. Андр. Сарач.
«Галунова, А. И.» Т-во см. отд. II рубр. Хлеб-зерно. Сарач Моис. Марк. Звенигородская, 22. Тлф. 1629. ZT. На 1911-й всё ещё живет у Шабуновичей.
Шабуневич Алдр. Ад. дсс. Звениг., 22. Тлф. 1629. Сов. по ж. д. дел.; Сов. по ж. д. дел.; Сов. по тарифн. дел.; Чл. от м-ва п. с. в Тариф. комит; Ветер. комит.; Чл. сов. по горнопр. дел.
Шабуневич Серг. Алдр. ттс. Звенигородская, 22. Тлф. 1629. Тов. прок. Спб. окр. суда.
Весь СПб 1912
Галунова Алдра Андр. 2 Рождественск., 27. Тлф. 11548.
Галунова Евд. Андр. 2 Рождественск., 27. Тлф. 11548.
«Галунова, А. И.» Т-во см. отд. II рубр. Хлеб-зерно.
Галунов Ив. Андр. Калашниковский, 2. Тлф. 11117 Шабуневич Алдр. Ад. дсс. Звениг., 22. Тлф. 1629. Чл. сов. по тариф. и ж.-д. дел. от м-ва п. с.; Чл. и упр-щий дел центр. ком. по регулир. масс. перевос. по ж.-д.; Ветер. комит.; Чл. сов. по горнопр. дел.
Шабуневич Серг. Алдр. ттс. Звенигородская, 22. Тлф. 1629. Пс. об. тов. прок. Спб. окр. суда.
Весь СПб 1914
Сарач Евд. Андр. [ZT. Бывшая Галунова] Каменноостр. пр. 38. Т 21376. Д 89, 139, 260, 329.
Сарач Моис. Марк. Каменноостр. пр. 38. Т 21376
Галунова Алдра Андр. Калашниковский 2. Т 11548. Д 89, 139, 260, 329.
Галунова Ол. Андр. Д 89, 139, 260, 329.
«Галунова, А. И.» Т-во см. отд. II рубр. Хлеб-зерно.
Галунов Андр Андр. Д 89, 139, 260, 329.
Галунов Ив. Андр. Калашниковский 2 Т 11117. Д 89, 139, 260, 329. Шабуневич Алдр. Ад. дсс. Звенигородская, 22. Т 1629. Чл. сов. по тариф. горнопр. и ж.-д. дел.; Чл. и упр-щий дел центр. ком. по регулир. масс. перевоз. по ж.-д.; Чл. ком. Росс. эксп. пал.; Ветер. комит.; Чл. учеб. отд. м-ва П. С.; Поч. блюст. комм. курс.; Ксенинск. инст.
Весь СПб 1915
Галунова Алдра Андр. пот. поч. гр Сергиевская 3. Т 11117.
Галунова Ол. Андр. пот. поч. гр Сергиевская 3. Т 11117. Д 89, 139, 260, 330.
«Галунова, А. И.» Т-во см. отд. II рубр. Хлеб-зерно-мука.
Галунов Алдр Андр. Д 89, 139, 260, 330.
Галунов Андр Андр. Д 89, 139, 260, 330.
Галунов Ив. Андр. 2 Рождеств. 27. Т 11117. Д 89, 139, 260, 330.
Сарач Евд. Андр. Каменноостр. пр. 38. Т 21376.
Сарач Моис. Марк. Каменноостр. пр. 38. Т 21376.
Шабуневич Алдр. Ад. дсс. Звенигородская, 22. Т 1629. Чл. сов. по тариф., горнопр. и ж.-д. дел.; Чл. центр. ком. по регулир. масс. перевоз. по ж.-д.; Чл. ком. Росс. эксп. пал.; Ветер. ком.; Чл. учеб. отд. м-ва П. С.; Ком. виногр. и виновод.; Поч. блюст. комм. курс.; Ксенинск. инст.

Весь СПб 1917
Галунова Алдра Андр. пот. поч. гр. Каменноостр. пр. Т 20052.
Галунова Ол. Андр. пот. поч. гр. Сергиевская 3. Т 11117. Д 88, 138, 326.
«Галунова, А. И.» Т-во см. отд. II рубр. Хлеб-зерно-мука.
Галунов Алдр Андр. пот. поч. гр. Сергиевская 3. Т. 11117. Д 88, 138, 259, 326.
Галунов Андр Андр. Калашниковск. пр. 2. Д 88, 138, 259, 326.
Галунов Ив. Андр. пот. поч. гр. 2 Рождеств. 27. Т 11548. Д 88, 138, 326.
Сарач Евд. Андр. Каменноостр. пр. 38. Т 21376.
Сарач Моис. Марк. Каменноостр. пр. 38. Т 21376. Шабуневич Алдр. Ад. дсс. Звенигородская, 22. Т 1629. Чл. сов. по тариф., горнопр. и ж.-д. дел.; Чл. центр. ком. по регулир. масс. перевоз. груз. по ж.-д.; Чл. ком. Росс. эксп. пал.; Ветер. ком.; Чл. учеб. отд. м-ва П. С.; Ком. виногр. и виновод.; Поч. блюст. комм. курс.; Ксенинск. инст.
Шабуневич Серг. Алдр. нс. Звенигородская, 22. Тлф. 1623. Перв. деп. м-ва
Весь Петроград на 1923.
Галунов Ив. Андр. Агент. 2 Рождественская, 27.
Весь Ленинград 1924
Галунов Ив. Андр. Агент. Пр. Бакунина, 27. Шабуневич Ал-др Ад. Консульт. Звенигородская, 22.
Весь Л-д 1925
Галунов Ив. Андр. Агент. Пр. Бакунина, 27. Шабуневич Ал-др Ад. Консульт. Звенигородская, 22.

Весь Ленинград 1926
Галунов Ив. Андр. Агент. Пр. Бакунина, 27 Шабуневич Ал-др Ад. «Окт. ж. д.». Звенигородская, 22.
Весь Л-д 1927
Галунов Ив. Андр. Агент. Мойка 31. Шабуневич Ал-др Ад. «Окт. ж. д.». Звенигородская, 22.
Весь Л-д 1928
Галунов Ив. Андр. Мойка 31 Шабуневич Ал-др Ад. «Окт. ж. д.». Звенигородская, 22.
Весь Л-д 1929
Галунов Ив. Андр. Мойка 31. Шабуневич Ал-др Ад. «Окт. ж. д.». Звенигородская, 22.
Шабуневич Серг. Алдр. Звенигородская, 22, тел. 513-72.

Весь Л-д 1930
Шабуневич Ал-др Ад. Звенигородская, 22.
Шабуневич Серг. Алдр. Уч. коррект. Звенигородская, 22, тел. 513-72.
Весь Л-д 1931 Никого из искомых.



"ПИЖМА  НА  ДНЕ", 2001 г, capriccio 67
Погоди, тебя подмажут (Франсико Гойя)

Стояли июньские иды – время жаркое, как в жерле проснувшейся Этны… Полуобморочные горожане плелись по городу с мечтами о ростовском метрополитене или фуникулёре, а некоторые – с острой ностальгией по открытому трамваю. Раньше такие трамвайчики бегали по рельсам, распугивая зевак громкими звонками, а в пустых оконных рамах трамвая раздувались разноцветные рубашки и юбки распаренных пассажиров, которых увозил открытый трамвай в городское марево.
Володя, наконец, добрался до дома Натальи Максимовны, на целых два или три года оставив её дом своими посещениями в связи с очередной неудачной попыткой создать семью.

Такие же опасные ступеньки – скрипучие и растрескавшиеся. Закрыто.
Тихонько постучал…
Вспомнил, что обещанного НатальМаксимне телевизора он так и не купил …
Может, кто отдал и уже не нужен?
Постучал громче.
На стук вышла неизменная помощница Маргарита, приходившая два раза в неделю, и встала наподобие распятья, разведя обе руки, вымазанные рыбным фаршем, и в упор не узнавая опухшего лица старого знакомого.
– Ну?…
– Болеет? – Володя указал подбородком в щель двери и вежливо кашлянул.
–…. – Маргарита величественно кивнула, не сводя с него ледяного взора.
Володя поник головой.
–Температура, да? – он с виновато покачал головой.
– Много чего, – осуждающие нотки голоса давали ясно понять, что Маргарита отказывается его впускать, – сильно болеет она, нечего беспокоить…
Володя, всегда теряющийся при любом настойчивом проявлении человеческой активности, особенно сейчас, когда он чувствовал себя предателем, совсем сник. Он робко протянул Маргарите листок бумаги:
–Вот…пожалуйста… для прочтения Натальей Максимовной. Обещал я…ну…это… сходить в литгруппы, ну… вот… – честно сходил и написал. – Володя, казалось, искал причину,чтобы Маргарита его впустила. – Давно! Год, как написал, да вот… Недосуг… – Он виновато развел руками, отчего сразу же крепкий запах пота и нестиранной рубашки перебил рыбный дух неизжаренных котлеток.
Маргарита брезгливо повела носом и, молча, захватила рукопись мизинцем и бузымянным пальцами за краешек, одновременно этой же рукой махнула, жестом обещая отдать записку «в руки Наталье Максимовне».
Володя потоптался на месте, вспомнил про свёрток с гостинцами, засветился, чувствуя себя оправданным в глазах домработницы, сбегал в машину – принёс фрукты и шоколад, завернутые в свежую газету. Маргарита, смягчившись взглядом, по-прежнему стояла у двери, уже отрирая руки тряпицей.
– Как она… вообще? – он снова кивнул в сторону двери, в надежде услышать подробности.
– Плохо… – Маргарита потупилась, – но держится молодцом. Валентина вчера была.
– Телевизор свой отдала…Старый.
– Валюшка? Работает? – С надеждой спросил Володя и тут же обрадовался, заметив кивок. – Молодец!…
– Сидела у неё… – Маргарита затылком мотнула в сторону комнаты Натальи. –Недавно издатель заходил, рукописью интересовался.
– Какой?… – Маргарита подняла руку, показывая рост издателя, но Володя перебил. – Рукописью… какой?
– Всеми… Выкупил права. Наталья подписала бумагу.
– А вы?
– А что – я? Мне работу надо делать, а ей, – она кивнула в сторону хозяйки, – платить.
Этот издатель обещал доплачивать за уход… Ясненько вам?…
– А он? – Володя кивнул на соседнюю дверь, где проживал «племянник» Валентин.
– Бьется со своей бабой да пьёт… ему-то – что? – Маргарита уже явно тяготилась беседой и не скрывала этого, откровенно заглядывая в пакет с фруктами.
– Ну, я пошёл?… С Днём рождения поздравьте!…
– А как же!…поздравлю… Всего хорошего!
– И вам не болеть!
Маргарита закрыла за собой дверь, погружаясь в полумрак комнаты со спёртым запахом старческих немощей и меток очередного чёрного кота Генриха. Вывалила пакет на стол и принялась раскладывать гостинцы, поглядывая на свою подопечную.
– Кто там? – Наталья приоткрыла глаза.
– Володя ваш…Вспомнил когда… С Днём рождения поздравляет!…– Маргарита достала из кармана рукопись. – Вот, передайте, говорит, лично в руки. Отчёт о проделанной работе… Работник нашелся…Гляди, ага!…
– Спасибо… – слабо улыбнулась Наталья и прижала бумагу к груди. – Хорошо, когда о тебе помнят, верно?
– Верно-то верно, но лучше бы деньгами помог. – Маргарита с сомнением рассматривала гостинец. – А то вона чего делается… Порошка не купить… мылом стираю.
– Ты мне почитаешь?… как управишься… да?… Да?
– Почитаю-почитаааю… котлетки пожарю… бельё вот вывешу и… почитаю.
– А почему он не зашёл?
– Кто? – Маргарита уже думала о своём и совершенно позабыла о Володе.
– Да Володя же…
– Ааа… Некогда ему тут рассиживаться! У всех дел по горло… Сам себе – голова… – Она уже почти ушла на кухню, но вспомнила о своей неугомонной хозяйке, – ведь снова будет её звать, болезная. – Я телевизор включу. Ладно?
Наталья равнодушно махнула рукой – пусть хоть будет человеческий голос рядом с ней …
Наталья устало закрыла глаза, прижимая листки Володиного письма.
Володя…Её оживший златокудрый шляхтич Олесь Шовкошитный…
Неужели он снова стал писать? А она… вот как вышло…

Единственный работающий канал телевизора по программе «Сегодня» показывал сюжет про корабль «Пижма».
Наталья Максимовна, судорожно продолжая прижимать к себе Володины листки, напряжённо стала вслушиваться в знакомые названия кораблей и имена капитанов, возвращаясь в далёкую молодость.
Говорили, что «Пижма», это корабль, вышедший осенью 1933 года вместе с «Челюскиным» и направлявшийся по Северному морскому пути. Сообщили, что существует предположение о том, что на «Пижме» находилось около 2000 заключенных с охранниками. Рассказывали как «Пижму» взорвали, и все заключённые пошли на дно, а пароход «Челюскин» двинулся дальше.

Наталья вдруг поднялась, почти села на кровати и выдохнула:
Сволочи!.. «Пижма!» … Я всегда это знала! – и откинулась на подушку. – Маргарита! Пижма!…
– О, Господи… Пижма какая-то…ромашка…Совсем плохая стала, бедная женщина… Дайте сюда! – влетевшая Маргарита выхватила листки и втиснула ей в руку апельсин – для запаха. Она всегда так делала, чтобы отвлечь старуху. Вот капризная стала!… Не отстанет, пока не добьётся своего!… Читай ей да читай…
– Маргарита! Выключи…
Чертыхаясь, Маргарита выдернула шнур телевизора, и, бухнувшись в кресло, начала громко и пафосно читать Володины писания, держа листы кончиками ещё влажных от мыльной пены пальцев, и подчеркивая странными интонациями местоимения «я» и «мой»:
Наталья Максимовна! Я написал Вам свои заметки о ростовских литгруппах и обо всем, что я думаю по этому поводу.
Наталья, казалось, не замечала происходящего, и молча смотрела перед собой, не трогая пальцами ароматной кожуры, как она всегда любила, не в силах что-либо сказать, переполненная сведениями о «Пижме». Маргарита, пожав плечами на недавно разбушевавшуюся старуху, картинно продолжила.
…И вот – Ростов, мой сказочный город восторженного детства, на моих глазах терял привычное лицо сытого степенного наблюдателя…
Магарита замолчала, вглядываясь в отвернувшееся лицо старухи. Обиделась, ишь ты… И невозмутимо продолжила.
…Я всегда помнил, что на памятной стене, находится капсула с письмом – наказом для будущих поколений – при мне закладывали в стену…
Маргарита снова покосилась на Наталью, она это чувствовала, но виду не подавала.
… Это было заметно по их красочной одежде, непрактичной вычурной обуви, столичной торопливости»… Я…
Наконец, не выдержав, Наталья Максимовна приподнялась и махнула рукой, показывая всё свое недовольство.
– А….нет…графомания! … Я…МНЕ…Писать нужно, когда болит за всех…он уже упустил свое время…
Обрадованная Маргарита немедленно свернула листки, глядя, как бледная Наталья, покрывшись потом, снова откинулась на подушки, смежив веки.
– Слава те, Осподи, – хоть с бельём теперь она управицца…да и домой пора.

Уплывающим сознанием, Наталья вспоминала уроки далекого непальского принца Дипендры, грамматику его языка непали, где слово «я» имеет несколько форм: и смысл слова « я» как эгоистическая личность, и я – как «королевское мы», и я, как «авторское мы», и «я», как «ты и я» вместе.
И снова подумала о том разрушительном незнании её современниками других культур, которое непозволительно дает возможность считать только русский язык самым богатым по средствам выразительности.
Передача о «Пижме» не давала покоя…
Её мысли опять улетели к тревожному времени ожиданий известий о «Челюскинцах» –
ведь ходили же слухи о том, что вся эта затея прохождения по замерзающему Северному морскому пути в короткую летнюю навигацию была с одной целью: в трюмах задёшево конвоировать заключённых на Колыму и Дальний Восток для каторожных работ.
Тогда все слухи моментально опровергались и пресекались.
И вот, через столько лет – появляется взорванная «Пижма»…
Вот тебе и героическое спасение «Челюскинцев», вот тебе и героизм, скрывающий ещё одно преступление!… Сколько ещё подмен и откровенной лжи государства станет явным?
Она не раз дожидалась того момента, когда многое тайное становится явным.
Или – это газетная утка?

Узнать бы об Андрее…о Евдокии…о Терезочке… о тётках, уехавших в Польшу….
Зашла Маргарита, уже собираясь домой.
Едва смахнув старухе пот, выхватила из-под раскатывающихся апельсинов свежую Володину газету, и теперь уселась, обмахиваясь и периодически зевая.
– Бельё я повесила… Котлетки в холодильнике… Суп там… ещё чего…ну, своего Валентина зовите…Печенье – вон куда пачку положила. На шкаф…
Струи горячего воздуха немного охлаждались и, долетев, незримо витали над серебристыми прядями старухиной головы, теребя их.
– Почитай… – голос Натальи был слаб, но настойчив.
– А?… да я ж читала уже!
– Газету почитай… Почитай!– уже учуяв запах бумаги и типографской краски даже сквозь апельсиновый аромат, старуха была неумолима.
Маргарита, обреченно вздохнув, поднесла к окну смятую газету, поискала глазами новости.
– О перевороте в Непале пишут – прочитать? – и не дождавшись ответа, стала медленно бубнить текст анонса, спотыкаясь на трудных именах, надеясь, что старуха задремлет и освободит ей вечер:
«Король Бирендра Бир Биркрам Шах Дэв правил Непалом 30 лет, с 30 января 1971 до 1 июня 2001 года. Его сын престолонаследник Принц Дипендра был назван королем 2-го июня 2001 года после того, как застрелил своего отца. Но вскоре, 4 июня, он умер в больнице. Младший брат предыдущего монарха по имени Гьянендра Бир Бикрам Шах Дев, 4 июня вступил на престол, и правит страной по настоящее время.
Он двенадцатый король в династии Шах».
Маргарита покосилась на подопечную – не спит ли?
– Наталь Максимна, может не надо это?
– Читай всё. – твердым голосом громко приказала Наталья.
Маргарита вздохнула, уже проклиная себя за шуршание газеты, Володю, за то, что её принёс, и продолжила чтение непонятного для неё сообщения, которое настолько заинтересовало умирающую старуху.

«В пятницу ночью, 1-го июня 2001 года, в королевском дворце было собрание почти всей королевской семьи. Практически все члены монаршей семьи были убиты. За несколько минут престолонаследник Принц Дипендра под действием алкоголя и наркотиков открыл огонь по членам своей семьи. Убив девять членов королевской семьи, включая короля Бирендра, королеву Аишарая, а, также серьезно ранив других, попытался покончить жизнь самоубийством. Он пытался покончить собой вследствие ссоры со своими родителями из-за женщины, на которой он хотел жениться. Принц был доставлен в клинику с тяжелыми ранениями и в состоянии комы, и все-таки был назван королем после того, как его отец был объявлен мертвым. Покойного монарха в стране сильно любили и относились к нему как к живому богу. Люди были в шоке и не могли поверить в такое происшествие. Тела короля, королевы и других членов семьи были перенесены к священной реке Багмати для последующей кремации. В отчаянии люди вышли на улицы и перекрыли все движение в Катманду в качестве протеста. Люди сбривали волосы на голове в знак уважения своему королю. Утром в понедельник, 4 июня, король Дипендра умер в больнице. В стране сменилось три монарха за четыре дня».

Старуха, казалось, уже спала.
– Ну, так я пошла, да, Наталь Максимна?
Наталья не сказала ни слова. Убаюкалась, значит, болезная.
Маргарита молча собралась и ушла – утро вечера мудренее. Постучала в комнату «племянника» Валентина и грозным шепотом предупредила о своем длительном отсутствии. Обойдется– не впервой оставлять ей эту живучую старушенцию.


НАТАЛЬЯ,ДОЧЬ  МОИСЕЯ 2001 г. capriccio 51

Прихорашивается. Франсико Гойя.


Кто бы мог предположить ещё тридцать-сорок лет назад, что она доживёт до преклонного возраста – преклоняющего перед немощами даже стан гордеца?
Ей ли, крутобёдрой и востроокой, чудом выжившей, было думать о непреодолимых трудностях старушечьего быта в квартире с частичными удобствами?
А вот теперь бороться приходилось с самой собой.
Нет, не с коммунальными неудобствами… Поднять свинцовую руку, откинуть одеяло, перевернуться, ощутив закостеневшую поясницу, потом спустить негнущуюся ногу, нашарить тапок, зацепить его большим пальцем, подтянуть, всунуть опухшую ступню, тоже самое проделать со вторым тапком, обуть вторую колченогу, и, ухватившись за деревянную палку, попытаться встать. И, словно стратегическую задачу, обдумывая каждое своё действие, добрести, наконец, до крана с хлорированной водой – напиться.

Маргарита снова ушла, не наполнив стакана водой, а язык мучительно прилипал к нёбу.
Чудо жизни, за которое она боролась в лагерях, теперь превратилось в муку существования.
Племянник по седьмой воде на киселе родства, заселивший соседнюю комнату, был не только глух на оба уха, но и параноидально занят построением своего личного счастья –
гости и застолья у него не заканчивались.
Кричать ему не было сил, стучать в пол или в стену – тем более, да и бесполезно всё это. Глухота она и есть глухота.
Но Наталья постучала дорогому родственнику в дверь палкой:
–Валентин! – В ответ тишина. – Валентииин!…
Ни звука.
За хлебом бы сходил, что ли…Молодой-быстрый…
Там поел, там попил и – сыт…
А тут без нечеловеческого усилия не переступить порога комнаты, не то что спуститься с крутых деревянных ступенек, потом, выйти по устремленному вниз двору на улицу Станиславского, где звенят торопливые трамваи, а потом ещё свернуть налево, к ларьку – за хлебом…
…За хлебом – держась за верёвку, в пургу…Колючий снег в лицо, сбивает с ног…
Нет, это там, на Хибинах…
Здесь – юг. Своя комната.
Наталья огляделась, почти не узнавая своего жилья.
– Надо же, оказаться затворницей собственной квартиры… Даже свою смешную пенсию не могу потратить…Так и лежат денежки….
Ни хлеба, ни молочка…Ааа!…На неделе приходила Маргарита …да-да-да… печенье… Апушкина была… Елена была… Соседки заходили …добрые мои… Танечка выросла уже, выросла… – она с нежностью подумала о Валюшкиной дочери, как о дочери собственной.

…Дети, которые «подают стакан воды», так и не родились, а мальчишечка, быстренько хватавший ледяной воздух пермской тайги, угас до утра.
Больше Бог ей детишек не давал.
Да и желанные мужчины, вместе с её первыми выпавшими зубами, перестали к ней проявлять свой интерес. Жестокосердна, всё-таки, к женщинам природа: они могут любить до глубокой старости, испытывая неподдельную страсть, но мужчины ими пренебрегают, рассматривая молодых или хорошо сохранившихся конкуренток.

Наталья, держась одной рукой за стену, а другой накрепко упершись палкой в пол, медленно попыталась развернуться. Удалось. Теперь она побрела назад, в свою комнату, свою норку, шаркая, сгибая колени при каждом шаге, и по пути напрочь забывая о цели движения.
– За пряниками?… за водой?…нет, за печеньем…Какая разница? Главное – не похудеть.

Окна прояснились, и бледный свет сентябрьского рассвета выхватил из темноты угла семейство медведей, уютно занявших подоконник – вот Маша, в платьице и шляпе, вот плюшевый Миша с бантом на шее, вот их маленькие детки, в разное время обретённые на обширной соседской помойке и старательно выстиранные лично самой Натальей.
Высветились поблекшие глаза множества котов и котиков на стенах – долгие годы Наталья старательно вырезала и наклеивала их изображения, коих скопилось теперь несколько сотен, скрашивая её одиночество.
Свет упал на пустой стакан.
Она сама позабыла принести воды! – ведь ходила же…
Да как же ей и нести-то эту воду, если держаться за стены приходится двумя руками?

