Боги тоже люди

Часть 1
В ту ночь лил дождь, мокрой штукатуркой сползая с неба на грязную рыхлую землю. Едкий запах тлена на бугристых соснах, всюду мгла, ряска и вязкое болото, пропитанное гнилым ароматом смерти. Воспаленные мысли гонит прочь холодный ветер, остужая кровь в венах. Сладкая тьма захватила в объятия всё пространство вокруг себя. Ночь будто играет на скрипке глухую панихиду – унылую мелодию вечного покоя двух отравленных душ. Грозовые тучи сгустились над головами, молнии вырисовывали яркую серебряную паутину, небо разрывалось от страшных криков грома.

Всюду гулкий звук отчаянья и боли, пропитанный злобой и разорванным доверием. И только яркая дорожка света опрокинутого фонарика нарушает кромешную тьму макового поля. Тусклый свет направлен прямо в центр свежевырытой, размытой от дождя могилы.

С замиранием сердца Тони опускал в неё, будто тряпичную разорванную куклу, свое сердце, помыслы и наваждение, окропляя брызгами крови выкопанную яму: пусть гниют вместе с ним в этой мерзкой канаве, пропитанной смрадом крови и разлагающегося тела. Это не слабость нрава или крик беспомощности, нет. Это, прежде всего, счастье и успокоение души.

Пускай это всё оказалось ложью, пусть и не было того странного художника с изумрудными глазами, которого представлял себе Тони, но проблема ли в этом? Он всё исправит. Парень сумеет возродить навсегда ту сладкую иллюзию, которая помогала ему существовать в притворном мире.
Тони отказывался верить в реальность. Он не хотел принимать жизнь, обсыпанную горьким перцем, со своей, вызывающей рвоту, правдой. Зачем вновь окунаться в пропасть действительности, если тебе однажды подарили сахарную ложь?

Он оставит правду здесь, в этом мире, где всё так поверхностно и скучно. С собой же парень глубоко закопает лакомый десерт из плоти и крови, а так же мечты и светлую веру на их исполнение далеко в ином измерении.
Под зловещую сарабанду мыслей, что крутилась в голове, Тони сделал шаг навстречу смерти. Теперь они навсегда будут вместе: вечная иллюзия и тлетворный запах любимого тела.

Там иногда распускаются цветы, затем вянут, но снова цветут, и так по кругу. Гибельный порок будет продолжать прорастать вечно тяжелыми буйными растениями, что станут обволакивать ноги, знаменуя те события в памяти. Иногда там пробегают собаки и спускаются вороны. Возможно, однажды это место укроют седым бетоном и, будто под саркофагом, спрячут страшную тайну, что вечно таится под землей. Либо дожди и зимы постепенно станут смывать за собой тот брезгливый вопиющий позор, что однажды потерпело маковое поле. Возможно, кто-то станцует свой танец на их костях и останется счастлив, не подозревая этого? Будут смеяться, падать и любить над местом скорби. И, возможно, там кто-то кого-то будет ждать? Безусловно. Только Бога в этом месте уже никто не дождется.

***


Еще одна финальная затяжка, и затушенная об косяк сигарета летит в окно. Светает. Горизонт уже обволакивают нежно-розовые пятна облаков, и солнце медленными, но уверенными движениями поднимается из-под небес, покоем лаская здания и природу еще не проснувшегося города. Идеальное утро после шумной ночной грозы.

Второй месяц в новой квартире, но кошмары не перестают терзать душу молодого парня, каждую ночь заставляя подрываться в холодном поту и орать уже давно охрипшим голосом, а потом еще долго всматриваться во мрак, отходя ото сна. Постоянно одно и то же: высота над пропастью, ледяной ветер, что рвет его волосы, будто они языки пламени, тьма, а внизу мигающий свет одинокого маяка и черные колючие скалы, которые жадно облизывала вода буйными волнами. И вот парень уже летит вниз, рассекая морозный воздух. Летит мучительно долго, сердце уже давно перестало выстукивать в ребрах, но он всё не приземляется. Сон такой реальный, страх до дрожи пробирает. Если он все же упадет, то тело в момент разорвется от сильного удара о твердые камни, а волны жадно смоют останки.

- Давай еще немного поспим? – нежные женские руки обнимают парня со спины и тем самым прерывают поток мыслей.

- Я выспался. А ты иди, – парень открывает окно настежь, чтобы впустить в комнату больше света и вдохнуть терпкий морозный воздух.

Девушка трется носом о спину парня и неразборчиво что-то там мурлычет ему между лопаток. Она хочет продлить как можно дольше это незабываемое чувство уединения с любимым человеком, ведь она прекрасно знает, что скоро ей понадобится убраться вон.

- Тони, как ты можешь любить такой жуткий холод и сильный ветер? Это ведь невыносимо, – девушка ждет, чтобы парень повернулся к ней лицом.

- Холод отрезвляет, а ветер путает и разносит мысли, – практически про себя произнес Тони, так как знал, что девушка все равно ничего не поймет.

- Ммм… Понятно. Может, выпьем кофе? Я приготовлю твой любимый с корицей и долькой лимона.

- Спасибо. Но тебе, кажется, пора.

- Но еще так рано!

- Я знаю, Лили. Прости. Тебе пора.

Обиженная, но молчаливая, она отрывается от Тони и углубляется внутрь квартиры, собирая свои вещи и попутно натягивая их на себя. Возможно, был бы парень иным, он был бы с ней счастлив: красивая, в меру умная и верная только ему. Тони изредка встречается с Лили, так как она единственная, кто способен его понять без лишних слов. Он никогда ее не любил, но ему с ней удобно. Не болтливая, заботливая и всегда рядом. И кофе она, действительно, готовит великолепно. Но даже таких мелких деталей Тони не хватало, чтобы стать нормальным и наконец-то вылечится от тошнотворной прозаичной реальности. Ему всегда чего-то в жизни не хватает. И если парня спросить «чего именно», он наверняка не ответит.

- Ты не забыл, что доктор Эйбрамсон тебя ждет сегодня? – уже у выхода обернулась Лили.

Тони хочет, чтобы она ушла уже поскорее. Чрезмерная забота Лили его тоже иногда раздражала. Особенно, когда девушка напоминала ему о ненавистных сеансах психотерапии. В такие моменты парню особенно сильно хотелось закрыться в шкафу и просидеть там до тех пор, пока не станет хватать воздуха. Любимое занятие сумасшедшего, когда отказываешься принимать реальность и штучно пытаешься заполнить её разноцветными акварелями субъективного видения. Когда остро пытаешься убежать от правды, которая бьет твои мозги молотком действительности и горького отчаянья. А ты просто сидишь себе в шкафу, как тогда, еще маленьким в пять лет, и, закрывшись в своем домике, в гордом одиночестве, смотришь на себя глазами других. И, кажется, это и есть то, что называется самолечением, когда отказываешься воспринимать те изменения в себе, которые тебе навязывают другие. Ты сам прекрасно знаешь, как следует поступать и что делать, ведь у тебя есть своя личная идея, и ты не боишься воспринимать вещи по-другому.

Вспомнился сон. Взмахнув с одежды невидимую пыль, Тони еще раз вытянулся в окно, подставляя голову дуновению ветра. Вырванные мысли, разбитые осколки скал, черная необъятная вода, всюду голосистые птицы, чьи крики барабанной дробью засели в голове, перепутывая слоги и окончания. Может, записать всё это на бумагу, чтобы не упустить? Только парень забыл, что писательский талант в нём развит не лучше, чем талант любить.

- Ну я пошла? – Лили с надеждой и особенным трепетом посмотрела в сторону Тони, но он продолжал беспристрастно пялится в окно.

