К дню Победы. Кузьминки. ч. 4

К 69-й годовщине Великой Победы

 Приключения бравого сержанта Юрьевой
 в Великую отечественную войну

На следующий день после совещания в батарее развернулась кипучая деятельность. С утра командиры вместе со старшиной засели за изучение документов. Рядовой состав, следуя тщательно составленной описи штатного имущества, занялся сооружением габаритных макетов. Из подручных материалов, как то: досок, веток, ящиков сколотили и связали практически все — от бревенчатых конструкций, условно изображающих орудия, до картонной коробки, на которой Людочка вывела химическим карандашом: «Запасные бинты и жгуты». За сутки все было приготовлено, вечером на каждый предмет имущества назначили ответственных за погрузку и разгрузку.

Со следующего утра началось: «потешную батарею» располагали на всевозможных «огневых рубежах», перетаскивали на запасные позиции, маскировали. На земле разметили контуры автомобильных кузовов и по нескольку раз, пока не запоминалось намертво, размещали в них макеты положенного по штату инвентаря, наперегонки подтаскивали к ним «орудия», «цепляли», азартно кричали: «К маршу готов»! Шурыгин расхаживал между сноровисто снующими бойцами, замечал каждую мелочь, поправлял. С Людочкой он подробно обсудил состав санитарного отделения, действия по эвакуации и обработке раненых. Ей, как санинструктору было определено место рядом с командно-наблюдательным пунктом, недалеко от связистов. В бою она должна была находиться именно там, вплоть до появления первых раненых.

Через неделю даже Облонский, скрепя сердце, был вынужден втайне признать, что эксцентричная методика капитана Шурыгина реально сказалась на боеспособности батареи. Как ни смешно поначалу было играться с поленьями, изображавшими снаряды, эта совместная «забава» сплачивала бойцов, возбуждала здоровый, спортивный азарт. Выяснилось, что многие действия, казавшиеся простыми и очевидными, поддаются еще большему упрощению. Сэкономленные секунды складывались в минуты и даже почти что в часы. В заданной комбатом атмосфере эта мелочная экономия была единодушно истолкована, как большое достижение. Шурыгин не уставал разъяснять и растолковывать ценность каждой капельки времени в бою с искусным и опасным противником. Постепенно вся батарея прониклась его манией четкости и осмысленности действий, и даже те, кому от природы была свойственна добродушная лень и непрактичная мечтательность, не составили исключения.

Именно таким добродушным и мечтательным человеком был лейтенант Облонский. Наблюдая происходящие перемены, он испытывал двоякие чувства. С одной стороны, в нем вырастала блаженная солдатская вера в силу той боевой единицы, которой он принадлежал. Это было приятное чувство, и оно позволяло мириться с непреклонной требовательностью нового начальника. Но с другой стороны, в том, что касалось себя лично, Облонский переживал настоящую трагедию. Никогда раньше он не ощущал себя таким ничтожным и бесполезным.

В училище Облонский был среди первых курсантов выпуска, ему легко давалась математика и все, что касалось технической стороны артиллерийского дела. Высокий, красивый, умеющий элегантно носить форму, он производил на всех впечатление идеального будущего командира. По-другому и быть не могло, ведь он был, что называется, «военная косточка», происходил из потомственной семьи артиллеристов. Дед бомбардировал Плевну и Хиву, отец начал палить еще по японцам под Ляояном, продолжил по немцам и австриякам в Мировую войну, а после революции перешел на строну трудового народа и перенес огонь на Колчака и Врангеля. Под Уфой белогвардейцы захватили его в плен и начали, не без злобы, допрашивать: что же он, сволочь этакая, так хорошо стреляет по своим бывшим сослуживцам? Отец тогда только пожал плечами и ответил, улыбнувшись: «Нечего не могу поделать, господа. Профессиональная привычка». В результате этого дерзкого ответа Облонский вырос сиротой, воспитанный безмерно любящей, фанатично обожавшей его матерью, и, конечно, с детства мечтал стать суровым артиллеристом, по примеру отца и деда. Кадровики в военном училище пришли в некоторое замешательство: с одной стороны — дворянское происхождение, с другой стороны — сын героя гражданской войны, подвиг которого был на слуху и даже попал в книжки. В итоге его зачислили, и он даже стал в некотором роде знаменитостью, как сын «того самого Облонского».

Выпущенный в армию в начале июня 1941 года, Облонский не успел толком познакомиться с рутиной военной службы, война началась почти сразу. По сути, он встретил ее, все еще оставаясь юным курсантом, т.е., вполне владея техникой, но не обучившись тонкостям командования и подчинения, которые даются лишь практическим опытом. Его дивизии по меркам того времени повезло: она приняла бой не врасплох, сосредоточенно, в ходе одного из первых советских контрударов, который даже привел на первых порах к частным успехам. Несмотря на то, что соединения, наносившие этот удар, очень быстро «сточились до ушей», они все же не попали в окружение, и даже попробовали на зубок лакомое блюдо победы, увидав перед собой драпающих в панике немцев. Самому Облонскому достался тогда орден Красной Звезды, правда, при обстоятельствах, о которых он предпочитал не рассказывать и даже не вспоминать.