Всякий раз, немного радуясь новому рассвету, Наталья удивлялась сама себе, живущей. – Ей снова подарен день.
Новый день…
Как она распорядится таким подарком?
Смакуя последние дни, она пыталась ощутить течение времени, уже зная точно – оно уловимо. И она ловила каждую секунду осознанного существования …
И только силы, оставляющие её с каждым днём – а вот теперь, и часом – были порукой и свидетелем течению времени.
Нет, время стоит!– Наталья замерла, прислушиваясь…
Это мы всё уходим куда-то мыслями, уходим…
Мы – там, где наши мысли.

… Вчера Наталья была в гостях у Выгодских – видела мальчика Исаака, и ей показалось, что он вырос в красивого парня, а не сгинул на войне…
Она вздохнула от неспособности оплакать малыша, когда-то смешно дрыгавшего ножками. Он смог хохотать в ледяном городе Ленинграде образца 1933 года…

…Потом она зашла к Сергею Семёнову – спросить, как он умирал от пневмонии в сорок втором году, храня в своем архиве собранное на неё досье?…
Он, её литературный наставник и кормилец, почти отец Глебушке,– как он встретил свой последний час?… Знал ли о её расстрельном приговоре? Сожалел ли? Смолчал ли?
Смолчааал…

А потом – к ленинградцу Ботвиннику, спросить, глядя в его растерянные глаза, когда ей заплатят за проданный роман «Скифы»? Время идёт, а денег нет…
Наталья села, а затем снова прилегла на свою панцирную кровать, продавив сетку как гамак и с трудом вытягивая ноги. Пружины стонали и пели под комковатым матрацем.
Наталья давно не утешала себя фразой «жизнь удалась», всякий раз остатками сознания возвращаясь в периметр ростовской запущенной квартиры с высоким потолком, покрытым трещинами от трамваев, бегающих по рельсам улицы режиссера Станиславского, которого она в детстве в доме maman называла дядя Кося …
…Наталья вслух часто разговаривала с матерью, теперь годившейся ей по возрасту во внучки, спрашивая её совета…
Вспоминая материнское лицо, уже придуманное за много лет и сохраняющее признаки родственности скорее с Санта Марией, чем с живой женщиной, она и теперь вглядывалась в её исчезающие черты, всякий раз надеясь насладиться ими и запомнить, и всякий раз бесследно теряя их из виду.
Как все-таки хорошо тихо блаженствовать, рассматривая мамину гладкую кожу щёк и нежных рук – это стало для Натальи чем-то вроде тайного развлечения – так сладко было в эти моменты шептать слово «мааама», что Наталья, шевеля морщинистыми губами, и сейчас произносила это волшебное слово, вибрируя каждой клеточкой остывающего рта. Она не просила эту юную красавицу, с зачесанными кверху атласными волосами, помочь ей в собственной скорби и болезни – нет!
Она просила её не оставлять – и всё.
Она давно знала, что если её постель сегодня станет одром, значит на это воля Его. Понимая умом, но не принимая Бога сердцем, она боялась своего последнего одиночества.
И только мать, её родная и добрая мама, могла невидимо и безропотно сидеть с нею рядом, утишая разлады в организме и страх кончины.
Наталья закрыла глаза, уже явственно ощущая тепло материнских рук, гладящих её липкий лоб и давно не мытые волосы, и почувствовала дыхание на своих ресницах.
…В минуты безвременья, Наталья иногда возвращалась в счастливые дни обладания Цоем, ощущая себя в объятьях своего мужчины – уговаривая не покидать её, не уходить навсегда в узилище, из которого нет возврата.
Однажды даже укусила его за плечо – напоследок, от отчаянья, желая оставить свою отметину и – явственно чувствуя, как дёсны сомкнулись, а Цой исчез из её рук…
Все дорогие ей люди, когда-то входившие в её жизнь, были здесь, неподалеку – стоило только захотеть и – может быть – они придут…
Всего-то и нужно было о них вспомнить – и они являлись…
Усаживались в продавленные кресла. Кружились … Звали.
Может, это и хорошо, что племянник глух и не слышит, как Наталья разговаривает с призраками, видимыми только ей одной.
Хотя, о том, что она сумасшедшая, Наталья слышала от него не единожды – но она прощала его….Даже, когда он крутил пальцем у виска.
Она давно всех простила!…

Её комната так не похожа на родительский дом на Звенигородской, 22…
…Наталья снова поднялась с шумной кровати, нашарив тапки.
Шкап, принесённый соседями со двора, так и не обзавелся дверцами, и заменял собой и платяной, и книжный, и посудный – Наталья, перехватилась рукой за гладкую стенку, пытаясь удобнее стать.
Вот её книги: два ростовских издания «Рубикон» и одно – «Флорентийский изгнанник»…
Ни «Скифов», ни переводов «Скрипача», ни романа «Митридат», ни «68 параллели», ни…
Медово желтеет книга «Культура Дона в лицах», которая ввела её в свой перечень как «донскую писательницу», приятно исказив биографию.
«Родилась 22 августа 1910 г в Генуе, Италия», но справедливо назвали её «свидетелем века», перед глазами которого «проходили картины истории нашей страны».

…Зацепилась палкой за какие-то давно упавшие вещи – поднять их она и не помышляла, сил хватило бы разве что откинуть тряпку, чтобы не упасть самой.
Перехватилась от стены за стул, оттуда, уже роняя стул – за выступ серванта, теперь уже роняя розовых мраморных слоников, скользя пальцами по стеклу.
Нашла проём между стеклом и стенкой шкафа – нашарила жестяную банку, подтянула.
…Прижалась всей изогнутостью бехтеревской спины к стене, уперлась ногами, открыла банку – пусто. Она так и не могла наесться печеньем за всю свою жизнь…
Печенья нет. Сахарные крошки шуршали, издавая ванильный аромат – рука не пролезала в банку, чтобы захватить спасительные крошки.
Наталья норовила запрокинуть голову чтобы, чтобы держась одной рукой за сервант, выгнуться и высыпать крошки в открытый рот прямо из банки – голова пошла кругом, окна промелькнули с другой стороны, и она грохнулась во весь свой маленький рост на пол, рассыпая сладкие крошки и отбросив банку далеко в угол своей последней комнаты:
– Валентииин!…

…Хоронили её по римско-католическому обряду в невероятно жестокую сентябрьскую жару 2001 года. Строгий пастор в чёрной сутане с белым воротничком, держа в руках молитвенник, скорбно прочитал «Requiem aeterna dona eis, Domine» …
Как заклинания, его слова улетали в густой полуденный зной и там затихали.
Гроб закрыли, и человек тридцать писателей сопроводили её тело, полученное из морга ЦГБ, прямо на Северное городское кладбище города Ростова-на-Дону.
Ростовские писатели Егоров и Скрёбов – оба печальные Николаи – одинаково не знали, радоваться или огорчаться её уходу?
Николай Скрёбов не мог отделаться от мысли, что её умиротворенное лицо, преображенное полным покоем, все-таки говорило о том, что она добилась в этой жизни всего, о чём когда-то мечтала, вопреки обстоятельствам.
Николай Егоров заметил, что среди присутствующих нет ни одного родственника – даже прописанный в счастливую квартиру очень дальний племянник Валентин не проводил Наталью Максимовну…
Люди стояли, тихонько перешептываясь о правопреемниках и наследниках, угадывая судьбу рукописей и книг, узнавая подробности её замкнутой жизни, поражаясь откровенной нищете и сетуя на тему её одинокости и неухоженности.
Гражданская панихида была недолгой: « трудная жизнь», «жертва репрессий», «расплата за родовитое происхождение», « мама француженка, бабушка итальянка, сама – княжна», «исторические романы», «вечная память» и присутствующие бросили на её гроб по три пригоршни желтой ростовской глины, моментально усохшей до состояния камня. Так что казалось, что гроб побивали камнями – так сухо и звонко стучали комья глины.

Находясь во временном затруднительном финансовом положении и считая взаиморасчеты законченными, правопреемник рукописи А. Крахалёв на погребение не смог дать ни копейки, так что собирали на похороны с «шапкой по кругу», да Союз писателей по традиции внёс основную лепту, выделив необходимую сумму «на погребение».
Соседи по дому самостийно справили по рабе Божией Наталье тризну – накрыли во дворе стол и помянули «добрую старушку», вспомнив её интересные рассказы и осматривая подаренные ею книги, подписанные в последнее время как «Natalie»…
Рассказывали, что какой-то пьяный в стельку мужчина, обхватив светлокудрую голову руками, безутешно плакал о ней навзрыд, сидя на ветхих ступеньках её крыльца и не подходя к столу.
Чувствуя смену власти, осиротевший чёрный кот Генрих III немедленно куда-то сбежал, не выдержав человеческой суеты своих подданных.
На стенде в Ростовском отделении СРП под рубрикой «Мы вас помним», за неимением обычной фотографии Натальи Максимовны, поместили фотографию с её портрета кисти Людмилы Скопцовой, – так, среди почивших товарищей по перу, она была изображена в обнимку с чёрным котом Генрихом II.
В ростовских газетах разместили скупые некрологи с разнящимися датами кончины.

Сгоревшие рукописи, capriccio 54
Есть люди, у которых самая непристойная часть тела – это лицо, и было бы не худо,
если бы обладатели таких смешных и злополучных физиономий прятали их в штаны.
Франсиско Гойя

Первое, что сделал Валентин после похорон Натальи Максимовны – он вынес из комнаты все её рукописи. Сохранённые в подписанных папочках с тесёмочками, и сложенные в макаронные коробки, они отправились на крыльцо.
Сверху он взгромоздил стопки книг, стянутые бечёвками. Книг было много – получилась довольно высокая пирамида.
За коробки он засунул её портрет, кисти Людмилы Скопцовой, написанный маслом по картону.
За портрет он втиснул ненавистных медведей, вместе с их шляпками, бантами и ползунками.
Сумасшедшая старуха стаскивала эту дрянь с помоек и накапливала в тесной комнате – добрые люди такое выбрасывали.

Узлы с ветхими старушечьими пожитками они с женой связали в узлы и тоже выставили на крылечко поверх книг.
А что?… Он теперь полноправный наследник – хозяин квартиры и всех её вещей: захочет выбросить – и выбросит, и никто ему не указ.
Конечно, она прописала его – но «добро пожаловать» ещё не означает «пожаловать добро». Что после неё осталось?
Старье…ни денег, ни приличных вещей…одна макулатура, да и ту перестали принимать.
Несколько долгих дней эта куча рухляди стояла на крылечке, и даже росла по мере накопления строительного мусора.

Ночью прошёл дождь, собиравшийся ещё с вечера, он изрядно замочил тряпьё, по-прежнему сложенное на крылечке, и теперь его противно было брать в руки –застоявшийся запах старческих немощей смешивался со свежестью раннего утра, вызывая рвотный рефлекс у счастливого наследника, уже побелившего стены и завершившего окраску оконных рам.
Потом Валентин, стараясь не надорвать спину, стал выносить понемногу этот мусор к уличным бакам, скапливая там эти, когда-то драгоценные, коробочки и папочки с рукописями, заполненными округлыми буковками, с недописанными письмами и главами ещё незаконченного романа о казаках под названием «С Дона выдачи нет»…

Наконец, прибыла мусорная машина, и Валентин, торопясь, так переусердствовал в погрузке хлама, что к вечеру совсем разболелся.
Выпил, и громко сетовал на весь небольшой двор, что коробка, сука, так размокла, аж дно вывалилось, и пришлось за каждой папочкой наклоняться, чтобы её кинуть в машину! Вот, проклятая старуха, навыписывала буков, а ему – отдувайся… За эту кучу мусора ему… наследнику! – пришлось приплачивать мусорщику… А книжки эти, тяжёлые, как камни – зачем их пишут, деревья только изводят на бумагу, а?!…
Ну, померла – так и померла, бабка…
Все мы там будем…
Да хоть и относилась бабка к нему, как императрица к своему сыну, царевичу-гемофилику, всё ему прощала, а в душе – он знал!…Он всегда об этом знал! – она жа-ле-ла его, как собаку…
Этого он ей никогда не простит!… Нет! …не простит…

Никто толком не знает, откуда взялся этот племянник по имени Валентин – то ли родственник Натальиной родне из Батайска, то ли он просто назывался племянником, чтобы не задавали лишних вопросов. Возможно, Наталья рассчитывала на нормальную человеческую благодарность, прописывая его в своей квартирке?
Надеялась на последний стакан воды?
Но личность его была тёмная…
Он частенько пил, бесконечно куда-то уходил, откуда-то приходил, гремя пустыми бутылками, привёл себе новую жену с детьми.
Частые гости спали даже в коридоре – народу стало невпроворот!
Иногда его проведывала родная дочка, вполне приличная девушка.
Валентин был крепко глуховат с самого детства, отчего учился в школе-интернате глухих, а с возрастом эта особенность усугубилась, и он стал глух как пень. Разговаривал малопонятно, и без малейшей попытки понять своего собеседника – Валентин говорил и делал только то, что понимал сам. Никто ни в чём его не мог переубедить – он гневно и протестующее махал руками, кричал своё и делал своё.
Но, заинтересованный в исходе предприятия, он мог быть внимательным, вступая в диалог с помощью мимики и жеста, карандаша и просительного выражения лица. Наверное, он именно так и втёрся в доверие к одинокой Наталье.
Хотя, кто знает?…
Соседи с Валентином не контачили – несколько раз вызывали милицию за дебоши, которые он и его гости устраивали по ночам, и это навсегда их сделало врагами. Они даже не любили с ним встречаться во дворе – противный он был какой-то, прости его господи…
И не оттого, что глуховат и нетрезв, а скорее оттого, что был он хмурый.
Вздорный. Заносчивый… Хамовитый…
Да и кому из соседей была охота защищать от него Наталью Максимовну?
У кого мама парализована, у кого муж слёг, у кого малые дети – никто не мог уделить знаменитой соседке своего личного времени и нервов. Всем хотелось быть уверенными, что законные наследники и сами всё сделают по закону…


Скверная ночь, (Франсиско Гойя) capriccio 36.

Валюшка всегда знала Наталью Максимовну старой, немного сморщенной, как вяленое яблоко, лишённой зубов, по причине отсутствия которых Наталья Максимовна всегда говорила медленно, нараспев, тщательно проговаривая слова, нещадно грассируя.
Всякий раз, когда по телевизору показывали «антикварных» старушек, обнаруженных за кордоном Андреем Вознесенским или Никитой Михалковым, Валюшка вздрагивала, заслышав знакомые интонации ушедшего века и замечая, как юная разность и мелодичность голосов с годами сводится в привычное дребезжание старушечьего голоса Натальи Максимовны.
Манера степенного, внятного и доходчивого разговора, привычка прямо держать слабеющий корпус, фотографическая память на бытовые мелочи и лица – тоже казались признаками ушедшего века.
Уж куда до аристократических старушек нынешней расхристанной молодежи!…
Нынче и говорят-то какими словами: в натуре, не парься, замётано, иметь базар, снял тёлку – не сразу и поймешь о чём речь если не знать …
А они, старушки эти, вечно чем-то заняты, как будто кому-то должны, как будто перед кем-то в вечном отчёте: это не положено, так нельзя… Не расслабляются…
Валюшка иногда очень скучала за Натальей Максимовной…
Но Наталья Максимовна не позволяла Валюшке приближаться к ней, ближе, чем она подпускала к себе сама.
Она считала всех посторонними…
И хотя Валюшка давно старалась покупать исторические книги и вчитываться в них, выписывая сложные имена героев, заучивая биографии авторов, она так и не могла снискать равенства, которое хотела бы иметь.
Очень бы хотела…
Володьку, она, конечно, привечает….

Валюшка искала и покупала книги, где подешевле, а подешевле было на «ипподроме» – там устроили большую книжную ярмарку и свободную букинистическую распродажу.
На блошином рынке улицы Станиславского тоже удобно искать, всё-таки в центре, да и продавец, знакомый армянин, такой обходительный!…
Валюшка сегодня с ним болтала. О литературе…Приятно слыть сведущей…
Он тоже – говорит – писатель.
Сам рассказывал, что написал сценарий, по которому поставили спектакль под названием… «кто-то там Великий», Валюшка позабыла нерусское имя великого армянского царя.
А вот имя продавца она записала – Ара Геворкян – может, Наталья его знает?
Как же, писатель – ага, так она и поверила ему, небось в женихи к одиноким бабам набивается…
Вот её НатальМаксимна из-за стола не выходит, всё пишет и пишет, а этот книжками торгует – хи, этот – писатель?…Ха-ха-ха…
Вот она зайдет к ней и спросит про этого «драматурга»…

У НатальМаксимны сейчас действительно «всё хогошо»…
Все-таки у неё была и помощь французского брата Михаила во франко-долларах, и гонорары какие-то, и слава, а вот Валюшка осталась одна на скудной пенсии…
Вот – она уже не может себе приличные сапоги купить…
Маргарита, помощница по хозяйству, кое-как решала бытовые проблемы самостоятельно и ещё переписывала её тексты.
И финансовая поддержка, полученная от издателя Крахалева, за право издать рукопись романа «Дитя века», также оставляли Валюшку в безмятежности.
У НатальМаксимны «всё хогошо»…А она, Валюшка, даже не мечтала когда-нибудь взять человека в услужение – всё сама да сама. За что ни возьмись – сама, одна.
Диабет у неё обнаружили, лечитесь, говорят. Валюшка похудела на целых 20 кг!…
Теперь кушать нужно по часам, лекарства принимать по часам – кому пожалуешься?
Все от тебя помощи ждут…
Володька, скотина, не появляется – на днях звонили из таксопарка… Нет его на работе. Сказали, нашли его куртку с паспортом на набережной Дона.
Пьёт, дурак… Теряет уже свои вещи.
Не случилось бы чего…
Валюшка немедленно отбросила эту мысль, как недопустимую, и даже рукой отмахнулась от неё.

В сумерках добралась Валюшка до домика Натальи Максимовны.
Ноги с непривычки устали, и она с трудом передвигала отёкшие ступни. Ездить было куда легче, чем в отпуске пешком ходить.
Ну, ничего, сейчас они посидят-поболтают, и – домой на такси!
Назад она дороги просто не осилит…
Скользя на отполированных камнях, мокрых от октябрьского дождя, Валюшка осторожно придерживалась рукой за стенку высокого подвала дома Натальмаксимны – уж слишком был крутым подъем грунта во дворе. Подержалась за сердце.
Входная дверь была открыта – уже хорошо. Во дворе никого.
Поднялась по скрипучим ступенечкам. Чистота кругом!…
Неужели племянничек Валентин бросил пить?
– Ффу, ну наконец! – выдохнула, переводя дух, и с порога начала подавать голос, –
Натальмаксимнааа! Я пришлааа… как Вы тааам?…
Ни Маргариты, ни Валентина…
Даже, как показалось Валюшке, соседняя дверь, где проживало семейство племянника, поплотнее захлопнулась. Пахнуло свежей известью.
Валюшка наощупь нашла и приотворила дверь комнаты Натальмаксимны – тишина.
Валюшка протёрла глаза – пустота… Свет фонаря, бьющий из окон, освещал ровные стенки и растягивал на сверкающем полу тень от оконных рам.
Ни кровати с лежащей Натальей Максимовной, ни медведей на окнах, ни её книг, ни портрета на стене – НИ-ЧЕ-ГО!
Пахнуло свежей краской.
– А! АА-а-ааа… Ааа!… – ещё не осознав умом, но понимая всё и сразу сердцем, задыхаясь, выдавливала Валюшка из заболевшей груди то ли крики, то ли стоны, сползая по стене, – АА-ааа!…
Интуитивно определяя направление движения, она выползла на крылечко, к воздуху, ловя его влажность и темноту ещё кричащим ртом в безвозвратно опустевшую ночь.
Вынырнула из темноты соседка Ирина – из домика напротив.
Прижала её голову к своей груди, погладила по плечу.
– Ну, ну… Ничего не поделаешь, Валентина…
– ААаа…Ииии…ыыыы… – Валюшка разрыдалась ещё сильнее от этого «Натальмаксимовного» – Валентина. Она обхватила соседку руками и заголосила, выкрикивая междометия «раскаянья и запоздалой скорби».
Ирина принесла им по полстакана водки и, поглаживая её по плечу как ребенка, вполголоса рассказала о последних днях Натальи Максимовны, о её длинных ногтях на ногах, о запое Валентина, не приходившего на зов больной лежачей старухи, о немедленно выброшенных на мусорку вещах, включая все рукописи, книги и даже портрет.
Всё – до последней бумажки.
Рассказала, как соседи сдвинули столики и помянули одинокую старуху вином и нехитрой закуской, собранной из ближних квартир одноэтажных полуразрушенных дореволюционных домиков – остальное было делом родственников и правопреемников, что ж ты сделаешь, у каждого своих дел по горло…У Ирины самой маму парализовало и муж с онкологическим заболеванием, ты же знаешь, Валентина…
Володька был на похоронах – горько плакал…
Ирина видела его, пьяного в стельку.

Валюшка, нехотя попрощавшись с соседкой, полупьяная от пережитого и выпитого, пешком отправилась на автобус, по пути пытаясь обдумать.
Хотя, что тут понимать?… Случилось. Всё.
Но ведь, рано или поздно, это должно было произойти!?
Желтый фонарь просеивал косые струи дождя, точь- в- точь, как в первую их встречу с Натальмаксимной.
Господи, минуло уже четверть века…
Как же так вышло?…
Натальмаксимна осталась одна. В такой Час!…
Валюшка разговаривала вслух, задавая вопросы себе и Наталье Максимовне, и сама же отвечая на них…
Пополняя армию «городских сумасшедших, беседующих с тенями вслух, она испытывала
несказанную свободу, стараясь не поддаваться игре взрослых слепцов в «молчание мёртвых».
Редкие прохожие удивленно смотрели ей вслед, стоя под моросящим дождём, пока дебёлая фигура Валентины, размахивающей руками, не исчезала за очередным поворотом или не сглатывалась темнотой межфонарного пространства.

Валентина была почти на 40 лет моложе Натальи Максимовны, но при этом она совершенно не ощущала того жизненного потенциала, который бы её втянул в борьбу за жизнь таким образом, чтобы она сумела взять у молодости реванш.
Совершенно опустошенной, осиротевшей и ослабленной, она вспоминала свою тесную комнату, её давнюю многолюдность в праздничные дни, и тихие беседы с Натальей Максимовной, сидящей вот на этом диванчике.
Валюшка уселась в кресло напротив, пытаясь через закрытые веки восстановить картину прошлого: сидящую, подобравши ноги в брючках, маленькую Наталью Максимовну, уложившую седую голову на кулачок согнутой руки.
Господи, как же Валентина не понимала своего счастья общения с нею?
Слезы мешали Валентине сосредоточиться. Она так и заснула, не раздеваясь, откинув голову и всхлипывая во сне…

С утра ей позвонил знакомый таксист с вопросом «не знает ли она, где Володька»?
Но Валентина, ещё не проснувшись после вчерашнего, прокричала что-то, вроде «почем мне знать?»
Переболеет – и выйдет снова на работу, так уже бывало.
– В запое, Володя, а где ж ему еще быть?…
А вдруг?!!!
Да нет…Валюшка даже проснулась от мысли, что Володя мог утонуть.
Глупость какая-то в голову залезла. Тьфу!
Она пошаркала на кухню к холодильнику, переполненная ощущением чего-то непоправимо плохого с мерзким привкусом во рту – таким бывает нетрезвое утро в постели со случайным мужчиной… Поставила чайник.
…Ах, да… Похороны!…
А тут ещё и Володька запропастился…
Диабет этот проклятый…
А ведь нужно как-то жить и с диабетом – вот у Натальи Максимовны кусок жизни отрезали лагерем, на горло наступали, не печатали, а она жила, не сгибаясь…
Господи, как всё устроено разумно! – Валюшка даже присела на скамеечку посреди кухни, поедая бутерброд, – и как она раньше этого не понимала?
Не сгибаясь!
Валюшка даже рассмеялась – слышите, Наталья Максимовна, вот я ваш первый урок и усвоила! Верно?
Теперь я – Валентина, а не Валюшка!
Валентина отложила недоеденный бутерброд и, глядя на собственное отражение в кухонной двери, втянула живот.

