Пойдём, потанцуем

Глава I. Танец, с которого всё началось
Мне кажется, что запах лета тех лет был особенным. Густой и тягучий, как абрикосовое варенье, которое варила моя бабушка. И терпкий, как нагретая на солнце пыль центральноазиатских улочек. За нашими домами начинались горы, синие в утренней дымке, медные и раскалённые к полудню. Мы верили, что впереди только свобода. В нас зрели мечты юности — уехать, увидеть, попробовать, доказать себе и всем, что мы уникальные. Но где-то в глубине уже жило ощущение, что придётся искать хрупкий баланс между стремлением отстоять индивидуальность и суровой реальностью вокруг, которая умела подчинять себе даже самые смелые сердца.

Мне было шестнадцать. Страна только что стала новой, хотя улицы, дома, тополя и наши привычки остались прежними. Исчезли одни флаги, появились другие, в газетах писали слова, которые мы слышали впервые: «независимость» и «приватизация». Мы ещё не знали, что это значит, но чувствовали, что жить будем по-другому. Вокруг всё шло на смену: вывески на магазинах, яркая мода, лица на телеэкране. Но важнее всего было, что на моей первой школьной дискотеке играли «Наутилус Помпилиус» и Цой. Я стояла в полумраке зала, прижимая к груди дрожащие от волнения руки, потому что тот самый популярный и красивый мальчик из параллельного класса шёл ко мне. Вдруг из динамиков зазвучали вступительные аккорды «Белых роз». Освещение стало рассеяннее, разноцветные огоньки диско-шара скользили по стенам и лицам. Он подошёл ближе, улыбнулся и просто сказал: «Пойдём, потанцуем».

Я кивнула, ощущая, что затаённый трепет заполняет меня всю. Его тёплая, чуть шершавая от гитарных струн ладонь бережно коснулась моей. Он был худой, высокий, в чёрной футболке с музыкальным логотипом и джинсах, сидевшие на нём так, будто они были сшиты по заказу для него. А я в простом розовом платье, которое казалось почти детским, но именно в тот вечер оно стало моим взрослым нарядом. Подруга перед дискотекой сделала мне первый в жизни макияж: блестящие тени, перламутровая помада, а светлые волосы я собрала в высокий хвост, так носили все девчонки, мечтавшие быть похожими на красоток с глянцевых обложек.

Музыка медленно втянула нас в свой ритм и шаги совпали с её пульсом. Его рука уверенно, но так ласково легла мне на талию, что у меня перехватило дыхание. Я робко положила ладонь ему на плечо, стараясь не смотреть прямо в серо-голубые глаза. Но всё равно ловила его тёплый и чуть насмешливый взгляд, словно он знал, что я запомню этот момент навсегда.
— Ты красивая, — произнёс он тихо.

Я смутилась, но улыбка всё же появилась на губах. Под медленный темп движений свет и тени переплетались, закручивая нас в воронку танца. Когда заиграло «Гудбай, Америка», он взял меня за руку и уверенно повёл на улицу, зная, что после этой песни дискотека закончится, а у дверей станет тесно и шумно. Вечерний воздух встретил прохладой и запахом цветущих лип, смешанным с дымком от уличных шашлычных. Город уже погрузился в рассеянный полумрак, фонари только начинали загораться, а над крышами домов ещё тлел золотой закат. Мы шли медленно, не желая, чтобы магия первого романтического вечера заканчивалась. Он не отпускал моей руки, держал крепко, но без лишнего нажима.

Мы оба были максималистами. Верили, что компромиссы для взрослых, а у нас есть принципы. Но в тот вечер мы говорили о пустяках, о том, что на вершинах гор сейчас много снега, о смешном физруке, который пытался танцевать, о том, что в киоск привезли жвачку с вкладышами. Однако за теми словами пряталось наше дыхание в унисон. Он наклонился ко мне, чтобы сказать что-то тише, и я почувствовала запах его одеколона, смешанный с вечерней прохладой. Я ловила себя на том, что украдкой рассматриваю его профиль, а он, заметив это, лишь усмехался. Когда мы дошли до моего подъезда, он остановился, несколько секунд помолчал, глядя куда-то в сторону, а потом предложил: «Давай дружить».