- Да. Пока.

За стеклом ничего нет. Пустая грязная улица заброшенного квартала, искры рассветного солнца в лужах после дождя, холод, от которого по телу приятный озноб. Но прогрессирующий астигматизм нарисует в его воображении более яркую картину лицемерных улиц за угрюмым окном. Едва коснувшись губами продрогшего стекла, Тони продолжает блуждать в приятных истоках собственных заблуждений и намерений. Эти противоречия между общественным миром и собственной явью являются очень опасным лезвием, по которому парень расхаживает, будто во сне, стоя на краю пропасти. Он еще не пал, но и лететь вечно он не может.

Мысли… Опять эти нежданные гости. А ведь так иногда хочется от них откреститься. Они приходят и устраивают разгульное веселье в доме из истерик и тревог, и ты вступаешь с ними в заведомо проигранный поединок. Затем включаешь программу новостей, чтобы отвлечься, и пьешь разбавленный льдом виски. Так делают многие обитатели, которые когда-то, возможно, сдохнут в кресле перед TV, либо от обильной мастурбации.

Утром в душных вагонах метро спящими глазами будешь следить за каждой остановкой, чтобы не пропустить свою. Зачем? Ты и так годами отчетливо отчеканил путь на работу, не пропустишь. И не забудь пробрать насквозь холодным взглядом стоящего рядом человека, который нечаянно ступил на твои новые ботинки, иначе утро не задастся с самого начала. И как там писал Бродский что-то об остановке в пустыне? Так вот, выходи, кажется, приехали.
А в конце рабочего дня не забудь залечь на самое дно в сердце центра мегаполиса. Забудь о том, что такое Бог. Кажется, этот чувак давно клал на всех с приборчиком. Отрекись и ты от веры в него. Придумай что-нибудь забавней, например - подайся в эгоцентризм. А когда будешь засыпать в холодной белоснежной постели лицом в сырой от слез подушке, вспомни себя. И ты почувствуешь, как плавно отходишь в сон, засыпая в самом эпицентре каменных джунглей.

Часть 2
Этот тяжкий смрад разложений Тони будет вдыхать, будто священный аромат благовония. Он приводит его в восторг, он пахнет целебной силой и увядшими розами – кровавый дурман. Так пахнет сам умерший Бог.

Сквозь полуночное свечение и сетку дождя он, будто загипнотизированный любимым телом, будет улыбаться впервые так искренне и честно, как не умел до этого. Впервые он чувствует свободу так близко, впервые он, разорвав стальные оковы, будет благодарен этому миру.

Ему так хочется сбежать из собственного тела и превратиться в прах, чтобы больше не искать способов встреч с любимым, чтобы навсегда с ним остаться рядом. Или, может, превратиться в ливень и смыться с проклятой земли? А, может, сбежать в туман и укрыться там от всех или улететь вместе с ветром?
Но ночь, подкравшись сквозь грязь, учуяв запах гнили, будто из самого ада явится на казнь и дотла спалит в памяти картину одного безумия.

Без лишних слов, без последнего желания, Тони чиркает спичкой и, словно дьявол, сгорает в костре собственного разрушения.

Вокруг жалобные стоны деревьев под тяжелыми натисками ветра, бесконечное шуршание растительности и языки пламени...

Уставшая природа, пропитанная кровью и пылью. Запах гари прижился в самом сердце этого проклятого места. С черных веток незаметно осыпается прах. Кажется, здесь всё уже давно задохнулось и замерло.

Обретая – мы жертвуем. Жертвуя собой – мы оставляем выжженную любовь.

***


Открывая сердца другим людям, мы пускаем их внутрь, в себя. Мы разрешаем им блуждать по самым отдаленным уголкам собственной души, показывая во всей красе, как она пульсирует, медленно умирает и кровоточит. Эти капли похожи на червей, которые выползли, почуяв влагу, они душат изнутри и нажимают на все органы, ползают по кишкам и разъедают тимус, от чего мы часто испытываем дискомфорт в легких.

Ему ли не знать, как это противно, когда копают в твоем личном лабиринте. Когда пытаются понять суть самых бессмысленных твоих ночных монологов, когда выпытывают причины несостоявшихся встреч. Они пытаются отыскать океан за обычной ванной или Париж на теплотрассе.

В такие моменты, как сейчас, особенно сильно хочется задержать ход событий и застыть перед этим ненавистным кабинетом с табличкой на двери, в которую неоднократно плевался. Сейчас он зайдет внутрь и доктор Эйбрамсон устроит очередную вакханалию в головном мозгу Тони. Нырнёт в его личный океан и черпаком холодного разума украдет оттуда немного воды. В сопровождении хриплого противного кашля, выльет её в свой личный блокнот, чтобы не утратить столь ценную информацию.

А Тони, лежа на скрипучей койке напротив врача, будет всматриваться в суицидальный потолок и, под хруст позвонков, бороться с чернильным дождем Эйбрамсона. И в ловушке густых капель и немых ветвей противоречия, которые чернотой заваливают его голову, он однажды сам закаркает.

Будто сидя на чемоданах с личными проблемами парня, доктор с крестом в руке и с важным видом, будет ломать и без того хрупкую конструкцию воображения с ненадежными стропилами и мрачным фасадом. Идеальная деструкция личного Сайлент Хилла.

- Тони, налить тебе чего-нибудь? – интересуется доктор.

- Заварите мне чай из вырванных листьев книги.

- Перестань паясничать, Тони.

- И выдавите мне туда побольше кислых фраз. Люблю с лимоном.

- Тони! Вырви из себя уже этот сорняк превосходства и открой глаза.

Врач сам еле сдерживал в себе эмоции, но он ведь врач…

- Ты будто скрылся под толстым слоем земной коры. К тебе не пробраться, Тони.

- Я и не прошу. Если бы не отец, меня бы Вы никогда не узнали.

- Он хочет как лучше.

- Он ничего не понимает. Я здоров, понятно Вам? На сегодня всё?

- Не совсем.

- Что еще?

- Я думаю, тут тебе помогут, – Эйбрамсон кидает в сторону парня небольшой конверт и отходит к окну, нервно прикуривая.

- И сколько Вам папочка заплатил, чтобы упрятать меня в дурку? Это немыслимо... Я не поеду туда. Ни за что.

- Боюсь, нет у тебя выбора, Тони. Собирай вещи.

Часть 3
Кровавый дождь, что бил каплями по плечам, прекратился. Небо хмуро-свинцовое еще не отошло от дикого, разрывающего в клочья безумия. Оно наблюдало не за одним водоворотом лиц, оно потерпело не одно безумие, но оно никогда не забудет той страшной картины и то, что под фугу ветра гремело и горело в страшном адовом костре разрушения. Даже вечерняя тень не сможет спрятать вопиющего позора. Усеянное прахом порока и вечного сна маковое поле навсегда застынет в своей скорби.

В опустившихся веках играла жизнь, танцевала вера, и рвалась непоседа-свобода. Они так и остались под закрытыми веками, будто под надгробной крышкой, навсегда похоронены.

Люди будут топтать им лица, вытирать об их тела ноги, а они будут видеть прекрасный сон.

***


Он проснулся, будто спал лет сто. Он всю жизнь старался избегать солнечных лучей и дневного раздражающего света, охраняя свою комнату плотными темными шторами. Это место ему не подходит. Здесь слишком светло, особенно утром, когда яркая лазурь неба скользит по ослепительным куполам храма и облизывает края арочных сводов. Христианская святыня никак не исцеляла его той чудодейственной силой, наоборот, издергивала и озлобляла. В этой построенной еще до войны усадьбе, что служит психиатрической лечебницей и по сей день, Тони скрылся от мира, будто под плетями плюща.

