Пойдём, потанцуем

Мне всегда кажется, что запах лета тех лет был особенным: густой и тягучий, как абрикосовое варенье, которое варила моя бабушка, и терпкий, как нагретая на солнце пыль центральноазиатских улочек. За нашими домами начинались горы, синие в утренней дымке, медные и раскалённые к полудню. Мы верили, что впереди только свобода. В нас зрели мечты юности — уехать, увидеть, попробовать, доказать себе и всем, что мы уникальные. Но где-то в глубине уже жило ощущение, что придётся искать хрупкий баланс между стремлением отстоять свою индивидуальность и суровой реальностью вокруг, которая умела подчинять себе даже самые смелые сердца.

Мне было шестнадцать. Страна только что стала новой, хотя улицы, дома, старые тополя и наши привычки остались прежними. Исчезли одни флаги, появились другие, в газетах писали слова, которые мы слышали впервые, — «независимость», «рынок», «переход». Мы ещё не знали, что это значит, но чувствовали, что жить будем по-другому. Вокруг всё шло на смену: вывески на магазинах, мода, лица на телеэкране. Но важнее всего было, что на моей первой школьной дискотеке играли «Наутилус Помпилиус» и Цой. И я стояла в полумраке зала, прижимая к груди дрожащие от волнения руки, потому что тот самый популярный и красивый мальчик из параллельного класса шёл ко мне.

И вдруг из динамиков зазвучали первые аккорды «Белых роз». Освещение стало рассеяннее, разноцветные огоньки диско-шара медленно скользили по стенам и лицам. Он подошёл ближе, улыбнулся и просто сказал:
— Пойдём, потанцуем.

Я кивнула, ощущая, что затаённый трепет заполняет меня всю. Его тёплая, чуть шершавая от гитарных струн ладонь бережно коснулась моей. Он был в чёрной футболке с ярким музыкальным логотипом и выцветших джинсах, сидевшие на нём так, будто они были сшиты только для него. А я в простом светло-розовом платье, которое казалось почти детским, но именно в тот вечер оно стало моим самым взрослым нарядом. Подруга перед дискотекой сделала мне первый в жизни макияж: блестящие тени, перламутровая помада, а белокурые волосы я собрала в высокий хвост, так носили все девчонки, мечтавшие быть похожими на красоток с обложек.

Музыка медленно втянула нас в свой ритм и шаги совпали с её пульсом. Его рука уверенно, но так ласково легла мне на талию, что у меня перехватило дыхание. Я робко положила ладонь ему на плечо, стараясь не смотреть прямо в глаза. Но всё равно ловила его тёплый и чуть насмешливый взгляд, словно он знал, что я запомню этот момент навсегда.
— Ты красивая, — произнёс он тихо, почти на ухо.

Я смутилась, опустила глаза, но улыбка всё же появилась на губах. Под медленный ритм свет и тени переплетались, закручивая нас в воронку танца. Он был худой, высокий, с внимательными серо-голубыми глазами и ухмылкой, которая могла свести меня с ума. Когда заиграло «Гудбай, Америка», он взял меня за руку и уверенно повёл на улицу, зная, что после этой песни дискотека закончится, а у дверей будет тесно и шумно.

Вечерний воздух встретил нас прохладой и запахом цветущих лип, смешанным с дымком от уличных шашлычных. Город уже погрузился в рассеянный полумрак, фонари только начинали загораться, а над крышами домов ещё тлел розоватый закат. Мы шли медленно, не желая, чтобы магия первого романтического вечера заканчивалась. Он не отпускал моей руки, держал уверенно, но без лишнего нажима. И от того прикосновения по моей коже бежали мурашки. Мы оба были юными максималистами. Верили в настоящую любовь и в то, что нужно говорить правду, даже если от этого больно. Но в тот вечер мы говорили о пустяках, о том, что на вершинах гор сейчас много снега, о смешном физруке, который пытался танцевать, о том, что в киоске у школы наконец-то привезли жвачку с вкладышами. Однако за теми словами пряталось что-то большее, приятное ощущение, что мы уже дышим в унисон.

Иногда он наклонялся ко мне, чтобы сказать что-то тише, и тогда я чувствовала запах его одеколона, смешанный с вечерней прохладой. Я ловила себя на том, что украдкой рассматриваю его профиль, а он, заметив, только усмехался. Когда мы дошли до моего подъезда, он остановился, несколько секунд помолчал, глядя куда-то в сторону, а потом предложил:
— Давай дружить.

Я знала, что это значит. В те годы «дружить» было почти официальным признанием: встречаться, быть парой, ходить вместе в кино и парки, делиться секретами и мечтами. Я почувствовала, как внутри всё наполнилось светом, и только согласно кивнула, не доверяя голосу. Он улыбнулся и, попрощавшись, медленно пошёл обратно по улице. А я ещё долго стояла у двери, слушая, как вдалеке затихают его шаги, и думала, что, наверное, именно так и начинается взрослая жизнь с тёплого вечера, простых слов и ощущения, что впереди всё самое важное.