Дело в том, что Облонский почти сразу «заболел» популярным в то время психическим заболеванием — танкобоязнью. Она овладела им с одного взгляда на развороченную немецкими танками позицию, на сломанную руку с шевроном, мертво торчащую из растоптанного окопа, на голову в каске, раскатанную в блин безжалостной гусеницей. Он оказался там один, проводя пешую рекогносцировку. Какое-то нездоровое любопытство, что-то от Эдгара По, заставило его долго бродить по искалеченному опорному пункту. Не было сил оторваться от страшного зрелища; он ходил, представлял себе произошедшее тут в ярких картинах и с мучительным наслаждением ощущал, как в его жилы медленно капает яд смертельного страха. В тот вечер ему приснился первый кошмар и случился первый приступ ночной паники. Потом они повторялись с завидной частотой. Каждую ночь его давили танки, и он слышал хруст собственный костей. Пальцы на вытянутой руке дрожали всегда, даже днем.

По иронии судьбы неделей позже рота немецких танков сдуру наползла на гаубичную батарею, в которой Облонский командовал взводом. Бой длился минуты три; Облонский успел скомандовать: «Прямая наводка, фугасный, угломер 30-10, прицел 20, беглым, пли», бросился на дно окопа и закрыл голову руками. Бойцы не подвели: и тут сказались довоенные амбиции Облонского: приготовляя взвод к корпусным соревнованиям, он буквально замучил расчеты тренировками, в том числе и по имитации стрельб прямой наводкой — ходило тогда такое модное поветрие. 122-мм «чемоданы» разнесли две головных машины буквально в щепы и еще три танка «убили в спину» — когда немцы в панике удирали. Облонского нашли на дне окопа, бледного, с трясущимися руками, сочли контуженным и отправили в дивизионный медсанбат, где диагноз великодушно подтвердили — ну, пусть будет легкая контузия, хотя понятно, что лейтенантик просто перетрухнул. Через пару дней он вернулся на батарею уже в статусе признанного героя. Комдив представил его к ордену Красного знамени; пять танков, подбитых гаубичниками стали своего рода сенсацией. В штабе армии награду понизили, и, в итоге, на гимнастерке бравого лейтенанта засияла Красная Звезда.

Боевой эпизод, в котором участвовала батарея Облонского, имел весьма неожиданные последствия. В Главном артиллерийском управлении еще сохранялась влиятельная группа теоретиков-«гаубичников», упорно воевавших с «пушечниками». Ссылаясь на мировой опыт, и на тех же немцев, «гаубичники» считали необходимым насыщение общевойсковых соединений в основном гаубицами. Экономная баллистика этих орудий позволяла значительно сократить расход пороха и не повышая транспортных расходов, повысить основной полковой калибр до 100 мм. «Пушечники» указывали на особую необходимость противотанковой борьбы и считали, что главным полковым и даже дивизионным орудием должна стать скорострельная универсальная 76-мм пушка с мощным выстрелом и настильной траекторией. Облонский поневоле стал серьезным аргументом «гаубичников»; его вызвали в Москву, посадили на жесткий табурет перед комиссией и заставили отвечать на вопросы о подробностях боя, которым он не только не руководил но, если быть до конца честным — которого он даже не видел. Признаться в этом было невозможно, и невозможно было понять по непроницаемым лицам внимательных полковников и комбригов, верят ли они его словам. Члены комиссии и впрямь оказались в неудобной ситуации: сидевший перед ними красивый, подтянутый лейтенант так убедительно сверкал новеньким орденом и нарезал вдохновенную чушь такими красивыми, литературными фразами, что «пушечники» постеснялись выводить его на чистую воду, а «гаубичники» не решились толковать столь очевидно негодного свидетеля в свою пользу. Стесняясь и пряча глаза, члены комиссии пожали Облонскому руку, пожелали счастливой службы и подписали то, что он воспринял как смертный приговор — направление во вновь формируемые противотанковые войска. У парня, похоже, талант противотанкиста – пускай развивает.

С момента нового назначения Облонский жил с постоянным, гнетущим ощущением скорой гибели, в первом же бою — и это ядовитое чувство не давало ему сосредоточиться на интересах службы, зажить ими, как это делали другие, искренне интересующиеся командиры. Как следствие, возникало неприятное ощущение собственной ненужности и пустоты. Поначалу Облонский хорохорился, пытался спастись за высокомерной личиной бывалого циника, но этот образ совершенно не подходил к его подлинному характеру — мечтательному и лениво-добродушному. Если до появления на батарее Шурыгина ему еще удавалось разыгрывать из себя бывалого фронтовика, сквозь пальцы смотрящего на творившиеся в батарее беспорядки, то после вскрытия всех недостатков оставалось только покориться; что он и сделал с каким-то даже уничижительным удовольствием. Прежний Облонский — самолюбивый, амбициозный, напоказ уверенный в себе, уступил место новому: трезвому, понимающему свое скромное место в этом мире, в котором существует война, смерть и долг. Он даже внешне изменился — стал сутулиться, в уголке губ пролегла горькая морщинка.

Следует заметить, что Людочка, которая пристально посматривала за своим неудачливым ухажером, довольно скоро уловила произошедшую в нем перемену. Вообще, ей очень понравилось, что Облонский, потерпев любовную неудачу, продолжал вести себя, как настоящий джентльмен, ни разу не позволив себе сорвать на ней досаду, которая (о, это непременно так!) владела всем его существом. После того прикосновения, того глупого случая, когда она выскочила, рыдая, из командирской палатки, перемена в Облонском стала настолько очевидной, что Людочка и сама стала искать способа как-то его утешить — неприятно ведь, когда тебя смещают с должности, да еще и шпыняют за всякую ерунду. И на следующее утро, проходя мимо Облонского, она сначала кивнула ему, потом улыбнулась, и потом только, строго сжав губы, уставно приложила руку к пилотке. Облонский робко улыбнулся в ответ.