Он порой думает, что ему здесь даже нравится. Странно ощущать себя «своим» среди толпы сумасшедших. Вчера одна старуха на дневной прогулке пыталась перегрызть себе вены, будто это был единственный выход из этого места. Кровь забрызгала ей одежду, глаза безумно вращались, а она грызла свое запястье с особым остервенением. Благо, санитары вовремя её увели. Говорят, случай на миллион. Вот тебе и напичканные пилюлями полусонные растения. Страшно, когда этот божий одуванчик начинает просыпаться. В основном здесь достаточно спокойно и цивилизовано. У каждого своя палата с особыми удобствами: шкаф, журнальный столик, санузел и телефон. Никто никого не беспокоит, и врачи тихо ступают в своих мягких туфлях, чтобы лишний раз никого не потревожить. В больнице царит торжественная аристократическая тишина...
До отбоя!

По историческим данным, санаторий, что непосредственно специализируется на психических расстройствах, расположен на древнем заброшенном индейском кладбище. Говорят, в здании часто можно услышать плач и крики... далеко не местных больных. Существует немалое количество историй об умершем парне, который пострадал от жестоких пыток и опытов, что проводились когда-то давно в стенах этого здания. Парня можно отчетливо услышать в определенное время - 3:30 ночи в палате № 324.

Тони часто разговаривает с отблесками теней на потолке. Кажется, они ему отвечают. Парень отчетливо знает, что в этой пустой комнате он не одинок. Это как чувствовать запах чужих сигарет на своей рубашке – необъяснимо, но факт.

Он скорее был один в своей обставленной и дорогой квартире, что ему так любезно подарил отец, дабы скрасить хоть каким-то образом ту черную дыру, что прорастала между родственниками уже несколько лет после неожиданного суицида матери. Был одинок там, где периодически являлась Лили – слишком живая и нормальная для него.

Да, это место определенно можно было бы назвать вторым домом. Ведь только дома ты чувствуешь себя лучше и безопаснее.
Как знать, случайный ли такой исход событий? Излюбленный полумрак, в котором, кажется, любое чувство обостряется, и мысли начинают содрогаться в голове, вены набухают, а сердце обильно обливается кровью. Сейчас как раз время вспомнить, что ты не манекен, ты личность. Так приятно хотя бы ненадолго погибнуть для внешнего мира, чтобы провести время для себя, дома.
Доводы, мысли – такие абсурдные – они легко смешиваются со вкусом таблеток и частой бессонницей.

У каждого человека свой порок. У каждого есть своя личная затягивающая безысходность. У одних это наркотики, алкоголь, секс за деньги или даже педофилия. А есть и такие, которые отказываются принимать реальную жизнь. Они настолько кристально чисты и невинны, что их иллюзии и мечты наслаиваются на мерзкую действительность и уничтожают всю земную прелюдию. Утопия души, когда даже собственного имени стесняешься и заменяешь его пестрым ником. Когда внутренняя деформация настолько повлияла на сознание, что отображается на теле человека, который пытается что-то выразить краской под кожей и/или многочисленными проколами.

Тони любит эксперименты. Делая глоток кофе, он будто отделяет душу от тела, представляя себя где-то далеко за горизонтом. В такие моменты его сердце начинает бешено биться, становится трудно дышать, наваливаются ощущения страха и тревожности. И вот он сидит напротив себя, но в то же время их разделяют километры. Он говорит слишком быстро, Тони успевает улавливать только некоторые фразы, остальные же всасывают бетонные стены, квартира и мокрый асфальт грязного ночного города. Это холодное сознание, которое сейчас далеко, посылает ему импульсы. Оно напоминает юноше, что ему следует обернуться по сторонам, а не быть прикованным к небу. Но оно далеко ведь, сейчас их разделяют километры, и Тони не может разгадать все те секретные послания.

Эти усталые, но смутно-счастливые озарения приходят на ум парню порой от самой квинтэссенции души. Ему кажется, что закономерности не существует. Фабула важна только в произведениях, а красота, которая возникает в мире, придуманная кем-то до него.
Под странные трансцендентные размышления парень вышел из столовой и направился на прогулку по усадьбе. Покурив, посидев и вдоволь налюбовавшись закатом, он уснул непробудным сном прямо на лавке, несмотря на очередные кошмары, что терзали сознание.

***


Если ты хотя бы раз в своей убогой жизни, в состоянии полураспада, подумал о смерти - считай себя гнилым трупом. Это состояние тебя не отпустит, ты каждый день будешь представлять себе собственную кончину и выкопанный для себя ров. Это будто наслаждаться сладким чаем у самого порога ада. Это будто свысока смотреть вниз на Бога.
Такие порядки: сначала тебя впускают в живой мир из утробы матери, а затем прячут под черной крышкой и отдают назад вселенной.
Такое страшное болото, как преисподняя, будет тянуть тебя к себе, пока твой разум окончательно не тронется. Оно будет ждать тебя менестрелем, точа ножи и напевая третью часть сонаты Шопена, чтобы вальсировать с трупом над ярким костром.
Вот к чему приводит твое непонятное желание то ли начать наконец-то жить, то ли поскорее сдохнуть. В любом случае, выбирать тебе: либо в землю, да поглубже, либо прахом над обрывом.

Часть 4
Последние капли дождя - последние капли его терпения. Вдалеке потрепанная нить горизонта, что отделяла звездное небо и кромешную тьму мерзкого болота.

Он мечтал стать Богом, настоящим творцом своего мира. Хотел любить, верить, убить суету и возродить свет. Но теперь он живет здесь, внутри болота, а сверху распласталась зеленая растительность и еще не распустившиеся тугие бутоны маков по болотной глади. Его огорчает пение птиц. Мертвецы не выносят этих раздражающих звуков. А эти черные гады парят всё ниже и ниже над холодным пеплом и орут своим неистовым криком отчаянья, будто рассказывают страшную тайну, что таит в своей плоти матушка-земля. Единственное что успокаивает – это вода. Шум ливня и мелодия капель, что спадает с веток деревьев – умиротворяет. Ему хочется вылезти однажды из этой ямы и собрать для Него все лужи вокруг, чтобы они могли вновь окунуться в отдаленно напоминающий живой мир.

Мысли падшие, думы, все Его сны и картины, кисточки, грифеля, депрессии и звуки. Книги, эмоции, музыка и улыбки – Он сохранит все Его любимые вещи в себя, он станет надежным вместилищем. Сотни раз сгорая по пути в ад, Тони растворится в чистом воздухе эйфории. В воздухе целительного аромата любимого тела. Тело, которое тлеет, словно сигарета, заколоченное в гробу.

И пусть весь мир прахом, пусть вселенная будет злиться, а небо стыдливо прятаться за облаками, они будут сладко спать, под небосводом млечных снов, укрывшись глиняным одеялом, пересматривая свои бесконечности.

Позже они растворятся, подобно мелким частицам в огромном пространстве. Исчезнут, как перечеркнутые строчки в блокноте. Забудутся, как несбывшиеся надежды и мечты. И как лживые фразы их станут осуждать.
С годами останется лишь прах. Нетленно только искусство, а эти две души скоротечно отправятся в ад.