Для поднятия жизненного тонуса она даже стала покупать газеты с предложениями вступить в брак – её интересовало, как люди возраста 50+ оценивают себя и что с их точки зрения считается важным.
Хотя отлично понимала, что точки зрения перспективности её, как «невесты», она проигрывала.
Полностью проигрывала обеспеченным, хорошо сохранившимся и смелым женщинам, снятым в купальниках на берегу моря или вальяжно развалившись на роскошном диване.
Они были уверенными в себе, хорошо причёсанными. Их было много.
Но и всякие там малочисленные ищущие мужчины ей тоже совершенно не нравились – то недомерки, то печальные вдовцы, то неприкрытые альфонсы, то нищеброды…
Стариться нужно вместе…Смолоду…
Правда, что и говорить, читать откровенные рассказы одиноких женщин о себе ей было куда как интересно – Валентине бы и в голову не пришло так исповедоваться на всю страну.
Нет! Всё. Её брачный период закончился, и осталась одна проза жизни… Хотя одиночество пугало гораздо больше, чем этот наивный призыв соединиться, слиться двум одинокостям в одну.
Так, просматривая старые газеты в подшивках брачных объявлений, она натолкнулась на рассказ одной особы, которая искала мужчину исключительно романтичного и возвышенного.
Похожего на такого, который был у неё несколько лет назад. Женщина описывала его как две капли воды похожего на непальского студента Натальи Максимовны, как его бишь звали…
Этот смуглый индус дарил особе букеты цветов, воскуривал индийские ароматы, вёл разговоры о поэзии, а потом уехал в свою Индию и пропал.
Он рассказывал ей о бывшей пассии, какой-то писательнице, гораздо старшей по возрасту, его учительнице русского языка, к которой он был очень привязан.
После окончания института, он однажды снова приехал по делам в Россию и зашел к ней специально. Но она болела, и вышедший навстречу мужчина не позволил её побеспокоить.
Племянник! – догадалась Валентина, – вот скотина! И здесь Валентин вмешался! Не дал проведать больную Наталью её рыцарю. И никому ведь не рассказал о его визите…Ди…Ди…Дипендра! Помнит ли Дипендра свою богиню до сих пор?
Имя всплыло само собой…

Неразрывная связь с Натальей Максимовной всё явственнее ощущалась с каждым днём и никакие разумные объяснения здесь не помогали.
Помянуть, что ли?
В ближайшие выходные, сухие и солнечные, Валентина отправилась на поиски могилы Натальи.
Среди множества свежих и просевших холмиков, устланных бумажными венками, ей трудно было сориентироваться, если бы не заботливо выставленные указатели кварталов и не номера захоронений на эмалированных табличках.
Куда хватало глаза – кресты, кресты, кресты…
Воронье да редкие одичавшие сизари облюбовали Северное кладбище города Ростова-на-Дону, так и не построившего своим миллионам граждан крематория, и растянувшим свой некрополь на площадь, равную, как минимум, государству Люксембург.
Вздымающиеся кресты да монолиты памятников ещё составляли конкуренцию молодой поросли деревьев, то там, то здесь уже образовавших рощицы и оазисы.
Листья под ногами не шуршали, ещё не высохнув от недавнего дождя, а оставшиеся – крепко держались на ветках, как флаги на фасаде дома при смене власти в робкой надежде – может, помилуют?
Люди легко забывают своих мертвецов.
Может, в беспамятстве и есть спасение человечества?
Дошла…
Вот её могила, окруженная кованой оградкой, купленной на деньги Союза российских писателей, простой деревянный крест с эмалированной табличкой: Наталья Максимовна Султан-Гирей, 20.08.10 – 08.09.01.
Валентина растерянно присела на лавочку соседней провалившейся могилки, глядя на холмик, принадлежащий Наталье Максимовне, такой отчужденный и безликий в этой безмолвной массе смертей – зачем человек живёт?
Такие мысли никогда Валентину особенно не тревожили, но тут, среди могильного океана оконченных жизней, она чувствовала, как зуммером долбит и долбит вопрос «Ради чего, Господи, живу?»
Знала ли Наталья ответ на этот вопрос?
Ветер, сорвавшись с синевато-черной тучи, закрывающей северный горизонт, пригнул желтенькую кульбабу, заставив затрепетать оставшиеся листочки на деревьях, пробрался к Валентине в рукава, прижал к ногам оторванные листья, бумажки, поиграл у ног какой-то картинкой с каурым конем. Валюшка подобрала, посмотрела – вырезка из журнала.
Подпись – жеребец, ахал-текинской породы, кличка « Султан-Гирей»!
Это было просто невероятно…
Валюшка вдруг запричитала в голос, прижимая эту бумажную лошадку к сотрясающейся груди, как плачут на Руси над покойниками деревенские женщины, не знающие городского этикета, и только душа им указчик – пока не выкричала этому пустому безмолвию всю накопившуюся боль… Всё.
Пора. Живое – живым.



ВРАГИНЯ, 2007 г.capricсio №62
Невероятно! (Франсиско Гойя)

Валентина иногда по-прежнему приходила в дом к Наталье Максимовне, она нуждалась в этих минутах одиночества – уж слишком многое для неё открывалось в последнее время.
Она сидела в её комнате, дышала « её воздухом», раздумывая – нет, все-таки хитрая была старуха!… Всех обвела вокруг пальца – заставила-таки о себе говорить!…
Опухший племянник, поправляя в ухе свистящий слуховой аппарат, был не против, и не мешал. Иногда тоже тихонько сидел в этой комнате, отданной взрослой дочери и до сих пор не заселённой ею.
Оказалось, что литературная слава умершей родственницы и ему не давала покоя, отчего он стал публиковать в местных газетах свои заметки, подписываясь фамилией Малыгин. Даже Валюшке порекомендовал редактора – пиши, высказывайся, сейчас свобода слова…
Заметки Валентина были витиеватые, скучные, но давали племяннику возможность гордо заявить окружающим о том, что он тоже публикуется в прессе.
Никаких писем, адресованных Наталье и полученных после её кончины, он Валюшке не передавал, об уничтоженных рукописях разговоров не переносил, и вообще, создавалось впечатление, что он, наконец, избавился от своей чокнутой очень дальней родственницы, «через дорогу вприсядку», как он сам сказал, и наступила его власть.
Но однажды он протянул Валентине, которую ценил за общность имён и сверкающие голубые очи, увесистую книгу под названием «Легко обуты ноги» некоей Марии Филипович, изданную ещё 2005 году.
В книжку была вложена закладка – читал, наверное, сам, да не понравилось, – подумалось Валентине.
– Насовсем? – Валентина, зная скаредность тёзки, даже не помышляла о подарке, и спросила из желания лишний раз подтрунить, – или так, почитать?
– Почитать насовсем, – Валентин пошутил, как отрезал и отвернулся, – товарищ принёс…
Что-то тут нечисто….
Перекинулись ещё парой слов, помолчали.
За стеной послышался звон битой посуды, крики. В дверь с надеждой заглянула растрёпанная супруга, переводя мутные глаза с Валентины на мужа – Валентин оставался невозмутим.
Дверь захлопнулась.
Господи, и как тут жила Наталья с появлением этого охламона? Она ведь никогда не жаловалась, «всё хогошо, всё хогошо…», хотя все отчетливо видели пьяную морду благодарного «племянничка».
С приходом гостей «родственнички» обычно притихали, а теперь – вон как осмелели…Охамели!
Валентина, засунув поглубже нежданный подарок, быстренько попрощалась с «племянником» и пошла, размышляя о житье-бытье.

Как можно было НатальМаксимне селиться вместе с чужими людьми, если она чувствовала себя патрицианкой, а их – плебеями? Она жила в этом гадюшнике, а сама писала об интригах в семьях патрициев и об императорских заговорах.
Наверное, именно это и спасало.
Валентина отчетливо припомнила, как однажды НатальМаксимна приосанилась и жестким голосом заявила, что-то вроде «батраки обязаны работать, как скоты!»
Ей так и не удалось смириться с положением «неимущей».
Наталья никогда ни о чем не просила, но принимала услугу, как будто оказывала честь дающему, а Валюшке всегда казалось, что она «доверенный раб».
Валентину охватил жар от наплыва смешанных чувств…

Вышагивая, Валентина теперь внимательно смотрела под ноги, чтобы не упасть – раньше она этой манеры не замечала за собой, а сейчас она опасалась упасть – а кто за ней будет ухаживать?…
Конечно, она не попросила бы свою дочь, увлеченную заботами о семье и новой работой – значит, её впереди ожидает такая же одинокая старость, как и у Натальи?
Сейчас она пойдет на Театральную площадь, пройдёт мимо своего старого дома, заглянет в окна своей комнаты, которую обменяла на двухкомнатную изолированную в чужом ей городишке, потом ей придется долго, но привычно ждать трамвай, и в этом ожидании снова почувствовать себя ростовчанкой….
А потом уедет домой.
Валентина скучала за Ростовом, как дети скучают за комнатой детства и приходят туда, чтобы убедиться, что мир не сошёл с ума, и всё на месте, в привычном порядке.
Театральная площадь с проспектами и боковыми улочками, окружавшими её, была отовсюду заметна издалека или фасадом театра, или массивами высотных домов, или стеллой с золотой женщиной наверху, но всегда – огромным светлым небом над пространством самой площади.
Вот здесь, в этих тихих улочках города, родилась и выросла её единственная дочь, уже давно вылетевшая из гнезда, но Валентине иногда так хотелось вспомнить сладость дней, заполненных надеждой.

Она подошла к своему старому дому.…Огляделась.
Через огромную Театральную площадь, самую большую площадь города Ростова-на-Дону, была видна театральная афиша «Тигран Великий», уже выгоревшая от солнца. Внезапно Валентина припомнила имя продавца книг на барахолке – Ара…Ара Геворкян…Точно! А вдруг он не обманул Валентину и действительно именно он написал пьесу «Тигран Великий»?
Валентина, уже не чуя ног от усталости и синяков от подаренной Валентином книги, бьющей по ноге тупым углом обложки, почти бегом пересекла всю площадь и собственными глазами прочитала имя автора:
Ара Геворкян. «Тигран Великий»…
С ума сойти!…
А торгует книжками на рынке, зарабатывая на хлеб, каждый день выставляя их на раскладушке и собирая в коробки из-под макарон – как Наталья свои рукописи…
Ну, что ж, хоть один писатель имеет в Ростове прижизненные почести…
Она вернулась к своему бывшему дому и уселась во дворе, как раньше, ожидая доченьку из школы или наблюдая её игру в песочнице.
Вот подышит немного прошлым, молодостью, и – уйдет в свою квартиру, изолированную от мира, дочери, счастья …
Зять у неё наполовину кореец, как и дочь – и как только они друг друга нашли?
Младенца бы дождаться…Внука… Ножку бы детскую поцеловать, крохотную…

Валентина отчего-то вспомнила, как Юлий Цезарь, потерявший единственную дочь Юлию в день своего триумфального возвращения из покоренной Пенсильвании, ласкал маленького племянника Октавиана.
Наталья Максимовна очень трогательно описывала эту сцену согревания маленьких ножек Божественным Юлием.
Он, непобедимый консул республики, самозабвенно служил своему младенцу, названному им сыном! Так было велико желание властительного человека простереть в века своё влияние, вводя в умы юного воспитанника свои мысли, вкладывая деньги в их образование и воспитание, надеясь напитать его достижениями свои, именно свои собственные амбиции…
Значит – Валентина внезапно решила – Натальмаксимна тоже вкладывала в её дочь свои мечты? Мечты об образовании, благосостоянии, замужестве и детях?…
И ведь получилось: дочь, владеющую двумя языками, пригласили работать в международный банк с астрономической зарплатой!

Валентина, наконец, приехала домой с тяжелым чувством запоздалой горечи от того, что она, именно она, оставила Наталью своим вниманием, отказавшись участвовать в её жизни…Ведь просила же её Натальмаксимна: давай я проставлю Танечку соавтором, чтобы не пропала рукопись «Дитя века» – сами же и отказались, сославшись на то, что не имели на это права…
С другой стороны – так устраивало всех: и саму Наталью, стыдившуюся свидетелей своего сарая с угольной печуркой, и Валентину, которой уже не было места на празднике славы писательницы Султан-Гирей, и дочку, которая напряженно училась, а потом ответственно работала, и работниц, которые получали немного денег, но и не перетруждались, и издателя, задёшево приобретшего её рукопись, и племянничка, оставшегося в свободной квартире…Всех.

Устроившись поудобнее, Валентина раскрыла книгу, заложенную тёзкой на главе с говорящим названием «Врагиня», пробежала глазами.
Попалось имя Ксана Сарыч, напоминающее Сарач – девичью фамилию Натальи Максимовны.
Родственница, что ли? Валентина безуспешно попыталась поджать под себя полные ноги, как это легко делала Натальмаксимна – не удалось…
Вернулась к началу книги.
С обложки на неё весело смотрела молодая девушки с пухлыми щёчками и шапкой мелковьющихся волос – Мария Филипович.
Пояснения к содержанию книги были такие:
«Записки геолога, хорошо беллетризированные, частью публиковавшиеся с 1970-х в “Урале” под псевдонимом Мария Челнокова. А также вымыслы и вирши, но без интеллектуальной рамки, — так, как они слагались в текст и жизнь. Книга-памятник ушедшей из жизни в 1997 году писательнице 1910 года рождения, прошедшей в 30-е годы литературную школу, недолго работавшей как профессиональный литератор — до ареста отца-дворянина, лесохимика, организатора производства канифоли в России — и после всю кочевую жизнь не устававшей таскать с собой по весям чемоданы рукописей».

Валентину осенило – так вот что это за книга! – это записки современницы Натальи Максимовны, изданные малым тиражом её единственной дочерью!
Она снова пробежала начало главы «Врагиня» пока не отыскала описание внешности Ксаны Сарыч, так напомнившее ей образ молодой Натальи Максимовны, созданный из её рассказов:
«Смуглая, как турчанка, тонкая, босиком. На ней косо висело зелёное платье без рукавов. Глазницы её казались перегружены тёмными глазами. Говорю не о величине глаз, а о весомости взгляда. Невысокие брови срослись. Продольно-овальное восточное лицо с несколько удлинённым носом казалось то красивым, то нет. Дымка усиков темнела над мечтательно сложенным ртом. Улыбку ей портили клыки, немного выдаваясь из плотных зубов».
Валентина впилась в тест главы, слово за словом, вникая с потаённый смысл их взаимоотношений там, в Хибиногорске тридцатых, лишь вскользь ей знакомых, отчасти понятных.

Сразу смекнула, что Мария Филипович невзлюбила Наталью, выведенную в главе под именем Ксаны Сарыч. Кроме того, ей не нравилась книга о Хибиногорске-Кировске, которую тогда писала Наталья, названная впоследствии «Шестьдесят восьмая параллель», – ведь там она писала о том, что Хибиногорск был построен руками раскулаченных, и что под воздействием коллективного труда переплавлялись души людей.
Мария Филипович отвечала ей на это в своих записках:
«Слова Ксаны меня озадачили. Разве куркули построили Кировск? То есть, они, конечно, участвовали в строительстве, поскольку их сюда навезли, но их сила тут не главная. Когда я высказала это, Сарыч ответила: «Вы знаете своё, я знаю своё».
Как знаком был Валентине такой ответ Натальи Максимовны!
Далее Филипович приводит данные из биографии Сарыч:
«Во время раскулачивания Ксану Сарыч выслали на северо-восток. Там она жарила мясо и пышки сыну якутского князька, обездоленному, подобно ей самой. С неизменно презрительным выражением плоского лица он выдавил коленом свой плод из её узкого живота, вспотевшего от боли. Он бил её. Ей это даже нравилось: рука была княжеская. Как ей удалось выбраться в Ленинград? Её научили заползти в ящик под вагоном и скорчиться. Она исчезла из Якутии, появилась в Ленинграде. Там она не сумела получить паспорт. Но в заполярном Хибиногорске как-то ей паспорт выдали. Она стала преподавать арифметику на курсах для рабочих, была библиотекарем».
Валентина была обескуражена. Как она посмела – через столько лет? – дотянуться и выплеснуть свою ненависть на её Наталью Максимовну, ведь именно ненависть сквозила в каждой строке – иначе не объяснишь безрассудного перечисления интимных подробностей жизни Ксаны Сарыч без капли сочувствия.
Едва переведя дух от прочтения одной части главы, она едва не задохнулась от гнева, читая дальше.
Мария Филипович описывает, как Сарыч боготворила осужденного Олеся Билочупрынного, выведенного в повести под фамилией Шовкошитный, мыла ему ноги, а когда он назвал её некрасивой, вцепилась Олесю в волосы:
«Оба в кровь царапали и душили друг друга, пока кто-то не разлил ведром воды».
Не читая повести «Шестьдесят восьмая параллель» Валентина не знала, кто такой Билочупрынный, впрочем, как не знала и Шовкошитного, но вполне допускала уважение к мужчине в виде мытья ног – так было принято и в казачьих, и в татарских семьях…
Наталья Максимовна всегда говорила Валентине так:
– Валентина, если вы кого-то любите, нужно любимому отдавать самое лучшее.
И отдавала коту рыбные котлетки и куриное мяско, куриную кожу – племяннику Валентину, а себе оставляла – бульон с хлебушком.
Маргарита, её помощница по хозяйству и переписчица текстов, многажды сетовала по этому поводу.
Видимо, первая леди Хибиногорска, Ксана Сарыч, действительно любила спецпереселенца Олеся:
«Для вас Олесь – монтёр и административно высланный, а для меня – королевич».
Но Олесь не замечал её.
Что же заставило возмущаться Марию Филипович в этой истории безответной любви, если не влияние комсомолок, так популярное в те годы?
Или – зависть к способности любить, и литературному успеху Натальи Гирей?
Мария Филипович наверняка знала об издании повести в центральной печати и могла позавидовать, ещё при жизни опубликовав в журнале «Урал» не что-нибудь, а главу о Наталье Сарач, названную так красноречиво «Врагиня»…

Далее, как пишет Мария Филипович, после публикации повести, Ксана Сарыч приехала в Кировск, и попросила соседского мальчишку отнести журналы Олесю.
Но тот вернул их не разрезанными.
Тогда она захотела напечатать отрывки из повести в газете «Кировский рабочий», где когда-то работала в Хибиногорске, но последовал отказ.
Секретарь сказал Ксане Сарыч:
«Написано даровито. Но у вас получается, будто Кировск строили одни кулаки. А разве так было? И даже разоблачения кулака ваши вызывают неприятное чувство: у них не тот тон».

Бедная писательница Наталья Гирей!
Бедная Наталья Максимовна!…
Что ж, известно, что «нет пророка в своем отечестве».
Интересно, где находится такой город – Хибиногорск?
Дав себе зарок с завтрашнего утра заняться поисками этого журнала с повестью, Валентина занялась запросами в ФСБ о лагерях – для начала, в Якутию…
Теперь Валентина прочитывала о том, как Ксана Сарыч – читай Наталья Сарач –
пыталась соблазнить коммуниста, заведующего библиотекой, чтобы уехать с ним в Ленинград, но тот отказался на ней жениться.
В горкоме партии она, Наталья, при всех надавала ему пощёчин, «в бессильной досаде на свои неудачи, на напрасное унижение тела, на секретаря горкома, не поверившего ей». Потом «Сарыч в ванне городской бани перерезала себе стеклянкой вену у локтевого сгиба. Когда кровь мутно-красными облаками стала смешиваться с водой, Ксана зычным воплем позвала людей, чтобы её спасли».

Валентина попыталась вспомнить руки Натальи Максимовны в области локтевого сгиба, не замечала ли она там шрамов, но – тщетно…
Странная эта история!…
Кроме того, Наталья вообще не склонна была к эмоциональным выходкам – лишь замолкала и посверкивала глазами из-под насупленных бровей.
Так почему же – через семьдесят лет – такие подробности стали достоянием общественности?
Валентина снова и снова перечитывала рассказ Марии Филипович, вникая, читая некоторые места по нескольку раз и сопоставляя эти истории с рассказами самой Натальмаксимны.

Если верить запискам Марии Филипович, то оказывается, героиня Ксана Сарыч была не избирательна в любовных связях. Не добившись взаимности сосланного шляхтича Билочупрынного, Ксана Сарыч переключилась на инженера-электрика Рубенко, и ночью, голая, ворожила над вином, читая заговор, затем булавкой уколола себе палец и, выдавив в вино каплю крови, на следующий день дала выпить Рубенко.
Но колдовство не подействовало.
Валентина снова вспомнила о своем первом впечатлении о Натальмаксимне – ведьма…
Но это было лишь первое впечатление – кот, сарай, печка, тень на бревенчатой стене…
Но сейчас Валентине странно было читать об эзотерических способах воздействия на окружающую действительность разумной Наталье, пусть тогда и молодой, горячей, но для которой жизненным кредо были слова: «Глория! Виктория! Импера!»– она бы скорее, выстрелила в обидчика или просто бы на время смирилась, веря только в Славу, Победу и Власть, и дожидаясь своего часа.
Заканчивался рассказ тем, что Филипович высказала Наталье, точнее, героине рассказа Ксане Сарыч:
«Жалко мне вас, как бешеную собаку. Мне жалко ваш дар, Ксана. Вы хотите отвратительно употребить его. И если уж признаться, не хочется мне дышать одним воздухом с вами. Не хочу!».

С тяжёлым сердцем закрыла Валентина книгу, безжалостно развенчавшую её кумира.
Да была ли Наталья и вправду «первой леди» Хибиногорска или это её очередная выдумка?
Наутро она отправила свой первый запрос в Госархив Мурманской области о составе жителей города Хибиногорска-Кировска.
Валентина поставила книгу Марии Филипович на видное место, как напоминание о том, что ей нужно, просто необходимо узнать свою правду.
И – защищать биографию Натальи Султан-Гирей, пока не переписали её главы другие, влекомые совершенно иными целями.
И снова перечитала роман «Рубикон», уже выписывая для себя кое-что…

Сегодня обессиленная Валентина уходила из Донской публичной библиотеки уже поздним вечером. Шла мимо главного здания Ростовского госуниверситета –высокого, светлого и, в вечернем свете, помпезного.
А Натальмаксимна, проходя мимо этого старого корпуса, всегда незаметно трижды плевалась…
Валентина вдруг остановилась и, как впервые, стала разглядывать здание бывшего Варшавского Университета, основанного императором Александром I, и эвакуированного из Польши ещё в Первую мировую. Университет дал купеческому городу учёных, развил науку и науку, повысил уровень образованности горожан. Работает до сих пор…
В пятидесятые годы этот Университет носил имя Молотова, а затем в нём десятки лет ректором пробыл сам Юрий Жданов, сын старого революционера и сподвижника Сталина, Андрея Жданова, когда-то подписывающего расстрельные списки вместе с Молотовым и Ворошиловым.
НатальМаксимна сетовала, что в 1936 году А.А.Жданов, будучи Первым секретарём Ленинградского обкома партии, объявил конкурс на лучшее литературное произведение. Первое место заняла повесть «Шадринский гусь», а её повесть лишь второе. А всё потому, что сам Жданов когда-то работал в Шадринске, а значит, не честно.
Вот если бы она заняла первое место, может быть, её не посадили…
Хотя…Валентина слышала, что Юрий Андреевич был хорошим человеком – умным, добрым, весёлым – если бы не он, неизвестно какую степень свободы научных изысканий имел бы Ростовский Университет, все его генетики и кибернетики, биофизики и микробиологи?…
Отмыл ли он имя отца своей почётной ссылкой в Ростове-на-Дону?

Валентина теперь беспрерывно думала, а мысли, не оформленные в слова, приходили внезапно и уходили, но Валентина не успевала их записывать. Ей не хватало навыка записывать так, как это делала Натальмаксимна.
Но мысли, возникающие откуда-то из глубины сознания, уже не оставляли Валентину даже ночью и она ложилась с ручкой и блокнотом.
Это – как посев семян в почву.
Мысли, они как огурцы: если огурец не сорвешь, новый расти не будет. А вот составление законченной главы из фрагментов напоминало посадку огурцов рассадой – результат оказывался быстрее и значительней
Однажды подумала: интересно, до какой степени писатель может выдумать биографию героя? И сама себе ответила: если я всем сердцем войду в мысли своей героини, то я буду поступать, как и она. И мои мысли пойдут дальше одного документа и достигнут начала другого документа. Таким образом, жизнь Натальи Сарач может быть восстановлена.
А может ли она стать такой, как Сарач – одержимой?
Зачастую у неё не хватало слов и ей приходилось ежедневно штудировать словари, да не один, а несколько. Теперь стало понятно, отчего Наталья ходила задумчивая, как будто прислушиваясь к своему внутреннему голосу, который она могла облекать в слова – вот что такое настоящий писатель!
Писатель – это слышатель Слова, а грамотность и культура ему помощники, а не наоборот.