Я знала, что это значит. В те годы «дружить» было официальным признанием встречаться, стать парой, делиться секретами и мечтами. Внутри стало светло и тепло. Я согласилась без слов, чтобы не выдать дрожь в голосе. Он улыбнулся, сказал: «До завтра» и растворился в вечерней улице, оставив за собой шлейф парфюма и ощущение чего-то начавшегося. А я стояла у двери, слушая, как вдалеке затихают его шаги, и думала, что, наверное, именно так и начинается взрослая жизнь с тёплого вечера и простых, но важных слов.

Глава II. Мы — отражения друг друга
Через несколько встреч мы снова оказались в моём подъезде, он проводил меня после прогулки. Свет мигал, как нерешительная мысль. Он коснулся моих волос, а потом коротко, осторожно и с паузой, в которой уместилась вся его смелость, поцеловал. Два сердца сбились с биоритма. Это была наша первая нежность. Он обнял крепче, мы стояли, уткнувшись друг в друга, слыша неровное дыхание. Второй поцелуй был другим, более чувственным и глубоким. Я ощущала, как его руки становятся теплее, а на моих щеках распускается жаркий румянец. Хотелось оставаться подольше в медленном танце губ и дыхания. Когда мы отстранились, в глазах сиял свет. Это была наша первая любовь.

Со временем я начала одеваться, как он: чёрная кожаная куртка, потёртые джинсы, грубые ботинки. Он сам подстриг меня. Аккуратно, с важным видом мастера, которому доверяют самое ценное. Вычитал в молодёжном журнале, как правильно сделать модное каре, и, вооружившись ножницами, воплотил свой план. Несколько осторожных движений и в зеркале на меня смотрела новая «я» с ровной линией волос. На улицах в витринах мы отражались похожими силуэтами. Мне нравилось, что наши тени так идеально совпадают. Мы поднимались на крышу многоэтажки и шли вдоль низкого парапета, держась за руки. Звёзды были так близко, что казалось, потянись и ухватишь. Он показывал созвездия, выдумывал для них новые названия, а я запоминала его голос лучше, чем любые карты неба.

Были походы в горы со старыми рюкзаками, эмалированными кружками и гитарой. Вечер садился в котелок вместе с чаем, искры от костра улетали в тёмное небо, как маленькие кометы. Он играл мне «Звезду по имени Солнце». В отблеске его лицо было особенно серьёзным и красивым, что я невольно любовалась им. Потом мы взбирались на вершины, с короткими отдыхами на камнях, со сбитыми коленями и смеющимися глазами. На самом верху он набирал в грудь воздуха и кричал на весь мир, что любит меня. А эхо и я возвращали ему это признание.

Однажды, когда мы лежали на траве в парке, он провёл пальцем по моей щеке, медленно рисуя линию, которую хотел запомнить. Я закрыла глаза, и всё вокруг исчезло: шум города, разговоры прохожих, даже ветер. Остались первые чувственные прикосновения. Он наклонился ближе, его губы коснулись моего виска не поцелуем, лишь дыханием. В тот момент я впервые поняла, что нежность не действие, а состояние, в котором мы были вместе. Я не знала, что сказать, да и не нужно было. Мы были в том состоянии, когда слова только мешают.