***


Он бы мог рассказать о своем бесконечно любящем сердце, например. Мог бы похвастаться чистотой мыслей и кристальным внутренним океаном. Он мог бы рассказать о том, сколько нежности и трепета хранится у него в ребрах и как сладко пахнет надежда. Он иногда произносит вслух те внутренние диалоги, но это мало кто слышит. А если и слышат, то прокручивают пальцем у виска. Он неоднократно замечал, как медленно опускаются пылинки на поверхность стола, кровати, лампы под цвет засыпающего дня. Цвет заката, который он встречал, сидя у окна. Он мог бы рассказать, как засыпает день, безусловно. Он мог бы…
Он видит вместо лиц прохожих – оскал и злобу, потерянность и хроническую усталость. Он видит, как мимо него медленно утекает жизнь…
Он видит последствия беспокойного сна, в отображение зеркала – бесцветные губы и вены сквозь тонкое худое тело.

Он мог бы рассказать, как путаются мысли, словно столетняя паутина…
Он мог бы рассказать, как его сжигает изнутри реальность, засевшая глубоко внутри, будто раковая опухоль, каждый день напоминавшая о себе.

У него еще будет целая вечность, чтобы этим поделиться. Целая холодная вечность. Тони будет наблюдать за этим со стороны, а бездна вычеркнет его из памяти.

Заглушить можно любой гул, любые голоса. Но никому еще не удавалось заглушить молчание.

***


Ему бы собрать всю волю и удержаться в дурмане разноцветных грез - не выловить всю рыбу из салата, ковыряя вилкой в тарелке. Собрать всё живое по крупицам и опустить в море, чтобы они нашли свой дом. Ему бы выковырять вилкой бесконечный поток времени и вернуть назад в свое русло пересохшие реки, застывшие ставы, вырыть новые истоки и наполнить их жизнью, кровотоками любви и взаимоотношений. Ему бы выковырять потерянную суть, заблудившуюся в недрах иллюзии. Ему бы сорвать стальной хомут, да освободить широкую душу. Испить до последнего глотка любимый кофе и изучать узоры на дне: заведомо красивые и гармоничные, вопреки сомнениям и всепоглощающей скуке.
Он снова закрывается, так внезапно и без предупреждения, словно дверцы вагона метро. Оставляя на перроне всё кроме тишины и забвения. В нем столько несказанного: того, что не произносится губами и не выстукивается ритмом клавиш.

Он путал имена и даты, от него не раз уходили, к нему возвращались, он орал с амвона, путая пальцами меденые волосы. Бог всех простит, особенно тех, кто сумел самостоятельно воскреснуть. Только ему все чаще казалось, что его рождение это не просто обычное появление на свет – это проколотая терновым венцом драма смерти, ноктюрн лихой судьбы, блаженная ода самобичевания и ренессанс отголосков надежд.
Его глубокая вера не знает дна. Его крест – горит внутри и разрывает легкие. Его молчание, далеко не порок, его свет включен, озаряя мрак.
Он часто обращается к небесам, он ищет помощь. Но его грусть самая нетранспортабельная штука – посланная в небо, она обязательно затеряется где-то на дне Гудзона или гранд-каньона. И вместо исповедальных посланий Творцу, всё чаще долетают спамы от Сатаны.

Часть 5
Сколько долгих лет они там? Сколько миллионных ночей подряд он захватывает темноту над головой в свои объятия? Сколько пепла собралось в легких, пока он так неистово дышит Им? Что за странная пустота звенит в его ушах, и почему он всё чаще мечтает, глядя в небо? Неужели он желает повиснуть на высоковольтных проводах и испепелиться окончательно и навсегда, чтобы душой уйти за Ним следом, справя истинную тризну?

Он уйдет, целуя зияющую бездну, не плача и не жалея, открывая нараспашку глаза, которые так давно закрыты. Он откроет жизни аутопсию, обнажая самые сокровенные мечты, пропуская их через собственный источник. Ломая изящно позвоночник и хребет, он споткнется о собственную неизбежность, позволяя ей распять себя, как мессию.

Останется грязный пепел, что устелит просторы невидимым ковром грусти, останется грязь и сажа, что развеется по миру, словно сизый дым.

Если задуматься… этот пепел, он ведь в прошлом любовь? Да, он затеряется в вечных трагедиях и скитаниях, прилипнув однажды к серости асфальта, к небу, не поднимаясь. Невозможно без крыльев туда.

Сквозь искаженные призмы вечности, они будут наблюдать, сбросив крест с усталых плеч, за тем, как меняется небо и столетия. Вечно. Так предначертано сединою мудрых лет.
Словно пыльные куклы, заброшенные и забытые на высоком чердаке прошлого.

***


Скучная обеденная трапеза под ироничные строки любимого поэта. Поэзия - вросший в глубину души корень, который однажды замрет в твердом переплете. Небольшое помещение между холлом и залом отдыха. Мятые слова и потертые годами истины кажутся слишком пресными на сегодняшний день. Погода не стала лучше за долгих три дня проливных дождей, но еле восходящее из черных облаков солнце даровало надежду на теплый день сквозь рифмы Байрона. И снова тишина, разговоры шепотом, и только звук постукивающих чайных ложек об стекло стакана. Смиренное и покорное поведение «растений», любезно передающих друг другу блюдца с овсяным печеньем. Он чувствует себя невидимым. Словно размытый кадр или вырезанный момент из кинофильма. Словно пепельница для чужих сигарет, он впитывает в себя внешний мирок.

Впрочем, проводить обеды в столовой Тони нравилось. Здесь не играет надоедливая музыка, как во всех общественных заведениях. Он просто не понимал, как можно соединять гастрономическое удовольствие с эстетическим. А вот Байрон его и так простит, тот был еще тем зажиточным пессимистом. Так же невероятно радовало отсутствие пухлогубых и большегрудых официанток. Ведь мысль, что эротизм смешивается с торговлей, еще больше его отвращала.
Меланхоличный чай со вкусом слез – отрава, яд. Горчат на дне кружки тени посеревших неинтересных будней, продолжавшие исписанный дневник. Почему тут не заваривают кофе? Он так и не научился любить чай. Зачем он снова делает глоток тогда? Вежливость – она разрисует этот бесцветный, потертый злобой мир. Под немые взоры «растений», что уныло следят за каждым движением, он вновь испивает.
Если мечешься от одной стены к другой, всё равно не следует ждать от этих бетонный невоодушевлённых конструкций понимания. Но это лучше, чем пустые объятия, холодное равнодушие, водоворот лживых лиц и самосотканного джаза веры.

Он вошел, словно в запретную дверь, без стука. Потолок взорвала молния, блеснула, будто софиты по авансцене. Кто он? Что он забыл в этом старом оскверненном мире со страшным прошлым и без будущего? Тони в момент стало зябко, сидя на сквозняке. Вены бы раскурочить и вырвать листья книги, но нельзя – в ней душа поэта. Что? Зачем он заказывает виски? Ему бы кроваво-красного вина, пусть пьет духовную муть. Нет. Ему бы не пить вообще. Тони запретил бы ему пить дьявольское спиртное, исключением бы служил только третий тост – «за любовь». Ему не место в этом заминированном людьми мире, он ведь ангел? Нет. Он сам Бог.

За стеклянным столиком, ближе к окну, сидела молодежь лет двадцати, не больше. Обычные приезжие в пансионат, ничего удивительного. Это место как нельзя кстати подходит для съезда различных секций и кружков. Эдакий лагерь отдыха во имя искусства. Две молоденькие девушки с монашеским пустым выражением лиц, ничего не выражавших, в целомудренных нарядах: строгие брюки темной окраски и закрытые плечи; их лишенные грации и каких-либо форм фигуры тонкими тенями отображались на стенах столовой. Видимо, дьявол еще не успел совершить над этими особами зловещую сексуальную революцию. И два парня, один из которых сейчас стоял у прилавка и с особым интересом выбирал пойло. Тони с изумлением отметил про себя, что этот человек восхитителен с виду.