Как-то Валентина спросила у Натальи Максимовны, сможет ли любой человек стать писателем?
– Возьмите, Валентина, гитару. Сыграйте! – НатальМаксимна знала, что Валюшка не умеет играть на гитаре. – А ведь и на одной струне тоже можно бренчать… И некоторые думают, что это – музыка. Всему нужно учиться.
А Володьке она бы такого не говорила, – нет…
Не оттого ли, что он кудреватый да голубоокий, или потому, что он думает и читает, и прочитанное остается у него в голове – не то, что у Валюшки ветер, ффу – сквозняк, вылетело-влетело, всё едино…
Куда он запропал? Может, в Питер подался?…
Валентина направила первый незамысловатый рассказик о собственной жизни в газету – напечатали! Валентина отправила ещё один рассказик, с надеждой…

Ответ из Мурманского Госархива пришел довольно быстро.
По документам, хранящимся в Госархиве Мурманской области в г. Кировске в октябре 1931 года, то есть в в Хибиногорске, где строили горнообогатительный комбинат «Апатит» и близлежащих посёлках было 24 485 жителей. Из них 16 814 спецпереселенцев, 468 административно-высланных и 7 203 вольнонаёмных. То есть на одного вольного приходилось 2,4 высланного.
Значит, Наталья Сарач-Гирей нисколько не погрешила против жизненной правды и город Хибиногорск-Кировск строили спецпереселенцы. Но такая правда была не нужна властям и Марии Филипович, отчаянно поверившей в светлое будущее.

Воспоминания Марии Филипович заканчивались фразой: «В тот же вечер Ксана Сарыч отбыла из Кировска. Больше я о ней не слышала».



ДЫХАНИЕ  МЁРТВЫХ  ГЕНИЕВ, 2007 г.capriccio 41.
Точь-в-точь.(Франсиско Гойя)

Деревья роняли первые сентябрьские листья на влажные цветы, а травка зеленела так призывно, что хотелось присесть на неё или хотя бы прикоснуться к её изумрудной бархатистости. Улица Пушкинская – самая красивая улица Ростова-на-Дону – оправдывала свое поэтическое название: на каждой лавочке сидели, воркуя, парочки, сновали пожилые люди на променаде, инвалиды любовались клумбами, а быстроногие студенты в полную грудь дышали первой осенью, а один, взобравшись на пьедестал поэта, даже читал прохожим свои первые стихи:
Проснись скорее, мой любимый,
резвится дождь – какой нам сон?!
Смотри: как зебры выгнув спины
застыли лавки под дождем…

Валентина сначала шла по тротуару, издали поглядывая на взъерошенных студентов, уступая дорогу юным скейтбордистам, осматривая нарядных старушек и невольно замечая в них черты незабываемой НатальМаксимны – то в развороте головы, то в ангельской белизне волос, то в неуловимом выражении лица.
Знакомая тоска, готовая выплеснуться слезами, снова подступила к горлу – множество несказанных слов комком душили её горло…
Валентина остановилась и глубоко подышала, критически осматривая свое отражение в зеркальной витрине – уродец. И живот выпуклый, и походка тяжёлая, и платье бесформенное – то ли дело раньше?
За рулём, с модной стрижкой пышных волос, в брючках на длинных оленьих ножках – королева, не подходи-упадёшь!
Сейчас хоть бы какой-нибудь голубь вслед посмотрел – нет, и те разлетаются…
Спасибо, что не капнули на голову… Наталья Максимовна свою старость несла стойко – сколько раз она проходила по этой старинной улице в здание редакции своего издательства, не смущаясь своей вопросительной фигуры и ветхой одежонки…
Валентина, изрядно задыхаясь, взошла по ступенькам на вымощенный плиточкой бульвар, предназначенный только для пешеходов, незаметно слилась с другими людьми и скоро перестала видеть себя среди других.
Теперь прямо перед собой она увидела тоненькую девушку, прильнувшую к парню, а там – флейтиста с нежным первым пушком на щеках, дальше – сухую суконную старуху с вязанием в руках, и розовенького, как сосиска, старичка с правнуком…
И только тогда к ней потихоньку вернулся парной привкус человеческого мирного жития.
Все жили, радуясь сегодняшнему дню, не испытывая чувства вечной трагедии от грядущей кончины или одиночества.
Эти люди вышли друг к другу, и казалось, совершенно не чувствовали своей незащищенности от ударов судьбы, пытаясь быть счастливыми – Валентине даже стало интересно, – это было их общее благо или их одинаковая беда?
Она перешла проспект Будённого, и вышла к подножию памятника Пушкину – бронзовая спина поэта была залита заходящим солнцем, через кроны деревьев бьющим ей прямо в глаза. Здесь Валентина присела на лавочку и надела тёмные очки, специально, чтобы не было видно её глаз, когда она остановит свой взгляд на чьём-то лице, и стала рассматривать людей, мимо которых она столько лет ездила, слышала их голоса справа и сзади от себя, но никогда не соединяясь с ними до конца. Они были пассажирами и пешеходами, она – водителем. Признаки рулевого были в ней неистребимы.
Валентина была, как отрутневшая пчела, потерявшая признаки пола. Она почти не заметила, как исчез её Экман Цой, её трутень, на которого она работала, и который был центром её улья, где всё двигалось как часы; и блеск, и воск, и мёд, и яд. Она служила ему, как истые прихожане служат Богу, и отдавала свою десятину даже с тука и пряных трав. А он…
Он отвернулся от неё, и теперь ей некому служить… Даже дочь уехала в другой город – прочь от её скверного характера, искаженного букетом хворей.
Другие мужчины, появлявшиеся у неё, надолго не задерживались…
Да, конечно, она сделала глупость, не заведя себе подруг, ей сейчас не помешало бы простое человеческое общение…
Но как-то не водились у неё подруги…В молодости – то ревновали к ней своих мужей, то сами думали о мужиках да о тряпках, одним словом, подруги были истреблены как класс. А сейчас они ей были просто не интересны, эти тётки, копающиеся в своём скудном мирке домочадцев и ведущие кастрюльные войны с выросшими детьми и мужьями, которым некуда уйти.
Разве только НатальМаксимна…
Под ложечкой снова защемила тоска, защекотал кончик носа – это к слезам.
Надо идти…
Валентина грузно поднялась, оглядела лавочку – не забыла ли чего?
На ограде Музея Изобразительных искусств отдохнувшими глазами она увидела афишу: «Cны разума. Франсиско Гойя – Сальвадор Дали».
Зайти, что ли?…повысить свой культурный уровень…

В помещениях музея было так много людей, что с их дыханием не справлялись кондиционеры, и чувствовался острый дефицит кислорода. В духоте и полушепоте звучала тихая музыка. Люди приближали свои лица к маленьким картинкам за стеклом, всматриваясь в них, отходили, пытались сличить увиденную гравюру с цветной картинкой рядом, перешёптывались, прочитывали подписи к офортам, записывали в свои блокнотики, отирая пот…
В полумраке зала Валентина с трудом, из-за чьего-то плеча, пыталась рассмотреть маленькие черно-белые гравюры испанца Франсиско Гойя, которым было 200 лет и которые были удивительно похожи на рисунки кистью.
Рядом висели точно такие же, но цветные, и принадлежавшие современному испанцу – Сальвадору Дали. Казалось, что справа висела детская чёрно-белая раскраска – а слева – такая же, только расцвеченная. Но это было лишь на первый взгляд.
Странные люди и существа, сценки и сюжеты, изображенные на листах меди и бумаги, иногда сопровождались надписями, вот как эта: «Да прости её бог, это была её мать». Валентина отчего-то приняла себя за молодую красотку, не замечающую своей матери, потом поняла, что мать – это она, а её дочь – это та, которая шла в свою счастливую жизнь, совершенно не замечая ничего вокруг. Включая мать.
Валентина вздохнула о своей Татьяне и передвинулась к другому офорту, пытаясь осмыслить воображение старого Гойи, пораженного глухотой и любовью к герцогине Альбе.
Искажённое отражение. Так как подписи Дали изменяли смысл картинок Гойя.
Дали, по сути, стал хранителем снов Гойя, в двадцатом веке добавив туда каплю своего яда…
То, что Гойя благочестиво увидел и скрыл – Дали безжалостно увидел через два века и хладнокровно дополнил..
«Суть в том, что я, Дали, люблю живое дыхание мёртвых гениев – и питаюсь им. Они продолжаются во мне. Я – солнце, горящее среди погасших, погребённых временем солнц».
Валентина даже услышала голос Натальи Максимовны, произносящий стихи из Петрарки, непонятные для неё до этого момента:
Но сходным сходное всегда живет,
И чуждым чуждое питаться может.

Здесь, именно сейчас, она поняла, как единая сходная мысль гениев нанизывает на себя века и подпитывает чуждую поросль чувств.
Валентина не раз содрогнулась, проникаясь подробностями сценок, жестоко додуманных и прорисованных отточенной кистью Дали.
Перед глазами промелькнули все виды дисгармонии и пороков, которые она видела в жизни: воры, проститутки, убийцы, хитрецы, обманщики, глупышки, шарлатаны… Валентина вместе со зрителями выставки видела то, о чём все много лет догадывалась, но боялась произнести вслух – человек был голым и безобразным!
Но ведь от этого открытия пороки не исчезнут?
Разве не от этого знания бежала Наталья, погружаясь в тексты своих мудрёных книг, понимая, что многие её считали ненормальной?
Двумя испанцами была проведена классификация человеческих пороков – они, словно врачи, поставили человечеству диагнозы!
Одинаковые диагнозы – но с разницей в 200 лет…
Значит, пороки не изменяются, как хронические болезни?
А люди до сих пор не верят в то, что они остаются неизлечимо больными – так выгоняют врача или рубят ему голову…
И назвали их, художников, безумцами…
Валентина огляделась – кругом неё бродили прекрасные люди, совершенно не похожие на изображённых…
Но, одновременно, она почувствовала, как бродя по двум залам каких-то пару часов, уже начинает привыкать к пороку и уродству, внутренне рассуждая лишь о степени того или другого.
Наверное, так можно жить в королевстве кривых зеркал, принимая правила игры.
А где найти неискаженное зеркало?
А если…зеркало не врёт, а врёт наше сознание?
Где этот эталон – потерянный рай?…
В Испании?
А вообще, интересная страна – Испания…
Посадила мир на табак – раз;
разорила и уничтожила индейские цивилизации инков и майя – два;
убивает на корриде быков – три;
придумала известного борца с ветряными мельницами – четыре;
дала миру двух безумцев, Дали и Гойя – пять…
Наверняка, Валентина знала далеко не всё, и теперь понимала, как глубоки её проплешины в образовании.
Странно, что пройдя смены власти, войну – и не одну! – испанцы сохранили все офорты Капричос.
Значит, они издавна ставили перед собой вопросы этики и морали, и не стыдились на них искать ответы?
Редко, кто тоскует о человеке с «лица необщим выражением», как любила повторять НатальМаксимна слова поэта Боратынского.

Посетители выставки на выходе тихонько переговаривались, и до Валентины долетали обрывки фраз:
– Да…ваще…
– Художнички…
– Атассс!….
– Во времена Сталина не миновать расстрела!
– А во времена Хрущёва?
– Бульдозеры на Манежной помнят все.
– Да что – Хрущева? – им и во времена Брежнева нашлось бы место в психушке!
Господи, хорошо, что не я одна не понимаю такого искусства! – Валентина про себя сначала вздохнула, потом похолодела от мысли, что какие-то художники тоже страдали в это время, только она, Валентина, об этом даже и не догадывалась! Значит, страдали не только писатели, как НатальМаксимна, но и художники? Это открытие её повергло в шок.

У выхода из Музея было много молодежи, ребята тихо перёшептывались и хихикали, как бы боясь оживить нарисованную мерзость – так ведут себя люди в кунсткамере или анатомическом театре. Интересно оттого, что видишь законсервированное уродство, и страшно оттого, что оно бывает на свете…
Но и весело оттого, что ты знаешь его облик и сможешь отличить от красоты.
Самое главное: все были уверены, что это уродство человеческой жизни не имеет к ним ни малейшего отношения!
– Ой…у меня уже голова многоугольная…
– А у меня на голове руки выросли…

Валентина вышла из Музея с таким чувством облегчения, будто она отсидела в заточении с причудливыми соседями, донимавшими её своими агрессивными фантазиями и непристойными предложениями, а теперь она освободилась от них.
Она пыталась отдышаться, осматриваясь.
Теперь всё вокруг выглядело удивительно гармоничным и благолепым.
И мамаша с младенцем, дымящая «в сторонку», и розовые девицы «эмо», болтающие с парочкой бледных «готов» в траурных вычурных нарядах, и окончательно позеленевший в вечернем сумраке Пушкин, простерший руку как проситель милостыни у граждан купеческого Ростова-папы.
Но что-то изменилось у Валентины внутри после этой выставки– так чувствует себя человек, получивший горький опыт от пережитой трагедии…
Валентина попыталась прислушаться к себе – ощущение дежа вю её не покидало.
Что-то давно пережитое и напрочь забытое всколыхнулось в ней, ещё не нащупав в рассеянной памяти утраченного зыбкого образа…
Человеческий театр проигрывал свою ежевечернюю пьесу – кто же её режиссер?
Но два испанских неравнодушных художника уже указали ему на изъяны сценария.
А все актеры послушно играли свои роли, не задумываясь ни о чём…
Художников назвали сумасшедшими, извинительно прибавив к их именам слово «гений».
Сальвадор Дали знал любовь, славу, признание, и долгие годы любил русскую женщину Галу, его Музу до её мучительного конца.
А Гойя … Судьбе сначала нужно было измучить художника – у глухого, всеми покинутого Франсиско Гойи, сначала вышла книга с 80 офортами, затем её конфисковали, после чего он умер в отчаянии и одиночестве…
Как это похоже на судьбу Натальи Гирей…
Валентина вглядывалась в лица пешеходов.
Они проходили мимо с озабоченными лицами, неброско одетые, погружённые в свои бытовые проблемы. Некоторые тащили за руку своих капризных детей.
Вырастут их обобранные дети и пририсуют потом к картинам Гойя-Дали свои дополнения или надпишут – их тоже объявят сумасшедшими.
Ведь и Наталья Максимовна, жившая среди нас, обеспеченных и благопристойных, годами чувствовала себя обобранной, униженной и обманутой.
Но она помнила совсем другую жизнь – красивую, гармоничную – она знала её и сопротивлялась до конца. У неё была память о неискажённом зеркале.
А многие даже не представляют, что можно жить совершенно иначе….
Вот она, Валентина, как губка вбирает в себя всё: и хорошее, и плохое, не разбираясь. Притекло… утекло… вспомнилось… забылось… А к чему? Зачем?
Истинно, говорила ей НатальМаксимна: есть Андриан и Мариан, а у вас, Валентина, в голове – Мандриан!…

Валентина удрученно побрела по проспекту прославленного конника Буденного, к рынку, на автобусную остановку, мучительно вспоминая, даже скорее, ощущая, что она когда-то уже встречала подобных чудищ и уродцев… Домой.
Может, видела в кино?… Или в страшном сне?…
По привычке она оглядывала себя в сияющих витринах, которые светились изнутри и уже ничего не отражали – смотрела скорее по привычке, почти смиряясь, что уже так бесформенна…
Хотя… после офортов, она теперь показалась себе разве что забавной…
Голова взъерошена – Caprichoc – взлохмаченная голова, коза….каприз…
Задумавшись, она обнялась с холодным мужчиной… оказавшимся бронзовой скульптурой в натуральный рост перед входом в магазин, и – сразу вспомнила! – в Москве!…
В Москве она видела уродцев!
В сквере, на Болотной, она видела скульптуры, так поразившие когда-то её воображение! Скульптура-наркомания, фигура-воровство, урод-война, пьянство, садизм – всего тринадцать…
Все пороки общества были изображены в виде огромных фигур, а среди них – две маленькие и беззащитные – дети!
В центре этой огромной скульптурной композиции кружились, взявшись за руки, маленькие мальчик и девочка – они были золотыми, красивыми, как куколки – но оба с завязанными глазами. Слепые щенята.
А вокруг – тринадцать серых, огромных, нависающих над ними фигур порочных взрослых с Равнодушием во главе – самой большой была одинокая женская фигура с четырьмя руками – Равнодушие. Две руки были сложены на груди крестом, как при принятии причастия, а две воздеты к небу…
Отчего-то не дети, а именно эта фигура тогда потрясла Валентину больше всего.
А ведь и Шемякина тоже объявили не только психически больным, но и «сатанистом» – Валентина сама видела в Москве пикетирующих православных христиан с плакатами.

Долгая поездка домой не мешала Валентине полностью отдаваться нахлынувшим мыслям, отчего она не замечала ни забитого автобуса, ни тусклых улиц своего района, ни кошачьего запаха подъезда. Срочно включила комп.
Михаил Шемякин, – Валентина помнила имя художника и теперь всматривалась в его очкастое лицо на экране. Он приехал на Родину через 18 лет разлуки с нею.
Как Данте Алигьери, он 18 лет без родины скитался в Европах и Америках…
Как и бывшая зэчка Наталья Гирей, он увидел оскал времени.
Зарубежье, конечно, не сталинский лагерь. Но Валюшка не представляет себе, как ей прожить еще сорок лет до девяноста, чтобы умереть, достигнув «сбычи мечт», как Наталья Султан-Гирей?
А ведь Наталья не поехала во Францию, к кузену, на всё готовое. В Париж не поехала! На полный пансион! Чтобы здесь стать предметом обсуждения среди тонконервной интеллигенции, пишущей о правильных вещах?
Это что, у неё было такое чувство Родины?…
Или проблемы с головой?
Шемякин тоже сказал: «Родину не выбирают – ей служат».
Они из какого-то другого материала, эти люди – Валентина застонала, сжимая голову кулаками!Она всегда искала лазейки, а они – сами себе ставят ограничения…
Михаил Шемякин, потомок кабардинского рода Кардановых, гражданин Америки с видом на жительство во Франции, и теперь верно служил России….
Интересно, когда же его картины будут показывать ростовчанам, как и этих великих испанцев, заплатив за выставку 90 тысяч евро, и разместив работы в охраняемом музее?
Наверное, лет через 200, не раньше – иначе у нас не получается.
Как пахнет дымом инквизиции!


ВОДЫ, В  КОТОРЫЕ  Я  ВСТУПАЮ… 2007 capriccio 79
Нас никто не видел. (Франсиско Гойя)

Сегодня Валентине нужно было ждать приема врача – она с таким трудом решилась всё-таки обратиться в мединститут к специалисту, не имея достаточно ни средств, ни сил, ни особого оптимизма. Но дочка настояла, беспокоя взволнованными телефонными звонками: «Мам, как ты там?».
Даже прислала денег…
И вот, как водится, с утречка, она собралась и поехала.
А нужный доктор, оказывается, принимает с двух пополудни…
Господи, как же противно было заниматься собственным бунтующим телом, а не покорять океан или, к примеру, писать книги, как Натальмаксимна…
Для ожидания у неё оказалось предостаточно свободного времени, и она обратилась к прохожему с простым вопросом «Как пройти в районную библиотеку?», но прохожий шарахнулся от неё.
Следующими была спешащая парочка – в ответ они рассмеялись и развели руками. Наверное, молодые-нездешние…
Подошла «тётка в берете», Валентина к ней:
–Простите, а как пройти в библиотеку? – гражданка дико посмотрела на Валентину, заглянула в свои сумки, ощупала карманы, нашла очки, надела, снова поглядела на Валентину через очки и тогда ответила, – а хто его знаеть?…
Пробежали мальчики с мячом – они радостно сообщили, что библиотека находится в их школе, а о районной они ничего не слышали…
Валентина вдруг открыла для себя, что самый идиотский вопрос для Ростова 2007 года это «как пройти в библиотеку?»
На этот уже принципиальный вопрос не ответили ни очередные пробегающие дети, ни проходящие хмурые пенсионэры, ни длинноногие красотки, ни пунцовые студенты. Лишь случайный прохожий указал Валентине направление между старыми купеческими домами, где на первом этаже размещалась районная библиотека.
Убивая время, Валентина лениво рылась в глянце новомодных дорогих журналов, обнаруживая для себя множество удивительных и совершенно не нужных известий. Прочитала интервью с актрисой Екатериной Васильевой.
Валентина плохо знала её фильмы, хотя лицо знакомое, но тот факт, что у неё сын – священник, удивил Валентину.
А больше всего удивило количество внучек – пятеро!
Она зачем-то повторила слова Макаренко: «Дети – наша старость».
Конечно, эта Васильева не знала, что Макаренко написал рецензию на НатальМаксимну…
Она думает, что великий воспитатель Антон Макаренко безгрешен…

Валентина дождалась унылого доктора и поехала назад, в свой Батайск, так и не ставший ей милым, – слушать тишину своей двухкомнатной квартиры и разговаривать с телевизором. Включила скорее по привычке.
Передавали какие-то новые сообщения.
«Вчера, в день годовщины гибели в Арктике в 1934 году легендарного парохода «Челюскин», в Москве открылась выставка, на которой были представлены не только личные вещи участников экспедиции и архивные документы, но и результаты последних изысканий на дне Чукотского моря, где летом 2006-го, по сути, был завершен розыск затонувшей легенды. Теперь место последнего пристанища судна известно абсолютно точно»…
Валентина рассеянно вслушивалась в эти далекие слова, чувствуя, что они почему-то находят отклик в её мыслях, зацепливая какие-то давно отслоившиеся пласты памяти – кажется, что-то рассказывала Наталья Максимовна и об этой экспедиции, и о зимовке на льдине, и о гибели корабля, и в школе говорили…
Да и в детстве что-то читала… Всплыл какой-то Семёнов…
Как слаба человеческая память…
Валентина начала прибирать на столе, потом в шкафу, чтобы не сидеть без дела, но и не отходить далеко от экрана, и стала дожидаться следующего выпуска новостей.
«…Как сообщил вчера на открытии выставки ученый секретарь экспедиции «Челюскин» –70» … датская экспертиза подтвердила, что найденный на дне Чукотского моря пароход действительно является «Челюскиным», теперь мы можем твердо сказать, что корабль найден»… – на экране показывали какого-то человека, потом обломки железа сквозь толщу воды, камера проплыла дальше и показала панораму выставки. И всё.
И зачем его ищут?
Семьдесят три года назад затонул… а Наталья Максимовна о нём вспоминала!…
Ну, затонул и затонул… Спаслись все люди – что же они выставляют-то?

Валентина решила, не откладывая, внимательно перелистать прессу и поискать-почитать книги, чтобы понять происходящее. Не нашла ничего лучше, как снова проехать в «районную библиотеку», адрес которой был уже известен, тем более, что врач снова принимал с обеда.
Ведь молодая писательница Наталья Гирей тогда жила вместе со страной её победительной жизнью – и, раз экспедиция корабля «Челюскин» была названа легендарной, значит, и жизнь была тогда – легендарной?!
Страна покоряла Север – страна тогда была просто полна героических свершений!…
И как это мы нынче охаиваем большевиков? – сколько ярких воспоминаний оставили они от своей власти…Страна жила надеждами на мировые открытия и свершения, строила города, заводы, корабли, самолеты – а сейчас поразвалили, распродали…
Соберём ли?

