Это мгновение

Борька ехал в троллейбусе и бесился. Так он называл про себя мелкую, почти беспричинную злобу, гулявшую по душе, как огонь по лесу... Он, не понимая, слабо ощущал, что злится, скорее всего, на себя, хотя мысленно упрекал мать:
- Борис, Борис! Надо же родного сына так назвать! Это, выходит, борись и борись всю жизнь!
Он ехал в колледж, но ни о чем не мог думать спокойно, потому что в желудке было пустовато. Он стыдился этого почти постоянного чувства голода, боролся с ним, противостоял, как мог... "Это оттого, что я не курю, - думал он, - ребята курят - и ничего..." По утрам он обычно ел варёную картошку с квашеной капустой или солёными огурцами, а сегодня мать пожарила ему два яйца. Конечно, яйца - это белки, жиры... Но пустота в желудке ныла и начинала подвывать. А, главное, он не сдержался, резко говорил с матерью.
- Ну, мам! А чего картошки не сварила?
- Я в подвал не решилась пойти... Голова целый день болела - давление подскочило - сердце давило...  Думала тебе сказать, а ты поздно пришёл...
- Ага, я виноват! Теперь целый день ходи голодный!
- Вот, пятёрочка, купи чего-нибудь.
- Ну что я на пятёрку куплю? Пирожок с повидлом? Булку сухую?.. В буфете чаю нет, а соки знаешь почём?
Мать растерянно глядела на него:
- Давай я тебе яйцо сварю, с собой возьмёшь...
- Да что мне эти яйца! Кукарекать скоро буду! На глазах у всех чистить это яйцо!..
Мать тяжело вздохнула:
- Прости, сыночек. Потерпи сегодня, а? - виновато поглядела она на него, и в голосе, и в глазах проступили слёзы.
Борька не выносил её слёз.
- Ой, ой! Начинается!.. - он схватил куртку, сумку, шапку и, надевая на ходу, побежал вниз по лестнице. Бежал до остановки, ехал в троллейбусе, злился, и всё стояло в глазах расстроенное милое лицо, мягкий грустный взгляд серых глаз, седеющий локон вдоль щеки и вздрагивающие губы в намечающихся морщинках...
В колледже, встретившись с ребятами, пошутив с девчонками, он отвлёкся, забыл об утреннем настроении, и голод отступил. На лекции, как ни странно, сегодня не хотелось спать. В буфет привезли сосиски в тесте как раз по пятаку, и домой он возвра¬щался в прекрасном состоянии духа и тела.
Отперев дверь своим ключом, он вошёл в прихожую и почувствовал резкий запах лекарств. Сняв куртку и разувшись, прошёл в кухню, заглянул в комнату, наконец, открыл дверь в спальню. Мать лежала на кровати, отвернувшись к стене. Она не пошевелилась, не вздохнула, и Борька замер над нею. Щека её и кончик носа были бледными, как бумага, спутанные волосы огибали белое, как лепесток лилии, ухо. Тонкое одеяло укрывало маленькое тело бугорком, и этот коричневый бугорок, плотный и неподвижный, напоминал зачерствевшую землю. Борька почувствовал страшное нытьё в груди, слабость в ногах и, цепенея, склонился ни¬же. Волосок, вьющийся по материнской щеке, слегка приподнялся и опустился.
- Дышит! Слава Богу! - выдохнул Борька, тихо попятился и прикрыл дверь. Ноги его дрожали, ему хотелось присесть.
В кухне стояло наполненное картофелем ведро, на плите - кастрюлька с начищенной и залитой водой картошкой, на столе - банка с маринованными огурцами, "сладкими", как называла их мать. "А ведь хотела на свой день рожденья их оставить, - вспомнил Борис, - подлизывается!.."
Он зажёг газ под кастрюлькой и сел ждать.  Пережитый страх за мать опустошил душу.  Он придавил его, пригвоздил и продолжал мучить.
- Гад я, гад.. Она же слабая, выработанная вся!.. Завод этот... Почти двадцать лет отработала и -- иди куда хочешь. Потом - то в школе уборщица, то в больнице санитарка...
Он вспомнил, как хорошо жили с отцом, как он стал вдруг пропадать ночами, обижать мать и, наконец, ушёл к другой... Как мать прятала слёзы от Борьки, а он плакал втайне от неё... Как любовь, смешавшись с обидой, жгла его душу, а в уме стучало и стучало: "Предатель, предатель..." И как он гордился матерью, когда она, перестав совсем получать алименты, твёрдо решила:
- Без него проживём.
И жили. Борька каждое лето работал: газеты продавал, машины мыл, подносил грузы на рынке... Но несовершеннолетнему устроиться трудно... Да и учиться надо.
- Вот стану классным механиком, тогда заживём!
Он подумал о подвале с тусклой лампочкой и тёмными, грязными углами, о тяжёлом ведре с картошкой, которое, согнувшись, несла мать, тащила на четвёртый этаж, стояла у порога, долго пытаясь отдышаться...
- Как же она останется без меня на целых два года, когда после колледжа надо будет служить в армии? Как она будет одна? Если бы с отцом были разведены, может меня бы не призвали?..
Картошка бурлила на плите, в окно сыпал весенний дождик со снегом, а Борька, зажимая руками ноющую грудь, сидел на табуретке, согнувшись, как старик, покачивая головой в тёмно-русых плотных волосах. Его крепкие плечи опустились, натянув рубаху на спине, а ноги окрутили ножку табуретки, но всё-таки он занимал собою всю кухню.
Дверь спальни стукнула, мать встала перед ним на пороге кухни.
- Пришёл, сынок? Сегодня пораньше... Или ещё куда пойдёшь?
- Пойду, мама, Валерка на видик пригласил.
- Иди, иди... Кушать хочешь?
- Хочу. Я всё время хочу... Ещё потолстею!
- Нет, не бойся! Это рост, силы на учёбу уходят...
- А я в буфете сосиску купил, тёпленькую...
- Вот хорошо!
- Мама, а чего лекарством так пахнет? Плохо было?
- А, уже ничего. Сердце сильно ёкало, я лекарства напилась, прилегла и уснула, - виновато улыбнулась мать.
- И хорошо, что уснула. Знаешь, ты больше за картошкой не ходи. Я сам буду носить, тебе тяжело.
- Да я иной раз боюсь тебе говорить, ты занят, спешишь...
- А ты не говори.  Как мало останется, переложи в пакет, а ведро выставь. Теперь это будет всегда моё дело.
Он подошел к матери, обнял её, прижался щекой к ее щеке... Она замерла, боясь пошевелиться. Зашипела вода, плеснувшая из-под крышки.
- Ой, я картошку забыл посолить!
- Я посолю, Боренька!
Они ужинали, рассказывали друг другу "весь день" -- каждый своё. Борис смотрел на мать и чувствовал гордое и нежное пение внутри, где недавно болело и ныло. Он подумал на секунду, но не позволил себе додумать до конца, что когда-то не будет этого острова счастья и покоя. Так однажды он проводил глазами песчаный мысок с раскидистой сосной на обрыве, мимо которого проплыла дядина моторка, нёсшая их вниз по реке...
Когда он через час спускался по лестнице, то подумал:
- Если у совести есть запах, то это запах маминого лекарства... Никогда-никогда я не забуду это. Я буду рядом, буду беречь тебя, мама...
Но он не знал, что наши клятвы не много значат по сравнению с сегодняшним днём, с этим часом, с бегущим мгновением... Он понял это только через два года, в ту секунду, когда по их, мчащейся по горной дороге машине, ударила струя всепожирающего огня, и сердце зашлось в младенческом крике:
- Мама!..