Это бледное лицо, обрамленное чуть длинноватыми, давно не знавшими ножниц, льняными кудряшками, изящно очерченное и чертовски притягательное. Прямая линия носа и широкий рот с вздернутыми краешками пухлых губ. Это лицо заставляло патетически страдать не одну земную душонку. Только лукавый и мертвый не подчинится его чарам. Кажется, все иконописцы земли на коленях перед этим парнем срисовывали блаженный образ божества. Тони только что осознал, что нигде – ни в природе, ни в книгах, ни в каком-либо другом изобразительном искусстве - не встречал более подобного совершенства. Видимо, каждый верующий олицетворяет себе тех идолов, которым он поклоняется. Эта непоколебимая серьезность во взгляде, беспристрастность и уверенность в движениях - несомненно, он Бог.
На секунду Тони засомневался, не болен ли он? У него такая мраморная кожа, слишком бледная и тонкая, слишком чиста и невинна. Или это излишество балованности от родителей, которые с детства привили ему особо нежное и трепетное обращение?

Мальчик сквозь мертвое спокойствие и тишину пересек залу и направился к месту, где сидели его друзья. Тони вновь невольно залюбовался тем, как он ровно держал корпус, и как быстро, но без суеты, передвигались его ноги. Походка парня – то ли от того что он боялся обронить поднос, то ли по привычке – была неизъяснимо робкой и легкой, но в то же время гордой и уверенной. Он совершенно не оглядывался на остальных людей, его они вовсе не беспокоили, его совершенно не волновала всеобщая заинтересованность и любопытство со стороны. С невинным видом парень занял свое место и аккуратно примостил возле себя поднос. С особым ребяческим смущением юноша что-то шепнул своим друзьям, и те одновременно залились искренним солнечным смехом, нарушая тишину залы. Увидев его лучезарную улыбку, Тони изумился. Но будучи полностью очарован этим парнем, Тони всё-таки жутко испугался его, этого неземного создания.

Он чувствовал, как ему становилось хуже с каждой секундой, что он смотрел на юношу. Сердце болело, словно подбитая налету птица. Он растворялся в этой богоподобной красоте и всеми фибрами души ощущал, как она проникает в него, каждой клеточкой, уже не в силах отвести стыдливые глаза от своего божества. Кажется, у этой птицы переломанный хребет и израненные крылья, что тянут бедную к земле. Птица безгласно разевает клюв, моля о спасение, но слишком поздно. Иногда даже самых красивых и вольных птичек подбивают забавы ради.

Зачем Тони его увидел? Зачем позволил проникнуть в самые глубинные кратеры подсознания? И почему он поверил в непорочную красоту так безмолвно и опрометчиво? Почему мы порой так любим, что готовы даже заплатить атмосфере, чтобы только чувствовать любимое дыхание рядом? Порой это наваждение накрывает нас настолько, что мы не просто начинаем бредить этим человеком, мы воистину меняем религию. Мы способны уповать, молится и надеяться уже совсем не на Бога.
Наверное, у каждого помешавшегося человека напрочь исчезает очень важная особенность - осматривать понравившегося, избранного, словно сочный фрукт в супермаркете, со всех возможных сторон. Мы будто смотрим на него под фокусом дальнозоркости, не замечая порой самых важных и видимых деталей. И даже если этот самый фрукт оказывается гнилым и горьким изнутри, порой даже такой грустный исход не способен остановить целеустремленность человеческой натуры.

Тони боялся его, он боялся этого странного ощущения, когда червяк медленно расползается по телу через каждую косточку скелета и особенно больно нажимает на самые чувствительные точки.
Красота способна уничтожать как физически, так и в духовном смысле. Она может пронзать насквозь копьем безумия и вожделенной страсти так смело и хладнокровно, как самое опасное оружие. Так страшно порой открыть неожиданно глаза, как после самого приятного сна, и осознать, что твое маленькое хрупкое счастье разбилось об кафельную плиту в ванной. Из крана хлещет хлорированная вода из водосточной трубы, а ты так отчетливо чувствуешь, что готов сам дать волю внутреннему кровотоку. Хотя бы один порез - венопункция, либо перерез артерии, не важно. Только бы закончить с этими сердечными муками раз и навсегда.

Вне сомнения, красота способна разбудить самую мирно дремлющую душу. Она может наполнить животворный грааль самым живительным и ароматным эликсиром прекрасности и блаженства. Но это только иллюзия. Самая что ни на есть сладкая иллюзия, что приторным сиропом разливается по венам. Это как ты без задней мысли целуешь его в губы, а он одним приоткрытым глазом поглядывает, чтобы успеть вонзить тебе нож в спину, пока ты занят.
Красота способна убить. Те, кто сильнее всех остальных воспевал её чары, уже давно канули во мрак. Холодная красота еще никого не отпускала со своего пылкого плена. Даже самые великие неспособны совладать перед ней: ни Хемингуэй в белом халате, ни Фитцджеральд со своим беспробудным пьянством, ни Ван Гог с попыткой суицида.

Часть 6
Тони просит нарисовать ему дом – теплый дом с камином, что беззаботно вылизывает деревянную пищу. Просит нарисовать ему горячее молоко с вкуснейшим шоколадным печеньем, как в детстве, когда еще мать была жива, и они были счастливы. Просит нарисовать ему уютное настроение и нежные объятия, чтобы утонуть и захлебнуться в этом внутреннем океане тепла и света. Так и хочется заплыть далеко за буйки, чтобы больше никогда не вернуться обратно, чтобы все поступки, мечты и надежды превратились в маленький клубок вечности и застыли между ребрами, словно посеянные семена роз. Они будут поливать этих зародышей слезами счастья в такт мелодии дождя и моря.
Пусть Он нарисует это Тони… на коже.

***


Странная особенность - говорить на одном языке, не произнося ни слова. Разговоры им не нужны, они похожи на облака пыли. И не жаль разбивать несказанное об окна высоток из кирпича, слыша прерывистый пульс сквозь солнечное запястье, и вывешивать мозг на всеобщее обозрение. Самая крайность из всех крайностей – это потеряться в собственном доме, в своей псевдосвятыне. И каждый раз щелкать рубильником, когда чувствуешь, что подступаешь к грани, подходишь к рубежу, избегая замыкания.

Мы засыпаем, думая, что пора бы начать новые жизни, со стеклянным лицом, блекло выраженными эмоциями, распуская прошлое парусами по ветру. Затем просыпаемся и первым делом вычеркиваем маркером еще один день крестиком жирным. С удушливой тоскою в холодное дно, сбив цикличность выдуманных мечтаний со вкусом домашней выпечки, под виниловые пластинки, на которых отпечатки трафаретных пальцев - его и твоих. И тут ты чувствуешь, как что-то колет тебя изнутри строчками нотными, вырисовывая все твои предыдущие дни у подножья расстеленной кровати, где когда-то переплетались тонкие руки с прожилками счастья. Невозможно разлюбить записи задним числом за один щелчок рубильника.

Твое теплое море медленно превращается в грязную болотную бездну, и ты опрыскиваешь его удобрениями из собственных костяшек.