Зачем сейчас нужен поиск судового журнала и других исторических документов, которые могли бы помочь достоверно установить причины гибели парохода «Челюскин» в феврале 1934 года?
Зачем?– Валентина никак не могла взять в толк. – Какая разница, отчего потонул корабль, если всем известно, что его затерли льды?
Неужели, оттого что слишком уж торжественно уходил этот корабль покорять Северный Ледовитый океан, что он стал символом страны, как «Аврора»?!
Или – почти как «Титаник»…
Значит, эта эпопея имеет какое-то отношение к Наталье Султан-Гирей, раз её первым редактором нашумевшей повести был орденоносный герой-челюскинец, Сергей Семенов?
То-то она беседовала с Володей о поэте Семёнове – не родственник ли он знаменитому писателю? Володька долго ходил, как чумной, по библиотекам, всё разбирался, кто есть кто – а на Валюшкины вопросы отмалчивался…
Вопросы не разрешались, а возникали как муравьи на подоконнике её хрущевской двушки…
Корабль назвали «Челюскин» – сегодня это так напоминает название голливудского фильма «Челюсти»… Валентина решила докопаться до ответа и на этот вопрос, и ещё разок просмотрела в энциклопедиях и журналах окрестных библиотек.
Да, этот пароход совершенно не был приспособлен для плавания во льдах, его корпус был широк и слаб. Но Арктическая правительственная комиссия решила повторить недавний неудавшийся поход парохода «Сибиряков», подчинив смелой и решительной линии партии природу северных морей и научиться за одну летнюю навигацию доставлять грузы и рабочую силу к самым восточным берегам России – а точнее, доставлять репрессированных рабочих на рудники Колымы, где уже были открыты залежи цветных металлов и, главное, золота.
Почему назвали именем Челюскина? Кто он такой – Семён Челюскин?
«Мужественные исследователи побережья Северного Ледовитого океана в тридцатые года 18 века – Василий Прончищев, произведенный по такому случаю в лейтенанты, Харитон Прокофьевич Лаптев и подштурман, моряк Семён Иванович Челюскин – заслужили славу своим упорным многолетним трудом в самых суровых районов русского Заполярья». …
Значит Семён Челюскин – это подчиненный исследователя и руководителя Великой северной экспедиции середины 18 века Витуса Беринга, воплощавшего завет Петра проложить от Архангельска до Камчатки морской путь…
Валентина вела коченеющим пальцем по карте, шепча названия морей и мысов, островков и бухточек, представляя их обожженные ветром лица и слыша их тяжелое дыхание: Море Лаптевых… мыс Челюскина… бухта Марии Прончищевой…женщина?
…Дочь приближенного к Петру I дипломата, сосланного в Сибирь после смерти императора, была несказанно хороша. Василий Прончищев и его друг и помощник подштурман Семён Челюскин влюбились в одну девушку. Мария выбрала Прончищева. Она знала язык, легенды и обычаи якутов и доказала – она не станет обузой в экспедиции.
Валентина лихорадочно делала выписки, как будто от них зависел успех открытия островов Таймыр, Ямал, Аляска, Алеутские, Командорские и многих других островов.
Ей казалось, что это она сама семь лет, семь долгих лет, питаясь скудным провиантом и охотясь, проходя в день по 40 верст, не имея в достатке дров для обогрева и приготовления пищи, была занята нанесением на карту морского берега от устья Лены до устья Енисея.
Но владения российской империи распространились на три континента: Европу, Азию и Америку…
Сломавший ногу Василий Прончищев перед кончиной терпел невероятные муки, а экспедицию по возвращению теперь возглавил подштурман Семён Челюскин.
Потеряв в этом пути своего начальника Василия Прончищева, а спустя несколько дней и его жену, первую европейскую женщину, участвовавшую в полярной экспедиции, карту все-таки составили.
Похоронили их на высокой сопке ледяного поселка Усть-Оленёк, обещая вернуться.
На кресте оставили надпись: «Это могила злополучного Прончищева и его жены».
Долгое время географический мир знал имя жены В.Прончищева как Мария, но последние документы называют её именем Татьяна.
Татьяна Федоровна, в девичестве Кондырева.
Просто исследователи записали её именем мыс – м.Прончищевой, затем назвали всю бухту, а буква М стала читаться как имя Мария.
Её похоронили в туфельках на высоком «французском» каблучке…

После перезахоронения их останков в 1999 году туфельки, нательный крест и бинты теперь хранятся в Тарусском краеведческом музее.
Но на сопке, где располагается их могила, этим коротким летом успевают расцвести необыкновенно красивые желтые полярные розы – сиверсии, появление которых местные легенды связывают с именем Прончищевых, называя эти сопки «местом испытания любви»
На вечной мерзлоте нынче кто-то написал: «Не срывайте. Ради них. Ради всех»…
Такой же путь по морю предстояло пройти советскому кораблю с громким именем «Челюскин». За короткую летнюю навигацию он должен был попытаться дойти до чистой воды открытого Тихого океана и – попасть во Владивосток.
Но говорят, полярное лето короче крика белой совы…

Валентина сосредоточенно делала выписки, собирала вырезки, только теперь понимая, в каком напряжении необыкновенного времени жила страна и её Наталья Максимовна.
Со странным чувством смятения Валентина зашла в Донскую библиотеку, где хранили несколько миллионов книг и огляделась…
Пахло тайнами и музеем.
«Держа в руках» электронные подшивки газет, она просматривала их сплошь, год за годом, пока, наконец, не обнаружила сообщение от заместителя председателя Комитета по делам архивов правительства РФ Анатолия Прокопенко.
В газете было сказано буквально следующее:
«Из фонда знаменитого полярного лётчика Молокова можно узнать, отчего Сталин отказался от иностранной помощи при спасении экипажа ледокола «Челюскин». А оттого, что волею судеб поблизости вмерзла в лед баржа-могила с заключенными».
Так вот в чем дело!
Валентина посмотрела на год его публикации – 1990!
То-то Наталья Максимовна просматривала всю прессу, заходя по такому случаю в библиотеки, чтобы потом безутешно бранить существующий строй и, на её взгляд, лживые порядки, всякий раз сетуя: «При царе было хогошоооо…»
Кроме того, в газете «Вёрсты» появилась практически идентичная версия от лица гражданина Израиля Иосифа Закса, на публикацию которого сослались затем питерские журналисты.
Он утверждал, что зимой 1934 года в Чукотском море по указанию Сталина был взорван и затоплен корабль «Пижма», который якобы сопровождал легендарный «Челюскин». По словам Закса, на борту этого судна, а точнее, в трюмах, находились 2000 заключенных, которых везли на работу на рудники Чукотки под конвоем сотрудников НКВД. Среди заключенных на «Пижме» находилась большая группа классных радиолюбителей-коротковолновиков. После взрывов на «Пижме» они добрались до запасного комплекта радиопередатчика, и их позывные услышали на базах американской авиации.
А вот ещё – корреспондент газеты «Труд» в Казани 18 июля 2001 г. сослался на рассказ известного казанского радиолюбителя В.Т. Гурьянова о том, что его наставник, летчик полярной авиации, в 1934 году перехватил радиосеанс американских летчиков, базировавшихся на Аляске.
История была похожа на легенду. Речь шла о спасении русских в районе гибели «Челюскина», но не членов экипажа, не участников научной экспедиции Отто Шмидта, а этих каких-то таинственных политзаключенных, оказавшихся в районе знаменитого дрейфа челюскинцев. Так где была правда, а где – ложь?

Валентина, проклиная себя за прежнее отсутствие любознательности, теперь все вечера проводила в Публичной библиотеке, позабыв про отдых и телевизор.
Наконец, наткнулась на сообщение:
«На дне моря нашли ледокол «Челюскин».

Российская экспедиция на научно-исследовательском судне «Академик Лаврентьев» в понедельник обнаружила на дне Чукотского моря легендарный ледокол «Челюскин». К нему совершено несколько погружений».
Как сообщил РИА «Новости» координатор проекта в Москве Евгений Купавых, корабль обнаружен на глубине примерно 50 метров в расчетном районе – 155 милях от мыса Северного и в 144 милях от мыса Уэлен, и к нему совершено несколько погружений аквалангистов и подводного робота».
Валентина даже записала точные координаты парохода, как будто она собиралась погружаться: 68° 18; 05» северной широты и 172° 49; 40» западной долготы.
Она положила эти значки к себе в шкатулку с документами, совершенно уверенная, что они ей ещё пригодятся.
Все-таки не нашли второго корабля с заключенными. Его не было – или ещё не нашли?

Она шла из Донской библиотеки меж высотных холодных домов, переполненная какими-то новыми знаниями, переходящими в чувства, которые Валентина еще никогда испытывала. Прикосновение к прошлому через листы книг и газетные статьи, казалось, продлило её прошлую жизнь лет на пятьдесят и она, как восставшая от летаргического сна больная теперь судорожно пыталась наверстать утраченные годы. Даже безмолвный школьный атлас нынче обрел свой голос, даже северный ветер, сурово поддувающий в спину, не был неприятен – казалось, он пришел откуда-то с Таймыра, на берегах которого ещё когда-то была счастлива пара молодоженов Прончищевых…

Возле очередного мусорника, огороженного щитами, в густеющих сумерках она увидела стопку книг, выставленную для обозрения любопытствующим книгочеям – Валентина подошла.
Не чувствуя ни стыда, ни брезгливости, она принялась перебирать кем-то оставленные книги, стоя в уморительной позе, но откладывая в сторону понравившиеся: справочник-путеводитель по Ленинграду 1935 года, сборник стихов Е.Евтушенко 195…оборванного, потёртый фотоальбом с чьими-то бледными снимками, театральная программка Кировского театра с Ольгой Лепешинской в «Спящей царевне», справочник железных дорог 1940 года, телефонная записная книжка, коленкоровый рассыпающийся томик стихов Павла Когана, убитого в первые дни Войны…
Из неловко затронутого жёлтого газетного свертка выпала свалявшаяся светлая коса – Валентина вздрогнула и отдернула руку.
В стеклянной пробирке, выпавшей вместе с волосами, она разглядела маленькие неровные бусины …Нет, не разобрать в сумраке…Поднесла к глазам и охнула – это были чьи-то молочные зубы, терпеливо собранные в узенькую медицинскую пробирку …
Валентина не отбросила эту находку, нет, она, окаменев, с ужасом глядела на невзрачную кучку следов чьей-то жизни на городской свалке…
И вдруг, бормоча «Наталья Максимовна… простите меня!… простите…», глотая слёзы стыда и горечи, принялась сгребать это чужое бесстыдно обнажённое прошлое в пакеты, намереваясь отвезти завтра же все это на человеческое кладбище и предать земле, или хотя бы сжечь…


МОЛИТЕСЬ  ЗА  НЕЁ, capricсio №65.

Куда направилась маменька? (Франсиско Гойя)


Мысль написать о Наталье Султан-Гирей возникла у Валентины внезапно, как грипп с осложнением, и скорее оттого, что она вдруг поняла, что об этой женщине нужно рассказать от самого начала до конца, ибо о ней ни она сама, ни её знакомые, ни издатели – никто толком ничего не знает – так, одни домыслы…
Валентина, немного познакомившись с событиями тридцатых годов, стала яснее представлять себе обстановку, в которой когда-то жила НатальМаксимна.
А сколько противоречий в её биографии!
Это оттого, что люди забывают прошлое…
О ней просто забудут и – всё.
Но принять решение – это одно, а вот осуществить его – это дело более сложное.
Она уже чувствует в себе распад всего организма – как можно написать хоть одну книгу с такой биохимией мозга как у неё, разве что «Записки сумасшедшего»?
Но – «ищущий да обрящет».
Валентину часто спрашивали – зачем она ищет сведения о Наталье Максимовне?
Зачем она с ней «носится»? Ну – писала и писала …
Ну, умерла – так умерла…
Валентина иногда и сама так думала – зачем?
Может, махнуть на все рукой – и не взмучивать возникшую после её кончины зеркальную гладь отстоявшегося болота?
Почившая уже никого не беспокоит ни необходимостью её проведать, ни заботой о судьбе рукописи «Дитя века», ни чувством мучительного стыда за её неухоженность и длинные ногти на ногах – ничем. Всё.
Её нет – и у всех отлегло от сердца…

Валентина занялась поисками её современников – ростовских писателей, лично знавших Н.М.Султан-Гирей, её соседей, учеников – всех, кто хоть иногда общался с нею.
Но слова «одних уж нет, а многие далече» оказались как раз в тему…
Когда Валентина развернула наиболее интенсивные поиски воспоминаний, Наталье Султан-Гирей исполнилось бы 98 лет, следовательно, её современники в большинстве своем отсутствовали по естественным причинам или вели уже замкнутый образ жизни. Но некоторые из них уже оставили опубликованные мемуары, и можно было хотя бы сравнивать одну с другой «истины в последней инстанции», принадлежавшие каждому информанту…
Соседи Натальи в один голос многословно восторгались её талантом рассказчицы, но сразу смущались и замолкали, касаясь нищеты и её необихоженности.
Они не любили к ней приходить, смущённые специфическим запахом кошачьих меток и откровенной скудностью обстановки. Но, испытывая странное любопытство к необычной пожилой особе, умной и осторожной, чудаковатой и одинокой, с интересом принимали её сами, стараясь накормить чем-нибудь вкусным, и, всякий раз, испытывая смешанное чувство неловкости за свой уют и тёплый очаг.
Оказывается, к соседской семье молодого татарина, Наталья Максимовна, приходила, называя себя татаркой, и обсуждая аналогичные крымские блюда – но в её биографиях, опубликованных в ростовской прессе, местом её рождения указан город Генуя, страна – Италия. О караимах же в опубликованных интервью ею сказано было немногословно и вскользь: отец-караим, погибший на полях 1 Мировой войны.
Профессионально она позиционировала себя только как литератор, разочарованно бросая своему знакомому Игорю Бобовичу, инженеру по специальности и нынешнему председателю общества караимов: «Да вы технаарь!»

Из собранных Валентиной сведений было очевидно, что образование у Натальи Максимовны высшее – по опубликованным с её слов биографиям, она закончила романо-германский факультет Ленинградского университета.
Но дальнейший запрос на факультет выявил отсутствие Натальи в списках студентов.
Её там не было ни под фамилией Сарач, ни под фамилией Султан-Гирей.
Конечно, могли списки утратить в блокаду, могла измениться её фамилия…
Вскоре, вспоминая свое беззаботное житье-бытье, Валентина уже не желала себе горького писательского хлеба, а критическая масса информации накапливалась, ожидая часа «Ч».
Настойчивые расспросы об ушедшей Наталье Максимовне одних приводили в радостное удивление, некоторых в недоумение, а других – в праведный гнев.
Вы знаете, – говорили Валентине, – как легко она относилась к слову?
Да что вы вообще о ней знаете?– говорили ей.
Валентина не знала о ней ничего.
Оказывается, собратья по перу её считали… ну не совсем, что ли, графоманкой, а слабоватым писателем – то есть… её литературные достоинства считались далекими от совершенства.
Роман «Флорентийский изгнанник» считался авторизированным пересказом произведения Голенищева-Кутузова, вышедшимв пятидесятые годы, с привнесёнными Н.Султан-Гирей ошибками в именах героев и родственных связях самого Данте Алигьери.
А образ несравненной Беатриче в её романе! Да это же просто какая-то серая мышь! – разве такая дама могла вдохновить поэта на всю оставшуюся жизнь?
А сам Данте? – бледная тень живого человека!
В этом образе нет жизни… А ведь в его любви к Беатриче, по сути, бьётся горячая кровь… Из этой книги, оказывается, нельзя было составить живой образ Данте, как например, из «Жизни Данте» самого Боккаччо.
Всё у Султан-Гирей как-то безжизненно, поверхностно, неподвижно…
Чем-то напоминает средневековые миниатюры: изображение есть, и красиво, но объёма нет. А сколько ляпсусов!…
По документальным сведениям, отец Данте умер, когда будущему поэту было около 18 лет, а не 26, как в романе, – раз;
и обручение с Джеммой состоялось, по роману Н.Султан-Гирей, когда Данте был ещё ребёнком в 12 лет – два…
Таким образом, были искажены две из немногих абсолютно точных дат в биографии поэта!
Далее, Корсо и Форезе Донати были не родными братьями его жены Джеммы, а двоюродными братьями её отца – три;
ещё Н.М.Султан-Гирей, как автор, умудрилась «заблудиться» в сыновьях Данте, хотя их было всего двое: Пьетро – старший, а Якопо – младший, а не наоборот – четыре;
а сёстры Данте, которых, на самым деле, было две, причудливым образом «слились» в одну – пять…
А чего стоит описанное в красках убийство поэта Гвидо Кавальканти восставшими «чёрными» – но поэт ведь умер от малярии годом раньше!
В её романе ещё не родившийся младенец Франческо Петрарка уже сочиняет стихи – она ошиблась в расчетах времени…
А ещё – говорили Валентине – в повествовании о Юлии Цезаре писательский
слог Султан-Гирей настолько сух и схематичен, что образы героев кажутся мраморными, как скульптуры. А в её картинах, напрочь, удалены звуки и запахи….
Оказывается, Наталья Султан-Гирей писала с позиции равнодушного наблюдателя. А долг и мастерство писателя – включать собственное воображение. В продолжение мысли Эзюпери: «Нужно учиться не писать, а видеть». А чтобы видеть, нужно сопереживать.
Увы…
Предъявление недостатков было столь многочисленным, что Валентина удрученно кивала, и – соглашалась, ночи напролёт думая о своей ушедшей подруге.
Она понимала, что её НатальМаксимна не могла не писать.
Она уже не могла отказаться от возможности жить в придуманном ею мире, это означало бы умереть здесь, в этом, почти тюремном бараке, каким был её съемный угольный сарайчик, или в квартире с видом на помойку, в чужом городе и одиночестве.
Выбор был невелик – она всегда об этом говорила! – писать, осмысливая происходящее – или существовать как бессмысленное животное, сохраняя лишь человеческий облик?…
Валентина теперь это хорошо понимала.
Но она понимала и то, что своими романами Наталья пыталась заставить своих читателей подумать об ушедшей эпохе, пожить жизнью её великих героев, оторваться от сиюминутных перемен в нашей стране, сравнить прошлое с настоящим и увидеть ошибки общества – чтобы не совершать их в настоящем и будущем!
И это – неоспоримый факт.

Рядом с Донской публичной библиотекой тоже был развёрнут рынок букинистической книги. Здесь за сущие копейки продавали те книги, за которые в юности Валентина таскала макулатуру на пункты приёма и записывалась по ночам в очередь.
Однажды её смутила покупка книг одной супружеской парой.
Они загрузили полный микроавтобус самыми дешёвыми книгами, отбирая их только по качеству бумаги: отбирали бумагу тонкую, шелестящую, белую.
Это были отдельные тома из полного собрания сочинений Толстого, Пушкина, Достоевского – подшивки «Роман-газеты» с жёлтыми листами мягкой газетной бумаги для них не годилась…
Значит, цель их покупки не та, которая первой пришла Валентине в голову.
Теперь она тепло подумала об этих людях, глядя вслед уезжавшему автобусу – небось, в дом престарелых книги доставляют или в больницу какую-то?
Но услышала, как переговаривались продавцы о том, что эти книги отвозят психически больному – рвать их на листы, листы на полоски, полоски на кусочки, кусочки на крошки и – рассыпать…Такого количества книг ему хватает на месяц.

Как-то роясь в поисках исторических книг по книжным развалам букинистических прилавков, Валентина отыскала книгу В.Полупуднева «Митридат», изданную в середине 50-х годов, заинтересовалась автором – уж слишком его тема схожа с темой Натальи Султан-Гирей, да и местами язык был отчаянно схож.
Дальнейшие поиски его творчества дали книгу «Великая Скифия», а последняя его книга называлась «Восстание на Боспоре».
Но самым интересным было то, что никто ничего не знал о Полупудневе – писателе всего трёх исторических книг. Ни биографии, ни сведений об авторе, ни газетных публикаций о нём – ну, разве что промелькнула одна критическая заметка о самой книге, опубликованная в Киеве… Больше никаких сведений отыскать не удалось, кроме того, что он жил в подмосковном поселке «Зелёное» в дачном районе близ города Раменское Московской области.
Ещё один писатель-невидимка. Член Союза писателей СССР.

Теперь упорно ходили слухи об издании книги Н.М.Султан-Гирей «Флорентийский изгнанник», московским издательством «Terra».
Но уже под названием «Данте»!
И что эта книга издана в двух томах, с серебряным обрезом, а цена этого подарочного издания – равна полумесячной пенсии Валентины!
Знала бы Наталья, умиравшая в тесноте и нищете, какой сейчас интерес вызывает её книга о Данте…
Поговаривали также, что правопреемник литературного наследия Н.М.Султан-Гирей издатель Александр Крахалёв теперь намерен судиться с московским издательством за нарушение своих законных прав.
Что ж, ему удалось опубликовать в своем журнале «Донское слово» только первую книгу романа «Дитя века» из существовавших четырёх.
Теперь никому не было известно, когда он предполагает издать три остальные книги, хранимые им в единственной оставшейся рукописи?
Будущее писательницы Натальи Султан-Гирей теперь целиком зависело от решения правопреемника. А читателям оставалось только ждать продолжения этого удивительного последнего романа, в котором Наталья сохранила множество автобиографических страниц, обязательно перемешивая их с выдумкой.

Валентина с Володей читали этот роман. Но разве может сравниться беглое чтение со вдумчивым, особенно когда Валентина теперь так много узнала о Наталье Максимовне?
Сейчас бы Валентина выучила бы все главы наизусть!
– Вот дурра…какой был шанс прочитать, даже переписать можно было бы – Маргарита ведь переписывала нечитаемые каракули Натальмаксимны, и я бы смогла… – Валентина от досады сжала кулаки и прижала их к разгоряченному лицу.
Что ж, пока паны дерутся, холопам нужно тикать – как говорила бабушка Валентины… Что-то нужно делать, пока всё наследие Натальи Максимовны не сгинуло!
Она вдруг вспомнила массы непроданных книг «Флорентийский изгнанник» и «Рубикон», стопками лежавших на складе «Росиздат» с девяностых годов и, наверное, до сих пор там сыреющих – Валентина видела их собственными глазами! Когда ещё
они с Володей тащили в издательство макаронную коробку с рукописью романа «Дитя века»…
Она решила купить как можно больше этих книг, тем более, что их совершенно не оказалось в наличии ни в одной библиотеке!
В реестре есть, а в наличии – нет.
А Валентина знала и повторяла строки из этих книг наизусть, как бы разговаривая с Натальей…Вот она пойдет, и купит книги на все деньги – пусть потом будут голодать!
Она бы дарила эти книги знакомым, рассказывая об их чудесном авторе, рассказывала бы сюжеты, понуждала бы к чтению…
На складе издательства книг не оказалось.
Ни одной.
Новый директор, теперь руководивший издательством, и самым старым, говоря современным языком, брендовым журналом «Дон», удрученно развёл руками, поясняя растерянной Валентине, каким именно образом исчезли непроданные тома автора Султан-Гирей.
– Да, лежали… Но – все ушли под нож.

Валентина присела на лавочку, пытаясь унять клокочущую злость.
Развернула свежую газету.
Сообщение С-Птб государственного учреждения Дом писателя.
«После пожара в Доме писателя на Шпалерной, произошедшего в 1993 году, в 2008 году Санкт-Петербургским литераторам было выделено постоянное здание по адресу Звенигородская, 22, где проведен качественный капитальный ремонт, подготовлены помещения для конференц-зала, библиотеки, работы творческих секций».
Господи, да ведь это же был адрес дома, в котором выросла Наталья Гирей, дом её деда Александра Адамовича Шабуневича!


КЛИК «СУЛТАН-ГИРЕЙ» 2009 г, caprichio 57

Предвестник взрывного сентября, коварный перестроечный август, по-прежнему продолжал приносить свои отвратительные плоды: то корабль затонул с гордым именем «Адмирал Нахимов», то подлодка «Курск» разрывала сердце стране, то война в Цхинвали прошлась ледяными мурашками по спине родины, то вот теперь – столкнулись два самолета СУ-27 с лучшими летчиками на борту…
Валюшка частенько вспомнила своего отца и его всегдашнюю грусть по поводу 6 и 9 августа – даты бомбардировки Хиросимы и Нагасаки. Людей ведь бомбили – не Квантунскую армию… – сетовал отец…
Хоть не включай в августе телевизор!
А ведь сколько интересного в августе: вот и Наполеон родился 15-го… Нет, не то. А, милый Майкл Джексон родился 29-го…. Нет, и эта дата омрачена – «Адмирал Нахимов» с пассажирами в этот день затонул…
Валентина включила телевизор. Господи… Ну, так и есть…опять трагедия!
Саяно-Шушенская ГЭС взорвалась…
От просмотренного репортажа не хотелось жить – она вышла на улицу и пошла за околицу своего окраинного дома в Батайске, считая шаги, чтобы успокоиться, пытаясь думать о чём-то хорошем.
Не получалось…
Над всем сущим носилось всеобщее предчувствие наступающей осени, как расплаты за неправедно растраченное тепло небес…
Нет, нужно думать о хорошем!