А потом были вечера с гитарой, он учил меня играть, терпеливо, с мягкой настойчивостью, которая не давит, а ведёт. Я спорила с ним, ведь я ходила в музыкальную школу, знала гаммы, играла Баха на фортепиано. А он самоучка. Но он слышал музыку иначе. Он тонко чувствовал ритм, как дыхание, как пульс. Он знал, когда нужно замолчать, чтобы аккорд прозвучал дольше. И я сдалась. Не сразу, но сдалась. Потому что его музыка была не про технику, а про чувства — не идеальные, но всегда искренние. Он умел быть рядом не навязчиво, не громко, а так, словно мы давно знали друг друга, словно наши души когда-то уже встречались. В его нежности ко мне не было спешки. Он запоминал, как я смеюсь, как поправляю волосы, как морщу нос, когда думаю. А я ловила себя на том, что хочу быть для него той, которую он будет помнить, даже если всё изменится.

Глава III. Выбор
Постепенно вокруг нас образовался круг друзей. Такие же ребята с рюкзаками, школьными тетрадями, исписанными цитатами, романтическими мечтами, вечерними разговорами на лавочке и походами в горы. Ходили все вместе в кино и на концерты, спорили, кто из нас тоньше чувствует Камю или больше знает про «Bon Jovi». Однажды он увидел, как я смеюсь с одним из наших друзей, который чуть дольше задерживал взгляд. Он стал молчаливее, отвечал коротко, а потом внезапно спросил, не слишком ли часто я разговариваю с нашим другом. Это была его первая ревность. Не бурная, не громкая, но ощутимая. Я не оправдывалась, просто подошла, взяла его за руку и сказала: «Ты — мой выбор». Он долго смотрел на меня, словно проверяя, правда ли это, а потом кивнул и обнял. С тех пор между нами появилось доверие, которое шло из принятия и умения быть рядом, даже когда что-то тревожит. Мы учились не бояться говорить то, что чувствуем, а это было не всегда легко.

Я познакомилась с его строгой мамой, работящей и сдержанной женщиной. Я волновалась, но она, как ни странно, приняла меня с добродушной прямотой, угостила домашним пирогом и сказала: «Главное: не делайте друг другу больно». А потом настал момент, когда он познакомился с моим папой. Тот встретил его в дверях, взглянул оценивающе, не грубо, но так, как умеют смотреть мужчины, когда хотят понять, кто перед ними. Несколько секунд молчания, а потом, чуть прищурившись, папа отметил: «Ну что ж, кроссовки чистые, значит, человек не безнадёжный». Мы рассмеялись, почувствовав, что напряжение спадает.

Каждая поездка на его мотоцикле была похожа на побег от мира. Мотор шевелил воздух, дорога вытягивалась в струну, а я прижималась к нему крепче, чем позволяла себе в кинотеатре. Волосы пропитывались ветром и запахом бензина. Мы слушали рок, аудиокассеты щёлкали, плёнка иногда жевалась, но даже это казалось частью музыки. Мы были творческими людьми. Я рисовала афиши для школьных концертов, а он писал под них короткие тексты в стихах и прозе. Придумывали название нашей группы, которую в итоге так и не удалось собрать. Часто говорили о будущем. Я мечтала уехать в другую страну учиться на художника, а он грозился стать журналистом или музыкантом.

Пролетело больше года, как один длинный, солнечный день. Мы закончили школу: я — уверенно, с хорошими оценками, он — блестяще, с золотой медалью, которую вручили под аплодисменты в актовом зале. По этому случаю я впервые сама испекла бисквитный торт со свежими абрикосами по бабушкиному рецепту. Кухня наполнилась медовым ароматом. Он попробовал кусочек, театрально закатил глаза и сказал: «Если ты так вкусно готовишь, я женюсь на тебе и навечно спрячу от всего мира на кухне». Мы смеялись, а я ловила себя на мысли, что в этих словах есть и признание, и надежда, и немного страха перед будущим, которое уже стучало в дверь.