***


Всем знакомо это ощущение, когда ты будто стоишь на трамвайной остановке, поджидая свой вагончик, и тут вдруг осознаешь, что все пути устелены лесным волшебством? Вокруг зеленые чащи и прелый запах растительности. Вокруг витает легкая усталость, что оседает на кончиках пальцев и веках. Ты смотришь на свои руки, а от них исходит аромат… тонкой дымкой. Внутренние ритмы и вибрации вдруг так неожиданно совпадают с внешним миром. Ты улыбаешься, закрываешь глаза в экстазе, руки твои пахнут чужим, но одновременно самым родным телом, они пахнут любовью и надеждой. Ты весь в этом наваждении и ты счастлив.
Вдруг, всё резко обрывается, откат назад на пару мгновений: ты стоишь на той же остановке, вместо золотого солнца над головой блестит фонарь, что больно бьет в глаза, и ты жмуришься. Едут машины одна за другой мелькающими картинками, ветер качает твою голову, словно колыбель из детства, от тихих шагов под ногами исчезает трава, всё исчезает…
Кроме испачканных чужой кровью рук.

***


Старые обуглившиеся сосны раскинули свои ветки к посеревшему небу. Мелко моросящий дождь, усилится, превратившись в полноценную грозу. Земля ощутимо охладела, вороны спустились слишком низко. Даже на краешке закатного неба чувствуется переизбыток Кортасара, не только под ладонью, которую шершаво скребет твердая обложка.
Под шумящие волны ветра, что успокаивал слух, мелодично колыхались ярко-красные бутоны полевых маков. Их алый цвет радовал душу, наполняя её живительной силой сладкого вина. Посреди поля стоит Бог босыми ногами, воспевая мимолетную жизнь ароматных цветов, выводя их в альбоме для зарисовок черно-белыми набросками.
Как же Тони сразу не догадался, что такие светло-серые глаза могут принадлежать только художнику, который так часто поднимает голову в небо.
Казалось, будто сама вселенная спряталась в его рукавах и просачивается сквозь вены по конечностям, выплескиваясь в альбом. Не утратив сноровки, он выдает тузы один за другим, не боясь и веря в отдачу. От его дыхания дрожь по коже – ветер здесь утратил свои права. Будучи на станции, Тони непременно бы пропустил свою остановку, забыл бы про время, пролетел бы мимо пролетов, уехал бы в другой конец, утратив полное восприятие повседневности. Бог великолепен в своем умении обезоружить. Солнце тускнеет и меняет цвет, Бог впитывает его своими глазами. У Тони рвется футболка в области сердца из-за ускоренного сердцебиения, и перекрывается дыхание в межреберной области. Он готов отдать ему свое сердце: кажется, оно самому сейчас только мешает. Пусть Бог запрячет сердце в своем доме, либо в банку, как новорожденных уродов в кунсткамере.
Это чувство подобно свистопляске на краю пропасти, на острие ножа, босиком.

- Вы тоже уважаете мимолетное мгновение?

То чувство подобно стыду или пропитанное уважением, заставило Тони отвернуться и сделать вид, будто он не замечал Бога до этого.
- Ветер тут особенно сладко целует, – выговаривает юноша, светло улыбаясь и выводя карандашом что-то новое в своем альбоме.

- Вы здесь живете? – робко спрашивает Тони, удивляясь своему голосу.

Не бывает такого, чтобы Бог обращался к человеку. Насколько фанатичной должна быть вера, чтобы слышать его голос? Почему этот молодой мальчик со светлой улыбкой и золотыми кудряшками приносит столько божественной идиллии в пустой мир человеческих пороков? Люди не заслуживают таких.
Тони не заслуживает разговоров с Богами.

- О, я определенно бы здесь остался, навсегда сливаясь с этим восхитительным полем маков!

Тони внимал каждому его слову, каждому жесту и ловил его улыбки, пряча надежно в себя.

- Но наша группа должна выезжать, незамедлительно. Благо, есть еще несколько быстротечных дней, налюбоваться этим видом.

Что-то происходит, Тони не понимает. Смешиваются материки, временные зоны, земля обернулась раем. Куда делась его ежевечерняя тоска? Почему сегодня она его не навестила? И что за странное ощущение, будто в животе разливается океан? Вода нагревается, наполняя легкие, и невозможно противиться такому давлению. Кажется, в его океане зарождается страшная рыба, разрезая нутро острыми плавниками.

- Хотите, я вас нарисую как-нибудь?

- Меня?

- Да, вы прекрасно смотритесь на фоне макового поля.

Часть 7
Они хотят еще немного подождать. Им нужно, чтобы с черного неба окончательно вытекла ночь дождевыми каплями. Приклеенные на небе звезды – погасли и исчезли, как и их зрачки – зарыты в глубину черепа. Память тихо оседает пеплом, словно фото на «Полароид», в надежде запечатать светлые события. Избежать бы пекла… Выбраться из грязи. Почему Бог не будит Тони? Пусть без поцелуя в щеку, отключив будильник, но он и не просил будничной реальности. В этом сером земельном дне отсутствует проблеск живого нутра, и бродяга ветер ласкает смрад пыли на лицах, сквозь защитные покровы земной коры. Страшно-пурпурное небо напоминает ту ночь: такой же цвет, та же кровь, тот же страшный позор и ужас. Небо никогда им не простит, небо плачет ливнями и ревет во всю громом.
Встречный поток черных птиц смерти, что сжигают за собой октябрь, праворульным движением снесет за собой тепло. И эта агония течет сквозь красный цвет на рассветном небе, лишая надежды, что они проснутся вовремя.

Из его сердца прорастает горькая полынь, словно вырывается из вен зеленый змей. И он начинает видеть сквозь закрытую материю. Порой он видит даже слишком много. В основном лица – следы от пят в житейском лесу, в болотах и топи. Следы на груди при зведно-лунном венце, ускользающие в дико-сумбурной инвольтации на всё человеческое бытие. Для Тони это не более, чем символ.
Пора бы каждому задуматься, что смерть – это не просто смерть. Это еще одна жизнь, заключенная в недрах земли, порождая новое потомство и, словно имя через транскрипцию, объясняющая саму суть оккультизма человеческих эмоций.
Конечно, мы не превратимся в великое нечто, будучи ничем, но умереть, чтобы чего-то добиться, разве это не чушь? Суицидальные мысли поглощают белесой дымкой на рассвете дня. Вместо кофе на завтрак антидепрессант и немного сока со вкусом самобичевания. Он никогда не научится верить, пока ему не дадут надежду.

Рядом с ним лежит его «Всё» – спит сладкими снами и веет ароматом ласковых маков и крови. Он прячет его от бесконечностей, словно старенький потертый оберег, наряжая в лохмотья вселенных и вековых эпох. Это безумное, нелепое и глупое откровение, которое спасает парня, но уничтожает его физическую форму. Это наваждение, когда ты видишь целый мир сквозь призму любимого человека, пропуская через него все молитвы, которые он знал лучше всех своих нерадивых стихов. Бумажная судорога испепеляет душу, съедает в ней здравый смысл, ломая оковы и обретая краски. Подходящие краски, чтобы скрашивать красное и черное вокруг.
Можно испробовать разные чувства, обыграть их и наполнить надеждой. Совместить отдельное чувство с реальностью и сделать его сегодняшним днем. Каждый день примерять новые наряды: можно грусть и надежду, либо свободу и радость. У каждого свои ритуалы, у них они тоже есть. Одни улыбаются и дышат во падину на шее, другие освобождаются от земного склепа. Одни плачут и смеются, спадая на колени перед деньгами. А они просто умирают, чтобы этого всего не видеть... Жизнь иногда душит.
Тони живет этим мимолетным счастьем – исповедаться перед Ним - которые сутки напролет. Зацепиться за светлые локоны, вдохнуть тело. Вот это счастье! Гадать на слякотной гуще и плеваться в небо через слой каменного потолка. А больше ничто и не важно. Огромный город перестает быть святыней, когда никто тебя не будит, касаясь нежно плеча, а потом раздвигая шторы, чтобы впустить в комнату свет.