Через несколько встреч мы снова оказались в моём подъезде, он проводил меня после прогулки. Свет мигал, как нерешительная мысль. Он коснулся моих волос, а потом коротко, осторожно и с паузой, в которой уместилась вся наша смелость, поцеловал. Два сердца сбились с ритма. Это была наша первая нежность. Не громкая, не показная, а такая, которая делает всё вокруг яснее. Он обнял крепче. На мгновение мы стояли, уткнувшись друг в друга, слыша только неровное дыхание и далёкий стук каблуков по асфальту. Второй поцелуй был другим, более чувственным и глубоким. Я чувствовала, как его руки становятся теплее, как в груди рождается тихое, но нарастающее счастье, а на щеках распускается жаркий румянец. И мне хотелось оставаться подольше в медленном танце губ и дыхания. Когда он отстранился, в наших глазах блестело что-то большее, чем просто радость. Это была наша первая любовь.

Со временем я начала одеваться, как он: чёрная кожаная куртка, потёртые джинсы, грубые ботинки. Он сам подстриг меня. Аккуратно, с важным видом мастера, которому доверяют самое ценное. Вычитал в молодёжном журнале, как правильно сделать модное каре, и, вооружившись ножницами, воплотил свой план. Несколько осторожных движений и в зеркале на меня смотрела новая я с ровной, глянцевой линией волос. На улицах в витринах мы отражались похожими силуэтами и мне нравилось, что наши тени так идеально совпадают. Мы поднимались на крышу многоэтажки и шли вдоль низкого парапета, держась за руки. Звёзды были так близко, что казалось, потянись и ухватишь. Он показывал мне созвездия, выдумывал для них новые названия, а я запоминала его голос лучше, чем любые карты неба.

Были походы в горы со старыми рюкзаками, эмалированными кружками и гитарой. Вечер садился в котелок вместе с чаем, искры из костра улетали в тёмное небо, как маленькие кометы. Он играл мне «Звезду по имени Солнце». И в тусклом свете пламени его лицо было серьёзным и особенно красивым, что я невольно любовалась им. Потом мы взбирались на вершины, с короткими отдыхами на камнях, со сбитыми коленями и смеющимися глазами. На самом верху он набирал в грудь воздуха и кричал на весь мир, что любит меня. А я и эхо возвращали ему это признание.

Каждая поездка на его мотоцикле была похожа на побег от мира. Мотор шевелил воздух, дорога вытягивалась в струну, а я прижималась к нему крепче, чем позволяла себе в кинотеатре. Волосы пропитывались ветром и бензином, и его запах потом ещё долго жил в моей куртке, как тайный пароль. Мы слушали рок, аудиокассеты щёлкали, плёнка иногда жевалась, но даже это казалось частью музыки. Мы были творческими людьми: я рисовала афиши для школьных концертов, а он писал под них короткие тексты в стихах и прозе. Мы придумывали название нашей группы, которую так и не удалось собрать, и спорили, каким должен быть правильный финальный аккорд.

Мы говорили о будущем: я мечтала уехать учиться на художника в другую страну, а он грозился стать журналистом или музыкантом. Казалось, что у нас всё впереди, и ничто не сможет нас остановить. Но в те годы мы были уверены, что вся реальность делится только на правых и неправых, и каждая истина должна звучать громко, без намёка на сомнение. Это был тот самый юношеский сплав психологической незрелости. Крайности в суждениях, категоричность, нежелание идти на компромиссы и склонность к резким эмоциональным реакциям, из-за которых мы сами себе мешали в личной жизни и общении с другими. Перемены в стране становились резче. На рынке продавали турецкие и китайские товары, в новостях говорили о границах и паспортах. Мы впервые поссорились, споря о том, останется ли он здесь или поедет со мной.
— Ты хочешь, чтобы я бросил всё? — спросил он, сдерживая голос.
— Я хочу, чтобы ты выбрал нас, — ответила я, уже зная, что он не сможет.
— А если мой путь здесь?
— Тогда, может, мой путь там.

В его глазах было то же упрямство, что и в политике тех лет: каждый выбирал свой путь, свою правду. Но таилось что-то невидимое, что мы оставили друг в друге — это схожие мысли и ритмы, созвучный вкус к книгам, музыке и живописи, страсть к горам и одинаковый юмор, тот самый, что заставлял нас смеяться до слёз и чувствовать себя на одной волне. Та связь будет звучать отзвуком в нас всегда.

Наши дороги разошлись в вечер на излёте августа, когда мы стояли у старого фонтана за день до моего отъезда. А я вдруг поняла, что этот город, с его горячими днями и холодными ночами, всегда будет хранить нашу первую любовь. И даже если мы больше не встретимся, где-то в глубине памяти останется каждый счастливый миг, музыка Цоя и Шатунова, горы на горизонте и нежное касание его губ, от которого закружилась не только голова, но и вся моя жизнь.