…Если ехать на юг к Азову, а потом от трассы сразу направо – посадкой – можно добраться по грунтовке к высокому берегу Азовского моря, тихо плещущему в запахах полыни под крики чаек…
Оттуда море простирается вдаль и вширь, его гладь покрыта розоватой закатной дымкой, а чайки, размеры которых могут соперничать с домашними гусями, вразвалочку бродят по пустынному пляжу – тишинаааа…. Порывы ветра бьют в лицо наотмашь, пытаются захватить, закрутить и столкнуть тебя с высоченного отвесного глинистого берега вниз – стрррашно….
Как хочется на море…
Удивительно, но от судьбы не уйдешь, как ни крути.
Она, прошедшей зимой, поехала по бесплатной путёвке собеса на курорт.
Скучища была – невыносимая…
Какие-то старухи, тщательно следившие за функциями своего кишечника и почек, никого не стесняясь, вслух обсуждали эти функции. Они кушали пищу, тщательно ея пережевывая – кушали строго по часам, предварительно испив целебной водицы…
Как же они были не похожи на Наталью Максимовну, от которой Валентина никогда не слышала ни малейшей жалобы, только привычное «всё хогошо»…
Спасаясь от тоски, Валентина вечерком, чуть принарядившись, однажды пошла на «дискотеку». Конечно, она была совсем не против закрутить курортный роман – да с кем тут загулевертишь? Пошла, скорее из любопытства, чем из надежды отыскать среди нищих и больных нормального мужчину. Она уже не помнила, когда у неё в последний раз были полноценные отношения с противоположным полом. Что ж, возраст такой…
Тем неожиданнее для себя, она была приглашена на танец симпатичным стройным очкариком. Потом снова, ещё раз, пока не поступило предложение отметить знакомство бокалом шампанского…
Пошли в его номер, приглушили свет и продолжили вертикальный танец уже там, параллельно дегустируя сладкое крымское вино и южные фрукты…
Даже сами не заметили, как танец стал горизонтальным…
Валентина ни о чем не жалела – она сама хотела этого лёгкого курортного романчика, этого забытого засыпания на мужском плече, этого смешанного жизнеутверждающего дыхания… Но наступило утро, и её мужчина потянулся за очками – и вдруг, она увидела его раскосые глаза!
– Милый, а ты не кореец? – опешила Валентина.
– Нет. Китаец… – и оба расхохотались. Каждый – о своём.
Так было чудесно подавать мужчине полотенце, стоя у умывальника, собирать на стол,
поправлять ему воротничок… И совершенно не думать о том, что его ждёт семья – совершенно об этом не думать… Сейчас – он её семья.
Месяц отдыха, начавшийся такой историей, оживил Валентину настолько, что она вернулась полная сил и энергии, стала успевать всё по дому, и даже – подрабатывать продажей газет!
И долго потом перезванивалась со своим ненаглядным дружком с другого конца страны.
О встрече разговоров не было – слишком далеко….

Выросшая дочь Танечка, живущая в Москве, иногда помогала матери из своих средств, вполне приличных для ведущего специалиста международного банка.
И теперь, вполне разделяя интересы Валентины к прошлому Н.М.Султан-Гирей, она выслала ей кучу денег на новый компьютер – Валентина быстрее бы искала информацию.
Валентина купила его и теперь старательно осваивала «крутой комп».
Из потраченных средств у неё оставалась новенькая, только что выпущенная купюра достоинством в 5 тысяч рублей – Валентина решила спрятать её в шкатулку подальше – на всякий случай, «неразменная купюра», так сказать…
У неё – убеждала дочь – какие-то невиданные степени защиты – Валентина взяла лупу и стала рассматривать эту красно-оранжевую крупную денежку: мост через реку, памятник… Хабаровск!
Господи! – это же был тот самый Алексеевский мост через реку Амур! – мост, через который когда-то проезжала Наталья Гирей в своём тюремном вагоне по пути в лагерь. Теперь – обновленный, длинный, красивый… Невероятно!…
Это же был привет от Натальи Максимовны!
Валюшка, обрадовавшись, начала было вслух перечислять свои успехи в поисках материалов о её жизни, как будто Натальмаксимна могла её услышать.
Успехи в поисках были скромными, даже не хватило и пальцев на одной руке.
Нет… Нет! Все это было лишь жалким оправданием…
Голос Валентины зазвучал растерянно…
Она вставила купюру меж стёкол серванта – как напоминание о сегодняшних мыслях. Ходила, всё поглядывала и думала – почему такое совпадение? – её «неразменная купюра» оказалась именно с Натальиным трудным путём в нескорую свободу…
Дорога…. дорога, мост… путь…
Надо в поисках изменить путь!

Она задала тег «Султан-Гирей», плохо себе представляя, что может ей показать мир, собравший информацию по этому имени.
В скором времени набрались сведения обо всех султанах Гиреях, вместе с их портретами, монетами и историями – казанских и правящих в Крыму с 15 века по 18 век, но ведущих свое начало от потомка Чингиз-хана, хана Тохтамыша.
Узнала, что Тохтамыш довел Золотую орду до «последнего моря» и похоронил в Крыму любимую дочь…
Наталья Султан-Гирей многажды говорила о своем дальнем родстве с чингизидами , подчеркивая, что она княжна – ведь княгиней можно стать и в замужестве, а княжной только по рождению…
Но по отцу Наталья Сарач-Султан-Гирей была караимкой, при этом она имела отчество «Максимовна» – нет такого караимского имени, не состыковывалась что-то…
Предстояло разобраться и с караимским вопросом. О том, что она караимка, Наталья Максимовна помнила всю жизнь, хотя до старости плохо различала татар и караимов, и, воспитанная семьей в польских католико-лютеранских традициях, часто называла свою отцовскую родню «татарами».
Когда-то караимы был многочисленным народом Крыма, Литвы и Польши, имеющим равные права с русским населением, были народом самобытным, культурным и процветающим.
Заодно, Валентина узнала, что народы, исповедующие Ветхий Завет, делятся на сефардов, ашкеназов и караимов – при этом, в мире до сих пор бурно обсуждается вопрос о еврействе караимов: они евреи или все-таки тюрки?

Валентина стала попадать то на казачьи международные сайты, то на караимские, потом нашла подробную жизнь Клыча Султан-Гирея, сподвижника атаманов Шкуро и Краснова, но нигде не находила следов однофамильцев писательницы Натальи Султан- Гирей. Затем Валентина обнаружила сведения о генерале Шкуро – атамане Всевеликого Войска Донского, которого повесили как военного преступника в 1947 году.

Поиски Натальи Султан-Гирей в списке блокадников Ленинграда тоже не дали никакого толка, а вот поиски в списках репрессированных, наконец, увенчались успехом.
При чём дважды: в Пермской Книге памяти и в Киргизской Книге памяти жертв политрепрессий.
Валентина немедленно разослала запросы в Центральный Информационный центр и в краевые УФСБ – по старинке, заказными письмами с уведомлением о вручении.
Просила дать сведения о факте пребывания Н.М.Сарач-Султан-Гирей в лагерях Перми, начиная с 1938 года, и в Киргизии с 1950 года.
Киргизы давно писали на форумах, что милиция ни на что не реагирует, на запросы не отвечают – беззаконие, одним словом.
Но Валентина решила подождать.

Однажды, в одном из архивов она обнаружила запрос на произведение Натальи Гирей,– а именно, на роман «Митридат», датированный 1934 годом.
Запрос принадлежал неизвестному Зиновию Тененбойму, жителю Санкт-Петербурга.
Валентина также немедленно сделала в библиотеку запрос на это произведение, а по объявленному адресу направила Зиновию от себя письмо с вопросом «что ему известно о Н.Султан-Гирей»?.
Почти одновременно она вдруг обнаружила в «Живом журнале» беседу двух людей о Наталье Султан-Гирей!
При этом, одним из собеседников был уже известный Зиновий Тененбойм, а другой – незнакомый Олексей Абаринов. Они обсуждали вопрос «а не является ли Наталья Султан-Гирей незаконной дочерью казачьего есаула Клыча Султан-Гирея?»

К тому времени Валентина собрала о судьбе этого черкесского командира «дикой дивизии» всё – от его рождения в адыгейском ауле Уляп вплоть до эмиграции и активной работы там, в руководстве «Народной партии горцев» и по созданию «горских частей» на стороне Вермахта в годы Великой Отечественной.
Казачью верхушку, среди которой были атаманы Шкуро и Краснов, передали органам НКВД – всех 125 казачьих офицеров, в том числе и Келеч Султан-Гирея, командира только что созданной кавказской дивизии.
Она даже знала, что в родном ауле его род называют Хануко – он был не коренным кровным кавказцем, а татом…
Итак, Валентина с везучестью неофита вмешивается в виртуальный разговор двух незнакомых ей людей о степени родства Натальи Султан-Гирей и Султан- Гирея Клыча.
Трясущимися руками, путая буквы с цифрами, она « «достоверно» сообщает, что ростовская писательница Наталья Султан-Гирей – это рожденная в Генуе законная дочь доблестного караима, героически погибшего в I Мировую войну, и внучка действительного статского советника. Это все, что она, как ей казалось, «доподлинно» знала по множеству воспоминаний друзей, соседей, а также опубликованных в Ростове статей под авторством журналистов.
Написала и – стала ждать ответ.
Как-то некстати припомнилось, что ещё в 2006 году в станице Еланской Шолоховского района Ростовской области был установлен Мемориал казакам, павшим в борьбе с большевиками, в том числе и на стороне Гитлера, и в центре композиции стоит бронзовый памятник атаману Краснову. Заказчиком этого комплекса был казак-меценат с тиходонской фамилией Мелихов, а депутат Госдумы коммунист Коломийцев безуспешно пытался добиться сноса этого памятника…
Вскоре – о, Интернет, о чудо коммуникации!– она получила ответ, содержащий вопросы:
– Кто вы? И почему вы интересуетесь Натальей Султан-Гирей?
Ну… Тут она подробно расписала все литературные достижения нашей ростовской Натальи Султан-Гирей, её трудную судьбу и высокородное происхождение, и обозначила свою благородную цель: написать о ней биографическую книгу!
Так-то, дорогой товарищ Зиновий Тененбойм, вот такие мы, ростовские девчата…
Не то, что вы – «незаконная дочь» и всё такое…
Ответ, полученный Валентиной, вызвал шок.

Оказалось, что поисковая группа, под руководством профессора- макаренковеда Гётца Хиллига, почти 10 лет ведёт розыски документов, связанных с судьбой молодой писательницы, попавшей под «горячую руку» Антон Семёнович Макаренко,– некой Натальи Гирей!…
А для участников поиска, в свою очередь, оказалось большим потрясением узнать, что современная ростовская писательница Наталья Максимовна Султан-Гирей и ленинградская репрессированная писательница Наталья Гирей – это, возможно, одно и то же лицо!
Когда профессором Гётцем Хиллигом начались поиски следов молодой писательницы, Наталья Султан-Гирей была ещё жива…
А сейчас, сличая автобиографию Н.Гирей, собственноручно ею составленную в 1937 году, и листы её последних рукописей, им было совсем нетрудно сделать вывод об одной-единой писавшей руке.

Добровольная международная поисковая группа, благодаря Валентине, неожиданно вышла на «ростовский след» Натальи Султан-Гирей, хотя раньше только мечтала найти «человечка», документально подтверждающего её предполагаемое пребывание на Ростовской земле.
А тут, вот она – Валентина, полная желания помогать, тормошить, писать и искать ответы, и восстановившая весь лагерный путь Натальи Сарач-Гирей, начавшийся в 1938 году.
Сколько же часов провёл в кропотливой работе с архивами петербуржец Зиновий Тененбойм, тщательно конспектируя и тайно фотографируя страницы Церковной книги рождения, личное дело Моисея Сарача или страницы домовой книги довоенного Ленинграда?…Десятки? Сотни?
Валентина была немного горда от важности своего занятия – надо же, «её Натальмксимной» заинтересовались зарубежные учёные, вот – сам профессор Хиллиг из далёкого Марбурга!…
Мировая величина, как оказалось…

Подходила восьмая годовщина со дня кончины Натальи Султан-Гирей, урождённой Сарач. Но сегодня был вдвойне особенный день – Валентине удалось разместить свои воспоминания о Наталье Максимовне в небольшой местной газете, и радость от достигнутой цели да плюс опубликованная семейная фотография в обществе Натальи Максимовны в годовщину её кончины – всё это радовало Валентину так, как если бы она поговорила бы с Натальей Максимовной вживую.
Кроме того, в местной газете она завоевала первое место по итогам года среди нештатных корреспондентов – выходит, она практически, признанный писатель?…
Валентина в этот тёплый сентябрьский день медленно шла на кладбище поправить могилку, до сих пор существующую как глиняный осыпающийся холмик.
Какая-то серенькая птичка с перевязанным горлышком уселась на берёзу и неотрывно смотрела на Валентину. Потом она стала тихонько стонать, гортанно так, жалобно, словно пыталась что-то важное сказать на своём птичьем языке.
Поглядывая на небесную страдалицу, и загоняя под ногти кладбищенскую глину, Валентина оборвала сорную траву, из пластиковых бутылок полила саженцы цветов, поправили осыпавшийся холмик, выпила с каким-то прохожим вина на помин души рабы Божией Натальи и пошла к автобусу – домой.
Птица с перевязанным горлышком всё ещё сидела на берёзе, раскачиваясь на ветру. Вечерело. Валентина обернулась и помахала птице рукой – птица нехотя поднялась на крыло и, сделав круг, как бы прощаясь в ответ, исчезла из виду.
Но самое большое потрясение ожидало её дома – как награда …
Интернетный знакомец Зиновий Тененбойм прислал ей из Санкт-Петербурга письмо.
Точнее, какую-то ретро-открытку. Господи, у неё слишком медленный интернет!
Какой оригинал, этот петербуржец.
Открыла… Картинка с помощью мобильного модема медленно загружалась, давая возможность подетально рассмотреть красную сургучную печать, атласную шевелюру, миндалевидные глаза, лихие усики…
И вдруг, ей в глаза из прошлого посмотрел красивый усатый жгучий брюнет, а под его старинной фотографией выплыла каллиграфическая запись:
Свидетельство
Купцу Сарачу Моисею Мордехаевичу, караимского вероисповедания,
Родившемуся в г.Евпатория 23 июля 1882 года , обучавшемуся в Московской частной гимназии…
Это был портрет молодого отца Натальи Максимовны!!!

Трудно описать словами ощущение, когда в тебя внезапно начинает втекать время.
Ты жил, заполненный невесомым ветром перемен, носимый вихрями никчемушных событий, сам себе голова – и вдруг, ты понимаешь, что где-то есть загущённый поток времени, о котором ты просто не знал, не ведал, параллельно и хаотично бродя где-то в безвременьи…
Но внезапно ты попал в этот вязкий поток, остановился, неожиданно хлебнул его сокровенной всеклеящей тайны и – вдруг! – принял в себя Его Величество Время…
Вот оно, писательское счастье!

Изображение было настолько отчетливым, что сургучная печать казалась ещё не застывшей, а глаза выглядели такими выразительными и живыми, что Валентина затрепетала, как будто токи времени пронзили её насквозь.
Сраженная таким царским подарком, не сводя глаз с монитора, она просто без сил упала в кресло… Именно сегодня, в восьмую годовщину кончины Натальи Максимовны, ей посчастливилось увидеть её родного отца – она узнала эту фотографию!
Маленькое истёртое фото, с трудом различимым изображением, было когда-то на столике Натальи Максимовны и пропало вместе с её вещами, благодаря чокнутому племяннику Валентину.
Вскоре сам профессор Гётц Хиллиг прислал ей множество других архивных документов, собранных за это время международной группой поисковиков: фото записей в Церковной книге рождений, фотографии домовой книги довоенного Ленинграда с прописанной там Н.М.Сарач, выписки из Ленинградского Энергетического техникума и Справка о 9-летнем образовании Ленинградской трудовой школы №15…

Самое главное, ей была выслана сама повесть «Шестьдесят восьмая параллель» и рецензия А.Макаренко на неё. Валентина читала повесть вслух, чувствуя непривычное жжение в груди, похожее на зависть к таланту молодой Натальи Гирей.

…«Узкоколейка тоненькой цепочкой огибала город-лагерь и спускалась к самому озеру»…

Повесть о городе-лагере была написана настолько ярким, сочным, полнокровным языком, не имевшим страха и окорота, что Валентина, так хорошо знавшая всё умозрительное творчество Н.Султан-Гирей, даже не верила свои глазам и ушам, узнавая в образе Ксаны Сарыч юную ртачливую Наталью Сарач…
И как же такое дарование можно было настолько выхолостить, иссушить и раздробить, чтобы потом обвинять её героев в статичности и отсутствии звуков?
Вырвать этот живой молодой язык, чтобы заставить писать тяжеловесные исторические романы на неопасные темы давно минувших веков…

…«Теплый океанский ветер врывался через ущелье Юкспориока»…

Все-таки, насколько прозорливо молодая писательница Наталья Гирей, ещё в 1937 году предвосхищая грядущую войну с фашистской Германией, уже обрисовывала очевидную раскладку сил: Украина ждала немцев, как спасителей, но они придут не для освобождения Неньки…
И финны встанут на сторону Гитлера…
Главным героем повести был спецпоселенец Олесь Шовкошитный – так вот он какой, этот Олесь, который не стал читать повесть Натальи Гирей!
Шовкошитный – украинский шляхтич, ещё дед которого участвовал в заговоре Мазепы, за что он получил титул шведского графа.
Шляхтич Олесь, с младенческим молоком впитавший пепел Тадеуша Костюшко, зажаренного русскими в медном быке, от ненависти к русским в трудлагере искал дружбы с немецкими спецпереселенцами, тщетно надеясь на «арийскую» солидарность. Сколько же было надежды на скорый приход немцев к власти ещё с 1934 года у спецпоселенца из-под Киева Олекса Шовкошитного, паныча с фольварка!…
Как он восторгался новым немецким порядком!…
Так – разорванная царская Польша когда-то ждала прихода Наполеона…
Олеся и книги интересовали своеобычные: «Заратустра», и Джек Лондон с Киплингом, сейчас воспринимаемыми как философская или детская литература, а тогда запрещённые к чтению…

…«За тяжелым, ртутным озером, над крутой мореной Тахтарвумчорра тлела зеленоватая, как недозрелая морошка, заря»…

Боже мой! – Валентина вспыхнула от внезапной догадки, – вся современная детвора зачитывается Джеком Лондоном с его воспеванием «сильной личности», и выросла на сказке о Маугли, вскормленном по законам джунглей, а мы теперь удивляемся, откуда у наших детей возникают мысли о превосходстве одной национальности над другой?
А ведь книги Джека Лондона и Киплинга в своё время были рекомендованы для гитлерюгенд нацистской Германии…
Этот многолетний посев на благодатной почве общечеловеческой гордыни, теперь дал обильные всходы, а наша советская гигантомания органично трансфосмировалась в стойкий национализм бывших союзных республик.
Иначе откуда бы взяться молодым разно-шистам под аббревиатурами РНЕ и прочими?
Правильно говаривала НатальМаксимна: чудовищная безграмотность поколения приводит не к рассуждению, а к фанатизму! К силе! К желанию подавить других!
Она в семидесятые годы сама видела в спальне своих львовских знакомых развешенное во всю стену нацистское знамя, которое поначалу приняла за ковёр…
А спустя время в рабочем городке Ростовской области под красноречивым названием Шахты, видела небольшую колонну молодых парней, идущих к городскому вокзалу – над ними развевалось чёрное знамя со свастикой…
Пожилые люди в автобусе бросились к окнам, ещё не веря своим глазам, а молодые сидели, не понимая происходящего, и посмеивались.
И это – после такой страшной войны!
Потом она припомнила гострые сабли и серебряные царские наградные кресты, бережно хранимые в казачьих сундуках собственных родственников, схованные между штанами с лампасами, остро пахнущими нафталином – тоже ждут, наверное, смены власти?
Сколько их было, смен?
Да…Корни национальной неприязни ушли так глубоко, что никакая власть их не обрубит…
Герои повести «Шестьдесят восьмая параллель» были такие запоминающиеся, их разговоры и споры живёхонько звучали в голове так, что в них хотелось вмешаться!
А события в трудовом советском концлагере казались вчерашними, а не минувшими давно, – Валентина ходила под тяжелым впечатлением, как после чёрно-белого талантливого кинофильма. Тогда по стране гуляла смерть всякому несогласному.
Поэт Эдуард Багрицкий описал это время так:
«…и стол мой раскидывался, как страна,
в крови и чернилах квадрат сукна.
Ржавчина перьев, бумаги клок,
всё друга и недруга стерегло.
Враги приходили — на тот же стул,
садились и рушились в пустоту.
Их нежные кости сосала грязь,
над ними захлопывались рвы,
и подпись на приговоре лилась
струей из простреленной головы…»

Как будто это всё было с ней…
Валентина вытерла набежавшие слёзы…
Читать убийственную рецензию Антона Макаренко – уже зная последствия этого литературного рассуждения – было вдвойне тяжело…
Документов о судьбе Н.М.Султан-Гирей теперь становилось всё больше. Кроме Зиновия Тененбойма и Олексия Абаринова из Киева, в поиске материалов участвовали Евгений Шталь из города Кировска (Хибиногорска), так памятного молодой Наталье Гирей, и Наталья Высоцкая из Евпатории.
Скромняга Евгений Шталь из бывшего Хибиногорска, давно и умело работавший в архивах, ценой усилий, достойных разведчика, добыл единственный снимок «молодой» Натальи Гирей из её студенческого билета Энергетического техникума.

Это было чудо!!!

Валентина, всегда знавшая Наталью Максимовну старой, седой и хмурой, теперь видела её в возрасте 27 лет: это была яркая жгучая брюнетка с атласной чёлкой над выразительными большими чёрными глазами под густыми орлиными бровями.
Её чётко очерченные лепные губы были тронуты помадой.
Валентина долго не могла отвести взгляда от обретённой фотографии Натальи – увеличила и повесила на стену.
Господи, растратить такую красоту по лагерям и тюрьмам!…
Увеличивая крошечную фотку, снятую на документ, Валентина в любом контрасте находила Наталью Сарач ослепительной красавицей.
Неутомимый Евгений Шталь, книжник по призванию и по профессии главный библиотекарь Хибинского литературного музея Венедикта Ерофеева,«добыл» показания свидетелей из следственного дела НКВД, и письма Натальи к Сергею Семёнову, и её собственноручную автобиографию и ещё много чего…
А упорная Наталья Высоцкая из Евпатории, обнаружила в архивах Крыма документы на отчима Н.М. Султан-Гирей – доктора Люциана Романовича Ивановского, стоявшего у истоков курортного направления здравоохранения молодой страны.

Валентине, до этих дней никогда не работавшей с архивами, самым трудным оказалось получение из Архива ЗАГС Санкт-Петербурга документов, опровергающих или подтверждающих версию брака Сарач-Гирей и Таничева, бывшего секретаря партии треста «Апатиты»…
Сотрудники ЗАГС легендарного города Ленинграда, ссылаясь на статью закона о «конфиденциальности личных сведений», напрочь отказывались «разглашать сведения личного характера» о партийном функционере А.Таничеве.
Лишь с запросом Ростовского Общества караимов крепость сдалась: ответ был вполне определённым: «в браке не состояли».

Валентина держала присланные из музея г.Кировска фотографии 1933-35 годов, всматриваясь в лица этих худых женщин со спелёнутыми младенцами на руках, голоногих мальчиков, сидящих на стенке пустого фонтана в центре Хибиногорска, и кожей осязала прошедшую бездну времени.
Монументальное здание приполярного Дворца культуры, украшенное колоссальными скульптурами молотобойцев и горняков, смотрелось искусственно и бесшабашно посреди вековых сосен и бескрайних каменистых гор.
Нынешний город Кировск теперь стал центром по подготовке олимпийской сборной страны по фристайлу, и широко известен как место элитного горнолыжного курорта, край самого северного в мире ботанического сада и уникального природного заповедника.
Три года Наталья Сарач здесь жила и писала об этом бурлящем оленьем крае с двадцатью тысячами озер и рек, носящими лапландские названия, не догадываясь о том, какие трагические перемены ожидаются в её жизни…
В 1939 году, когда она уже год была в лагере, в газете «Кировский рабочий» было опубликовано стихотворение:
Он властно бушующей ночи сказал:
— За кругом Полярным – другие года,
Хибинская тундра, рожай города!
Сказал, и вершины Хибинских хребтов
Услышали взрывы и гром топоров.
А вниз поглядев, увидали тогда
Бараки росли, поднимались дома.
Прорабом в разгаре строительных дней
Приехала с юга Наталья Гирей.
Чтоб встретить умело и смех, и печаль,
Приехал с ней в тундру и старый рояль».