***


Это больнее тонкого лезвия по воспаленным венам. Это хуже кровавой пены со рта и ударов в спину. Оно скользит холодными пальцами от виска к губам и находит отмычки к сердцу, что ты так усердно прятал. Оно раздражает сильнее, чем гудит завод за кварталом, что работает круглосуточно без перерывов на обед. Это страшнее аленького галстука, что поджидает на шее, грея душу. Но, вместе с тем, оно желанное. Желаннее даже самого волшебного летучего корабля. Хочется лететь…чтобы забыться до такой степени, что теряешь даже собственное имя… И ты долетаешь до последней ржавой звезды, и уже никто, ничего и ничем…
Только одна бессонница знает, чем веет в стенах твоей одинокой квартиры, и как порой манят подоконники. Как зыбкая под ногами почва крушится от одного вдоха в тесном одиноком кулуаре. Как душа требует защиты от оползней, и как больно танцевать на углях.

***


- Здесь так здорово. А завтра снова метро и водоворот лиц.

Художник делает очередной взмах кистью.

- Это правильно? Вы так всегда живете?

- Да, но я ненавижу правильность, понимаете? Убогая «правильность», она сжигает спонтанность и уничтожает мечты. Жизнь по расписанию – что может быть хуже?

- Вы рисуете меня. По-вашему, это правильно?

- Это порыв.

- Порыв это нормально?

- Такое случается. Эй, только не крутитесь, у меня не получаются скулы.

- Я привык жить нормально, а может и нет…

- Что Вы имеете в виду?

Художник на миг оторвался от своей картины и внимательно взглянул на Тони.

- Как Вы думаете, считать сколько раз прополоскал рот от зубной пасты и сколько раз провел щёткой с каждой стороны – это нормально?

Парень не смог сдержать улыбку.

- Мне кажется, нет.

- Для меня это словно субстрат.

- Мы говорим о разных вещах.

- Вы так думаете?

Художник нервно сглотнул и принялся наносить новые штрихи на холст. Тони умирал от любопытства взглянуть на картину, но Художник строго запретил ему это делать.

- Я считаю, что изменять себе не нужно, если оно Вам не вредит. Но ломать социальные нормы следует. Люди устали от бунтов, от упитанных харь, но при этом наслаждаются чаепитием перед черной дырой телевизионного ящика. Смерть им нипочем, просто куча вонючей трухи. Они зарывают в себе таланты, что даны им за мизер, но дальше соответствуют стереотипам.

- Падение тоже полет, только вниз…

- Люди – просто брешь. Из которых сочится кровь, когда они ранены. Из которых сочится безумие, когда им плохо.

Ему бы научиться Его прятать у себя между ребер. Чтобы никто не пробрался больше, чтобы никогда... Ему бы разучиться отсчитывать станции метро от своего дома до Его улыбок.

- Вас не пугает Ваша худоба? - Художник снова засмеялся. – Впрочем, очень красиво получается: лопатки в форме треугольника.

А ведь мы все по своей натуре великие беглецы. От настоящего в реальность, от проблем и от забот, от жизни к смерти. Мы пытаемся избавиться от прошлого, живя настоящим, но даже не в состоянии подумать о будущем. Мы будто живем в состояние стагнации, нам нет определения.

Кто-то скажет – «не хочется жить». Кто-то ответит – «жить приходится». Мы не умираем, меняя себя другими и оставляя за собой что-то. Мы умираем – бесследно и наверняка. Мы обрываем начатое, либо смело ставим на себе крест. Всегда были и будут те, кто стоит на коленях, и те, кто имеет право вышибать мозги. Нам не изменять конструкции и не писать правила. Мы можем только снисходительно следовать стереотипам и терпимо двигаться дальше, выкидывая из памяти препаршивые вёсны. В этом мире доступности недоступно только бессмертие, пора бы понять.

Часть 8
В лихорадочном бреду плыли облака, охваченные небесным пленом. Мирное красное поле дышало свежестью дуновения ветра, шелестом листвы лаская слух, словно крик новорожденного младенца. Кажется, всё вокруг застыло в преддверии жестокого ужаса. В немом безразличии лил дождь, нежно облизывая каждую травинку, каждый бутон и плечи молодого парня, глухими выстрелами капель убивая в нём всю иллюзорную надежду. С обветренных губ срывались стоны отчаянья и дикой тоски, скулы сводило от морозного ветра. Еле дыша, парень вышагивал сквозь болото и вязкую жижу. На ладонях капли от дождя, вперемешку с горькими слезами. В прожилках рук тени прошлых травм и умерших воспоминай, что теперь вместе с дождем рухнули на Тони. Это как мазать сладкой солью внутренние раны. Это как будить усопшего в алкоугаре – противно, больно и безрезультатно – когда человек становится как коньяк выдержанный, сталью по венам, терпким на вкус до дрожи в коленях. И не оторвать заколотого на лацкан, только один выход – вырвать с мясом и удушить. Он – ошейник на перебитой холке и навеки терновый венец в черепушке.

Дождевой яд выедает кожу, и Тони содрогается в холоде и безутешном неумолимом горе. Словно прокаженный, вскапывает рыхлую землю… руками, скалывая ногти и крича во все горло, царапая язык собственными зубами. Слишком эгоистично завышать собственную значимость для кого-то, свернув веру далеко в нутро, чтобы потом обернуть этот ком в болезненную перверсию, истекая кровью, превращая в омерзительный вуаеризм доверенную душу.
Создавать другие цели: забыться, уйти, исчезнуть. Графики, маски, грифеля и кисти – закопать, сорвать, убить. Унести с собой? Доколе терпеть? Под теплый плед – гнилой лед – пряча то, что раньше было телом.

Плачет луна на могиле. Её свет заметно потускнел от скорби, мрачным сводом укрыв схороненных. Зловещая пустота с тишиной навеки поселились на тайном кладбище двух душ. Кому они нужны теперь? Будут ли о них помнить? Кто подарит им крест, на котором почивать станут вороны – единственные гости помертвелых?

После ночи обязательно наступает рассвет: на землю мягко опустится солнечное свечение, рассеивая туман, будет мазать золотом асфальты улиц. Новый день принесет за собой новое время и новые возможности. Город снова прошьют иглой, латками штопая дыры, заставляя забывать и жить по-новому. Порядятся новые куклы с мраморными лицами, синими глазами, словно сущий лед. Куклы разольют тебе надежду по шотам, и ты бездумно выпьешь сладкий яд, вновь ощутив себя престарелым акселератом.
Затем ты нырнешь в самое дно, вместе с куклой…
Ребенок должен сложить свои игрушки в коробку…
И отдать их… создателю назад, словно пасты справляя требу.
Мы превращаем наши сердца в теплый уютный берег, которого омывают чужие океаны. Мы марионетки с запутанными цепями, стальными, прочными. Мы не замечаем изъянов, когда это особенно требуется. К нам ластятся, а мы верим. Они совершают флэшбэки, а мы прощаем: вереница за вереницей кругооборотов бесконечного доверия. Холодок по пояснице от приятных лжефраз.
Снова дырки – разочарования.
Спустя время нам складывают руки, словно мосты, на холодную омертвелую грудь, разрушая бренность оковы. Мосты над реками личного иссеченного времени. Крушить нужно границы, создав внутри себя комету, стать псевдопатриотом собственной вселенной. Тогда лицедейская правда умрет в стенаниях.