Казалось, что у нас всё впереди, и ничто не сможет нас остановить. В те годы мы были уверены, что реальность делится только на правых и неправых, и каждая правда должна звучать громко, без намёка на сомнение. Это был тот самый юношеский сплав психологической незрелости. Категоричность, крайности в суждениях, нежелание идти на компромиссы и склонность к импульсивным эмоциональным реакциям. Перемены в стране становились резче. На рынке продавали китайские товары, в новостях говорили о границах и паспортах. Мы впервые поссорились, споря о том, останется ли он здесь или поедет со мной.
— Ты хочешь, чтобы я бросил всё? — спросил он, сдерживая голос.
— Я хочу, чтобы ты выбрал нас, — ответила я, уже зная, что он не сможет.
— А если мой путь здесь?
— Тогда, может, мой путь там.

В его глазах то же упрямство, что витало в политике тех лет: каждый выбирал свою дорогу, каждый цеплялся за своё убеждение, как за знамя. Но таилось что-то невидимое, что мы оставили друг в друге — это схожие мысли и ритмы. Созвучный вкус к книгам, музыке и живописи, страсть к горам. И одинаковый юмор, тот самый, что заставлял нас смеяться до слёз и чувствовать себя на одной волне. Эта связь потом звучала отзвуком в нас.

Наши дороги разошлись в вечер на излёте августа, когда мы стояли у старого фонтана за день до моего отъезда. Он долго молчал, собираясь с мыслями, а потом сказал: «Береги себя». И пошёл прочь, не оглядываясь, зная, что если обернётся, то не уйдёт. А я тогда поняла, что этот город всегда будет хранить нашу первую любовь. И даже если мы больше не встретимся, где-то в глубине памяти останется каждый счастливый миг, музыка Цоя и Шатунова, горы на горизонте, нежное касание его губ, от которого закружилась не только голова, но и вся моя жизнь.

Эпилог. Недопетая песня
Через год, на студенческих каникулах, я снова приехала к бабушке, в дом, где когда-то пекла абрикосовый торт и верила, что всё только начинается. Там, среди аккуратных вышивок и старых книг, я узнала страшную новость: он разбился на мотоцикле в горах совсем недавно. Ни в письмах, ни в редких телефонных разговорах бабушка не упоминала об этом. Боялась, что я брошу учёбу, сорвусь и прилечу раньше. Сердце сжалось, и я побежала к его маме, не думая, не спрашивая, просто чтобы боль хоть немного отступила в объятиях. Мы долго сидели на кухне, пили чай, говорили о нём. Не как о прошлом, а как о живом, своём, родном. В каждом её движении было столько заботы и тихой силы, что я вдруг почувствовала: я не одна. Она показала мне его записки, фотографии, кассету с нашими школьными записями. Во всех его записях было много обо мне, даже после того, как мы расстались. Мы плакали и смеялись, и в этой странной близости боли и тепла было что-то подлинное, почти домашнее.

Потом, уже много лет спустя, я всё ещё ловила себя на мысли: почему я не настояла? Почему не уговорила его поехать со мной? Это сожаление не было горьким, оно стало частью меня, как тихая песня, которую не допели, но которая всё ещё звучит внутри. В самые тихие вечера, когда воздух наполнен липами и памятью, я слышу тот самый мотив и его нежный, чуть насмешливый голос: «Пойдём, потанцуем».

И тогда я вспоминаю, что почти все его мечты — те, о которых он говорил мне и записывал на полях тетрадей — я исполнила. Прожила их, как будто он шептал мне маршруты. Стала журналистом, освоила нотную грамоту, научилась играть на гитаре и написала несколько хороших песен. Покорила вершины, которые он не успел. Заботилась о его маме до самых её последних дней. А затем, почти неосознанно, я начала выбирать мужчин по его образу. Один носил то же имя, второй был удивительно похож внешне и так же творчески горел, третий обладал той самой чуткостью, которую я когда-то впервые узнала в его прикосновениях. Я вышла замуж, следуя большому чувству, и стала мамой с той нежностью, которой научил он. И словно продолжая его наброски, написала стихи и прозу, в которых он живёт между строк. Я думаю, что он всё это видел. Не глазами, а тем внутренним светом, который остаётся, если любили по-настоящему.