Велико было желание собрать все книги воедино.
Валентина запросила в Архиве РГАЛИ ксерокопию романа «Митридат», датированного 1934-1936 годами, но с неё запросили такую астрономическую сумму, которая соответствовала бы её полугодовой пенсии по старости…
Вот тебе и свобода доступа к информации…
Что ж, придётся отложить знакомство с этим романом. Пока.
Её жизнь теперь обрела смысл!
Валентина отчего-то улыбалась и хмурому утру, и моросящему дождю, и даже неприветливой киоскёрше, швырнувшей ей газету.
Чому я не сокiл? capriccio 61.
Они взлетели.(Франсиско Гойя)
После сердечного жара от прочтения указов и постановлений ЦК ВКП(б) за 1930-е годы Валентина не то, что плохо спала, а не спала вовсе – расстроилась..
Легко сказать «закон о трёх колосках» – ведь сколько народу попало за решетку с клеймом «расхитителя социалистической собственности»?
Не спала – всё думала о тотальном разрушении чувства уверенности…
Вот сидит на «нефтяной трубе» один-единый Абрамович – не разрабатывал, не искал, не… ни-че-го! – а земляную кровь, человечеству принадлежащую, качает в карман…
Да, вот ещё братья-украинцы газ подворовывают в качестве компенсации за прогон газа по своей территории, и теперь все сломанные судьбы миллионов погибших в революцию, гражданскую и в сталинских лагерях кажутся безликими жертвами инквизиции… побитыми аборигенами…лохами…
Конечно, с другой стороны: был страх – был порядок.
На Руси нет страха – всё равно, что нет Бога.
Хотя, есть люди, на которых никогда нет управы.
Валентина снова подумала о своем Цое – вот был пофигиииист, как есть – пофигист!
Если не сказать покруче.
Хорошо, что ушёл сам. Нашёл причину и ушёл. Неприручимый как волк!….
Есть кровать – спит, нет еды – голодает, не копит, не завидует – безразличный, просто как «соль несолёная».
Как оторванный листок своего дерева не помнит, – вздохнула Валентина, – у него ни родины, ни гнезда…
Он даже специально её дразнил, чтобы не поддаваться возникшей к ней привязанности – она знала об этом и старалась не заводиться. Ему было легче жить свободным, а она хотела постоянства.
Однажды по «телеку» рассказывали о Фонтанке – показывали то прогулочные катера, то матросов, то тёмную невскую воду.
– Одесса?… – а сам внимательно поглядывает на Валюшку.
– Какая Одесса?…Питер!… – вспыхнула она.
– В тельняшках… – невозмутимо продолжал Цой.
– Ну сказали же – «Фонтанка», – Валя уже отставила чашку и расширила глаза.
– И в Одессе есть фонтаны, – не сводя с Валюшки спокойных глаз, ответил Цой, – я там был.
– Ты что, не слышал про речку Фонтанку в Питере? – Валюшка уже просто обалдела.
– В Одессе есть шаланды, – Цой невозмутимо указал пальцем на экран, в котором на волнах качались катера и лодки.
– Ты дурачок?… или издеваешься?… – Валентина, повысив голос, не пыталась свести в шутку или уступить, как это делала раньше – она пошла в атаку.
– Надоело!…
Валентина схватилась за посуду и отвернулась к раковине. Шум воды и грохот тарелок заглушал её всхлипывания. Она не слышала, как захлопнулась дверь – Цой вылетел в чём стоял, точнее, сидел. Больше он не вернулся.
Был – и нет его. Как сгинул…Вот, как Володька…
Слёз у неё тоже не было.
А ведь Натальмаксимна сразу ей дала понять своим «ну-ну», что Цой хитрил с ней, и самураем она его величала, чтобы Валентина увидела в нем властность и полную неготовность мириться с её жизнью.
Ничего Валентина тогда не понимала…
«Человек яко трава, яко цвет сельный – отцветет, и нет его…» – вспомнились строчки из Псалтири, которую читает тоненьким голосом чтица на клиросе старой церкви на Братском кладбище.
Коротки человеческие радости взаимоотношений – как только перестали друг друга слышать и – всё разом заканчивается …
И как они вообще друг друга с Цоем понимали?
Мужчина и женщина находят друг друга в большом городе по взгляду! По одному-единственному взгляду. И если между ними возникает тайный знак, тогда всё остальное – лишь игра для людей, для души, для ума.
Игра, красиво названная словом «романтика»…
Кажется, всё уже решено – ан нет, всё еще может измениться! – но был момент согласия, был…
Валентина поднялась, с трудом прошлась по комнате.
Если она будет продолжать думать о Цое, это закончится тяжестью внизу живота и дурным настроением.
Каззел! – подытожила Валентина, – ни я ему не была нужна, ни дочь…

Она привычно уселась за компьютер, укутав ноги одеялом, протянула руку – включила чайник. Она уже так привыкла к безотрывному зависанию в Интернете, что не чувствовала ни холода, ни голода, ни времени.
Валентина упорно записывала всё, что рассказывала о себе Наталья Максимовна, пытаясь отделить истину от заблуждений и фантазий, в которых она пребывала в последние годы – да, в последние годы в особенности.
Когда Наталья Максимовна писала о Данте, то чувствовала себя исконной итальянкой, перечисляла их города и трудные длинные италианские имена, рассказывала об обычаях средневековой Флоренции, например об обычае в национальных костюмах играть в футбол в июне месяце, бережно сохранённый до наших дней.
Писала «Дитя века» – рассказывала, как её папа-караим был красным командиром, а она сама часто ездила к дедушке, итальянскому консулу, на берега Средиземного моря…А вокруг сновали слуги, денщик прислуживал Наталье, её окружали апельсиновые деревья и оливковые рощи… Наталья покрикивала на помощниц по дому и пила кофе с ломтиками шоколада…
А теперь выяснилось, что папа Моисей Сарач был купцом второй гильдии, а потом юристом, и от армии был освобожден по слабости организма. И расстрелян был в тридцать восьмом как еврей…
Какой уж тут «красный командир»…
Разве что она имела в виду своего отчима, доктора Ивановского?…
Где правда, и где – вымысел?
А что она рассказывала о своём возлюбленном лётчике?
Валентина даже оттенки голоса помнила, которым Наталья Максимовна рассказывала о своем Цое, называя его «соколом» – может просто, в смысле «хороший ты мужик», «орёл», как сказала героиня Мордюковой в фильме «Простая история»?
Но Наталья поднимала левую руку вверх и говорила:
– Вот так его снимали для газеты. Сокол он.
Ну, сокол, так сокол, – Валюшка почти всегда соглашалась со старшей подругой.
У Валюшки тоже был сокол щуроокий – стал казёл пазорный…
Нет… НатальМаксимна говорила… – Валентина даже подскочила от осенившей её догадки! – что его снимал известный корреспондент для центральной газеты.
Самый известный! Какая была самая известная газета –«Правда»! Его фотографии не могли пропасть бесследно.
Валентина, запутываясь в собственных пальцах от нетерпения, и попадая между клавиш, набрала в поисковике «сокол» и немедленно, среди птиц и станций метро, обнаружились не только птица-сокол, но и «Сталинские соколы», и «красные соколы» – это были летчики-асы.
Так вот какой «сокол» был у Натальи Максимовны!
Несомненно, Цой был одним из «соколов-асов», раз он летал ещё в двадцатые годы на первых русских самолетах.
Вскоре Валентина обнаружила его редкое имя в архивных списках выпускников 1926 года школы военных летчиков, и которое нынче называется – Качинское высшее военное авиционное ордена Ленина Краснознаменное училище летчиков им. А.Ф. Мясникова.
Правда, в архивных сведениях имя было немного искаженное – Цай Сик.
И далее пояснение – сведений о нём нет.
Качинское училище закончил и Василий Сталин, всё сходилось!
И одно с Василием училище, и имя, и большая разница в возрасте – Наталье в 1928 году было восемнадцать, а Цой Сик был уже признанным лётчиком – значит не меньше, чем на десять лет старше неё…Значит, этот ЦОЙ и есть лётчик Цай Сик , уроженец города Каним, что в северной Корее?

Нет, среди героев «Сталинских соколов» она не нашла ни имени Цой, ни Цай Сик.
Её заинтересовали также штрафные эскадрильи – в них могли брать даже арестованных лётчиков, сажая сзади «особиста» с пистолетом и одним-единственным парашютом.
Цой Сику запросто могли предложить таким образом «смыть кровью» позор случайного ареста…
Но из Архива Министерства Обороны пришел неутешительный ответ: в списках не значится.
В Киргизской Книги памяти с именем Цой(ЦАЙ) значился только некий Цой-Сик, директор совхоза им.Баумана Каракольского района, арестованный в 1937 и расстрелянный в 1938 году. Сходство редких имён лётчика и репрессированного Цой Сика наводила на единственную мысль: это мог быть тот самый кореец, возлюбленный Натальи Гирей.
Но почему – директор совхоза?
И как можно поверить в расстрел героического лётчика, если все воспоминания Натальмаксимны сводились к их радостной встрече после войны?

Поскольку Валентина до сих пор не получила ответ на свой запрос в УФСБ Киргизии, она решилась обратиться в русское консульство в Киргизии – с давнего времени УФСБ соседнего государства не отвечало никому.
Валентина уже не раз читала на киргизском форуме многочисленные жалобы граждан на молчание или бездействие властей.
Так и написала от отчаянья:
«Господин посол!
Я – биограф писательницы Натальи Максимовны Сарач-Султан-Гирей, обнаруженной в списке репрессированных в Киргизской Книге памяти. Прошу Вас сообщить сведения о ней и корейском лётчике Цой-Сике»…
Без малейшей надежды на ответ, но цепляясь за любую возможность, Валентина отправила простое электронное письмо, даже не зная имени этого «господина посла».

А сама ежедневно просматривала сотни снимков, датированных тридцатыми годами – моды, парады, колхозные будни, пионеров, смелую кавалерию – в надежде отыскать Натальиного «Сокола» с поднятой рукой и в шлеме…
Теперь трудно себе представить даже форму летчика тридцатых-сороковых годов – Валентина могла вообразить только мужчину вроде героического Маресьева в кожанке и унтах, да чью-то голову в меховом шлеме с очками на глазах. …
Отыскивая старые фотографии летчиков, жадно всматривалась в их выцвевшие нездешние лица, вычитывала их скудные воспоминания, пытаясь найти отгадку Цой Сика, летчика-коминтерновца, и ловя себя на странном вопросе: а какие лица выберет история сегодняшним героям?

Вот сегодня она обнаружила фотку крымского аэродрома 1931 года.
Поёжилась… Как вообще могла сохраниться фотография до сих пор?
Чуть ли не восемьдесят лет назад снимали…
Наконец, случайно нашла фотографии фотокорреспондента газеты «Правды» Ивана Шагина – самого популярного фотомастера на то, довоенное время.
Среди первых советских чёрно-белых фотографий эротичных спортсменок в трусах- шароварчиках, стоящих на плечах мускулистых строителей социализма, и среди гигантских портретов Сталина под аэростатами, она и обнаружила портрет летчика в форме, с планшетом и парашютной сумкой, с подписью «Сокол».
Дата снимка – 1936 год.
Лицо летчика было явно азиатским, а левая рука в рукавице была поднята вверх.
Никаких пояснений. Но Валентина не сомневалась – это был он, Цой Сик!
Не могло быть столько совпадений одновременно – и фото известного корреспондента, и воздетая рука, и азиатское лицо, и дата, и подпись – «Сокол»!
Всё, всё сходилось…
Это был он! – возлюбленный Натальи Гирей…
Увеличивая, всматриваясь в чёткую фотографию, в застегнутые петли сумки и планшетки, в разрез глаз – Валентина всё меньше и меньше сомневалась в том, что это мог быть не Цой Сик! Такого – Наталья Гирей могла полюбить.
Чудеса обретения историей, на этом не закончились.
Наконец, Валентина получила ответ на свой запрос в Киргизию, когда она
обратилась напрямую к послу России в Кыргызстане: «Господин посол России! Мне нужна помощь…Я – биограф…»
Сколько таких безответных писем мы писали в своей жизни – десятки? Сотни?
Но произошло чудо – посол России смог найти время, найти и переслать ей ксерокопии документов из УФСБ Кыргызстана. Вот теперь она своими руками держала расстрельный Протокол.

ВЫПИСКА ИЗ ПРОТОКОЛА № 12
Заседания тройки Н.К.В.Д. Киргизской ССР
От 25 сентября 1938г.

СЛУШАЛИ ПОСТАНОВИЛИ

20.Дело №2351-3-0 дело УГБ НКВД по Цой Сик
Обвинению Цой Сик, 1898 г.р., кореец, РАССТРЕЛЯТЬ
род.город Каним (Корея), служащий имущество конфисковать
исключен из рядов ВКП (б) в связи
с арестом, гражданин СССР.
С 18 по 21 год неоднократно нарушал границу из Китая в СССР и обратно.
Обвиняется в том, что в 1937 году на райпартсобрании выступил на защиту врагов народа: Троцкого, Зиновьева. Работая директором совхоза, окружил себя чуждым элементом, проводил вредительство, уничтожая скот, вел к/р агитацию.
Содержится в тюрьме города Фрунзе.

Секретарь тройки…….подпись(неразборчиво)

З А К Л Ю Ч Е Н И Е
В отношении Цой Сика по материалам уголовного дела арх.№ 2535-оф,
1898 г.р.,Корея, г.Каним.
Исключен из рядов ВКП(б) в 1937 году за контрреволюционную деятельность.

Место работы до ареста: директор совхоза им. Баумана Каракольского района Киргизской ССР.
Жена Ядвига Фоминична, 1899 г.р., дочь Тереза. На момент ареста проживали в Ленинграде, Петроградская сторона, корп.20, кВ.23.
Арестован в августе 1937 года. Предъявлено обвинение по ст.58-6 УК РСФСР в том, что являясь агентом японской разведки, занимался сбором шпионских сведений экономического характера. Решением тройки НКВД Киргизской ССР приговорен к расстрелу. Решение приведено в исполнение 2 октября 1938 года.
Подписи

Вместе с этими документами пришли и справки на Наталью Султан-Гирей об аресте по старой статье ст. 58-10 КРА и содержании её под стражей в городе Фрунзе.
Только теперь Валентина поняла, что Наталья все эти годы знала о расстреле Цой Сика, как она знала о его жене и дочери.
И никому не хотела признаваться в своей отчаянно неудачной судьбе.
Все десять, точнее, одиннадцать лет своих первых лагерей она, вероятно, прожила в яростной надежде на встречу с ним, и не смогла смириться с крушением своих надежд на счастье. Она вслух проклинала родину – мать, пожиравшую своих лучших детей – вот и снова села…
К этому времени смертную казнь отменили, но увеличили сроки.
На этот раз ей дали 25 лет по старой статье, КРА-58-10. Контрреволюционная агитация….
На жестокость приговора протест принес сам прокурор, и ей заменили срок на 10, затем сократили до семи лет.
Справку об освобождении дали по выходу, а о реабилитации – ещё через 20 лет, без малого… Валентина помнит, как она стала получать крохотную пенсию – сущие копейки!
Но с какой значимостью Наталья сообщила, что ей назначена пенсия…блокадницы.
Наверное, суммы были одинаковые.
Но все окружающие были уверены, что она действительно пережила Ленинградскую блокаду, оттого была так худа, и старались её накормить.
Валентина повесила на стену портрет Цой Сика с воздетой рукой и рядом – молодую увеличенную фотографию со студенческого билета Натальи Гирей.
Красивая была бы пара…
Детки бы родились – мальчик или красавица-доченька, похожая на её Татьяну, и длился бы их род как летит стрела в вечность…
Нет, пошло всё прахом.
Теперь лежат у Валентины в коробке из-под макарон вместе лишь документы об аресте, расстреле и реабилитации этих влюбленных – как в общей могиле полярные мореходы Прончищевы.

В  ДЕРЕВНЕ  ГАДЮКИНО  ДОЖДИ, capricсio 73
Лучше бездельничать. (Франсиско Гойя)


А в далёком немецком Марбурге – солнечно… Валентина только что получила очередное краткое письмо от вежливого профессора Хиллига.
Недавно она отправила ему последние документы, полученные из Кыргызстана о трагической судьбе летчика Цой Сика и аресте-реабилитации молодой Натальи Сарач-Султан-Гирей. Задумалась… Подытожила.
Итак, Антон Макаренко, в феврале 1937 г.переехал в Москву и тоже надеялся на счастливые изменения в своей жизни.
Между московской и ленинградской писательскими организациями в середине тридцатых годов началась нешуточная борьба за власть, в ходе которой использовались присущие для этого времени методы.
Александр Фадеев, стремящийся возглавить Союз Советских писателей, и возглавивший его в 1939 году, был заинтересован в доверенных людях – А.Макаренко как нельзя лучше этому соответствовал.
А в стране колесо Великого террора набирало обороты…

Тем временем в Ленинграде жила-была молодая красивая Наталья Гирей, на писания которой обратил своё литературное внимание великий воспитатель Антон Макаренко, –
а читая его замечательные труды, много десятков лет спустя, и профессор из Марбурга Гётц Хиллиг.
А. С. Макаренко назвал свою, судьбоносную для молодой Натальи Гирей, статью: «Вредная повесть». Нашел ли он сам эту повесть в Ленинградском журнале «Литературный современник» или ему указали на неё – неизвестно.
Но заказная газетная статья автора уровня А.Макаренко, уже известного на тот момент писателя, – около 500 рублей…
Зарплата Натальи Гирей литсотрудником ленинградского журнала «Литературный современник» составляла 30 рублей в месяц.
Потом одна за другой, появляются всё новые и новые разгромные статьи, затем аресты возлюбленного Цой-Сика и первого мужа Александра Таничева …
В итоге – психушка.
Наталью Сарач-Султан-Гирей «взяли» 1 апреля 1938 года.
А ровно через год, день в день, 1 апреля 1939 года, в пригородной электричке от сердечного приступа умер Антон Макаренко…

В 1937 году всё было иначе, совсем не так, как сейчас, хотя мы сетуем на экономические сложности и политическую нестабильность…
«Стрелецкая луна. Замоскворечье. Ночь»…
За годы репрессий 1937-38 годов Ленинградская писательская организация лишилась в тюрьмах более трети своих членов. Вернулись далеко не все.
Прошли годы. И всё стало забываться…
Валентина подытожила собранные сведения о лагерном передвижении Натальи Максимовны. Краткое изложение лагерного пути выглядит примерно так:
1.04.38 — первый арест, следственная тюрьма, Ленинград.
8.08.38-приговор Особого Совещания НКВД Ленинградской области- КРА,ст.58-10 и 58-11: 5 лет лагерей; ОЛП «Селянка» Усольлага НКВД.
20.11.38- прибыла в Усольлаг
20.04.39-прибыла в Комендантский Отдельный Лагпункт(КОЛП)
16.05.39- прибыла в пересыльный пункт Соликамского р-на(Пермский край)
25.07.39- арестована. Место ареста- ОЛП Селянка Усольлага НКВД
1.10.39- осуждена Постоянной Сессией по Уголовным делам Пермского ОС — КРА, 58-10 ч.2- расстрел.
31.10.39 убыла в пересыльную тюрьму Соликамска(Пермский край)
Начало срока считать с 1.10.39 года- конец срока1.10.49 год
5.11.39- Судейская коллегия по уголовным делам Верховного суда РСФСР переквалифицировал преступление по 58-10 ч.1- 10 лет лагерей с поражением в правах на 5 лет.
Владимирская тюрьма с 9 .08.44 по 27.09.48
По данным Владимирской тюрьмы осужденная Наталья Максимовна Сарач-Гирей направлена в Новочеркасскую тюрьму через Московскую пересыльную тюрьму (наряд тюремного управления МВД СССР от 15 сентября 1948 года №2011/16313)
Ростовский Областной УФСИН России на запрос о данных по заключенной Сарач-Гирей Н.М. за 1948-49 годы сообщил, что « архивы Новочеркасской тюрьмы №2 ведутся только с 1955 года». Так что понять, в каком городе получила свое первое освобождение Наталья Гирей невозможно.
Далее — второй срок.
28.11.50 года — осуждена СК Иссык-Кульского облсуда по ст.58-10 ч.2 к 25 годам лишения свободы и поражением в правах сроком на 5 лет.
Начало срока 18.09.50 — Конец срока 17.09.75
23.08.54 – убыла в УТИЛК Хабаровского края
17.09.54 – убыла в УИТП Амурской области
8.02.55 Определением судебной коллегии по уголовным делам ВС Киргизской ССР приговор изменен и мера наказания снижена до 10 лет.
4.05.56 — комиссия по рассмотрению дел осужденных определила:
Срок наказания снизить до 7 лет свободы с п/п на 3 года.
Итак, по подсчетам, Н.Гирей освободилась 17.09.57 года, отсидев 18 лет.