***


Губить душу свою, даря другому человеку улыбки. Тони чувствует свой страх. Последний штрих сегодня по его портрету, словно ожоги по лицу. Нет. Холодной водой по роже. Ведь сегодня ему еще провожать Художника. А он даже не знает его имени. Словно комкаются крылья за спиной, но сегодня день не для полетов. Сегодня еще любимые песни расставить по алфавиту и допить ненавистный чай в столовой. Он чувствует себя зеркалом, распятым на стене. В нем отражения другого человека, он смотрит на себя, но видит Бога. Вместо карих - ярко-синие, более улыбчивые, словно целый рай таится в этих глазах. Расстегивая воротник капюшона, он освободит свое лицо для мира, напоказ выставляя чувства. Сегодня. У кого-то сердце уходит в пятки, от того, что кто-то спонтанно поправляет локон за ухо. Если Бог однажды и заплачет, то ночью прольется гроза. Если Он скажет что-то Тони, то они станут общаться междометиями.
Художник не любит трамвайные вагончики, Тони готов жить в них. Почему человек любит и не любит езду? Иногда кажется, что в трамваях прячется некая суть: когда переезжаешь со станции на станцию, то многое для себя открываешь. Только где прячется эта суть? Под креслами или …? Нутро. Можно проверить, не беспокоясь за чистоту пальцев. Заменяя стук пульса рокотом рельс, превращая все нечаянные встречи в попытки забыться.

***


Он мог только наблюдать, как цветные мечты меняются на серые будни, стоя у двери. Стоя у двери... на пороге ада?
Ад за дверью, а Тони на полпути. Сердце стремительно забилось, словно тысячи пущенных стрел, одна за другой, попадали прямо в цель. Оказывается, те, кто вдохновляют – умеют и опустошать.
А ведь есть и такие: люди-квартиранты. Когда надоело, либо совсем пустырь – они возвращают ключи и уходят навсегда недописанной пьесой под роковые куранты разбивающейся душонки. Эдакий не до конца раскрытый лейтмотив из жизненного эпизода.
Как же часто он называл Его «Богом», потому что Бог – это не просто имя, как например, «Тони». Нет ничего выше и преданней Бога, сильнее и величественнее, нежели это слово. Произнося Его «имя», не хватает на все вдохи выдохов. Он словно легато из истинных побуждений. Кажется, одно слово способно и некролог написать, и возродить, и вкопать, и обесценить. Так томно и малодоступно. Под Его имя умирают люди, с улыбкой на губах и легким успокоением. Его только лукавый и грешный напишет с маленькой буквы, Тони же - омоет его кровью, принося в жертву символы страсти и дерзкого безумия, что важнее любых заглавных и больших.

За дверью – ад. За дверью – не может быть правдой. Тони отрицает, механично замахав головой, будто сейчас эта галлюцинация обязательно исчезнет. Ведь не божье это дело, таким заниматься. Тони не мог поверить, что светлый образ Художника, который олицетворял Всевышнего, оказался той самой черной бездной из частых кошмаров. Импульсы, явно отстающие по фазе, наобум искали пристанище в голове шокированного парня. Как же хотелось просто взять из ниоткуда пульт и переключиться с канала порно. Они не замечали Тони, они сношались у парня перед глазами, а тот всё видел. Это Боговое безрассудство перед простыми подсчетами времени, когда ровно в 18:10 они должны были встретиться и закончить портрет, пока солнце не спряталось, и виден маломальский закат. Как Художник мог забыть? Это ошибка либо пренебрежение? Что?

Как эти двое мужчин смеют так чинно шествовать по божьему телу? Что они себе позволяют? Почему Бог это разрешает, почему Богу нравится… улыбается и прикрывает усталые негой веки… Расплавляется в собственной сладкой истоме.

Может забыться? Просто сделать вид, что не видел, не заметил? Уйти, будто и не знал никогда? Почему бы Тони не поддаться защитной реакции? Возможно, это было бы единственным правильным решением? Либо, как все это делают: вливать в себя спиртное, включая на полную громкость «всё хорошо». Стаканами, безрассудно в облезлом дне, неком притоне, на углу, что недалеко. Только это не про него вовсе. У него клубок внутри, а не дыра. У него внутри есть мир и море, там рыба всё еще жива…
И за дверью плещется неприкрытый ад: кончики светлых волос, запах которых, Тони наизусть успел изучить. И как называть это чувство, которое ты видишь собственными глазами и которое ты не можешь принять в себя? Отказываешься верить и вновь просишь помощи у иллюзии. Пусть хоть та, верная подруга, укроет и оправдает.

Он не в силах перестать Его боготворить. Он прославит еще не раз человека за его «грим».
Есть такие люди, как Тони. Для них жизнь, словно сгусток из правил, по которым они следуют, которые нельзя менять. Они есть – они должны исполняться. Только в правилах заключается свобода.

***


- Простите меня, я немного опоздал.

- Солнце практически зашло.

- Это ничего, мы можем закончить портрет.

Бездна глухими отголосками дурманит…

- Как так можно наступать на чувства?

- Прошу прощения?

Тони видит перед собой главный исход. Его безумие обретает четкие формы: это наваждение, и он уже чует тлетворный аромат…
Петиция во Вселенную.

- Почему у Вас мокрые глаза?

- Вы сошли с вершины Пантеона?

- Я позову врача…

- Лучше заберите меня в свой мир, прошу Вас. Вам тоже нельзя больше здесь оставаться, понимаете? Тут властвует иная сила, здесь всюду дьявольские провокации…

- Вам нужна помощь, прошу, успокойтесь!

- Я, ставший постылым для Вас? Извольте поставить точку!

***


Ломаются суставы, хочется выкрикнуть в воздух все молитвы для Него. Его кровь пахнет летним дождем с привкусом росы. Тони не может сдержаться перед этим жизненным, пречудным эликсиром. Он лакает сочащуюся кровь из раны Бога. Разрывает его грудную клетку и жадно хватает зубами кусок сердца, надежно пряча в себя богоподобную плоть. Он никому никогда не отдаст это любимое тело, он сохранит в себе его полностью.
Потому что только так получится уберечь Его божество, спасти от лап дьявольского безумия. Закопать в нутро глубже, съесть сердце и мозг, проглотить глаза – чтобы видели новый мир, преданный и надежный. Первозданная паутина жизни, в которой Тони оказался всего лишь узником. Он защитит Бога, как Бог неоднократно защищал своих детей. Спасёт, в ночном бреду рисуя узоры на окровавленном тельце пальцами, что пахнут новой жизнью.
Тучи скрыли пламенное солнце, мрак на поле, всюду красный цвет и запах разложения. Красное, как бутоны, но Его кровь бурее самого алого. И пахнет приятней, и манит, и с ума сводит...
Тони убил божество, Тони закопал в себя его светлый образ, когда душа отрицала разум. Вырывая из сердца колючий шип, он вновь испил кровавый дурман. И не важно, как сильно воет ветер - он опоздал на пир…
Чиркая спичкой, Тони спалил себя заживо с жизненного пути, уходя в свой собственный ад.

***


Прости, что так мало я дарил тебе тех улыбок. Я растратил их на других. Из твоего сердца теперь прорастает мак, кровью отцветая, а я всё жду тебя домой. Ты мой Бог, и я молюсь тебе. Забери туда, прошу. Я так хочу увидеть землю с высоты твоих вселенных.
Возьми за руки, как в детстве, и скажи, что всё у меня получится. Я разучился спать, па. Огорчаться приходится тебе там, знаю, когда видишь полопавшиеся сосуды, запястья в катетерах и мокрые рукава.
Но ты огорчил меня больше, понял?

Люди, оказывается, тоже Боги.