А много лет спустя, из Германии, неистовый правдоискатель, макаренковед Гётц Хиллиг, начал поиски неизвестной писательницы Н.Гирей, имя которой он не обнаружил при исследовании работ Антона Макаренко – только ссылки на её произведение «Шестьдесят восьмая параллель» и его рецензию на эту повесть.
Именно это обстоятельство и сподвигло исследователя Гётца Хиллига на поиски имени неведомого автора, которому великий воспитатель посвятил целую статью под названием «Вредная повесть».
Не было имени Натальи Гирей во всех поздних собраниях сочинений А.Макаренко, изданных в СССР – её имя пряталось под аббревиатурой «и др…»
А в этот самый момент Наталья Максимовна Султан-Гирей жила себе в Ростове-на-Дону, ещё не получив нужного документа о своей полной реабилитации, а по этой причине – не имея никой возможности издать готовую рукопись о Юлии Цезаре и зарабатывая чёрной работой, а в дальнейшем, не менее чёрным репетиторством свой кусок хлеба.
Первый запрос от Гётца Хиллига был отправлен Олексеем Абариновым в Ленинградский областной архив УФСБ с вопросом о наличии сведений на Наталью Гирей, и – о, чудо! –получены сведения о наличии следственного дела №П-72072, возбужденном ГУГБ УНКВД 1 апреля 1938 года в отношении арестованной Сарач-Гирей-Ивановской Натальи Моисеевне 1910 г.р.
И лишь когда были им исследованы первые протоколы допросов, вот тогда поиски начали разворачиваться по всем направлениям – по её Ленинградскому адресу, в архивах – по имени её родителей, а также стали разыскивать и сам журнал «Литературный современник», вскоре после ареста Натальи Гирей закрытый навсегда.
Гётц Хиллиг уже знал историю её ленинградского ареста, когда Наталья Гирей доживала свои дни в Ростове-на-Дону, благополучно пристроив свою последнюю рукопись романа «Дитя века» в руки издателя Александра Крахалёва, и пыталась прожить на остаточные деньги и собственную пенсию «блокадницы»…
Валентина помнила, как они с Володей относили единственную рукопись в издательство в коробке от макарон – её -то и забрал Крахалёв… Всё, всё тогда, в девяностые разваливалось, закрывалось – наверное, пропала бы и эта рукопись, хорошо, что Крахалёв, как правопреемник, её сохранил.
Куда делся ещё один экземпляр переписанной рукописи – никто не знал. НатальМаксимна помнила, что отдала какой-то корреспондентке – а какой?…
Но почему же до сих пор Крахалёв не издал её книгу? Валентина сама читала этот роман в рукописи, так интересно – не оторвёшься, только начав читать!
При случайной встрече Валентина высказала это самому Александру Крахалёву, – разве вы не понимаете, нужно издавать, пока живы современники?!
– Понимаю, Валя… А деньги? Где я возьму деньги на издание? – Крахалёв, честно смотрел в глаза и разводил руками. – Будут деньги – немедленно издам.
Деньги, деньги…Всё стало упираться в деньги.
Даже хоронили её на средства Союза писателей…
И, если бы профессор Хиллиг об этом знал, наверняка бы приехал…
В Ростове никому и в голову не взбрело бы всерьёз связывать её имя с именем великого Макаренко – хотя слух такой ходил, что, дескать, Макаренко написал рецензию…
Но чего только не скажет древняя старуха, чтобы поддержать к себе интерес? Хотя её исторические романы у всех вызывали уважение к теме и читались с интересом, но причём тут Макаренко?
Макаренко – это святое имя защитника детей для каждого советского человека…
Человек, учивший справедливости, не может быть сам несправедлив настолько, чтобы способствовать тюремному заключению молодой писательницы – а Макаренко был образцом справедливости, это знает каждый.
А из Германии неравнодушный Хиллиг, дотошный доктор Хиллиг, скрупулезный профессор Хиллиг методично докапывался до каждой буквы, до каждого неясного слова в чудом сохранённых архивах, ставя поисковой группе всё новые и новые задачи.
Одно только карандашное слово, написанное в автобиографии чуть не свело всех с ума – это оказалось место рождения Натальи – Мысхако.
Но полустёртая запись давала несколько вариантов сёл «в 6 км от Ново-Российска», тем более, что сам Новороссийск был в те годы просто ж/д станцией – Мыснако, Михшано, Мышнахо, Мыскано…
Валентина измучила запросами Краснодарский край и отчаялась получать ответы «архив сгорел в годы Великой Отечественной войны», всем своим существом теперь понимая важность спасения таких архивов, пока собственная внезапная догадка, пришедшая как Менделееву во сне, не решила все сомнения – это же Мысхако!!!
И что было нужно ему, этому профессору? Ведь ни славы, ни почёта, ни денег… Напечатали его большую статью в ростовском журнале «Ковчег», назвали его работу «сенсацией», пережили первый шок от прочитанного и – всё стихло…
Более десяти лет терпеливого и упорного поиска, при котором цена одного документа – месяцы впустую потраченного времени, и все ради какой-то мифической «истины», касаемой одной-единственной судьбы безвестной молодой писательницы Н.Гирей. Конечно, выплыли судьбы и купцов Галуновых – сначала расцветающих и многочисленных, а затем стёртых с лица земли в тридцатые годы, и семьи дворян Шабуневичей, глава которой стоял у начала строительства и развития железных дорог России, и судьба евпаторийца Моисея Сарача – отца Натальи, искателя счастья и просто красавца, и коминтерновца, лётчика Цой-Сика, уроженца города Каним, и нынче забытых литераторов – Сергея Семёнова, Давида Выгодского, Михаила Чумандрина, ростовчанина Владимира Ставского (Кирпичникова) и атмосфера удушающей зависти в среде ленинградских литераторов тридцатых годов и гораздо более поздних – ростовских…
Валентина приколола рядом с портретами молодой красавицы Натальи Гирей и лётчика, «сокола» Цой-Сика, портрет немецкого профессора Гётца Хиллига…
Села рядом, подперев щёки кулачками, рассматривать их всех, связанных судьбой Натальи Гирей…
Худощавый, высоколобый профессор – наверное, его любят студенты – во всяком случае, Валентина чувствовала к нему беспрекословное почтение, терпеливо снося приклеенную к ней кличку «радистка Кэт».
Наверное, именно такие люди, как Гётц Хиллиг, и двигают историю и литературу, с завидным упорством выискивая в недоступных архивах документы и связывая их как разорванное письмо из прошлого в животрепещущий лист истины! – этот бесценный урок профессора пошёл на пользу всем участникам поиска.
А ведь, по сути, это именно Наталья, её странноватая НатальМаксимна, сподвигла всех на такие поиски, вскрывшие, казалось бы, уже навсегда потерянные пласты времени!
А что, если бы Антон Макаренко остался бы равнодушен, и не написал бы рецензии к её талантливой повести «Шестьдесят восьмая параллель», которая «жжёт» до сих пор глубиной национальной и индивидуальной человеческой разности на жаровне политических страстей страны?
И, если бы она не была интересна в старости своими написанными историческими романами «Рубикон» и «Флорентийский изгнанник»(«Данте»), так и не стала бы Валентина по крупицам собирать её биографию, сомневаясь в каждой строке официальных сведений.
Как всё оказалось взаимосвязано!…

Теперь от Зиновия Тененбойма пришли архивные материалы о родном брате Н.М.Сарач-Султан-Гирей.
О судьбе Андрея волновался кузен Наталью Масимовны – парижский брат Михаил Сарач.
Незадолго до своей кончины он взял слово с профессора Гётца Хиллига, что тот не остановит поисков, пока не обнаружит сведений об Андрее Сараче.
И вот, наконец, обнаружилось Дело студента Сарач Андрея Моисеевича, студента Ленинградского Краснознаменного Химико-Технологического Института им. Ленсовета, датированное 1 сентября 1935 года и законченное в июне 1940 года.
Из Дела было видно, что Андрей был на 4 года младше Натальи, но слесарить пошел с 15 лет – видно, не слишком беззаботной была его жизнь дома, отчего он пошел учиться в ФЗУ на ж/д станцию Мелитополь.
Мать его, Евдокия Галунова, бывшая купеческая дочка, тогда работала простой учительницей начальных классов на ст. Божедаровка, под Днепропетровском.
Вот такое счастье было у «разлучницы» Ольги Шабуневич!
След Андрея оборвался на 40 годах, то есть, закончив ХТИ им.Ленсовета, Андрей куда-то отбыл на работу по распределению. Куда? Где он был во время войны?
Это было и всё, что смогли найти тогда о пропавшем брате Натальи Максимовны.
Поиски зашли в тупик.

Незаметно приблизилась круглая дата со дня рождения Н.М.Султан-Гирей.
Валентине даже удалось собрать в Центральной «публичке» народ и рассказать о 100-летии писательницы Натальи Султан-Гирей.
Даже показала слайд-шоу, собранное с помощью батайской телестудии из фото, сопровождавших жизнь Натальи Султан-Гирей – лагеря, лица правителей и литературных лидеров, фотодокументы, её молодую фотографию, её последнее пристанище…
Правда, ни одного члена Союза писателей среди присутствовавших не обнаружилось, но Валентину это не удивило, она уже понимала, что жизнь идет по старому сценарию и ни-че-го не изменилось в качествах людей.
Но огласка по радио, и бегущая строка по местному телевизору, публикации материалов в интернете дали возможность собрать заинтересованных и неравнодушных, и показать собранные документы и фотографии. Оказалось – не зря.
И вот, первая радость, которую посчастливилось пережить Валентине после огласки 100-летнего юбилея Натальи Султан-Гирей: нашлась рукопись романа «Дитя века», считавшаяся утраченной!
Совершенно случайно обнаружился один экземпляр, благополучно пролежавший не прочитанным у молодой журналистки Сашеньки на антресолях.
Она когда-то брала у старенькой больной Натальи Султан-Гирей интервью для газеты, и взяла почитать её новый роман, да не разобралась в папочках и рукописных листочках, а старушка- то и померла…
Папочки закинули на антресоли да и позабыли о них до срока.
Валентина едва дождалась момента передачи рукописи романа «Дитя века», который всё откладывался по разным причинам, и приняла пакет с папочками, до конца не веря своему везению.
Был поздний вечер, и фонари неровно освещали лицо красивой девушки, хранившей в течение девяти лет пропавшую последнюю рукопись Натальи Гирей, на поиски фактов жизни которой шестеро взрослых, целеустремленных людей из нескольких стран потратили суммарно почти шестьдесят лет – каждый по 10 лет.
Лицо журналистки было милым и большеглазым – такое не могло не понравиться Наталье Максимовне. Она чем-то походила на молоденькую Наталью Гирей.
Валентина, сдерживая дыхание, спросила её об одном, самом-самом важном:
– Вы прочитали роман?
– Да нет… Листы перепутаны… – она отдавала рукопись романа «Дитя века» без сожаления.
Эх!…Молодость, молодость…
Придет старость – вот тогда и посчитает твои потери.
Валентина ехала домой, прижимая к груди папочки нежданно обретённого романа «Дитя века» на такси – прямо в Батайск! – вдыхая аромат бумаги, прикасавшейся к Натальмаксимне.

В больших папочках, связанных тесёмочками и подписанных, обнаружились не только аккуратно пролистованные главы рукописи, но и недописанные письма с адресами знакомых, а также письма друзей к Наталье, даже попадались отдельные листы рукописей к уже изданным романам – невероятно!
Да там была не одна, а две копии рукописи!
Всё это походило на привет из прошлого…
Валентина, позабыв про сон, заворожено перебирали листки, исписанные кругленьким детским почерком Натальи Султан-Гирей, понимая, что об этой находке нужно рассказать всем. Она с нежностью рассматривала квитанции на оплату квартиры, какие-то листочки с переводом аннотации лекарств, читала неотправленные письма, держала в руках конверты, адресованные Натальмаксимне…
Валентина едва дождалась утра, чтобы выйти из дома хотя бы в магазин за хлебом. Её качало от волнения и усталости, но она совершенно не чувствовала себя обессиленной.


ПРОПАДИ  ВСЁ ПРОПАДОМ! 2010г, capriccio 58,

Кто станет жить среди людей, тому не избежать клистира.
А если он этого не хочет, ему придется удалиться в леса и горы.
И там он все равно убедится, что жизнь – сплошной клистир
Франсиско Гойя


Валентина в очередной раз поняла, какая это сила – открытая информация.
И кликнула «журнал «Литературный современник» 1937 год»…
Но на букинистических сайтах – тишина…
Попадались одиночные журналы за 1938 год, 1939 – цены бешенные, но Валентина отдала бы последнее за журнал с первой повестью «Шестьдесят восьмая параллель»…
Хотя эта повесть давно была ею прочитана в электронном виде, читать с листа было бы куда острее. Сподвижники по поиску рассылали электронную версию повести всем желающим. Это было трогательно и по-человечески, роднило сразу многих людей, и ушедших, и живущих, создавало непрерывное поминание душ закопанных там, в мерзлой земле спецпереселенцев с Украины, немцев, финнов, алтайцев, обездоленных русских, искавшей счастья на новых землях.
Казалось, что из хора таких же животрепещущих и неравнодушных голосов когда-то Моцарт создавал свой великий «Реквием», сливая звучание душ в одну-единую, напоминая, что все мы – дети одного Адама, который был слепком единого Творца.
И только вместе мы – сила!
И не только живущие, но и ушедшие – с нами…

Знакомая сообщила о продаже годовой подписки журналов «Литературный современник» и дала ссылку.
Валентина немедленно связалась. Измучила почтовых работников звонками и вопросами о наличии посылки на её адрес. Иметь в собственном хранении первую повесть Натальи Максимовны было делом куда более надежным и любовным, чем её хранение в руках несведущих.
Когда, наконец-то, удалось получить долгожданную бандероль, Валентина, наслышанная о бандеролях с «макулатурой» после предоплаты, от нетерпения зубами разрывала упаковочный конверт прямо на почте – не верила, что обретение бесценных журналов возможно… Чудом выживших журналов!
Но это были настоящие журналы «Литературный современник» с печатью Красной библиотеки Куйбышевского края – наверное, завалялись в спецхранилище.
С каким же трепетом когда-то ждала их из типографии сама юная писательница Наталья Гирей! Им воистину не было цены…
Это были ветхие выцветшие книжечки с пожелтевшими, почти неразрезанными листами, и библиотечным формуляром за 1937 год, на котором стояла одна-единственная запись о выдаче.
Валентина судорожно сжимала в руках не два журнала с повестью, из-за которой всё началось, нет! – в этот момент она, как телеграфист, соединивший зубами два обрывка провода, держала соединение времён, вместивших одну долгую человеческую жизнь, полную страданий…
Она в долю секунды сопоставила расплату за эту честную повесть о лагерях в журналах с конфискованным тиражом в 17 тысяч экземпляров – и 18 лет мучений и унижений в лагерях да плюс более 50 лет авторского молчания… Стоит ли???
Наверное, такое состояние испытывают минёры…
Она держала в руках самую драгоценную книгу на свете – первую повесть Натальи Гирей, « Шестьдесят восьмая параллель»…
Ведь когда-то молоденькая, жгучая красавица Наталья Гирей сводила с ума не менее молодых и красивых мужчин, и кипела-бурлила в их жилах горячая кровь, и строились планы на будущее, и писались романы, чтобы о ней говорили люди и шептались завистники…
Она хотела жить как все, даже когда у неё это право постоянно отбирали…
Господи! И почему я всегда воспринимала её старухой???
Валентина читала эти листки, как читают пожелтевшие письма, обнаруженные в карманчике запыленных чердачных чемоданов, и плакала, представляя людей, давно отшумевших, уже схороненных и истлевших, их голоса и среди них юный голос Натальи Гирей, произносящий никогда не слыханные или давно позабытые слова: цуцик великатный, колгосп, сельрада, рукомесло, кацапские подкулачники, сыромаха, проклятики…

Сейчас, в эту зиму, когда Газпром грозился в очередной раз отключить самостийной Украине газ за неуплату, она видела стройного и нервно-решительного Олеся, героя этой повести, стоящим на вымышленной баррикаде со стихами Адама Мицкевича на устах – не со стихами Пушкина, а именно Мицкевича, этого белорусского литвина, пишущего на польском языке в парижском доме.
Поэта, призывавшего к восстанию на баррикадах и никогда на них не стаявшего!
Тогда, в параллель Адаму Мицкевичу, написавшему очередную героическую поэму, Александр Пушкин написал гениальную поэму «Полтава».
Что ж, у каждого народа был свой поэт, и была своя правда!
Ещё тогда раскачивалась непримиримость двух великих славянских народов…
Валентина видела Олеся Шовкошитного то похожим на Юлысю Тимошенко,
то на Володю, так и не появившегося больше нигде.
Может, уехал назад, в свой Питер? Или – бомжует?…
Эх, Володя, Володька, тонкий в стане, бледнолицый Олесь образца 2000 года, не выдержавший своей дороги в литературу….

Теперь в коробке от макарон лежали два ветхих журнала «Литературный современник» 1937 года с библиотечным формуляром и единственной в нём записью, справочник по Ленинграду за 1935 год, найденный на мусорнике, книга «Легко обуты ноги» бывшей подруги Марии Филипович, несколько журналов А.Крахалева «Донское слово», где издана первая книга последнего романа «Дитя века», ростовский журнал «Ковчег»№28, где напечатана статья Гётца Хиллига и – рукопись последнего романа «Дитя века». Вот такие ценности были в доме у Валентины.

На исходе года Валентина получила письмо от незнакомки с вопросами о брате Натальи – Андрее Сараче.
Писала совершенно неизвестная Татьяна Кораблёва.
Внучка Андрея, правнучка Моисея, незаметная гражданка Т.Кораблёва, в один момент, из обычной девушки превратилась в крепкую веточку чудесно сохранившегося потомка двух когда-то сильных и ветвистых купеческих дубов евпаторийских Сарачей и петербургских Галуновых.
Она, как когда-то сама Валентина, вошла в Интернет с кликом «Сарач» и испытала настоящее потрясение от статей о Наталье Сарач-Султан-Гирей и сведениях о своем дедушке! – исчезнувшем брате Натальи Гирей, Андрее, и прародителях, Моисее Сараче и Евдокии Галуновой, собранных совершенно посторонними ей людьми.
А ведь много лет они с матерью безуспешно пытались найти следы свой семьи – и вот… Они жила так скромно, как тихо могут жить простые служащие нашей страны, имевшие в своих семьях расстрелянных предков.
Получив в ответном письме все архивные документы, Татьяна Кораблёва в один миг пережила перелом судьбы и увидела своё отражение в зеркале другим.
За своей спиной она почувствовала огромное, шумное, живое, будоражащее прошлое – как крылья поднявшей её судьбы!… Она почувствовала такую мощную корневину, незримо питавшую её все эти годы, что, казалось, земля под ногами ожила и заговорила.
Она вступила в караимскую общину, написала во Францию, разыскивая потомков Михаила Сарача, и направила множество настойчивых запросов в молчаливые Архивы….
Удивительно, но она тоже получила профессию юриста – как и прадед, Моисей Сарач.
Её жизнь обрела новый смысл.
От неё стало известно, как расстреляли в начале войны учительницу Евдокию Галунову, как однажды не вернулся из театра виолончелист Андрей Сарач, как молодая жена Андрея Сарача, оставшись в 1943 году беременной в оккупированном Днепропетровске, чудом смогла сохранить беременность; как они с матерью выходили девочку, в свой черёд ставшую матерью Татьяны…
Тоненькая ниточка жизни Татьяны Кораблёвой тянулась из глубины веков в будущее, свив гнездо в одном из городов Карелии, где неподалеку, в братской могиле, оставшейся с финской войны, нашёл последнее пристанище комиссар горно-стрелкового полка, писатель Михаил Чумандрин – имя которого звучало тогда для питерских интеллигентов «грозно и страшно», и который лично участвовал в литературной судьбе Натальи Гирей.…
Им, им была нужно правда! – и это стало оправданием той упорной, долголетней и коллективной работы, которую проделали искатели.
И ей, Валентине, чтобы понять связь времён и вещей.
Сейчас, прислушиваясь к бубнению телевизора о чьей-то судебной тяжбе, Валентина поняла, что говорят потомки полярных героев-летчиков, когда-то спасших героических «Челюскинцев». Они, ставшие стариками по 80 лет, не могут отвоевать свою дачную землю, подаренную их знаменитым отцам самим Сталиным.
Они судятся с властями и предпринимателями, оттягавшими у них «царский» подарок!… Как всё меняется…
Как будто люди сначала создают глиняного истукана, молятся на него, а потом он разрушается, оставляя из прежних идеалов лишь пыль…
Господи, как всё шатко и непрочно – мир, власть, законы, семья, дети – всё, всё непрочно!
Что? Что делать? …
Она обхватила руками голову, раскачиваясь из стороны в сторону:
Вот была бы Натальмаксимна жива…
Именно НатальМаксимна описывала средневековый способ лечения депрессий и суецидальных состояний в Голландии, когда двух больных помещали в цокольную камеру с зарешёченным окошком наверху, а на полу был установлен ручной насос для откачки воды. В часы прилива камера заполнялась морской водой и, чтобы выжить, несчастные всю ночь вдвоем выкачивали воду.
Может, оттого Наталья была такой жизнеспособной и стойкой, что запомнила этот вкус жизни навсегда?
Застрахованы ли мы от проклятого тридцать седьмого?
От братойбийственной войны за власть?
Валюшка застыла у экрана, держа руками бьющееся сердце, и прислушалась к голосу диктора – слова были знакомые, как из повести «Шестьдесят восьмая параллель»: Вудъявр, Сейм-озеро…
«…развитие промыслов… коренного населения…Кольского полуострова… оленеводства».

Рассказывали о депутате госдумы Мурманской области, бравшем государственные деньги для несуществующих северных оленей, на экране поплыли стада оленей и жалобы оленеводов на их тяжкий труд за маленькую зарплату:
А что делать? – говорили они. – Куда нам ехать?
Валентина тупо уставилась в экран – и там не знают.
Они даже не знают, что НатальМаксимна взяла разгон именно с Севера!
А они вообще-то знают, что она там когда-то жила?
Теперь, телевизор настойчиво рассказывал о перспективных маршрутах по Кольскому полуострову для измученных высокой зарплатой и стремительным темпом жизни топ-менеждеров и коммерческих директоров столичных предприятий.
Они могут использовать экстремальные условия Севера с тем, чтобы в гранитных глыбах Хибин остановить свой бег, разжигая гаснущую печь, наклеивая камусы на лыжи, спускаясь с перевала на перевал….. с долины на долину….
Гарантируют возвращение вкуса жизни и реанимацию инстинкта самосохранения, опыта самосознания, а главное – чувство локтя.
Самолёт приземляется в Апатитах … дальше – на оленях…
А на экране заснеженные просторы, мордочки северных оленей и тяжёлое дыхание лыжников. Апатиты…Апатиты?!
Господи, да это совсем рядом с Кировском, бывшим Хибиногорском, где так была счастлива Наталья Гирей!… Съездить, что ли?…
Вот бросить всё, и – уехать к оленям?
Валюшка пересчитала все свои припрятанные деньги, вытряхнула кошелёк, схватила «неразменную купюру», – до Апатитов как раз хватит….




ЧАСТЬ первая
1. Тетка в берете, capriccio2
2. Добрый самаритянин, capriccio25
3. Ешче Польска не сгинела, capriccio 5
4. Ночной Петербург 1911-1913 гг, capriccio 16.
5 Джонни , capriccio 13
6 Адам Мицкевич и Козловск, 1926 г, capriccio 63
7. Тенишевское образование, capriccio 33
8. Маменька, capriccio 24
9. Хазарская халва утешения, capriccio 72.
10. Тоськины горчичники, capriccio 53
11. Что в имени тебе моем? capriccio 52,
12. Первая квартира, 1976 г, capriccio 32
13. Итальянский полдень 1977 г, capriccio 49

ЧАСТЬ вторая
14. На сопках Манчжурии,1977 г capriccio 44
15. Цой СИК, capriccio 38
16. Орлиное гнездо, capriccio 39
17. Писательская рота, capriccios 1
18. Королева НЕПАЛА, 1987, capriccio 47
19. Советская Кумари, capriccio 23 ,
20. Алексеевский мост, 1952, capriccio 74
21. Валенки, да валенки, capriccio 28
22. Человек человеку бревно, capricсio 42
23. Какая жертва! Capricсio 21
24. Володя, capriciсo 18
25. Ново-Сибирск, capricсio 29
26. Ars longa, vita brevis, capriciсo 78
27. Выгодские, capricсio 59
28. Азбучные закорючки,capricсio 60
29. В начале было дело, capricсio 15
30. Поездка, capricсio 8
31. Есть многое на свете…, capricсio 11

ЧАСТЬ третья.

32. В Сибири пальмы не растут, capricсio 50
33. Хибиногорский рабочий,1934, capricсio 7
34. Берегиня, capricсio 71
35. Капитан Воронин, 1934 г. Capricсio 64
36. Слово и Дело. capricсio 56,
37. Писательница в чулках винтом, capricсio 17
38. Новый год, capricсio 27.
39. Самурай, capricсio 9
40. А не умнее ли ученик?, capricсio 37.
41. Семёнов- старший, capriccio 26
42. Русский термидор, capriccio 20
43. Ленинградский кубок, capriccio 3
44. Заявление в ЗАМКОМ, capricсio 46
45. Паныч с фольварка, capriccio 35
46. Вредная повесть, capriccio 45
47. Дым отечества, capricсio 69
48. Охота за зубами,1937 г, capriccio 12
49. Палата №5, capriccio 51
50. Дело П-72072, capriccio 22

ЧАСТЬ четвертая

51. Анатомия свидетельства, capriccio 48.
52. Лесоповал, capriccio 43
53. Pargolletta mia, capriccio 10
54. Моисей Сарач, capriccio 4
55. NB, capriccio14
56.Персик, capriccio 76
57.Батайская сметаночка, capriccio 77
58.Запах весны, 1958 г. Capriccio 70
59.Фамилия из трех букв, capriccio 68
60.Рубикон, capriccio 34
61.Участница ледового побоища, capriccio 55
62.Автопортрет, capriccio 6
63.Эта женщина в окне, 1995 г, capriccio 75
64.Последняя ветвь, capriccio 40
65.Хитрая бабушка Тотешь, capricсio 31

ЧАСТЬ пятая
66.Феб – бог ревнивый capricсio 66
67.Не лыком шитые Галуновы, capricсio 30
68.Человек яко трава, яко цвет сельный… capricсio 19
69. «Пижма» на дне, capricсio 67
70.Наталья, дочь Моисея, capricсio 80.
71.Сгоревшие рукописи, capricсio 54
72. Скверная ночь,capriccio 36
73..Врагиня, capriccio 62
74 Дыхание мертвых гениев, capricсio 41
75. Воды, в которые я вступаю… capricсo 79
76. Молитесь за нее, capricсio №65.
77. Клик «Султан-Гирей» capricсio 57.
78. Чому я не сокiл… capricсio 61.
79.В деревне Гадюкино дожди, capricсio 73
80.Пропади всё пропадом! capricсio 58


Роман издан в КАнаде.Заказать можно по ссылке